Уильям Шекспир. Юлий Цезарь

William Shakespeare Julius Caesar

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Юлий Цезарь.

Октавий Цезарь, Марк Антоний, Марк Эмилий Лепид — триумвиры после смерти Цезаря.

Цицерон, Публий, Попилий Лена — сенаторы.

Марк Брут, Кассий, Каска, Требоний, Лигарий, Деций Брут, Метелл Цимбр — заговорщики против Юлия Цезаря.

Флавий, Марулл — трибуны.

Артемидор Книдский, учитель риторики.

Прорицатель.

Цинна, поэт.

Другой поэт.

Луцилий, Титиний, Мессала, Юный Катон, Волумний — друзья Брута и Кассия.

Варрон, Клит, Клавдий, Стратон, Луций, Дарданий — слуги Брута.

Пиндар, слуга Кассия.

Кальпурния, жена Цезаря.

Порция, жена Брута.

Сенаторы, граждане, стража, служители и пр.

1

Место действия — Рим; окрестность Сард2; окрестность Филипп.

АКТ I

Рим. Улица.

Входят Флавий, Марулл и толпа граждан.

Прочь! Расходитесь по домам, лентяи.

Иль нынче праздник? Иль вам неизвестно,

Что, как ремесленникам, вам нельзя

В дни будничные выходить без знаков

Своих ремесл? — Скажи, ты кто такой?

Я, сударь, плотник.

Где ж комканый передник и отвес?

Зачем одет ты в праздничное платье? —

Ты, сударь, кто такой?

По правде говоря, сударь, перед хорошим ремесленником я, с вашего позволения, только починщик.

Какое ремесло? Ответь мне толком.

Ремесло, сударь, такое, что я надеюсь заниматься им с чистой совестью; ведь я, сударь, залатываю чужие грехи.

Какое ремесло? Эй ты, бездельник.

Прошу вас, сударь, не расходитесь: ежели у вас что-нибудь разойдется, я вам залатаю.

Что мелешь ты? Меня латать ты хочешь, грубиян!

Да, сударь, залатаю вам подошвы.

Так, значит, ты сапожник?

Воистину, сударь, я живу только шилом: я вмешиваюсь в чужие дела — и мужские, и женские — только шилом. Я, сударь, настоящий лекарь старой обуви; когда она в смертельной опасности, я ее излечиваю. Все настоящие люди, когда-либо ступавшие на воловьей коже, ходят только благодаря моему ремеслу.

Что ж не работаешь сегодня дома?

Зачем людей по улицам ты водишь?

Затем, сударь, чтобы они поизносили свою обувь, а я получил бы побольше работы. В самом деле, сударь, мы устроили сегодня праздник, чтобы посмотреть на Цезаря и порадоваться его триумфу!

Порадоваться? А каким победам?

Каких заложников привел он в Рим,

Чтоб свой триумф их шествием украсить?

Вы камни, вы бесчувственней, чем камни!

О римляне, жестокие сердца.

Забыли вы Помпея? Сколько раз

Взбирались вы на стены и бойницы,

На башни, окна, дымовые трубы

С детьми в руках и терпеливо ждали

По целым дням, чтоб видеть, как проедет

По римским улицам Помпей великий.

Вдали его завидев колесницу,

Не вы ли поднимали вопль такой,

Что содрогался даже Тибр, услышав,

Как эхо повторяло ваши крики

В его пещерных берегах?

И вот вы платье лучшее надели?

И вот себе устроили вы праздник?

И вот готовитесь устлать цветами

Путь триумфатора в крови Помпея?

Уйдите!

В своих домах падите на колени,

Моля богов предотвратить чуму,

Что, словно меч, разит неблагодарных!

Ступайте, граждане, и соберите

Всех неимущих и для искупленья

Ведите к Тибру их, и лейте слезы,

Пока теченье низкое, поднявшись,

Не поцелует берегов высоких.

Все граждане уходят.

Смотри, смягчились даже грубияны;

Они ушли в молчанье виноватом. —

Иди дорогой этой в Капитолий;

Я здесь пойду; и если где увидишь,

Снимай все украшения со статуй.

Но можно ль делать это?

У нас сегодня праздник Луперкалий.3

Что ж из того! Пусть Цезаря трофеи

На статуях не виснут. Я ж пойду,

Чтоб с улиц разгонять простой народ;

И ты так делай, увидав скопленье.

Из крыльев Цезаря пощиплем перья,

Чтоб не взлетел он выше всех других;

А иначе он воспарит высоко

И в страхе рабском будет нас держать.

