Каленая соль

Разноязычный говор колыхался над полем. Поляки, литовцы, казаки, наемники вольно бродили меж горожанами, завязывали беседы, похлопывали по плечу стрельцов. В куче детей боярских красовался обходительный Маскевич. Он держал в руках чью-то саблю, рассматривал золотые насечки на рукояти, с восторгом нахваливал искусную работу. Но не всех радовало замирение. Не слезая с коней, взирали со стороны на людское скопище польские ротмистры. Беспрестанно язвили Казановский с Фирлеем, надменная усмешка кривила губы Струся. Хмуро глянув на них издали, один посадский заметил другому: - Чую, не учинится добра. Не насытилися волчьи утробы. - Сунутся в Москву - ребра пообломаем,- ответствовал на это его сотоварищ. - И на кой ляд нам нечестивый королевич со своими ляхами? Сущая морока. Ишь что бояре удумали! Призывают чужеземца, своих лиходеев мало. Жиром им башки-то залило. А вор Митрий народ жалеет - вином потчует. Пойдем-ка лучше, брат, в Коломенское, туда подалися нашенские...
      Тягловый люд уходил к самозванцу, беглая знать возвращалась в Москву. Приехав из королевского стана, объявился Михаил Глебович Салтыков, облобызался с сыном и сразу поспешил в Успенский собор за патриаршьим благословением. Там упал на колени перед Гермогеном, покаянно бил себя в грудь, залился притворными слезами. Многие вины были на Салтыкове, и знал о них патриарх: не кто иной, как Михаил Глебович, зорил подворья опальных Романовых при Годунове, приставом сопровождал Василия Шуйского на плаху при воцарении окаянного Гришки, а после норовил тушинскому вору, угождал польскому королю. Чуть не разбил чело о каменные плиты охальник, обморочно заводил мокрые очи, как бы изумляясь святым ликам на сводах, облежной синеве росписи, что бархатно колыхалась от неровного мерцания свечей. Смирил неуемный гнев Гермоген, преступил через себя, простил грешника. Сунулся было заодно под патриаршье благословение и блудливый любимец обоих самозванцев Михаила Молчанов, выкравший после смерти Отрепьева государеву печать, но тут уж не мог унять свирепости Гермоген, вышиб из храма святотатца. А продажный купчик, обласканный за измену Сигизмундом Федька Андронов вовсе не нашел нужды в том, чтобы каяться: для него мир не делился на чистых и нечистых - все одинаково нечисты. Множество тушинских дворян набежало в Москву, и все кляли своего бывшего повелителя, сваливая на него неисчислимые вины. Жолкевский сдержал свое слово о выступлении против самозванца. В конце августа его войско вместе с дворянскими полками обложило Коломенское. Проскользнув через заставы, самозванец бежал в Никольский монастырь на реке Угреше, а оттуда снова в Калугу. Мятежная рать растеклась по сторонам. От Яна Сапеги удалось откупиться. Три тысячи рублей отвалили ему бояре, и удоволенные сапежинцы оставили подмосковные пределы. Мстиславский не уставал превозносить заслуги полюбившегося ему гетмана. Рядом с ним его уже не страшило ничего. И потому гетманские советы принимал безоговорочно. А Жол-кевского изводило проклятое королевское повеление: исполнить нельзя и ослушаться бесчестно. Удар на себя должны принять сами москали. И гетман посоветовал Мстиславскому немедля снарядить великое посольство к королю во главе наизнатней^ ших чинов. Чтобы не впутываться самому, Мстиславский сразу назвал гетману Романова и Голицына. Единым махом побива-хом. И Филарет, и Василий Голицын еще не оставили своих тайных притязаний, вокруг них роем вились смутьяны. Вот пу-щай-ка и договариваются с королем о Владиславе, а в Москве без них будет спокойнее. Точно расчел гетман, и не сам он, а Мстиславский склонил бояр к такой надобе. Утаил гетман королевский умысел, да разгласили его другие, кто приехал в Москву из-под Смоленска. Прощенный патриархом Михаил Глебович Салтыков чуть ли не в открытую смущал некоторых бояр изменническими разговорами о присяге Жигимонту. Вторили ему и Молчанов с Андроновым. Садясь в посольскую