Уилт остановился у дверей аудитории, где мистер Риджуэй тщетно силился перекричать продвинутую группу первокурсников, которым было неинтересно его мнение о Бисмарке.

– Откуда вы взяли, что я подсовываю студентам книги? – из-за шума Уилту пришлось повысить голос.

Мистер Скадд прищурился:

– Кажется, вы не вполне понимаете цель моих вопросов. Меня прислали… – он осекся. Рев, доносившийся из аудитории, заглушал разговор.

– Я вижу, – проорал Уилт.

– Знаете, мистер Уилт, – встрял было методист, но взглянув на мистера Скадда, замолк. Инспектор, вытаращив глаза, разглядывал аудиторию через стеклянную дверь. В заднем ряду какой-то парнишка передал девице с прической на индейский манер сигарету очень подозрительного вида. Девице не мешало бы надеть бюстгальтер.

Повернувшись к Уилту, мистер Скадд прокричал чуть не в самое ухо:

– У вас всегда так?

– Что «всегда так»? – уточнил Уилт. Все складывалось как нельзя лучше. Полюбовавшись, как мистер Риджуэй пытается привлечь к себе внимание продвинутых. Скадд по достоинству оценит образцовую дисциплину, которая царит на занятиях майора Миллфорда у второкурсников-кондипекарей.

– У вас всегда позволяют студентам так себя вести на занятиях?

– У меня? Я здесь ни при чем. Это занятия по истории, а не по навыкам общения.

И чтобы мистер Скадд не осведомился, какого же черта Уилт притащил их в этот сумасшедший дом, Уилт двинулся дальше.

Мистер Скадд нагнал его:

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Который?

Мистер Скадд задумался. Из-за этой шалавы без лифчика у него спутались все мысли.

– Я спросил вас про гнусные книги, пропагандирующие порнографию и насилие, – книги, которыми вы пичкаете студентов, – вспомнил он наконец.

– Любопытно, – заметил Уилт. – Очень любопытно.

– Что любопытно?

– Что вы читаете такую макулатуру. Я эту дрянь и в руки не возьму.

Они поднимались по лестнице. Мистер Скадд достал носовой платок, который как украшение выглядывал из нагрудного кармана, и вытер лоб. На верхней площадке Скадд прохрипел:

– Я тоже эту мерзость не читаю.

– Рад за вас.

– А я был бы рад, если бы вы объяснили, почему вообще завели об этом речь, – мистер Скадд сдерживался из последних сил. Тем временем они подошли к аудитории, где майор Миллфорд проводил занятие с второкурсниками-кондипекарями, и Уилт, удостоверившись, что там действительно тишь да гладь, ответил:

– Это не я. Вы сами заговорили об этом в связи с книгами по истории, которые увидели у меня в кабинете.

– Вы называете «Государство и революцию» Ленина книгой по истории? Категорически не согласен. Это коммунистическая пропаганда, притом злостная. И то, что вы отравляете ей неокрепшие умы молодежи, внушает крайнюю озабоченность.

Уилт позволил себе усмехнуться.

– Продолжайте, – сказал он. – Обожаю, когда высокообразованные люди с головой на плечах забывают о здравом смысле и делают нелепые выводы. Это укрепляет мою веру в парламентскую демократию.

Мистер Скадд чуть не задохнулся. Он уже тридцать лет занимал высокие посты, обеспечил себе в будущем надежную пенсию, поэтому относился к своим умственным способностям с уважением и не мог допустить, чтобы кто-нибудь в них усомнился.

– Мистер Уилт, – произнес он. – Не объясните ли, какой вывод мне надлежит сделать из того обстоятельства, что у заведующего кафедрой навыков общения целая полка в кабинете забита книгами Ленина?

– Я бы лично вообще воздержался от выводов. Но если вы настаиваете…

– Категорически.

– Мне ясно одно: это еще не основание, чтобы записывать человека в оголтелые марксисты.

– Отвечайте по существу.

– А вы спрашивайте по существу. Вы поинтересовались, какой бы я сделал вывод. Я ответил, что воздержался бы от выводов, а вам еще что-то непонятно. Что ж, ничем не могу помочь.

Не успел мистер Скадд и рта раскрыть, как методист отважился вмешаться:

– Насколько я понимаю, мистер Скадд просто хочет узнать, не проявляется ли в работе преподавателей вашей кафедры определенный политический уклон.

– Сколько угодно, – кивнул Уилт.

