- Сколь ждати-то? Два месяца ждем. Вконец поизносилися, пропитание худое репа да капуста. - Тут сокрушаешься, абы голову сохранить, а вы - капуста! - Последнее с себя продаем... - Вы-то? Побойтеся бога! - Где ж правду сыскать? - Али не уразумели, что реку: за голову опасаться надобно? - Нет напасти хуже нашей. А не мы ли на всяком углу глотки дерем за тебя, воевода? - Тьфу! - вышел из себя Вельяминов. - Слыхали небось, что сюда прет нижегородская рать? - Слухами земля полнится. Всяко плетут. Трещала сорока да все без прока. Нижегородцы-то под Арзамасом замешкалися будто. А снега вечор навалило страсть! Кудьг им чрез сугробы-то? - Под Арзамасом? А ближе не хотите? К Мурому подошли! - Неужто! - переглянувшись, братья размашисто перекрестились. - Никому токмо про то,- запоздало уразумев, что ненароком проговорился, зашептал воевода:- Ради бога, никому! И сами никуда из города! Оставите меня - поплатитеся. Авось беду пронесет... Но страх уже целиком передался братьям. Выпучив округлившиеся глаза, они попятились к двери. Тихон выронил шапку и так, не подобрав ее, последним вышмыгнул за порог. Вернувшись за ней, спешно и нескладно поклонился и, не чинясь боле, ринулся в сени. - Никому! - уже в полный голос крикнул вдогон ему воевода . Когда он обернулся к Прошке, тот грыз перо и с детским любопытством следил за суетливо мечущимся по краю столешницы большим черным тараканом. Подняв невинные глаза на Вельяминова, ухмыльнулся: - Ишь, прыткий! А ведь, поди, к удаче черный таракан-то. Верная примета. Воевода пропустил мимо ушей дурацкие Прошкины слова, раздраженно молвил: - Дале пиши. Заскрипело перо. И скорописной вязью полилось привычное: "И тебе бы, господине, прислати роты с три..." - Обожди,- наморщил лоб Вельяминов, подумав, что просит мало, а Сапега и с малого срежет.- Исправь: "прислати рот с пять либо шесть..." Воевода заглянул через Прошкино плечо в бумагу, дабы увериться, точно ли нерадивый писец внес исправление, и с занудливой строгостью продолжал: - "...тотчас, не замотчав, в Володимир, а из Володимира вели им итти в Муром, чтоб государевым людям не было порухи никоторые". Отправив послание со стрельцами, отчаявшийся Вельяминов снова опустился на колени перед божницей. Но не помогли ему молитвы. Сапега не мог послать на выручку не только пять или шесть, но и одной роты: крепко он завяз под стенами Троице-Сергиевой обители.
      2
      По монастырским стогнам гуляла малоснежная вьялица. Распустив свои редкие космы, шало носилась над землей, свистела в звоннице, раскачивая веревки колоколов, возносила снежный прах над крестами и, снова слетая к голой земле, разметывала черные головешки кострищ. Насквозь продувало ветром спешно прилаженные к церковным и келейным стенам, к строениям различных служб и амбарам жалкие жилища, сараюшки, хлевушки, лубяные шалаши сбежавшихся в монастырь и скопившихся тут окрестных крестьян. Некоторым из них вообще негде было приютиться, и, закутавшись в дерюгу и овчины, они, оглушенные несчастьем, потерянно бродили по монастырю, пока хватало сил. Уже почти четыре месяца держался в осаде монастырь. И никто из его защитников не ведал, сколько еще испытывать свою волю, претерпевать лишения, хвори, голод, стужу. Смерть нещадно косила людей. И не только на боевых вылазках, но и тут, в самих стенах. Изможденные и обессилевшие иереи не успевали отпевать и хоронить усопших. Не смолкая, разносилось по монастырю унылое заупокойное пение. Тощие одичавшие собаки кружили вокруг сооруженных из луба и рогож прикрытий и навесов, где лежали умирающие, от которых несло нестерпимой вонью гниения. За то, чтобы выкопать могилу, доброхоты сначала брали по рублю, а потом и от пяти отказывались. С большим трудом соборным старцам удалось уговорить монастырских слуг вывезти из обители и бросить в ров громадный ворох смрадной одежды и тряпья покойных, еле