колымагу, мрачный Филарет уже предрек себе долгую тяжбу с королем, а всему делу поруху. Но он не знал никого тверже себя, кто бы мог повести переговоры стойко, без всяких уступок, и потому лелеял надежду, раздосадовав короля, воротиться в Москву и настоять на избрании в цари сына Михаила. Подобные думы, но применительно к своим вожделениям, были и у Василия Васильевича Голицына, с которым для подспорья отправился в путь ловкий Захарий Ляпунов. Примкнул к посольству и Авраамий Палицын, прослы-"шавший о щедрости, с какой Жигимонт раздает грамоты на поместья. Десятки выборных сопровождали послов. С чинной неспешностью, благословляемое Гермогеном, великое посольство более чем в тысячу человек тронулось поутру из Москвы. Когда известили об этом Жолкевского, он облегченно вздохнул. Но в Москве не стало спокойнее. Уже не раз черные людишки ударяли в набат, всполошенные толпы бросались в Кремль, грозя разметать боярские дворы. Кто их наущал, бояре не ведали. В страхе ждали резни с часу на час. И сердобольный |Мстиславский стал умолять гетмана ввести свое войско в сто-лицу. Узнав об этом, Гермоген взъярился. Его трясло, как в падучей. Брань вместе с пеной клокотала на патриаршьих корсетных устах: - Сучье племя! Ляхам двери отверзати! Еретикам поклонятися! Не допущу! Однако патриаршьи проклятья оказались слишком утлым заслоном. Не поднимая шума, со свернутыми знаменами, разрозненным жидким строем войско Жолкевского вступило в Белый и Китай-город. Всем ротам загодя уже было подготовлено жилье. Сам гетман поселился на старом Борисовом дворе в Кремле.
      7
      Первые снега густо забелили Калугу. Всякий домишко в сугробной высокой шапке гляделся боярином. Даже почерневшие бревна угрюмых дворовых тынов, опушенные снегом, словно повеселели. Звучно похрустывали под ногами идущих с коромыслами по воду молодок еще не умятые тропки. В городе - тишина, словно и не стояло тут по дворам цариково войско. Начало зимы, что не показала покуда своего лютого норова, всегда почему-то обнадеживало и радовало. Мягкий и чистый свет из трех узорчатых окон скрадывал неопрятность цариковой трапезной, стены которой были небрежно завешаны кусками парчи, местами уже засаленной и захватанной в часы буйных попоек. Заруцкий только усмехнулся, войдя сюда: не царские покои, а скоморошье гульбище. И сам вид царика помывал на усмешку. Лик заспанный, похмельный: в черных встрепанных, будто разворошенное гнездо, волосьях на голове клочки .лебяжьего пуха; щека расцарапана, и под глазом бурый подтек. "Ого,- размыслил атаман,- ин в поле сечи учиняет, а ин у себя в хате". Царик тщился показать, как он высоко почитает Заруцкого, сам усадил за стол, сам поднес чарку. Нешто не почитать! Вернейшим слугой оказался Заруцкий, не бросил царика под Москвой и намедни разметал подступившее к Калуге воинство изменного Яна Сапеги. После всех незадач - и такая утеха! Лисом юлил царик, угодливо распахивал душу, а польщенный Заруцкий поглаживал вислые усы да плутовато щурился. Не нравилась самозванцу эта усмешливость, однако таил он свое недовольство, еще боле усердствуя в похвальбе. - Мы гонимы, а не гонящи, - рассуждал царик, - обаче паки и паки скажу: Москва сама до нас на поклон пожалует. Изведает панских палок и зараз будет. Уж неближни города ко мне льнут - и Казань, и Вятка. Воздам по заслугам им, яко господь: "Прославляющих мя прославлю..." Увлекшийся царик обернулся на красный угол, как бы призывая в свидетели бога, но иконы там не было и, на мгновенье умолкнув, он продолжал с еще большим пылом: - Склонится Москва! Але яз поставлю престол не в Москве, а в Астрахани. Там незламни хлопцы, там завше меня оборонят. Туда подадимся. - Нехай так,- согласно кивнул Заруцкий. У него не было еще своих думок о грядущем дне, а как будут, он сумеет направить царика, куда надобно. - А ныне, - глаза царика гневно блеснули,- сечь и сечь ляхов! Саваофово им проклятье. Не спущу!.. С той поры, как он позорно