Уходят.

СЦЕНА 2

Площадь.

Трубы. Входят Цезарь, Антоний, который должен участвовать в беге; Кальпурния, Порция, Деций, Цицерон, Брут, Кассий и Каска; за ними большая толпа, и среди нее прорицатель.

Кальпурния!

Молчанье! Цезарь говорит.

Музыка смолкает.

Кальпурния!

Мой господин!

Когда начнет Антоний бег священный,

Встань прямо на пути его. — Антоний!

Великий Цезарь?

Не позабудь коснуться в быстром беге

Кальпурнии; ведь старцы говорят,

Что от священного прикосновенья

Бесплодие проходит.

Не забуду.

Исполню все, что Цезарь повелит.

Ступайте и свершите все обряды.

Музыка.

Цезарь!

Кто звал меня?

Эй, тише! Замолчите, музыканты!

Музыка смолкает.

Кто из толпы сейчас ко мне взывал?

Пронзительнее музыки чей голос

Звал — «Цезарь!» Говори же: Цезарь внемлет.

Остерегись ид мартовских.4

Кто он?

Пророчит он тебе об идах марта.

Пусть выйдет он. Хочу его я видеть.

Выдь из толпы, пред Цезарем предстань.

Что ты сказал сейчас мне? Повтори.

Остерегись ид марта.

Он бредит. Что с ним говорить. Идемте.

Трубный сигнал. Все, кроме Брута и Кассия, уходят.

Пойдешь ли ты на празднество смотреть?

Нет.

Прошу, иди.

Я не любитель игр, и нет во мне

Той живости, как у Антония.

Но не хочу мешать твоим желаньям

И ухожу.

Брут, с некоторых пор я замечаю,

Что нет в твоих глазах той доброты

И той любви, в которых я нуждаюсь.

В узде суровой, как чужого, держишь

Ты друга, что тебя так любит.

Кассий,

Ошибся ты. Коль взор мой омрачен,

То видимую скорбь я обращаю

Лишь к самому себе. Я раздираем

С недавних пор разладом разных чувств

И мыслей, относящихся к себе.

От них угрюмей я и в обращенье;

Пусть не печалятся мои друзья —

В число их, Кассий, входишь также ты, —

К ним невниманье вызвано лишь тем,

Что бедный Брут в войне с самим собой

Забыл выказывать любовь к другим.

Так, значит, я твоих не понял чувств;

Поэтому в груди я затаил

Немало дум, внимания достойных.

Свое лицо ты можешь, Брут, увидеть?

Нет, Кассий; ведь себя мы можем видеть

Лишь в отражении, в других предметах.

То правда.

И сожаления достойно, Брут,

Что не имеешь ты зеркал, в которых

Ты мог бы доблесть скрытую свою

И тень свою увидеть. Ведь я слышал,

Что многие из самых лучших римлян

(Не Цезарь славный), говоря о Бруте,

Вздыхая под ярмом порабощенья,

Желали бы, чтоб Брут открыл глаза.

В опасности меня ты вовлекаешь.

Ты хочешь, чтобы я искал в себе

То, чего нет во мне.

Поэтому, Брут, выслушай меня:

И так как ты себя увидеть можешь

Лишь в отраженье, то я, как стекло,

Смиренно покажу тебе твой лик,

Какого ты пока еще не знаешь.

Во мне не сомневайся, милый Брут:

Я не болтун и не унижу дружбы,

Случайному знакомству расточая

Слова любви; вот если б ты узнал,

Что льщу я людям, обнимаю их,

А после поношу; что на пирах

Всем пьяницам я открываю тайны,

Тогда ты мог бы мне не доверять.

Трубы и крики.

Что там за крик? Боюсь я, что народ

Избрал его в цари.

А, ты боишься?

Так, значит, этого ты не желаешь.

Нет, Кассий, хоть его я и люблю.

Но для чего меня ты держишь здесь?

И что такое сообщить мне хочешь?

Коль это благу общему полезно,

Поставь передо мной и честь и смерть,

И на обеих я взгляну спокойно.5

Богам известен выбор мой: так сильно

Я честь люблю, что смерть мне не страшна.

В тебе я эту доблесть знаю, Брут,

Она знакома мне, как облик твой,

И я о чести буду говорить.

Не знаю я, как ты и как другие

Об этой жизни думают, но я

И не могу, и не желаю жить

Склоняясь в страхе перед мне подобным.

Родились мы свободными, как Цезарь;

И вскормлены, как он; и оба можем,

Как он, переносить зимою стужу.

