_______________
      * Т а м ж е.
      * Т а м ж е, с. 152. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
      "Легальный", то есть печатный, материал Ленин выделяет и подчеркивает не потому, что считает его более важным, а потому, что "экономисты", с которыми он яростно спорил в "Что делать?", на первое место для революционера ставили стихийные движения самих рабочих, практическую борьбу их за лучшие условия труда, и отсюда естественно вытекал неизбежный эмпиризм "экономистов", снижение ими значения теории, малая теоретическая подготовка, иронический попрек "книжностью" в сторону Ленина и ленинцев. Подчеркнутое Лениным слово "легальный" означало не преимущество книги перед "опросом рабочих", а недостаточное внимание к книге у "экономистов", увлеченных потоком "стихийности" и "практицизма": "...мы особенно отстали в умении систематически собирать и утилизировать его"*, - пишет Ленин о печатном материале в том же тексте. Опять это скромное, человечное, ленинское "мы", приписывание общего недостатка и себе, хотя сам Ильич еще в тюрьме и в далеком Шушенском настойчиво запрашивал и читал всевозможные статистические сборники, поглощен был этим "легальным материалом" и, главное, блестяще умел его классифицировать и использовать.
      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 152 (сноска).
      Но не только на книгу, как на источник общего, подготовительного знания перед "внедрением в жизнь", указывает Ильич "экономистам". В полемике с апологетами нутра и стихийности он напоминает им, что ведь теоретическое рождение социализма возникло отнюдь не из стихийности революционного движения, - социализм привнесен этому движению извне; и не самими рабочими, а мыслящей интеллигенцией и даже - Ленин не убоялся сказать - "буржуазной" интеллигенцией, поскольку никакой другой тогда еще не существовало.
      "Учение же социализма выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов, интеллигенцией. Основатели современного научного социализма, Маркс и Энгельс, принадлежали и сами, по своему социальному положению, к буржуазной интеллигенции. Точно так же и в России теоретическое учение социал-демократии возникло совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения, возникло как естественный и неизбежный результат развития мысли у революционно-социалистической интеллигенции"*.
      _______________
      * Т а м ж е, с. 30, 31.
      Высокую роль революционной интеллигенции как носительницы с о з н а н и я Ленин подчеркнул в ответ на принижение роли теории у своих противников.
      Казалось бы, спор этот носил чисто политический характер, исчерпываясь теми положениями, какие мы заучивали в нашей обязательной партучебе. Но присмотримся, прислушаемся, углубимся в читаемое. Ленин страстно спорит. Он наносит удары. И вдруг он останавливается и останавливает нас в чтении, целиком приводя главное обвинение противника против себя самого. Он не только приводит целиком это главное обвинение. Он его подчеркивает. Вчитайтесь, как вчитался в него сам Ленин:
      "Обвинительный тезис "Рабоч. Дела" (органа "экономистов". - М. Ш.) гласит: "п р е у м е н ь ш е н и е з н а ч е н и я о б ъ е к т и в н о г о и л и с т и х и й н о г о э л е м е н т а р а з в и т и я"*. До сих пор "стихийность" противопоставлялась "экономистами" всем теоретическим формам сознательности. Но тут, в этой главной формуле обвинения против Ильича, его противники отождествляют "стихийность" уже с "объективным элементом развития". Стихийность становится самою природой, жизнью, приматом, а значит, чем-то противоположным сознанию. На одном полюсе - "субъект", "сознание", на другом - бессознательное, природа, объективный элемент развития.
      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 29. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
      Может быть, именно слово "объективный", отождествление стихийности рабочих масс с самой природой, с объектом - и остановило внимание Ильича настолько, что заставило привести все обвинение и подчеркнуть его. Понятие "объективный элемент развития", противостоящее сознательности, переводило спор из пределов конкретной политики в область чистой философии.