бежал из Тушина, поляки стали его первыми недругами. Больше всех досадил царику Ян Сапега, который, вернувшись к нему в Коломенском, вдругорядь обернулся Иудой и предал за боярскую подачку. Поделом ныне досталось переметчику: Заруцкий крепко проучил его у Калуги. Всех королевских приспешников и лазутчиков царик наказал нещадно топить в Оке, как незадолго перед тем утопил своего былого подданного, касимовского хана Ураз-Мухамеда, подосланного Сигизмундом из смоленского лагеря. Понося обидчиков, самозванец выставлял себя единственным благодетелем и заступником несчастного русского люда. - Тоже! - одобрил Заруцкий царика, потянувшись к чарке. Распахнулись двери. В трапезную вошла Марина. Царик сразу вобрал головенку в плечи, скукожился. Заруцкий, вскочив, молодецки поклонился. Царика и золоченые одеяния не красили, атаман же в светлом жупане с медными пуговицами и в разлетистом синем кунтуше был пригож, статен, от него исходила жутковатая приманная сила, и Марина покровительственно взглянула на него. Она была на сносях, сквозь густые белила на припухшем лице ее проступали желтоватые пятна, широкое и пышное платье не могло скрыть брюхатости, но Марина все же пыталась сохранить природную осанку и величавость. - Буди здорова, наша матинко Марина Юрьевна!37 - приветствовал ее Заруцкий, обжигая усмешливо дерзким взглядом.- Породи нам сынка Иванку. - Иванку? - вздернула брови Марина. - Самое царское имя, счастливое имя. Да и меня так кличут! - засмеялся атаман, и сабля на его боку, сверкая дорогими каменьями, заколыхалась. Марина тоже милостиво улыбнулась, но тут же посмотрела на царика, и глаза ее стали жесткими, злыми. Еще вчера захотелось царице дичи, даже во сне ей привиделся тушеный заяц в кислой сметане, как готовят его в Польше. И она весь день гнала мужа на ловитву, ныне же кулачным боем подняла с постели, но беспутный пропойца сразу забыл обо всем при виде чарки. - Ты ж мувил38, ты ж...- Марина задохнулась от негодования. - Зараз, зараз,- смущенно залепетал царик и, не глядя на Заруцкого, поспешил к двери. Выехав со двора, атаман оглушительно, с язвительным ликованием захохотал, так что даже конь под ним вздрогнул... С неразлучным шутом Кошелевым и несколькими ловчими в окружении конной татарской стражи царик помчал за город на заячью травлю. Было далеко за полдень, когда внезапно сполошно ударили колокола. Марина, почуяв неладное, заметалась по покоям. Наконец объявился Кошелев, подкатился к ногам царицы, напуганный, долго не мог вымолвить ни слова. Ему дали напиться. - Убили, убили нашего благодетеля, матушка! - по-бабьи заголосил он.Охранный начальник. Петруха Урусов убил... Отметил поганый за хана своего Ураз-Мухамеда. На санях из самопала подшиб, а опосля еще головушку саблей... Напрочь головушку-то, напрочь... не уберегли осударя!.. Волчицей взвыла Марина, бросилась вон из покоев, вон со двора. Бежала, ничего не видя. По улицам разъяренные толпы уже гонялись за татарскими мурзами, до смерти забивали их. На санях везли в церковь обезглавленное тело. Марина натолкнулась на эти сани, безумно рванулась в сторону, и тут же скорчило ее, опрокинуло. Подбежавшие челядинцы подхватили свою царицу, унесли в покои. Очнулась Марина поздней ночью, при блескучем мерцании свечей увидела крадущуюся к дверям тень. Не успев испугаться, узнала шута. В руках он держал тяжелую пухлую книгу. - Цо? Цо то ест? - иссохшими губами прошелестела Марина. Шут обернулся к ней, таинственно подморгнул. - Талмуд осударев. Надобно ухоронити. - Талмуд? - изумилась царица. - А тебе неужли неведомо? Осударюшко-то наш... Марину снова стало корчить, и Кошелев исчез. Постельная девка, спавшая прямо на полу, мгновенно вскочила, услышав протяжный Маринин стон. Через несколько дней косматый площадной подьячий сновал по калужскому острогу и пьяно вопил: - Ивашкой нарекли младенца!.. Иваном!!! Царь пресвет-лый народился!.. На страх боярам явлен новый Иван Грозный!..