Однажды в бурный и ненастный день,

Когда Тибр гневно бился в берегах,

Сказал мне Цезарь: "Можешь ли ты, Кассий,

За мною броситься в поток ревущий

И переплыть туда?" Услышав это,

Я в воду бросился, как был, в одежде,

Зовя его, и он поплыл за мной.

Поток ревел, но, напрягая мышцы,

Его мы рассекали, разбивая,

И, с ним борясь, упорно плыли к цели.

Но не доплыли мы еще, как Цезарь

Мне крикнул: «Кассий, помоги, тону».

Как славный предок наш Эней из Трои

Анхиза вынес на своих плечах,6

Так вынес я из волн ревущих Тибра

Измученного Цезаря; и вот

Теперь он бог, а с ним в сравненье Кассий

Ничтожество, и должен он склоняться,

Когда ему кивнет небрежно Цезарь.

В Испании болел он лихорадкой.

Когда был приступ у него, я видел,

Как он дрожал. Да, этот бог дрожал.

С трусливых губ его сбежала краска,

И взор, что держит в страхе целый мир,

Утратил блеск. Я слышал, как стонал он.

Да, тот, чьи речи римляне должны

Записывать потомкам в назиданье,

Увы, кричал, как девочка больная:

«Подай мне пить, Титиний!» — Как же может,

О боги, человек настолько слабый

Величественным миром управлять

И пальму первенства нести?

Крики. Трубы.

Опять они кричат!

Я думаю, то знаки одобренья,

И почестями вновь осыпан Цезарь.

Он, человек, шагнул над тесным миром,

Возвысясь, как Колосс;7 а мы, людишки,

Снуем у ног его и смотрим — где бы

Найти себе бесславную могилу.

Порой своей судьбою люди правят.

Не звезды, милый Брут, а сами мы

Виновны в том, что сделались рабами.

Брут и Цезарь! Чем Цезарь отличается от Брута?

Чем это имя громче твоего?

Их рядом напиши, — твое не хуже.

Произнеси их, — оба так же звучны.

И вес их одинаков, и в заклятье

«Брут» так же духа вызовет, как «Цезарь».

Клянусь я именами всех богов,

Какою пищей вскормлен Цезарь наш,

Что вырос так высоко? Жалкий век!

Рим, ты утратил благородство крови.

В какой же век с великого потопа8

Ты славился одним лишь человеком?

Кто слышал, чтоб в обширных стенах Рима

Один лишь признан был достойным мужем?

И это прежний Рим необозримый,

Когда в нем место лишь для одного!

Мы от своих отцов не раз слыхали,

Что Брут — не ты, а славный предок твой9 —

Сумел бы от тирана Рим спасти,

Будь тот тиран сам дьявол.

Уверен я в твоей любви и знаю,

К чему ты хочешь побудить меня.

Что думаю о нынешних делах,

Я расскажу тебе потом: сейчас же,

Во имя нашей дружбы, я прошу,

Не растравляй меня. Все, что еще добавишь,

Я выслушаю. Мы отыщем время,

Чтобы продолжить этот разговор.

А до тех пор, отважный друг, запомни:

Брут предпочтет быть жителем деревни,

Чем выдавать себя за сына Рима

Под тем ярмом, которое на нас

Накладывает время.

Я рад, что слабые мои слова

Такую искру высекли из Брута.

Окончен бег, и Цезарь к нам идет.

Входит Цезарь и его свита.

Когда пойдут, тронь Каску за рукав,

И он с обычной едкостью расскажет,

Что важного произошло сегодня.

Так сделаю, но, Кассий, посмотри —

У Цезаря на лбу пылает гнев,

Все, как побитые, за ним идут;

Кальпурния бледна; у Цицерона

Глаза, как у хорька, налиты кровью.

Таким он в Капитолии бывает,

Когда сенаторы с ним несогласны.

Нам Каска объяснит, что там случилось.

Антоний!

Цезарь?

Хочу я видеть в свите только тучных,

Прилизанных и крепко спящих ночью.

А Кассий тощ, в глазах холодный блеск.

Он много думает, такой опасен.

Не бойся, Цезарь; не опасен он;

Он благороден и благонамерен.

Он слишком тощ! Его я не боюсь:

Но если бы я страху был подвержен,

То никого бы так не избегал,

Как Кассия. Ведь он читает много

И любит наблюдать, насквозь он видит

Дела людские; он не любит игр

И музыки, не то что ты, Антоний.