уместившийся на десятках дровней. Даже все изведавшие, закаленные воины, видя это, падали духом. И все-таки монастырь не сдавался. Выйдя из своей кельи в снежную завируху, келарь Авраамий Палицын под напором ветра, срывающего одежду, попятился было назад, но тут же сурово упрекнул себя: негоже отсиживаться в тепле, когда дел невпроворот и за братией глаз да глаз нужен. Был Авраамий привычен к напастям, никогда не терялся, в любых передрягах его не покидали самообладание и расчетливость. Многого когда-то хотел Авраамий, на многое замахивался, но, обладая хватким умом и вельми изворотливым нравом, не всегда мог употребить их себе на пользу: непомерные строптивость и алчность подводили его. В миру Аверкий Иванович - он, выходец из детей боярских, когда-то достиг, как ему мнилось, вожделенного верха: стал воеводой. Правда, воеводствовать довелось в захудалом городишке Коле на холодном и пустынном лапландском берегу, но и такая власть поначалу тешила его, приметно выделяя из ряда простых смертных. Иной бы и довольствовался этим, однако Палицын захотел большего. Приехав в Москву с пушниной да семгой для царского двора и увидев боярское величие, он с корыстным расчетом ввязался в заговор Шуйских, успешно строивших козни против государева правителя Бориса Годунова и потому старавшихся расстроить брак его сестры Ирины с царствующим тогда блаженным Федором. Годунову удалось раскрыть заговор, и Палицын оказался на Соловках, был насильно пострижен в монахи. Не теряя времени даром, неофит обложилси книгами. Сам увлекся сочинительством, писал вирши. Белыми ночами подолгу бродил он вокруг возводимых тогда из могучих серых валунов стен монастыря или сидел в глубоком забытьи на плоском пустынном берегу моря среди непривычно низкорослых корявых березок. Старался отвыкнуть от житейской суеты,, усмирить дух. Непосильным оказалось сие бремя! Не принимала душа монашеского отторжения. Но, видно, благоволила судьба к Авраамию. Когда к власти пришел Василий Шуйский, ему напомнили про изганника. И вот уже почти год Авраамий ведает хозяйством самого именитого на Руси Сергиева монастыря, тут он второе лицо после настоятеля - архимандрита. Отворачивая лицо от хлестких порывов ветра, Авраамий добрался до паперти Успенского собора. Здесь теснилось несколько подвод с покойными. Неуклюже, красными от стужи руками монахи сгружали закоченевшие трупы, уносили в притвор. Авраамий вошел вслед за ними. Перед мерцающим золотом огромным резным иконостасом, под .медными литыми Паникадилами, свисающими со сводов, по всей обширной площади собора плотно лежали мертвые тела. Проникая неведомо откуда, снежная, пыльца сыпалась и роилась вокруг, блистая в мягком отсвете подрагивающих свечей. Несмортя на то, что свечей было множество, их огонь был неярок, полусумрак не позволял разглядеть покойных каждого на особицу, да Авраамий и не испытывал в этом надобности. Он знал, что все это тела убитых накануне монастырских слуг, крестьян и стрельцов, сделавших вылазку за дровами в рощу у Мишутинского оврага и столкнувшихся с литовскими ротами Сапеги. Более сорока человек полегло в роще из-за нескольких вязанок хвороста. - Доколе терпети? - плачуще спросил подошедший к Палицыну молоденький монах с ввалившимися щеками и укоризненными страдальческими глазами, в рваном овчинном кожухе поверх рясы.- Обильной кровию платим за проклятые дрова. Стоят ли они сего? - Бог испытывает ны,- с апостольским смирением в голосе ответил Авраамий.Терпи, отрок, и воздается за муки твои. - Слаб яз, не стерпети ми. Утресь вот чадо малое из шалашика захотел вытащити, заледенело, в хрупкое скло превратилося. Взял его за ручонку, она и отвались... Богу ли такое не узрети? - Все он зрит. И тяжельше ему, нежели нам грешным. Но не отвратимся от страдальческого лика его. - Оконничник Наум с ними по дрова ходил, - кивнул головой монах на покойников. - Переметнулся к Сапеге, жив остался. Неужто мы мертвые богу надобны? - Грех, грех велий смятенье в душе гнездити, - повысил голос Палицын.