      Глава девятая
      Год 1611. Зима- ранняя весна
      (Зарайск. Москва)
      1
      Хоть и присягнул сторожевой Зарайск Владиславу, однако с Москвой перестал сноситься и держался наособицу. Ближе Москвы была Рязань, а там затевал новую крамолу неугомонный Прокофий Ляпунов. Присыпанные снегом, неколебимыми богатырями стояли семь суровых, словно бы насупленных, башен зарайского кремля, сложенных до половины из белого, грубо отесанного камня с кирпичной кладкой поверху. Никаких украшений, никаких затейливых венцов - все для боя, для обороны и отпора. Глубокий ров окружал крепость, синея свежими наметами. С белесого неба цедился окрест тускловатый зыбкий свет. Оглядев пустынные дали и реденькие извилистые нити тропок на застылом русле Осетра, князь Пожарский вышел из-под деревянного шатра наугольной Караульной башни и неспешно двинулся по стене. На широких галереях копошились пушкари, поднимая на блоках заряды и укладывая их у своих затинных пищалей. Вверх и вниз по лестницам, приставленным к переходам, деловито снов.али ратники. Их передвижения убеждали Пожарского, что дело спорится на всех трех ярусах боя: верхнем, среднем и подошвенном. Но озабоченность не сходила с его впалого лица. Ратников было мало, и при длительной осаде могло приключиться всякое. Князь спустился со стены, задумчиво встал у отводной Никольской башни с глубоким въездом. Она считалась самой мощной из семи: крепость в крепости. Бойницы на ней были устроены с обеих сторон прямоугольного тулова. Даже если бы враг ворвался в кремль, ему бы особо привелось, осаждать эту башню, которая могла вести огонь внутри острога. Наметанным взглядом Пожарский обвел темные отверстия бойниц, плотнее запахнулся в накинутую на доспехи шубу. Неотступно следующий за князем Фотинка спросил с тревогой: - Али что не ладно, Дмитрий Михайлович? - Все ладно А уж коли беда случится, попаду в полон, - с нежданной бодрой веселостью пошутил князь, - будешь тогда моим Апоницей. - Кто ж таков? - смутился Фотинка. - Добрый слуга тутошнего князя Федора Юрьевича. Не слыхивал о нем?.. Ну не диво - времена давние. Вероломно убит был Федор в орде у Батыя, но Апоница не оставил на поругание тело господина, выкрал его и тайно похоронил. Пожарский помолчал, посматривая на хлопоты ратников. - Святое тут место, невинной кровью окропленное... Узнала о лютой смерти мужа княгиня Евпраксинья, да с малым чадом с высокого храма наземь и ринулася... Не след нам таковое место нечестивцам сдавать! - Дак ничо, выдюжим,- расправил могутные плечи растроганный Фотинка. Почти год Дмитрий Михайлович был воеводой в Зарайске. В многотрудную пору приспел он сюда по велению Шуйского, множество невзгод претерпел в этих стенах. Но всегда держался твердо. Ни с чем уехал от него в Рязань ляпуновский племянник Федор, склонявший князя к измене. Впустую угрожали ему приспешники самозванца. И даже когда предавшаяся царику близкая Коломна прислала в Зарайск своих наказных, взбунтовавших посад, не дрогнул князь. Заперся в крепости, куда перед тем на случай осады посадские свезли все свои пожитки и запасы, и строго сказал со стены: - Кто на московском государстве царь, тому и служу, а иного не ведаю. Понеже не станет царя Василия, его воспреемнику присягну. И вам так же поступати, ворам не потворствуя! Побунтовали бы еще мужики, да все добро и еда в крепости, в разум пришли, усмирились. А