– Сколько угодно? – переспросил мистер Скадд.

– Сколько угодно, – повторил методист.

– Да, этого добра хоть отбавляй, – подтвердил Уилт. – И если вы спросите…

– Я как раз и спрашиваю, – сказал мистер Скадд.

– О чем?

Мистер Скадд снова вытер лоб платком:

– Насколько значителен политический уклон в преподавании.

– Во-первых, я уже ответил. Во-вторых, вы, кажется, сами утверждали, что от теоретических рассуждений толку мало, и хотели посмотреть, как проходят занятия. Не так ли?

Мистер Скадд сглотнул слюну и в отчаянии взглянул на методиста. Но Уилт неумолимо продолжал:

– Так. Ну и чудненько. Милости просим на занятие майора Миллфорда в группе второго курса дневного отделения факультета кулинаров, в скобках – кондитеры и пекари, сокращенно – кондипекари. Посмотрим, какой политический уклон вы станете нам шить после этого занятия.

С этими словами Уилт повернулся и спустился по лестнице к себе в кабинет.

– «Шить»? – ужасался ректор два часа спустя. – Вы сказали личному секретарю министра образования, чтобы он не шил преподавателям политическую пропаганду?

– Ах, так это был личный секретарь министра? – удивился Уилт. – Ну, это еще полбеды. Вот если бы он оказался школьным инспектором Ее Величества…

– Можете не сомневаться, этот сквалыга в долгу не останется. Скоро инспектор Ее Величества у нас в печенках будет сидеть. Не удивлюсь, если Скадд напустит на нас всех школьных инспекторов королевства. Спасибо вам, Уилт, удружили.

Уилт оглядел импровизированный комитет по спасению колледжа. В его состав вошли ректор, проректор, методист графства и почему-то казначей.

– Да пусть себе шлет инспекторов сколько душе угодно, – сказал Уилт. – Рад буду с ними познакомиться.

– Вы-то, может, и рады, а вот… – ректор колебался. В присутствии методиста он не решался распространяться о недостатках других кафедр.

– Я надеюсь, у нас доверительный разговор и я могу быть предельно откровенен, – отважился он.

– Конечно, конечно, – успокоил методист. – Меня интересует только кафедра гуманитарных наук, а…

– Как приятно снова услышать это название, – вставил Уилт. – Сегодня это уже второй раз.

– Пропади они пропадом, науки ваши! – взорвался методист. – Какого черта вы устроили балаган? Из-за вас этот тип решит, что тот второй преподаватель – полноправный член фракции молодых либералов и личный друг Питера Тэтчелла.

– Мистер Тэтчелл не принадлежит к молодым либералам, – возразил Уилт. – Насколько я знаю, он член Лейбористской партии. Правда, левоцентрист. но…

– Пидор вонючий, вот он кто?

– Я не знал. Хотя, по-моему, пристойнее назвать его «гомосексуалист».

– Вот скотина, – буркнул ректор.

– Можно и так назвать, – согласился Уилт. – Но, по-моему, и это не вполне пристойно. В общем, как я вам объяснял…

– Плевать мне на объяснения! Вспомните лучше, что вы объясняли мистеру Скадду. Из-за вашей болтовни он заподозрил, что преподаватели у нас посвящают себя не обучению, а…

– «Посвящают себя» – это вы хорошо выразились, – перебил Уилт. – Мне нравится..

– Да-да, Уилт, посвящают себя обучению. А с ваших слов получается, что они чуть ли не поголовно на содержании у коммунистов или у фанатиков из Национального фронта<Крайне правая организация расистского толка >.

– Майор Миллфорд, насколько мне известно, ни в какой партии не состоит, – заметил Уилт. – Он просто рассуждал о социальных последствиях иммиграционной политики…

– Иммиграционной политики? – рявкнул методист. – Ни черта себе! Он распинался о каннибализме у черномазых и плел про какого-то борова, который держал в холодильнике человеческие головы.

– Иди Амин, – уточнил Уилт.

– Не важно. Главное, он показал себя таким расистом, что неровен час Управление по вопросам расовых отношений затеет расследование. А вы к нему мистера Скадда затащили.

– Откуда же мне было знать, что Миллфорд заведется на эту тему? Смотрю – в аудитории порядок, а мне надо еще предупредить остальных, что нагрянул сукин сын с проверкой. Да и вы хороши: сваливаетесь на голову с каким-то типом, которого никто официально не уполномочил.