- Мы все зарок приняли: не отдати на поругание святыни наши. На вере Русь держится. Льзя ли в шатании быти с зароком-то? Преступити его обесчестить божью обитель, оставить без бога отчую землю? Смерть наша - не конец наш, конец наш - измена! - Чую правду твою, отче, да не могу с собой совладати. - Денно и нощно повторяй и, повторяя, вникай в сие, отрок: "Надежда наша и упование - святая живоначальная троица, нерушимая же стена наша, заступничество и покров - пренепорочная владычица и присно дева Мария, помощники же наши и ходатаи пред богом за нас - преподобные отцы наши, великие чудотворцы Сергий и Никон!" Ступай же немедля в Троицкий храм, пади перед покоящимся там прахом Сергия, молись... Наставляя растерянного клирика, Авраамий уверял себя в том, что не просто спасает заблудшую душу, а свершает очередной подвиг во имя православной церкви. Он уже немало числил за собой таких подвигов, каждый цепко держал в памяти на счастливый случай, когда все они должны будут окупиться вящей славой и почетом. Ничтоже сумняшеся, мысленно видел себя в сонме попавших в жития святых, заносил себя на эту вечную скрижаль бессмертных и потому старался, чтобы ни один его даже малый благой поступок не канул бесследно, чтобы все могли узнать, как бодро и стойко смиренный келарь переносит тяготы и бедствия, противостоит врагу, воодушевляет упавших духом. Где бы еще он мог так отличиться, как на своем новом поприще, на виду страждущих и обездоленных, среди мора и мучений, в окружении врага? Ему было за шестьдесят, но еще не одряхлело его жилистое закаленное тело, уверенны и точны были движения, легок шаг. Узкогрудый, но статный, со смуглым строгим лицом, твердым взглядом и чистейшей белизны бородой, он казался сошедшим с иконы святым, .что и помыслить не может о чем-то плотском. Его умение убеждать и говорить складно и велемудро вызывали благоговейный трепет, и не находилось человека, кто бы мог заподозрить, что, радея за общее дело, Авраамий больше всего печется о своем величии и порой даже любуется тем, как властно и легко подчиняет себе людей. Ничего в монастыре не предпринималось без его ведома. И мягкий по натуре архимандрит Иосаф, и осадные воеводы, присланные Шуйским князь Григорий Борисович Долгоруков-Роща и совсем молодой Алексей Иванович Голохвастов, которых Авраамий тайно стравливал, а прилюдно умиротворял, были покорены его страстными речами и вместе с тем его радением. Разбушевавшийся с утра ветер затихал. Обойдя хозяйственные постройки, житницы и амбары, задержавшись в пекарне, где в четырех огромных квашнях поспевало для новой выпечки тесто, Авраамий с поспешающим за ним дьяконом и левого клироса головщиком Гурием Шишкиным вышли на подворье на колокольный звон. Гремел осадный колокол. Угодливый верткий Гурий, донося Авраамию о подслушанных разговорах в монашеских кельях, оборвал себя на полуслове. Казавшееся вымершим монастырское подворье сразу наполнилось людьми. У собора святой Троицы выстраивалась конница. Авраамтш увидел, как чуть в стороне от нее пытался сесть в седло, с трудом поднимая распухшую, обмотанную тряпьем раненую ногу, знаменитый Ананий Селевин, приведший однажды в крепость шестнадцать пленных. Ему помогал глухонемой поляк Мартьяш, который перешел на сторону осажденных, не в силах вынести непрестанных насмешек сапежинцев. Ананий и он стали неразлучными друзьями и сражались обычно на пару. Метко стрелявший из лука Мартьяш всегда надежно прикрывал стремившегося в самую гущу схватки Селевина. Наконец-то Мартьяшу удалось подсадить друга, и они вместе присоединились к рати. В завихрениях снежной пыли с привычным кличем: "Сергий! Сергий!.." ратники двинулись за ворота под перекрестный бесприцельный огонь пушек, на широкое