князь им еще и про налета Лисовского напомнил, которому они два года назад оплошно сдали город. Не их ли вина, что триста детей боярских из Арзамаса, пришедших на подмогу, положили тут свои головы? Вон он, курган, не осел еще над братской могилой арзамасцев! Несворотим, как намертво вросший в землю жернов, был воевода. Но в последние дни и он заколебался. Кому служить, когда не стало на Москве царя? Семибоярщине, которая сама сдала власть полякам и в которой был его недруг Лыков? Владиславу, что шагу не шагнет без отцовской указки и не царем, а захватчиком объявится на Руси? Да и не объявился еще - пусто царево место. И уж метит на него пакостная Маринка со своим новорожденным волчонком. Ревностно исполняющий службу и почитающий высшую власть, Пожарский по указанию Москвы безоглядно присягнул Владиславу, но честь его была уязвлена. Никогда еще он так мучительно не терзался сомнениями. И как только пришла весть, что король наслал из-под Смоленска разбойных черкасов зорить Рязань, а московские бояре угодливо присоединили к ним полк Сунбулова, враз стало ясно князю, где правда, а где неправда. И он не мешкая поспешил на подмогу Ляпунову, врасплох осажденному за Рязанью в Пронске, и вызволил его. Бритоголовая запорожская рать отпрянула в поле, выжидая другого удобного случая. - Ополчаться надобно. Всем нам ополчаться! - сверкая неистовым взором, кричал Прокофий и судорожно хватал князя за рукав.- Сам же узрел: кругом боярская измена. Не Владислава, а Жигимонта на выю хотят нам посадить. Чуешь ли? Приехав в Рязань, они всю ночь проговорили в тереме Ляпунова и порешили скликать земское ополчение. Пожарский должен был отправиться в Москву и тайно настроить посады к возмущению, Ляпунову же предстояло наскоро собрать ратные силы и в урочное время соединиться с Пожарским. Оба поклялись стоять заедино. Дмитрий Михайлович оставил в Рязани почти всех своих ратников и с небольшим отрядом воротился в Зарайск, чтобы закончить там свои дела. Неожиданно ему донесли, что войско Сунбулова в одном поприще от города. Не растерявшись, он начал готовить крепость к обороне.
      2
      Сунбулов подошел к Зарайску ночью. Бдительные дозоры увидели, как с южной стороны заметались и замельтешили огни факелов на краю узкого посада. Слитный конский топот и ржанье, перекличка возбужденных голосов, нескончаемый хруст снега далеко разносились в темноте, обнаруживая многочисленность войска. Пожарский еще раз обошел боевые площадки и, к изумлению ратников, распорядился развернуть более половины пушек, обратив их жерла внутрь крепости. Особо он проследил за перемещениями в Никольской башне, а выйдя из нее, долго вглядывался в едва различимые ниши внутренних бойниц. Бесноватые отблески коптящих на снегу смоляных плошек озаряли его угрюмое лицо. Взмыленные пушкари, кряхтя от натуги и обдирая в темноте о невидимые распорные брусья кафтаны, устало бранились в огромном чреве гулкой башни. - С ума, что ли спятил князюшко-то? - Своих побивати затеял! - Своих не своих, а еще до сечи богу душу откажешь - Кака измена? Михалыч на то не сподоблен. Блажь, верно, нашла. - Нет, ребята, помяните мое слово: все ладом будет. Знаем, чай, князя: сам сгинет, а уж нас не оставит. - Мели, Емеля! Самому тож, поди, тошно! - Ах, растак вашу, куды дулом вперлися! Как бы ни бранились пушкари, но сошлись на том, что воевода умыслил явно опасное дело.