      Но почему я пишу "Ленин остановился, Ленин останавливает нас у этого обвинения"? Потому, что приведя его, Ленин говорит:
      "Мы скажем на это: если бы полемика "Искры" и "Зари" не дала даже ровно никаких других результатов, кроме того, что побудило "Р. Дело" додуматься до этого "общего разногласия", то и один этот результат дал бы нам большое удовлетворение: до такой степени многозначителен этот тезис, до такой степени ярко освещает он всю суть современных теоретических и политических разногласий между русскими социал-демократами.
      Вот почему вопрос об отношении сознательности к стихийности представляет громадный общий интерес, и на этом вопросе следует остановиться со всей подробностью"*.
      _______________
      * Т а м ж е.
      Мы присутствуем тут при яркой вспышке той самой звездной искры удара меча о меч в полемике, когда проблема конкретного спора переходит в о б щ у ю сферу философии, теряет знак исторического времени и места. Ленин охвачен "громадным общим интересом". Он считает, что "на этом вопросе следует остановиться со всей подробностью". И он останавливается. Стихийность не есть статика; стихийность - понятие динамическое. Стихийное движение рабочих масс - это переход от статики бессознательного, внесознательного в некий вид динамики. И Ленин как бы охватывает мыслью всю историю революционных рабочих движений в России от первых вспышек 60-х и 70-х годов. Тогда рабочие в знак протеста еще только "стихийно" бунтовали, разбивая и калеча орудия производства, машины; но стачки 90-х годов, когда сознание рабочих выросло, - это уже не бунты, а значительный шаг вперед в истории рабочего движения. Такой экскурс в прошлое понадобился Ленину как разбег для оформления гигантской мысли, о б щ е й м ы с л и, а б с о л ю т н о е з н а ч е н и е к о т о р о й в п о л н о й с в о е й м е р е р а с к р ы в а е т с я в н а ш е в р е м я:
      "Это показывает нам, что "стихийный элемент" представляет из себя, в сущности, не что иное, как з а ч а т о ч н у ю ф о р м у сознательности"*.
      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 29 - 30. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.)
      Знак времени, места, обстоятельств полемики отпадает в этой гениальной формуле, потому что Ленин пишет "в сущности", он говорит о с у щ е с т в е предмета. Стихийность, движение бессознательного к действию, не противостоит сознанию. Оно не объект, а лишь н а ч а л о с у б ъ е к т а, - стихийный элемент - это лишь з а ч а т о ч н а я ф о р м а с о з н а т е л ь н о с т и! Можно десятки диссертаций написать на эту формулу, заключенную Лениным в три строки.
      11
      Обернемся на Запад. Развитие философской мысли на Западе шло в последние десятилетия все к большему и большему утверждению стихийно-бессознательного начала. Когда прочитываешь новые философские работы, начиная с Бергсона, развитие человечества начинает казаться графиком перехода от "беспомощного" разума, ставшего как бы уже бесплодным, к неразработанному богатейшему океану бессознательного, "грядущему дню" философии. Тем же путем развивается западное искусство. В нем воцарился Фрейд. Что такое фрейдизм? О нем много писалось и пишется. Пытались писать и у нас. Не сказано было только самое главное: фрейдизм это вынесение на свет божий того, что великий инстинкт самосохранения человечества сумел тысячелетиями подавлять, вырабатывая предохранители в виде тормозов моральных, запретов юридических и ужаса физиологического перед недозволенным, грешным, чудовищным, п р и в о д я щ и м к д е г е н е р а ц и и р о д а ч е л о в е ч е с к о г о. Раскопав в глубине человеческой психики атавистические отростки древних эмоций, связанных с кровосмесительством ("эдипов комплекс"), загнанные в самую глубь беспамятства, Фрейд как бы одним взмахом свел на нет работу тысячелетий над самосохранением биологического вида человека - высшего создания природы, homo sapiens. И это вынесение на свет божий того, что человечество с у м е л о, руководясь самосохранением, п о д а в и т ь, сделалось у Фрейда предметом изучения, провозглашено прогрессивнейшим, самоновейшим методом самопознания и психотерапии. Развязывание "подсознательного" - это, может быть, с а м а я г о р ь к а я и о б е с ч е л о в е ч и в а ю щ а я н а с к а т а с т р о ф а с о в р е м е н н о с т и. Она приводит и к тому разорванному беспорядку в логике формы, какой стал обычной манерой крайнего западного искусства, и мнимо побеждает своей "стихийностью" опороченное временем ratio; логику разума. Мнимо - потому, что даже у гениальных творцов, соблазненных Фрейдом, таких, как шведский режиссер Ингмар Бергман, в итоге их творческих усилий жизнь обнаруживает не бездонность, а близкое д н о, не стихийность, а х у д о с о ч и е обнаженной сексуальности, ее быструю исчерпываемость, ее безбудущность. Эта безбудущность характерна в самых сильных вещах современного искусства.