– Официально не уполномочил? – переспросил ректор. – Я же сказал, мистер Скадд является…

– Знаю, знаю. Подумаешь – секретарь министра. Вваливается ко мне в кабинет с мистером Редингом, запускает глаза на книжные полки и вдруг с бухты-барахты объявляет меня агентом Коминтерна.

– Я и про это хотел поговорить, – вспомнил ректор. – Вы ведь нарочно внушили ему, что используете книгу Ленина… как бишь ее?

– «Государство и революция».

– …Используете ее как учебный материал для заочников. Правда, мистер Рединг?

Методист слабо кивнул. Он еще не опомнился от истории про головы в холодильнике и от последующего посещения семинара на факультете воспитательниц детских садов. Воспитательницы так увлеченно рассуждали о правомерности постнатальных абортов для детей с физическими дефектами, что у методиста мурашки по коже побежали. Паскуда-преподавательница эту практику одобряла.

– И это еще не все, – продолжал ректор. Но Уилт уже наслушался.

– Нет, все – отрезал он. – Будь он полюбезнее и повнимательнее, тогда другое дело. А он даже не заметил, что книги остались от кафедры истории – она раньше размещалась в этом кабинете. С них и пыль-то не стирали. На них и штамп имеется. Кажется, их рекомендовали продвинутым группам для спецкурса по русской революции.

– Так почему вы ему не сказали?

– А он не спрашивал. Что же я буду лезть с объяснениями к незнакомым людям?

– Но с «Голым завтраком»-то полезли, – уличил методист. – Славно придумали, нечего сказать.

– Он спросил, что может быть хуже. А мне ничего отвратительнее в голову не пришло.

– Какое счастье, – буркнул ректор.

– Но вы объявили, что у ваших преподавателей сколько угодно политических пристрастий. «Сколько угодно» – это ваши слова. Я своими ушами слышал, – не отставал методист.

Уилт пожал плечами:

– Не отрицаю. На кафедре сорок девять преподавателей, включая почасовиков. Целый час все они несут бог знает что, лишь бы студенты сидели тихо. Представляете, какой разброс политических взглядов.

– Из ваших слов у него сложилось другое впечатление.

– Я, да будет вам известно, преподаватель, а не рекламный агентишка. Мое дело учить, а не производить впечатление. Ладно, пора мне к электротехникам. Мистер Стотт заболел, и я заменяю.

– Что с ним? – неосторожно полюбопытствовал ректор.

– Снова нервное расстройство. Оно и понятно, – бросил Уилт и удалился. Остальные члены комитета проводили его встревоженными взглядами.

– Как вы считаете, Скадд может убедить министра провести расследование? – спросил проректор.

– Мне он это пообещал, – ответил методист. – Он такого тут наслушался и насмотрелся, что запроса в парламенте не миновать. Но взъелся он даже не из-за секса, хотя, по правде говоря, и этого дела было предостаточно. Главная беда в, том, что он католик, и бесконечные разговоры о противозачаточных средствах…

– Ой! – пискнул ректор.

– А тут еще какая-то пьяная морда, автомеханик с третьего курса послал его на… Ну и, конечно же, Уилт подсуропил.

Возвращаясь в свои кабинеты, ректор и проректор никак не могли успокоиться.

– Что нам делать с Уилтом? – в отчаянии вопрошал ректор.

– А что с ним поделаешь? Ему удалось обновить состав кафедры лишь наполовину. От другой половины он никак не избавится, вот и довольствуется тем, что есть.

– Но вы представляете, что теперь начнется? Запрос в парламенте, всеобщая мобилизация инспекторов Ее Величества, общественное расследование?

– Ну до расследования едва ли дойдет. Может, Скадд фигура и влиятельная, но я сомневаюсь…

– А я нет. Я с ним беседовал после проверки. Негодяй определенно ополоумел. Что это за штука такая – постнатальный аборт?

– Не иначе – убийство, – начал проректор, но ректор уже проявил сообразительность, из-за которой его когда-нибудь выпихнут на пенсию:

– Детоубийство. То-то Скадд спрашивал, известно ли мне, что у нас для будущих воспитательниц введен курс по детоубийству. И допытывался, нет ли часом вечерних курсов по эвтаназни для престарелых или практического курса для самоубийц. Есть у нас такие?

– Что-то не слышал.

– Если бы они были, я бы их поручил Уилту. Он меня когда-нибудь доконает.