      Едва забрезжил рассвет, с грохотом раскрылись ворота. Конница Пожарского тесным строем ступила на мост через вал. Это обрадовало казаков. Приступая к острогам, они вначале всегда старались, выманить врага: на глазах у него поджигали посад, истязали пленных, гоняли кнутом нагих женок, похабно дерзили, и, когда осажденные не выдерживали и всем скопом устремлялись на вылазку, казаки схватывались с ними малыми силами, остальные же внезапно нападали на крепость с тылу. Пожарский, по их разумению, сам глупо попер на рожон. Уклоняясь от ожидаемого прямого удара, казачьи сотни подались назад и рассыпались за посадом в поле. Словно не поняв их уловки, зарайский воевода повел своих конников вдоль вала, намереваясь, видно, обогнуть посад и ринуться на черкасское войско сбоку. Это была безумная дерзость. Сунбулов скривился в язвительной усмешке. Он видел с седла, какие ничтожные силы выводил Пожарский, и даже рассудил пока не трогать его: успеется. Разлетевшиеся казачьи сотни вновь смыкались на окрайке посада и уж въезжали в тесные улочки, где густо скучивались бунчуки и копья. Усмешливый взгляд Сунбулова обратился на еще не запертые ворота, в которых замешкались последние выезжающие ратники. Какой-то неловкий простоволосый детина вертелся там на коне и, взмахивая кулачищами, то ли пытался вернуть всадников, то ли попрекал их за нерасторопность. Хвост колонны оторвался от туловища: передние ратники вместе с воеводой отъехали уже далеко. Разбойный свист пронесся над казаками. Одна за другой сломя голову сотни припустили к воротам. В божий свет пальнула пушчонка со стены. Зарайцы всполошенно засуетились, затолкались и, вместо того чтобы податься назад и захлопнуть за собой ворота, прянули в сторону. Никакие препоны не мешали удалым черкасам. С разгону влетели первые из Них в крепость, ликующий крик их потряс могучие стены. Серым плотным облаком заколыхались бараньи шапки перед воротами. Нетерпеливо напирая друг на друга, сотни проталкивались внутрь, заполняя всю крепость. И когда у ворот уже не осталось никого, в спины ворвавшимся казакам внезапно ударили затинные пищали. Дымом и пламенем жутко опахнуло тесные ряды. И все враз очумевшее воинство метнулось вперед, прямо на Никольскую башню. Но и там его уже поджидали. В упор грянули пушки. Десятками валились наземь казаки. В невиданной свалке бешено вздымались кони, ломались копья и сабли, дико вопили раненые. И куда бы ни кидались черкасы, повсюду их встречал смертоносный огонь. Они попали в хитрую ловушку. Снег посреди крепости алел от крови убитых и раненых. Ворота, в которые так лихо вломились казаки, были уже перекрыты зарайскими ратниками. А с обратной стороны, через проходную Никольскую башню, въезжала воеводская конница, беспрепятственно обогнувшая крепость. Смолкла пушечная пальба, но налетчики не захотели сдаваться. Бились в слепом отчаянье. Чтобы уберечь своих от напрасной резни, Пожарский повелел выпустить из крепости оставшихся казаков. Жалкой растрепанной кучкой вымахнули они в поле, по-собачьи оглядываясь и настегивая лошадей. Озорные, насмешливые крики летели им вдогонку. Князь строго посмотрел на подъехавшего к нему простоволосого Фотинку. - Сколь тебя увещевать, чтобы шлемом покрывался? - Дак помеха он, - заулыбался детина, - теснит. - Дурень ты, дурень и есть,- еле приметно улыбнулся и Пожарский.Вдругорядь увижу, не быть тебе в войске, к челяди приставлю дрова сечь. А ныне в дорогу укладывайся, Москва ждет. Со стен и башен спускались пушкари. Снимая шапки, печально поглядывали на груды убитых, подходили к Пожарскому. - Поугроблено-то народу, поугроблено. Чего ж ради? Распроклятое наше времечко!..