Клементьевское поле, навстречу налетчикам Сапеги и Лисовского. Поднявшись на острожную стену, с которой начали палить затинные пищали, подавляя вражеские пушки-тюфяки, укрытые за турами, Пали-цын видел все как на ладони. Среди польских всадников он на сей раз не приметил Сапеги, зато отчаянный рубака Лисовский, как всегда, мчался впереди. Истинный бес: намедни был дважды ранен в лицо, стрела монастырского слуги Пимена Тененева чуть не угодила ему в левый глаз, а на прошлой вылазке Ананий Селевин стрелой же окровавил ему висок и прошил ухо, но Лисовский не пропускал ни одной схватки. Битва была недолгой, врагам снова не удалось взять монастырских ратников на испуг. Сшиблись конники и разъехались, только отдельные удальцы продолжали биться. Лисовскому очень хотелось посчитаться с Ананием. Сбросив шлем и сорвав с головы мешающую повязку, он пришпоривал взмыленного коня и вместе со своими казаками стремился отрезать путь назад посрамившему его простому ратнику. Трудно пришлось Селевину, неожиданно оказавшемуся в одиночестве и теснимому врагами, загоняющими его в кустарник. Казалось, конец пришел: в раненую ногу внезапно угодило копье и раздробило колено. Скривившись от боли, он остановил коня и обреченно поджидал Лисовского с казаками. Но вот упал один из всадников, следом другой, у третьего с пронзительным ржанием рухнул конь. Это без промаха стрелял, выручая друга, затаившийся в кустарнике Мартьяш, быстро посылая стрелу за стрелой. Но тут же краем глаза он вдруг углядел, как Ананий стал клониться набок. Не доскакав до падающего Селевина, Лисовский остановил своего скакуна: добивать лежачих он считал ниже шляхетского достоинства. Уже в сумерках дотащил до ворот потерявшего сознание от нестерпимой боли Анания расторопный и верный Мартьяш. Авраамий навестил умирающего. Молча, недвижно постоял над ним, вглядываясь в смертельную белизну изможденного, с жиденьким пухом юношеской бородки лица, которое уже не выражало никаких страстей и было ангельски умиротворенно. По совести жил человек и безгреховно отходил в иной мир. Что-то тревожно знакомое почудилось келарю в этом спокойном лике, увенчанном ореолом мягкого света зажженной в головах свечи. Придя ночью в пустынный Троицкий собор, Авраамий долго созерцал помещенную в центре богатого иконостаса светозарную "Троицу" незабвенного мниха-изографа Андрея Рублева. Она празднично сияла в золотом окладе с каменьями, подаренном Годуновым. Как и все в монастыре, келарь особо почитал эту икону, но связывал с ней свое, затаенное. Согласно древней легенде, трое ангелов в облике крылатых божественных юношей, изображенных Рублевым, зримо явились под сенью мамврийского дуба пред очами старца, имя которого было Авраам, и это совпадение Палицын считал для себя вещим знаком. Мнилось, что самой судьбой ему уготовано свершить что-то дивное, как довелось это Сергию Радонежскому, направившему и благословившему Дмитрия Донского на великий ратный подвиг. "Сергий! Сергий!" Сколько надежды, веры и очистительного воодушевления было в этом кличе! И, вдохновленный светлым обликом страстотерпца-подвижника, посвятил ему Рублев свою "Троицу", своих прекрасных ангелов. Но теперь смущали они душу Авраамия. Где та просветленность, чистота, сострадательная доброта, благоговейность, что выражали ангельские лики на иконе, в нем самом? И будто снова донесся до слуха угодливый шепоток верного льстеца и пройдохи Гурия Шишкина, которому он посулил место казначея: - Возок готов, лошади впряжены. Коли государь на Москву для совета призывает, грех ослушатися, надобно ехати. И отец Иосаф благословляет. А яз отсель отписывати буду обо всем. В добрый путь!.. Ишь и снег-то вдруг повалил - на удачу, на прибыток... Для кого меч, а для Авраамия слово божье оружие. И, видно, сие его оружие ныне не в Троице, а на Москве нужнее. Всякому - свое. Кто прост, подобно Ананию