      Бессознательное не бездонно. Оно не противостоит разуму, не имеет своего собственного "будущего", оно лишь п о ч в а для роста сознания, "зачаточная форма" сознания. Считать "бессознательное" особым, отдельным качеством психики, существующим в н е разума, - огромная ошибка, новый вид того самого вечно меняющего окраску и форму хамелеона "идеализма", с которым всю жизнь боролся Ленин. Вот это и раскрывается в его простой и ясной формуле, в его удивительно здоровой, жизненной философии.
      Но как же сам Ленин? Ведь были же другие времена и другие обстоятельства, где сам Ленин восставал против избытка рассудочности и теоретичности, где он цитировал знаменитый стих Гёте:
      Сера, друг, всякая теория
      И вечно зелено дерево жизни.
      В том-то и весь секрет. Бессознательное, стихийность не есть п р о г р е с с и в н ы й результат развития бытия и мышления, "океан б у д у щ е й философии", как это представляется некоторым философам и художникам на Западе, а только м л а д е н ч е с т в о, утренняя пора, исток, з а ч а т о ч н а я ф о р м а с о з н а т е л ь н о с т и, по Ленину, и возвращаться к ней в р е м е н а м и есть диалектическая потребность для разума, для развивающейся сознательности, как диалектически необходим отдых, как необходимо было для легендарного Антея припадение к матери-Земле. Но испытывающий, эксплуатирующий, исследовательский поход в "бессознательное", или "несознательное", как в материал для будущего нашей философии, использование его как новой, более прогрессивной ступени гносеологии - значит истощение и безумный перерасход того, что является истоком и питанием для развивающейся человеческой мысли. Взгляд на "бессознательное" как на что-то, противоположно разуму существующее, как на новый потенциал для построения философских систем грозит человечеству страшной минутой худосочия, когда лопата жестко стукнет о дно, а корень засохнет под деревом и "вечно зеленое дерево жизни" перестанет быть зеленым. Бессознательное надо сугубо беречь от истощения и загрязнения, как берегут люди источники питьевой воды и младенца во чреве матери, потому что оно з а ч а т о ч н а я ф о р м а н а ш е й с о з н а т е л ь н о с т и.
      Ленин часто припадал к истоку жизни. Его любовь к природе, постоянная тяга к ней хорошо известны человечеству. О любви его к "бессловесным тварям", животным, любви почти детской, говорят фотографии последних лет Ильича в Горках - с котенком, с собакой. Н. А. Алексеев рассказывает: "Великолепный естественнонаучный музей в Южном Кенсингтоне не произвел на него особенного впечатления, зато лондонский Зоологический сад весьма ему понравился: живые животные занимали его больше, нежели чучела"*. Вечное младенчество и возвращение к нему временами свойственны каждому здоровому человеку. Непосредственного ребенка хранил в себе и наш Ильич. Лучший его портрет - гениальный портрет - оставил нам Горький:
      _______________
      * Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 218.
      "Он любил смешное и смеялся всем телом, действительно "заливался" смехом, иногда до слез... Коренастый, плотный, с черепом Сократа и всевидящими глазами, он нередко принимал странную и немножко комическую позу - закинет голову назад и, наклонив ее к плечу, сунет пальцы рук куда-то под мышки, за жилет. В этой позе было что-то удивительно милое и смешное, что-то победоносно-петушиное, и весь он в такую минуту светился радостью, великое дитя окаянного мира сего, прекрасный человек, которому нужно было принести себя в жертву вражды и ненависти ради осуществления дела любви"*.