      3
      Не по себе становилось поручику Маскевичу, когда он проходил мимо этого места. Вот и сейчас, как всегда, поручик замешкался у ворот, глянув поверх их, туда, где под изуродованной иконой богоматери крест-накрест были прибиты две отрубленные руки. Они почернели и заледенели на морозе и походили на скукоженные вороньи лапы. Незнакомый поручику Блинский из роты Мархоцкого, опившись хмельным, трижды выпалил в икону, за что и был осужден на ужасную казнь. Это ему отрубили руки, а самого его тут же у ворот поджарили на угольях разворошенного костра. Нестерпимо дикий вой страдальца до сих пор стоял в ушах Маскевича. Ухищренной расправой восхотел искоренить разгул и бесчинство в своем войске староста московский и начальник стрелецкого приказа пан Гонсевский, да только где там! Все знали, что Блинский был арианином и лишь потому не пожалел его наместник, что легче найдет оправдание перед королем-католиком, а заодно может покичиться своей строгостью перед боярами. Тронь он кого из близкой ему шляхты - самому не поздоровится. Казнь Блинского немногих устрашила. Шум за спиной заставил Маскевича обернуться. Пущенная из арбалета стрела намертво впилась в позолоченный церковный купол, не долетев до креста. Скопившиеся возле паперти жолнеры пьяно загоготали. Нипочем им было кощунство. Нипочем надругание. Что хотело, то и творило хваленое польское рыцарство. Да и наемники не уступали ему. Поодаль от церкви распаленные вином немецкие латники ловили перепуганную посадскую девку. Она с воплями металась меж ними, словно раскудахтавшаяся встрепанная курица, а они, гогоча, теснее сжимали круг, жадно растопыривали руки. Один из них подскочил к девке и, обхватив, повалил ее на снег. - Зо, зо!39 - весело поощряли другие, радуясь собачьей потехе. Поручика передернуло от омерзения. Ему было муторно в Москве. Всякий день и всякую ночь бражничество да распутство. Маскевич разделял рыцарские забавы, не считал за грех попойки, но тут деялось вовсе несусветное: ни меры, ни предела. На караулы он, путаясь в ремнях и застежках, обряжался с похмельной, будто набитой сырой глиной, головой и на чем свет стоит бранил и себя, и своих беспутных приятелей. Уже несколько месяцев назад, вслед за великим русским посольством, уехал к королю расчетливый Жолкевский, прихватив с собой, как самый главный трофей, поверженного Шуйского с братьями. Аж за Скородомский вал проводили обходительного гетмана бояре, а опечаленный Мстиславский, на прощанье обнявшись с ним, словно с родным братом, даже обронил слезу. Было о чем жалеть: гетман умел умаслить и бояр, и шляхту. Нынешний его воспреемник Александр Гонсевский сразу повернул по-своему. Боярская дума уже пикнуть не смела, все принимала безропотно, что наущаемые наместником Михаила Салтыков да Василий Мосальский, новоиспеченный посольский и поместный дьяк Иван Грамотин да главный потатчик Андронов ни скажут. Слышал Маскечич, как поговаривали бояре, что Гонсевский за старое на них зло держит: после смерти первого самозванца, к которому Гснсевский был прислан Сигизмундом для переговоров, Шуйский целых два года протомил в Москве королевского посланника. А кому сладок плен? Вот, дескать, и мстит Гонсевский за те два года, шпыняет русское боярство почем зря. А шляхта, видя это, тоже натянула вожжи, помыкает москалями, как своими холопами. Снесли москали клушинский позор и новый покорно сносят. Талько надолго ли терпения хватит? Огромна Москва, неоглядна. Ни Кракову, ни Вильне с ней не сравниться. И Кремль ее тесно заставлен дворцами, теремами, церквями да монастырями. И вокруг Кремля в Белом и Китай-городе сплошь кровли да купола. И дальше дворы да халупы смыкаются. Если весь люд оттуда вывалит - вмиг сомнет шалое польское войско вместе с наемниками. Но никак москали не поладят меж собой: их чужие бьют, а они за это друг друга нещадно крошат. Чудной народ! Но умельцы среди него есть великие... Маскевич любил заходить в торговые ряды, к шорникам. Приценивался к дивно сработанным чепракам, седлам, сбруе. Не скрывал восторга, тешил душу. И теперь ноги его сами понесли туда, но у сугробистой обочины он лицом к лицу столкнулся с морщинистым востроглазым старцем, с трудом вылезающим из развалистых саней с высоким ярко раскрашенным узорным передком. Повозка походила на боярскую: шлея и постромки на рослой белой лошади были обшиты красным бархатом, на хомуте