Селевину, тому и жить и умирать просто. Отходит воин, аки чадо малое, с непорочной совестью, ибо все его доблести от неискушенности, от неведения, и венец мученический для него - венец благодати, богом ниспосланный. Простота удовольствуется нехитрым утешением. Мудрому же указана иная стезя, понеже мудрый, мыслил Палицын, поступается малым ради великого, и что для иного грех - для него пыль мимолетная. И вовсе не избранным рек Давид: "Любящий неправду ненавидит душу свою". Когда вокруг смерть, лихоимство, опустошение, неправедность, поневоле приходится лукавить да изворачиваться, дабы преодолеть все напасти, перешагнуть через них, устоять и тем достичь высшей цели. Потому Араамий не почел за преступление или предательство свое намерение втайне покинуть защитников монастыря, а смерть Селевина мнилась ему как бы предопределенной свыше: непорочность погибшего во славу божию сама по себе окупает всю греховносто избранных. И кто же, опричь избранных, поведает свету о страстях человечьих? Уже слагались в голове сурово скорбные вирши. Простившись с иконой, Авраамий в задумчивости отводил от нее взыскующий взгляд. Но что это? Вдруг померещилось, что языкастое пламя охватило икону и, словно оживая, затрепетали в огне, исказились лики ангелов. Оглянувшись, Авраамий суеверно перекрестился. Но снова закаменела душа, когда он под ночным снегопадом у неслышно распахнувшихся ворот садился в возок.
      3
      Горела деревня. Из-под низких соломенных кровель, окутанных ползучим влажным дымом с ядовитой прожелтью, блескучими лезвиями вырывались языки огня. Падающие клоки соломы густо пятнали снег, поземистыми клубами от них стлался по сугробам черный дым. Шипение, гул, треск пожара, перестук копыт, женские вопли... Крепко опутанный по рукам и ногам Фотинка лежал посреди деревни на голых розвальнях, пытаясь поднять голову и оглядеться. Вчера он попросился на ночлег в одну избу, после долгой дороги крепко заснул, бросив на пол под себя тулуп, а поутру на него, сонного, навалились какие-то люди и повязали. Досадовал Фотинка. В поисках отца он удачно добрался от Балахны до Гороховна и уже вблизи Суздаля так непростимо оплошал, оказавшись в этой самой деревне. Проснись он поутрее, будь на ногах, ни за что бы никому не дал себя обротать. А ведь забыл он об осторожности, заспал ее, как несмышленый младенец. Фотинка завозился в розвальнях и вдруг увидел над собой усастую багровую рожу склонившегося всадника в ребристом шлеме с пучком белых перьев на маковке. - Дзень добры!5 - весело произнес всадник и тут же устрашающе выпучил зенки. - Охота стыкатися вам со всякой падалью, пан Хмелевский,- раздался рядом другой, неприятно высокий и резкий голос.- Мы с ним опосля по-русски перемолвимся. И над Фотинкой склонилось другое - злое, узкое, в мелких желчных морщинках скудобрудое лицо. - Добже, добже6,-с покровительственным одобрением ответил напыжившийся пан Хмелевский, отъезжая. - Чую, от нижегородских смутьянов послан, голубь,- угрожающе сказал Фотинке узколицый.- Подбивати на измену, мутить, выведывать... Все тебе откроем без утайки, с дыбы все узришь!.. К розвальням подогнали кучку мужиков и баб. Взявшись за оглобли, подхлестываемые кнутом, они покорно потянули розвальни по ухабам сквозь едучий дым и жар, мимо своих уже целиком занявшихся жилищ, кашляя, задыхаясь и стеная. Когда конная стража чуть отставала, вынужденная следовать по узкой колее меж высоких заносов, мужики начинали отчаянно ругаться: - Ироды!.. Кровопийцы!.. Сучьи тати!.. - Чтоб дерьмом подавилися, проклятые ляхи! - Кабы токо ляхи! Свои пуще лютуют. - Болоховского дело, он тут первый дурует, смердящий пес. Ишь, злоба-то его высушила! - Куды гонят злыдни? - Куды? В самый Володимир, на правеж к Вельяминову, трясуну окаянному. - Готовь спины для батогов! - За каки грехи? Схватился Шуйский с тушинским вором, а нам ответ держи! Мы же