      _______________
      * Г о р ь к и й М. В. И. Ленин. - Собр. соч. М., 1949 - 1953, т. 17, с. 30.
      12
      Дни моего чтения в Библиотеке Британского музея подходили к концу, и я дорожила в ней каждой минутой. Но вот утром в метро, подобрав забытую кем-то газету "Дейли миррор", неожиданно вычитала, что сегодня в Сохо, на Дин-стрит, там, где сейчас ресторан "Quo vadis"*, предстоит большое событие. Было еще только девять часов. Событие объявлено на одиннадцать часов. Но все равно, идти в библиотеку, садиться за чтение не стоило. Я вышла из метро, взволнованная и тем, что могла бы пропустить событие, и случайностью, подсунувшей мне вовремя газету, и развернула свой справочник "От A до Z". Сохо - это совсем близко, свернуть в первый же переулок налево по Оксфорд-стрит, прямо против выхода из моей станции Тотенхем-корт-роуд. Я прошла переулком в Сохо, старый знаменитый уголок Лондона, села в скверике против церкви св. Патрика и еще раз перечитала газету.
      _______________
      * "Камо грядеши" (куда идешь).
      Товарищ мой по перу, Орестов, долго разыскивал в Лондоне квартиры, где жил Карл Маркс. Он поставил вопрос о помещении мемориальной доски на одной из них. Препятствие было не во властях города. Препятствие оказалось в независимости домовладельцев от властей города. Без согласия этих домовладельцев на стенах их домов нельзя было ничего вывешивать. Маркс жил во многих местах. Один за другим домовладельцы, где были его квартиры, отказывались "портить фасады". Согласился только ресторанчик, над которым в верхнем этаже Маркс снимал квартиру несколько лет подряд, где он писал "Капитал", где потерял двух своих детей. Сегодня и предстояло открытие мемориальной доски на фасаде этого дома, Дин-стрит, 28.
      Долго высидеть в скверике Сохо было невозможно. Всего несколько шагов вело из него, по переулочку, на Дин-стрит. А когда я очутилась на Дин-стрит, сразу же увидела нужный дом. Ресторан под названием "Quo vadis" занял весь первый этаж. Его большие окна были парадно начищены, столики за ними в новых белых скатертях. На порог то и дело выскакивали официанты не вылощенные джентльмены в форменных кителях, а что-то, как мне показалось, отчасти даже русское, опоясанное чем-то вроде фартуков, любопытные, молодые, быстроглазые парни.
      К одиннадцати весь тротуар, всю улицу перед домом запрудили люди. Наверху, между вторым и третьим этажами, раскачивалась под ветром небольшая занавесочка, от которой вниз спускалась веревка. Толпа потеснилась. Пожилой человек прошел к стене ресторана. Это был профессор Андрью Ротштейн, хорошо знакомый советским людям директор Библиотеки-музея имени Маркса в Лондоне. Засуетились фотографы, нацелились фотокамеры Андрью Ротштейн дернул веревку, занавеска свернулась, и мемориальная доска, небольшая, круглая, с именем Маркса, годами его рождения и смерти и годами проживания здесь, открылась очень скромно, совсем не импозантно, даже не особенно разборчиво в надписи. Полилась английская речь профессора, очень внятная, очень доступная тем членораздельным, легко постижимым английским языком, каким говорят обычно русские, прижившиеся в Англии. Я радовалась, что слышу и понимаю, радовалась милым, незнакомым, но явно своим людям вокруг, тихому августовскому дню, тому, что попала вовремя, не пропустила и стою на улице, где когда-то тяжело ступал стареющий седокудрый создатель "Капитала", шла легкая Женни, бегали ножки их девочек...