висели шкурки соболей, сани застланы медвежьим мехом. Но обвислый берет на голове старца, подстриженная и подвитая бородка и блеснувшее из-под распахнувшейся лисьей шубы серебряное шитье камзола выдавали не боярина, а богатого иноземца. Маскевич узнал в нем пронырливого немца Конрада Буссова, который давно прижился в Москве и умудрялся процветать в наемничестве у всех царей попеременно, начиная с Годунова. Видно, старец возвращался из гостей, от него разило хмельным, но был он не весел, а угрюм. Крючковатым пальцем Буссов загадочно поводил перед самыми глазами поручика и предупреждающе прохрипел: - Московит ист рейбер. Московит анруфт цум ауфштанг фольк унд штрельци, одер... Малюм консилиум консультори пессимум!..40 Однако поклепные слова важного немца не насторожили Маскевича. Учтивый поручик легко завязывал знакомства с москалями, бывал на их пирах и свадьбах и даже близко сошелся с боярином Федором Голицыным, который держал в доме множество книг. Ничего дурного русские ему не чинили, поэтому выпад Буссова он посчитал напраслиной: буянисты москали, да отходчивы, шумливы, да уговорчивы, и тех, кто с ними по-доброму, привечают сердечно. Без всяких колебаний Маскевич двинулся своей дорогой и вскоре был уже среди гомонящей толпы в торговых рядах Китай-города. Тысячи заснеженных лавок были окружены толпами народа, для которого торг и купля-продажа, и зрелище, и утеха, и место встреч и обмена новостями. Чинно похаживали знатные горожане, ломились напролом бойкие посадские, с оглядкой поспешали приезжие мужики, топтались на углах площадные подьячие, хватали всякого-любого и тащили к своим лавкам зазывалы-купчики, липли к сердобольным молодицам и бабкам нищие, шныряли мальчишки. Острые запахи дегтя, кож, мочал, теса, горелого железа, горячего сбитня, квашеной капусты, свежего хлеба, солений и пряностей смешивались и волнами разливались по морозному воздуху. Там и тут среди одетого в темные и серые зипуны простонародья выделялись яркие одежды поляков, праздными ватажками гуляющих по торгу. Легко можно било приметить, как при их приближении стихали голоса, люд порассеивался, иные отворачивались, торговцы скрывались в глуби лавок, захлопывали лари, прикрывали рогожками и рядном свои кади и кули. Маскевич был один и потому никого не смущал. Он остановился у лавки, где на обзор были выставлены чернильницы и песочницы, большими стопами лежала бумага. Несколько монахов и приказных служек толклись тут же, выбирая товар и переговариваясь. Вдруг поручика кто-то дернул за рукав. Глянув через плечо, он увидел возле себя двух насупленных мужиков в войлочных колпаках и драных шубейках. - Эй ты, телячья голова, - наскочисто задрался один из них, с лицом в крупных щербинах, - кую ти матерь не потерявши выискиваешь? - Вестимо, обрегчи нас привалил, - съязвил другой с бельмом на глазу.Дабы никоторый вор не забижал. Вишь, каков Ерш Ершович! - От кого берегчи? - густым дерзким басом подзадорил мужиков торговец из лавки. - Тушинский-то хват тю-тю, сгиб на ловитве замест зайца. А энти зело ловки, бряк на нашу выю и пиявицами всосалися. А все про волю молотят. - Их воля - нам неволя,- изрек щербатый, с грубой напористостью толкая Маскевича к лавке. - Их воля - едино непотребство. - Святые образа поганят, Гермогена теснят! - закричали монахи. - Над женками насильничают! Кобели! - Упойцы, пьянь на Руси развели! - Людишек коньми топчут! - Казну обирают! - Телятину жрут, нехристи!41 - Порешу, кую ти матерь! - затрясся распалившийся до озверения рябой мужик и когтисто схватил Маскевича за грудки.. - Добже, Панове, добже42,- осевшим голосом залепетал поручик, с ужасом видя, как вокруг него смыкается зловещая толпа. Не узнавал он русских. И напрасно было надеяться на милость. - Осади! - раздался остерегающий крик. К Маскевичу, расталкивая толпу древками бердышей, пробивалась стрелецкая стража. - Аль не чуешь, пан, блуждаючи в одиночку,- укорно сказал поручику суровый десятник, выводя его из торговых рядов, - сызнова кровью запахло на Москве!
      4
      Тайно проникнув в Москву с малым числом ратников и челяди, князь Пожарский затворился на Сретенке, на своем дворе. Никто никого не оповещал о прибытии князя, однако вскоре стали стекаться к нему всякие служилые и посадские люди. И поди разбери, какая им надоба на обширном княжеском подворье за глухим частоколом. Входили туда да там и оставались.