в стороне. - Потому и сподобилися милости от вора, собачья кость ему в глотку! - Запорют. - Будь что будет, а будет, что бог даст. - Страсти!.. Стянутого грубым вервием, промерзшего Фотинку втащили в сумрачную камору, развязали, приковали ногу к длинной ржавой цепи, что кончалась тяжелым кольцом, укрепленным в стене. Он долго лежал, не в силах двинуться, потом вяло сел на кучу трухлявой соломы. - Отудобел, раб божий? - услышал он хрипловатый, словно бы надтреснутый голос и повернул голову. В углу, кутаясь в потрепанную хламиду, на взбитой кучке соломы притулился невзрачный человечишко. Был он так мал и хлипок, что будто привиделся, и Фотинка не без страха подумал о нем, как о лешем либо домовом. Но даже сумеречь не могла скрыть живого блеска хитроватых любопытных глаз. - Охо-хо,- не без добродушного лукавства вздохнул человечишко,- каково нам, носяще крапивные венцы терпения своего! Неведомо почему, но Фотинка сразу доверился ему, рассказав о своих злоключениях. - Э, милай,- ласково сказал незнакомец.- Малой каплей помочил ты уста свои из чаши горестной. Кручиниться ли ти? - Ужли не кручиниться? - возразил Фотинка.- Тятьку не отыскал и сам сплоховал. - Тятька твой, ежели не сгинул, в Тушине, мыслю, в цариковом стане,- туды ныне всех мужиков с товаром заворачивают. А сам ты... Голова, чай, еще на плечах. - Проку-то? - Не ропщи понапраске, бо и, нагие, взвеселитеся, и, безрукие, взыграйте в гусли, и, безногие, восскочите, и, глухие, слушайте. А тебе все дадено. - Дадено, да воли нету,- грубовато ответил Фотинка. Раздосадованный непонятной беспечностью соседа, он сильно дернул цепь. Стукнулось о стену кольцо, выбило кусок из крепкой кирпичной кладки. - Бычья в тебе силушка,- восхитился, заерзав на соломе, незнакомец.- Кто ж тя этакого полонил? - Не признал. Люди Болоховского, верно. - Болоховского? Не родич ли он Ивану Болоховскому, володимирцу, что за Сергиеву обитель под началом Долгорукова бьется? Чудеса на божьем свете! Родичи-то, почитай, супротивники... Воробьино нахохлившись, незнакомец замер в углу, но уже через мгновенье снова завозился, подсел к Фотинке. Вблизи он выглядел совсем потешно: большой лоб, нос пуговкой, -круглые щечки припущены редкими, наперечет волосками - право, чадо, себя переросшее, головастое. - А яз грешник Огарий, тож в обители той бедовал, едва богу душу не отдал. Да надоумил, меня оконничник Наум бежати, понеже по дрова мы с братией выбралися. Он-то к Сапеге метнулся, а мя своя стезя поманила... Охо-хо, ести нечего да жити весело! Мне, милай, с рождения сладко не бывало, к темницам-то не привыкати, обаче на долю свою не роптал: видел то, что другим не доводилося. И смута на святой Руси, вот те крест, от мя пошла, яз всему заводчик. Фотинка, разинув рот, оторопело посмотрел на этого сморчка, потом не удержался и, фыркнув, разулыбался во весь рот. - Весело тебе,- нисколько не обиделся Огарий,- а ведь яз сыю правду молвлю. - Коли так, поведай,- попросил, не переставая улыбаться, Фотинка, готовый послушать затейщика. Бывало, балахонские древние деды-бахари, когда хватят медку на Троице, собирали вокруг себя ребятню и радовали ее озорными выдумками. Фотинка любил такие байки: его хлебом не корми, только дай послушать. Уже приладившись к легкому нраву соседа, он тоже ждал от него забавной небывальщины.
      4