То же самое мог бы сказать инспектор Флинт из полиции Ипфорда. Теперь по вине Уилта не видать ему звания старшего офицера как своих ушей. Кроме собственных невзгод ему не давали покоя злоключения одного из сыновей. Йэн искалечил себе жизнь. В шестом классе он бросил школу, ушел из дома, стал усердно упражняться в курении марихуаны, схлопотал несколько лет условно, и в конце концов его застукали на таможне в Дувре с грузом кокаина.

– Черта лысого меня теперь повысят, – пригорюнился Флинт, когда сыну припаяли пять лет тюрьмы. В довершение всех бед миссис Флинт свалила вину за преступные наклонности сынка на своего супруга и что ни день ела его поедом:

– Если бы ты поменьше забивал голову работой, поменьше выслуживался да побольше думал о сыне, он бы не угодил за решетку. Так нет же. У тебя одно на уме: «Так точно», «Никак нет» и «Будет сделано». Чуть не каждую ночь – на дежурство. Даже в выходные на работе пропадаешь. А Йэном ты хоть сколько-нибудь занимался? Куда там! Хоть бы раз о чем путном с ним поговорил. Только и разговоров, что про преступления да про уголовников. Все работа, работа, а семья побоку. В каждой бочке затычка.

Впервые в жизни Флинт прислушался к словам жены. Прислушался – но не больше. Все равно, правда за ним. А как же иначе: полицейский – и вдруг не прав. Что же он за полицейский после этого? А Флинт полицейский что надо. И служба у него на первом месте.

– Поговори еще, – огрызнулся Флинт. Великодушное разрешение. Если бы не разговоры, круг занятий миссис Флинт был бы крайне ограничен: пробежать по магазинам, постирать, прибраться в доме, попричитать по Йэну, покормить кошку с собакой – и, конечно же, всячески заботиться о муже. – Не будь семьи, стал бы я на работе корячиться. А то – машину купи, дом купи, ублюдка этого свози в Коста…

– Сам ублюдок! – В сердцах миссис Флинт бросила утюг и прожгла рубашку мужа.

– Да-да, ублюдок. И остальные тоже раздолбай порядочные.

– Эх ты, отец называется! Да ты в жизни для детей ничего не сделал. Только меня трахал, чтобы их произвести. Пока совсем не затрахал.

Тут Флинт срывался с места и возвращался на работу. В голову лезли мрачные мысли. Хуже нет, когда баба от рук отбилась. А уж как будут потешаться над ним во всех окрестных участках! Шутка ли: полицейский вырастил преступника, торговца наркотиками и теперь бегает к нему на свидания в бедфордскую тюрьму…

Всякий раз от таких мыслей в душе Флинта вскипала злость на этого проходимца Генри Уилта. Злость росла с каждым днем. Это Уилт со своей резиновой куклой устроил заваруху, которая стоила Флинту карьеры. Правда, когда-то он даже нравился Флинту, но с тех пор много воды утекло. И вот этот поганец живет припеваючи в собственном доме на Оукхерст-авеню, прилично зарабатывает и не сегодня-завтра станет ректором долбанного Гуманитеха. Флинт, небось, тоже мог бы продвинуться по службе и перевестись в такое классное местечко, что Уилту и не снилось. Мог. А теперь надеяться не на что. Так он и останется до конца дней своих инспектором Флинтом, так и проживет всю жизнь в Ипфорде.

Словно для того чтобы лишить Флинта последней надежды на повышение, начальником отдела по борьбе с наркотиками назначили инспектора Роджера. Нашли умника, нечего сказать. Правда, от Флинта эту новость поначалу скрывали, но старший офицер вызвал его к себе и сообщил лично. Это неспроста. Значит, начальство поставило на нем крест и дела, связанные с наркотиками, ему поручать не хотят: у него же сын сидит как раз по такому делу.

От досады у Флинта разыгралась головная боль. Он было решил, что это снова мигрень, но полицейский врач сказал, что это гипертензия, и прописал таблетки.

– Гиперпретензия? – переспросил Флинт. – Точно. Понабрали в полицию всяких умников, толку от них чуть, а все претензии к нам, простым полицейским. Это, значит, у меня профессиональное заболевание.

– Ну называйте как хотите, но помните, что у вас высокое давление и…

– Эй. погодите, вы только что назвали другую причину. Так от чего все-таки голова болит: из-за гиперпретензий или из-за давления?