      Сблизились время и пространство. И было хорошо думать, что в центре между радиусами Дин-стрит, где жил Маркс, и Хольфорд-сквер, где жил Ленин, - совсем недалеко друг от друга - находился вечно молодой, нестареющий очаг человеческого познания, вознесенный над временами и политическими волнениями, открытый для пытливой мысли и прилежного изучения, гостеприимно встречающий своего и чужестранца, давший много счастливых часов Ленину - Британский музей с его бессмертной Ридинг-Рум.
      Ноябрь - декабрь, 1967
      Переделкино
      Урок четвертый
      РОЖДЕСТВО В СОРРЕНТО
      Дорогая мамочка! Шлю большой
      привет из Неаполя. Доехал сюда
      пароходом из Марселя: дешево и
      приятно. Ехал как по Волге. Двигаюсь
      отсюда на Капри ненадолго.
      Крепко, крепко обнимаю.
      Всем привет.
      Твой В. У.
      Письмо В. И. Ленина матери
      от 1 июля 1910 года*.
      I. ГЕНУЯ
      1
      "Доброе рождество" - Buono Natale, - как его называют итальянцы, наступает по всей Италии, да и по всей Европе, задолго до его собственной даты. Оно встретило меня уже в конце ноября, когда я спустилась из Швейцарии в Италию. Ехала я медленно, по-маленьку, с севера на юг, подолгу останавливаясь в попутных городах, захваченная, по правде сказать, совсем не этими городами, а своей большой темой, мерещившейся мне пока еще в тумане, - разрозненными цитатами, строками из чужого письма, тем притяжением случайностей, когда, как пословица говорит, - на ловца и зверь бежит. Вы глубоко задумались перед вступленьем в работу, вас крепко обняла, как страсть обнимает сердце, одна-единственная тема, пока еще вопросительная, нерешенная, совсем для вас новая, а со всех сторон, словно трава на колесо тележки, вдруг накручиваются и накручиваются подсказки, совпадения, открытия, неуклонно направляя мысль вашу к решению.
      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 315.
      Я ходила по старинным улицам, рассеянно глядя на зазыванье витрин. Над улицами, на цветных полотнищах, огромные буквы оповещали "Buono Natale". Вечером зажигались тысячи цветных огоньков. Шла предрождественская ярмарка. Чего только не выставлялось в окнах! Крохотные деревца из марципана; громадины свечи, витые, в лентах, в блестках; переливы стеклянных шаров, гирлянды золотых цепей и волны серебристой паутины. Только деды в бороде и традиционных колпаках еще не появлялись, час их пока не пробил. Но улицы уже лихорадило этим длинным, на недели растянутым кануном праздника. Даже и то, что все было похоже на наши собственные елочные украшенья, навивалось как-то на колесо моих размышлений. Общечеловеческое, человеческое... Но вот поди ж ты! Такая невозможная - на первый взгляд - цитата. Она уже несколько дней, словно мелодия, ворочалась у меня в голове во всем своем неподобающем, еретическом смысле, - так, по крайней мере, мне тогда казалось под гипнозом усвоенных за десятки лет привычек мышления.
      Почти полвека назад в Москве - полуголодной, холодной, полной восторженного чувства новизны и свежести восприятия мира - очень скромно, как всегда в те дни, отмечали пятидесятилетие Владимира Ильича. Московский Комитет РКП(б) устроил 23 апреля 1920 года собрание, на которое пригласили Горького, чтоб Горький сказал свое слово. Глуховатым голосом, немного с задышкой, сперва тихо, потом все громче Горький произнес это чудесное слово, начало которого, когда я перечитала его несколько лет спустя, помню, остановило, недоуменно обидело и - запомнилось с налетом чего-то еретического. Горький сказал:
      "Товарищи, есть люди, значение которых как-то не объемлется человеческим словом. Русская история, к сожалению, бедна такими людьми. Западная Европа знает их. Вот, например, Христофор Колумб... И мы можем назвать в Западной Европе целый ряд таких людей, - людей, которые как будто играли как бы каким-то рычагом, поворачивая историю в свою сторону. У нас в истории был, - я бы сказал: почти был, - Петр Великий таким человеком для России.