Смеется редко, если ж и смеется,

То словно над самим собой с презреньем

За то, что не сумел сдержать улыбку.

Такие люди вечно недовольны,

Когда другой их в чем-то превосходит,

Поэтому они весьма опасны.

Я говорю, чего бояться надо,

Но сам я не боюсь: на то я Цезарь.

Стань справа, я на это ухо глух,

Откройся, что ты думаешь о нем.

Трубный сигнал. Цезарь и его свита, кроме Каски, уходят.

Ты дернул за рукав меня. В чем дело?

Да, Каска. Расскажи, что там случилось.

Чем Цезарь огорчен.

А разве не были вы с ним?

Тогда б не спрашивал о том, что было.

Ну, ему предложили корону, и когда ему поднесли ее, то он отклонил ее слегка рукой, вот так; и народ начал кричать.

А во второй раз почему кричали?

Из-за того же.

А в третий? Ведь они кричали трижды?

Из-за того же.

Ему корону предлагали трижды?

Клянусь, что трижды, и он трижды отталкивал ее, с каждым разом все слабее, и, когда он отталкивал, мои достопочтенные соседи орали.

Кто подносил корону?

Кто? Антоний.

Любезный Каска, расскажи подробней.

Пусть меня повесят, но я не смогу рассказать подробно: это было просто шутовство; я всего и не заметил. Я видел, как Марк Антоний поднес ему корону; собственно, это была даже и не корона, а скорее коронка, и, как я вам сказал, он ее оттолкнул раз, но, как мне показалось, он бы с радостью ее ухватил. Затем Антоний поднес ее ему снова, и он снова оттолкнул ее, но, как мне показалось, он едва удержался, чтобы не вцепиться в нее всей пятерней. И Антоний поднес ее в третий раз, и он оттолкнул ее в третий раз, и каждый раз, как он отказывался, толпа орала, и неистово рукоплескала, и кидала вверх свои пропотевшие ночные колпаки, и от радости, что Цезарь отклонил корону, так заразила воздух своим зловонным дыханием, что сам Цезарь чуть не задохнулся; он лишился чувств и упал; что касается меня, то я не расхохотался только из боязни открыть рот и надышаться их вонью.

Но отчего лишился Цезарь чувств?

Он упал посреди площади с пеной у рта, и язык у него отнялся.

Понятно, он страдает ведь падучей.

Не Цезарь, нет, но ты, и я, и Каска,

Мы все падучей этою страдаем.

Не понимаю, на что ты намекаешь, но я сам видел, как Цезарь упал. Назови меня лжецом, если разный сброд не хлопал и не свистел ему, так же как актерам в театре, когда они нравятся или не нравятся.

Что он сказал потом, придя в себя?

Клянусь, перед тем как упасть, заметив, что чернь радуется его отказу от короны, он распахнул одежду и предложил им перерезать ему горло. Будь я человеком дела, я бы поймал его на слове, провалиться мне в преисподнюю как последнему негодяю. Да, он упал. А когда пришел в себя, то сказал, что если сделал или сказал что-нибудь неподходящее, то просит милостиво извинить это его болезнью. Три или четыре девки рядом со мной завопили: «О, добрая душа» — и простили его от всего сердца: но они не стоят внимания; если бы даже Цезарь заколол их матерей, они все равно вели бы себя так же.

И после этого ушел он мрачный?

Да.

А Цицерон что-нибудь сказал?

Да, но только по-гречески.

Что же он сказал?

Почем я знаю, пусть я ослепну, если я хоть что-нибудь понял; но те, которые понимали его, пересмеивались и покачивали головой, однако для меня это было греческой тарабарщиной. Могу сообщить вам еще новость: Марулл и Флавий за снятие шарфов со статуй Цезаря лишены права произносить речи. Прощайте. Там было еще много глупостей, да я всего не упомнил.

Не придешь ли ты вечером ко мне на ужин?

Я зван в другое место.

Так не зайдешь ли завтра на обед?

Да, если я буду жив, а ты не откажешься от приглашения и твой обед будет стоить того.

Отлично. Я жду тебя.

Жди. Прощайте оба. (Уходит.)

Каким же простаком он стал теперь,

А в школе был таким живым и быстрым.

Он и сейчас такой при исполненье

Отважных и достойных предприятий.

Поверь, его медлительность притворна,

А неотесанность — приправой служит

К остротам, чтобы с лучшим аппетитом

Их переваривали.

Да, это так. Теперь тебя оставлю.

А завтра, если хочешь, я приду

К тебе для разговора, или ты

Приди ко мне, я буду ждать тебя.