– Инспектор, вы не на допросе, – заметил врач (у Флинта на этот счет было другое мнение). – Я вам популярно объясняю: гипертензия и высокое давление – одно и то же. В общем так. Пропишу вам диуретики, будете принимать по одной таблетке в день…

– Что пропишете?

– Мочегонное.

– Очень мне нужно ваше мочегонное.. Я и без него за ночь по два раза бегаю.

– Ну так не пейте столько. И для давления лучше.

– Чего? Вы же сами сказали, что я заболел оттого, что гиперпретензиями замучили. А лучший способ позабыть обо всяких претензиях – зайти в кабак, пропустить пару кружек…

– Четыре пары, – поправил врач, которому случалось встречать Флинта в кабаке. – Все-таки пейте поменьше. Заодно похудеете.

– И стану реже бегать в сортир? Гм. Непонятно: даете мне лекарство, чтобы я больше писал, а пить велите поменьше.

Флинт ушел в недоумении. Даже врач не сумел объяснить ему, как действуют бетаблокаторы. Сказал только, что они помогут и что Флинту придется принимать их всю жизнь.

Через месяц уже сам Флинт рассказывал врачу, как действуют таблетки.

– Даже на машинке печатать не могу, – жаловался он, показывая огромные ручищи с бледными пальцами. – Вот посмотрите. Прямо сельдерей вареный, а не пальцы.

– Так и должно быть. Побочный эффект. Я вам выпишу одно лекарство, и все пройдет.

Флинт встревожился:

– Хватит с меня писючих таблеток. Они из меня почти всю воду выкачали. А с пальцами – это, наверное, оттого, что я весь день на работе кручусь, как белка в колесе, крови и не остается. Если бы только это. Другой раз на допросе обрабатываю какого-нибудь гада, он уже вот-вот расколется, а меня вдруг как прихватит. Они мне работать мешают, ваши таблетки.

Доктор недоверчиво посмотрел на инспектора и с тоской вспомнил те времена, когда больные не огрызались по всякому поводу, а полицейские были совсем другими. К тому же выражение «обрабатывать гада» врачу не понравилось.

– Ладно. Попробуем вас пользовать другим лекарством.

– Чего? – взревел Флинт так, что врач отшатнулся. – Меня использовать лекарством? Интересно, кому вы меня пропишете! Вы должны меня лечить, а не использовать. И потом, что значит «попробуем»? Я вам не собака, чтобы ставить на мне опыты!

– Конечно, не собака, – успокоил врач и сел писать рецепт. Он снова выписал бетаблокаторы и диуретики, но под другим названием, удвоил дозу бетаблокаторов и добавил лекарство для пальцев. Флинт сбегал за лекарствами и вернулся на работу, чувствуя себя как ходячая аптечка.

А неделю спустя Флинт уже не мог внятно ответить на вопрос, как он себя чувствует. Как-то сержант Йейтс неосторожно осведомился о его здоровье.

– Хреново, – буркнул инспектор. – За полтора месяца пропустил через себя больше воды, чем Асуанская плотина. Знаешь, что я понял? В нашем долбанном захолустье не хватает общественных уборных.

– Не может быть, – усомнился Йейтс, у которого с этими заведениями были свои счеты. Однажды, выйдя на охоту за любителем подглядывать в кабинки общественных уборных, сержант в штатском так добросовестно пасся в уборной возле кинотеатра, что какой-то констебль принял его самого за такого любителя и отвел в участок.

– А вот и может, – отрезал Флинт. – Вчера меня прихватило на Кантон-стрит. Ищу уборную. Думаешь, нашел? Черта с два. Завернул в проулок, приспособился – а там какая-то баба белье вешает. Еле улизнул. Ох, заметут меня как-нибудь за эксгибиционизм.

– Кстати, об эксгибиционисте. Он опять появился, на этот раз возле речки. Напугал даму пятидесяти лет.

– Это посерьезней, чем возня с уилтовыми подлянками и мистером Биркеншоу. Пострадавшая его разглядела?

– Говорит, разглядела, но плохо. Она смотрела с другого берега. Ей показалось, он не очень длинный.

– Кто не очень длинный?

– Не кто, а что?

– Что? Что? – заорал Флинт. – Мне до его хрена дела нет, я про его рожу спрашиваю. Как мы, по-твоему, должны опознавать этого психа? Спустим с подозреваемых штаны, а пострадавшие ходи и разглядывай? Этак ты еще вздумаешь составлять фоторобот на каждый пенис.

– Лица она не видела. Он опустил голову.