      За оконцем, обтянутым бычьим пузырем, начало смеркаться, и скоро узники оказались в полной темноте. Однако они, увлеченные разговором, не замечали ни мрака, ни покинутости, ни тревожно угрюмой тюремной тишины, ни мышиного писка в соломе, ни сквознячка из-под двери. - Матушка моя, хотя и была инокиней, плотских утех не отвергала,- с неторопливостью рассказчика, затеявшего долгое повествование, начал Огарий.- Родила она меня в тайне, глубокой ночью в своей келейке, при свете свечного огарка, потому и наименовала Огарышком, опосля Огарием стал яз про-зыватися. Той же ночью матушка и утекла из монастыря: от большего греха подальше - к меньшему поближе. Стали мы по дворам шататися, христарадничать. Так и мыкалися, по весям странствуя, покамест матушка в одночасье не преставилася. Середь дороги в пыль упала и, словечка не молвивши, не покаявшись, загасла. Остался яз одинешенек. Из отрочества уж вышел. Иные о мою пору, аки ты, мужи мужами, а яз не задался. Обаче на бога не в обиде: многого он мне недодал да многим же и возместил. Ловчей меня в потехах ли, в игрищах ли никого не было, выведал от скоморохов и про всякие диковины. Малые ребятки, где ни окажуся, повсюду ко мне льнули, забава яз для них. И случись мне в те поры забрести в Углич, а там уж вдовая царица Марья Нагая со своим сынком Митрием да с братьями пребывала, по воле Федора Иоанновича и наущению его шурина Годунова. Ох, нравная была вдовица, а братцы ее псов злее, оттого .без удержу и бражничали. Злобствовали греховодники и в малом злобу распаляли. Что ни слово, все про едино: абы изловчитися, да, посадив на Москве Митюшку, самим царствовати. Было ему всего-навсего лет девять, а дурна да лиха в нем на сотню стрельцов бы хватило. Попадися курица, и той беды не миновати: враз ножичком голову снесет. Истый бесенок, ровно и впрямь сама нечистая сила. Попроливал бы он людской кровушки, ежели бы царем сел. Не меньше своего лютого батюшки Ивана Васильевича. Бывало, найдет на него черная немочь: затрясется весь, почернеет, пена изо рта валит, очи замутятся - тут уж от него бог ноги уноси. А яз, на грех, к заднему двору повадился, к прикорму. Да и сошелся там с ребятками, что с Митрием в тычку игрывали, ножички в земь втыкали. Митрий и приметь убогого, пырни его ножичком. Ладно, что в руку. Зыркает на мя ожидаючи: устрашуся ли, заблажу, побегу. Кровь мне рукав смочила. А яз посмеиваюся: мол, все в твоей воле, царевич. Сбежалися ребятки, заступилися, поведали, на каки яз потехи горазд. Повелел он ми все пред ним явити. Заскакал яз по-скоморошьи, чрез голову кувыркнулся, петелом завопил, сунул веревочку в ухо - вынул из другого, две репки подкинул три поймал, ткнул перстом в надутую щеку, а из ноздрей влага обильно пролилася. Унялся Митрий, отпустил мя подобру-поздорову. В другой раз и в третий приходил яз и все потешал царевича. А он приметил, что ребятки ко мне от него переметываются, взревновал: ладно ли, чтоб царского сына ради приблудного юрода оставляли! Однова и молвит мне: "Погоди, Огарко, сам таку диковинку покажу, что все ахнут". И затрясся, стал драти на себе парчовый кафтанишко. Подбежали няньки, увели. Ден пять или боле не было его, хворал. Опосля сызнова на двор вышел, свою тычку с ребятами затеял, а мя отогнал, егда яз объявился, токмо посулил: "Ныне моя диковинка почище всех твоих будет". Почуял яз: недоброе он умыслил. Очи-то у него дикие, смурные, лик будто беленый, в корчах непрестанных, не совсем, примечаю, царевич-то в себе. Пошел яз, у ворот обернулся, а он эдак разбойно подморгнул ми, нож приставил к вые да и хватил по ней вкось. Кровища на сажень выхлестнула, и повалился царевич. Яз наутек, ног не чую, а тут в набат ударили... - Видать, царевич сам себя для потехи порешил? - изумился Фотинка, слышавший, что Дмитрия убили подосланные Годуновым люди. - На Годунова напраслину возводят,- внушающе сказал Огарий.