Приду к тебе. А ты о Риме думай.

Брут уходит.

Брут, благороден ты; но все ж я вижу,

Что благородный твой металл податлив.

Поэтому-то дух высокий должен

Общаться лишь с подобными себе.

Кто тверд настолько, чтоб не соблазниться?

Меня не терпит Цезарь. Брута ж любит.

Когда б я Брутом был, а он был Кассий,

Ему б я не поддался.10 Нынче ж ночью

Ему под окна я подброшу письма,

Как будто бы они от разных граждан;

В них напишу, что имя Брута чтится

Высоко в Риме, намекнув при этом

На властолюбье Цезаря туманно.

Покрепче, Цезарь, свой престол храни:

Встряхнем его, иль хуже будут дни.

(Уходит.)

СЦЕНА 3

Улица. Гром и молния.

Входят с противоположных сторон Каска с обнаженным мечом и Цицерон.

Привет, о Каска. Цезаря домой

Ты проводил? Но чем ты так взволнован?

А ты спокоен, если вся земля

Заколебалась вдруг? О Цицерон,

Я видел, как от бури расщеплялись

Дубы ветвистые, как океан

Вздымался гордо, пенясь и бушуя,

До угрожающих туч достигая;

Но никогда до нынешнего дня

Я бури огненной такой не видел.

Иль там, на небесах, междоусобье,

Иль мир наш, слишком надерзив богам,

Побудил их на разрушенье.

Что ж более чудесного ты видел?

Какой-то раб — его в лицо ты знаешь —

Вверх поднял руку левую, и вдруг

Она, как двадцать факелов, зажглась,

Не тлея и не чувствуя огня.

Затем — мой меч еще в ножны не вложен —

У Капитолия я встретил льва.

Взглянув свирепо, мимо он прошел,

Меня не тронув; там же я столкнулся

С толпой напуганных и бледных женщин.

Они клялись, что видели, как люди

Все в пламени по улицам бродили.

Вчера ж ночная птица в полдень села

Над рыночною площадью, крича

И ухая. Все эти чудеса

Совпали так, что и сказать нельзя:

«Они естественны, они обычны».

Я думаю, что зло они вещают

Для той страны, в которой появились.

Да, наше время странно, необычно:

Но ведь по-своему толкуют люди

Явленья, смысла их не понимая.

Придет ли Цезарь в Капитолий завтра?

Да, и Антонию он поручил

Сказать тебе, что завтра он придет.

Прощай же, Каска; грозовое небо

Не для гуляний.

Цицерон, прощай.

Цицерон уходит.

Входит Кассий.

Кто это?

Римлянин.

То голос Каски.

Твой слух хорош. Ну, Кассий, что за ночь!

Ночь добрая для доблестных людей.

Кто знал, что будет небо так грозить?

Все знавшие, что мир несчастьем полон.

Я, например, по улицам бродил,

Предав себя зловещей этой ночи.

И, распахнувшись, Каска, как ты видишь,

Открыл я грудь свою ударам молний;

Когда ж твердь неба голубой зигзаг

Раскалывал, я выставлял себя

Как цель под ослепительную вспышку.

Зачем же так ты небо испытуешь?

Удел людской наш — в страхе трепетать,

Когда нам боги в знамениях шлют

Ужасных вестников для устрашенья.

Ты, Каска, туп. В тебе нет искры жизни,

Что в каждом римлянине есть, иль ты

Ее не чувствуешь совсем. Ты бледен,

И перепуган, и дивишься в страхе

При виде гнева странного небес;

Но если поразмыслишь над причиной

Того, что духи и огни блуждают,

Что звери неверны своим повадкам,

Что старцев превзошли умом младенцы,

Что все они, внезапно изменив

Своей природе и предначертанью,

Чудовищами стали, — ты поймешь,

Что небо в них вселило этот дух,

Их сделав знаменьем предупрежденья

О бедствии всеобщем.

Тебе могу назвать я человека,

Он, с этой ночью схож,

Гремит огнем, могилы разверзает

И в Капитолии, как лев, рычит.

Не выше он тебя или меня

По личным качествам, но стал зловещ

И страшен, как все эти изверженья.

На Цезаря ты намекаешь, Кассий?

Кто б ни был он. Ведь и сейчас у римлян

Тела и мышцы те же, что у предков.

Но — жалкий век! В нас дух отцов угас,

И нами правит материнский дух,

Ярму мы подчиняемся по-женски.

Сенаторы вновь завтра соберутся,