– Мочился, небось. Его, наверно, тоже пичкают долбанными таблетками. Ладно, не видела, – и не надо. Так я и поверил показаниям пятидесятилетней стервы. Бабы в этом возрасте хуже мартовских кошек. По себе знаю: у моей старухи все одно на уме. Я ей объясняю, что мне сбивают давление, врачуга поганый так залечил, что у меня уже и не встает. Так она знаешь что удумала?

– Не знаю, – сказал сержант, а про себя добавил: «И знать не хочу» Он терпеть не мог, когда Флинт начинал распространяться о своей интимной жизни. Неужели находятся такие бедняжки, которые при виде инспектора способны возбуждаться?

– Давай, говорит, с вывертом, – продолжал Флинт. – Совсем обнаглела.

– С вывертом? – вырвалось у Йейтса.

– Дескать, она меня будет ублажать французской любовью, а я тем временем стану ей языком запендюривать. Гадость какая. Такое, наверно, и закон запрещает. Чтобы я в моем-то возрасте выкидывал этакие коленца, да притом с собственной женой, чтоб ей пусто было! Надо совсем рехнуться, чтоб такое предложить.

– Совершенно справедливо, – поддакнул Йейтс не без сочувствия. Он подумал, что Флинт, в сущности, славный малый, но с этими тошнотворными историями перехватывает через край. И Йейтс прибег к Последнему способу перевести разговор на другие рельсы: упомянул нового главу отдела по борьбе с наркотиками. Очень вовремя: у инспектора в запасе было еще много похабинок о том, как жена старается расшевелить его чувственность.

Имя Роджера привело инспектора в ярость.

– Чего этому раздолбаю от меня надо, в рот ему кочерыжка? – заорал он. Как видно, мысли о сексуальных вывертах все не шли у него из головы.

– Оборудование для прослушивания телефонов. Кажется, он вышел на синдикат торговцев героином. Крупная дичь.

– Где?

– Не говорит. По крайней мере, мне.

– А зачем ему мое разрешение? Пусть обращается к старшему офицеру или старшему констеблю. Это не по моей части. Или все-таки по моей? – вдруг Флинту показалось, что просьба Роджера таит в себе скользкий намек на преступление его сына.

– Если этот ублюдок думает, что стоит ему меня пугнуть – и я буду ходить с мокрыми штанами… – прошипел инспектор и осекся.

– Пусть не рассчитывает. Не зря же вы принимаете таблетки, – ввернул мстительный Йейтс.

Но Флинт не слушал. Он размышлял. Инспектор даже не подозревал, насколько течение его мыслей подвластно бетаблокаторам, сосудорасширяющим средствам и прочим лекарствам, которыми его накачали. Если не добавить сюда застарелую ненависть к Роджеру и напасти, которые сыпались на него на службе и дома, легко догадаться, что в конце концов Флинт возжаждал крови. Неужто начальник отдела по борьбе с наркотиками вздумал с ним шутки шутить? Ну так ему это даром не пройдет.

– Не все ему торжествовать, – произнес Флинт с нехорошей улыбкой. – И на старуху бывает прореха.

Сержант Йейтс, встревожился.

– Вы хотите сказать «проруха»? – в опасном соседстве «старухи» и «прорехи» ему почудилось предвестие того, что Флинт снова намерен завестись на тему своей интимной жизни. Старик совсем свихнулся.

– Проруха? Будет ему проруха. Кого он собирается прослушивать?

– Он со мной не очень откровенен. Он вообще простым оперативникам не доверяет – боится утечки информации. Моча ему в голову ударила, что ли?

Эти слова оказались последней каплей. Инспектор Флинт сорвался с места, опрометью кинулся в уборную и ненадолго обрел там покой.

В кабинет он вернулся, излучая почти идиотское блаженство.

– Передай Роджеру, что я готов оказать любую помощь. – произнес он. – С превеликим удовольствием.

– Вы серьезно?

– Серьезнее не бывает. Пусть зайдет ко мне. Так и передай.

– Как скажете. – и Йейтс, не веря своим ушам. вышел из кабинета. Отупевший от лекарств Флинт остался сидеть, как сидел. В его затуманенном сознании светилась только одна мысль: значит, Роджер хочет прослушивать телефоны без разрешения начальства? Ну, тогда плакала его карьера. И уж Флинт постарается, чтобы сукин сын не отступился от своей затеи. Радужные предчувствия придали ему сил, и он по рассеянности отправил в рот еще одну таблетку.