- Не был злодеем Годунов, хотя при Грозном и в опричниках ходил. А слыхивал ли ты, что Годунов собою пытался прикрыти старшего царевича Ивана при убиении его Грозным, сам изранен острым осном-то был, да силушки не хватило отвесть беду? Никто пред злодейским бесовством Грозного устояти не мог, всех наповал валил. Премного Годунов натерпелся от злодейства, не ему худое умышляти... Да и пошто ему на Митрия было покушатися? Он в цари никак не метил при живом-то Федоре Иваныче. Нагие на него наговорили, а ныне Шуйские наговаривают: мол, всем бедам Годунов зачинщик, а они, мол; за правду горой. А ведь нынешний царь-то Василий Иванович самолично тогда в Угличе побывал, все выведал доподлинно. Обаче доложил боярам, что царевич невзначай на нож напоролся, упавши. - Что ж слукавил? - Не всякая правда свята. Сам, чай, ведаешь: намеренное самоубивство страшный грех. Ни церковь не отпоет, ни честью не захоронят. А тут царский сын! Мыслимо ли такую правду открыти? - Но кому-то открыл? - Открыл. Годунову. Каково ему-то было чужой грех нести. Правда, повелел Борис Федорыч попам не поминати в молитвах Митриево имя. - А Нагие, а челядь их? - Им-то сам бог велел язык на замке держати. Неужто не разумеешь? Позор тут на веки вечные. - И други небось люди ведали? - Опричь мя, еще один человек. - Кто же? - Юшка Отрепьев. - Кто? Не первый ли самозванец?! - Он. Яз ему сам про то поведал. - Пошто? - А ты слушай дале... Бежал яз из Углича, во многих городах побывал. И с цыганами, и со скоморохами хаживал. Занесло мя напоследок в престольную. В Китай-городе на торгу осел. Спервоначалу было юродивым обрядился, железа на себя надел, чепь навесил, явился к храму Покрова. Да токмо зря туды сунулся, не пришлося и черствой коркой поживитися. Там своей нищей братии кипмя кипело, избили мя, прогнали. И стал уж яз на торгу, меж лавок, народ тешити. Сам хитер и язык востер - вот и полюбился людям, от лавки к лавке переманивали. У какой лавки ни окажуся - там торговля спорее. Худо ли? Так и промышлял, покуда мя не приметили слуги Федора Никитича Романова. Привели к нему в хоромы, довел яз своими потехами степенного боярина до слез и колик. И остался у него в шутах. Вскоре опосля того царь Федор Иоанныч умре, а царица Ирина, сестрица-то Годунова, в Новодевичьем монастыре постриженье приняла. Надобно нового царя ставити. Которого? По родовитости Романовы да Мстиславские первыми оказалися. И почали они в боярской думе судити да рядити меж собой, никак столковаться не могут. А о ту пору патриарх Иов за Годунова церковь и посады поднял, за выборными гонцов с дарами по городам отправил. Федор-то Никитич токмо посмеивался: зряшные, мол, хлопоты, не бывати худородному Бориске царем. Да и насмеялся на свою голову. Покуда он целый год в думе с Мстиславскими и другими боярами прел да власть делил, за Годунова уж вся земля поднялася. И без думы дело обошлося. Осталася дума-то с носом. Попритихли бояре, смирилися, а впотай зло умыслили. На широком дворе у Федора Никитича вельми шумно стало. Братья его меньшие, Лександр, Михаиле, Василий да Иван Никитичи, зятья его Борис Черкасский да Иван Сицкий ежедень заезживали, завсегда тут. Челядь у них при оружии. Кто по двору шныряет, кто службу несет. Отъедут те, являются ины. Новые гости - новые пиры, потому мя боярин редко из покоев выпускал. Яз возле столов кривляюся, бубенцами гремлю да, взявши шутовской колпак, ровно царский венец, примеряю, а он у мя с головы все сваливается да сваливается. Гости в хохот: ловко-де Огарко Годунова пересмеивает! И всяк видит приязнь ко мне Федора Никитича. Однова зовет мя боярин в свою горенку. Прихожу, а там на лавках сам с братьями да Черкасский. Боярин задумчив, густую бородищу перстами перебирает, и, зрю, дрожат персты-то. Молвит он ми: "Пошто, Огарко, утаил ты, что в Угличе бывал, егда с царевичем Дмитрием беда приключилася?" Будто обухом по голове. Неспроста, разумею, он про Углич проведывает. Со страху язык отнялся. "Так бывал ты або не бывал в Угличе?" - опять допытывается боярин. "Бывал,- ответствую,- да про то уж запамятовал"."Дмитрия-то видел?" - "Издали токмо". Ноги у мя затряслися. "А ежели вдругорядь узрети бы довелося - признаешь?" - "Помилуй, батюшка боярин, Дмитрий-то давно в могиле. Где ж его встретить?" Усмехнулся боярин, рукой отмахнулся. "Экой ты, шут! Облик-то Дмитриев памятуешь?" - "Смутно, неприглядный был ребятенок".