      Вот таким человеком только не для [одной] России, а для всего мира, для всей нашей планеты является Владимир Ильич"*.
      _______________
      * Г о р ь к и й М. Собр. соч., т. 24, с. 204. См. там же примеч., с. 544.
      Еретическим в ту минуту показалось мне сравнение Ленина - Ленина! - с Христофором Колумбом. Кто такой Христофор Колумб, чтоб сметь его сравнивать с Лениным... Обида окрасилась негодованьем, недоуменьем по адресу Горького, а впереди, в Сорренто, ждал меня месяц работы над заключительной темой книги - главой "Ленин и Горький". Мне хотелось не просто написать эту главу, засев в Сорренто - самом оторванном от родины, самом одиноком в жизни Горького месте, где он писал "Клима Самгина". Мне хотелось для себя решить, что эти два человека дали друг другу, за что и почему полюбили друг друга и чем были нужны друг для друга. И вдруг такое неожиданное сравненье, еще при жизни Ленина сделанное Горьким. Генуя на долгом пути в Сорренто была первой моей остановкой, затянувшейся, может быть, потому, что цитата Горького, как ребус, требовала своей разгадки сразу же на первом этапе путешествия, в городе, где родился Колумб.
      Я понимала, как у импульсивного Горького с его колоссальной памятью-копилкой могло возникнуть, а верней, подвернуться под руку, сравнение с Колумбом. Горький по-своему понимал людей, иногда совершенно не считаясь с историей. Замученного и раздерганного посетителями на Капри, тяжело переживавшего полемику и разрыв Ленина с Богдановым и Луначарским, Марья Федоровна Андреева убедила его поехать попутешествовать на север Италии, чтоб отдохнуть и набраться новых впечатлений. В Генуе, не успев выйти на привокзальную площадь, Горький столкнулся с огромной толпой народа, встречавшей поезд из Пармы с голодными ребятишками бастующих пармских рабочих. Он увидел, как итальянцы, тоже рабочие, разбирали в свои семьи детишек, чтоб их подкормить, а над ними на площади возвышалась статуя Христофора Колумба. И в своем ярком, сердечном очерке, в самом его начале и в конце, он связал эту статую с толпою рабочих: "...благородная фигура человека, открывшего Новый Свет...", "...на высоком пьедестале фигура Колумба, мечтателя, который много пострадал за то, что верил, и победил, потому что верил. Он и теперь смотрит вниз на людей, как бы говоря мраморными устами: "Побеждают только верующие"*. Может быть, в этой романтической характеристике Колумба отразилась тогдашняя полемичность самого Горького, его заступничество за Богданова?
      _______________
      * Г о р ь к и й М. Сказки об Италии. - Собр. соч., т. 10, с. 11 и 14.
      Генуя с ее дворцами и виллами, с сотнями разноцветных флагов в порту, Генуя Великолепная, раскинутая тремя этажами впритык к морю, представилась мне совсем другою. Она казалась городом особенного для Италии духа, городом генуэзца - предпринимателя, мореплавателя, открывателя и хапуги-филантропа с кающейся католической совестью. Если говорить в общеевропейском плане, то вся она, весь город, - это массивная каменная память огромных человеческих страстей, бешеного эгоизма и неустойчивой романтики.
      В первый же день я вскарабкалась на второй этаж этого города, чтоб посмотреть странный средневековый памятник филантропии генуэзских грабителей - "Гостиницу для бедных", "Albergo dei poveri", - дворец, величаво сходивший ступенями в парк. Он оказался сейчас убежищем для престарелых. С каменных стен его гулких коридоров до сих пор глядят темные полотна старинной живописи, а сами коридоры голы. Служители в фартуках молча развозили по ним на тележках ужин, а по сумрачным углам, беззубо шушукая, сидели старики и старухи, - и старость была тут такая же унизительная, такая же ненужная для живых людей, как, может быть, жалкая бездомная нищета паломников, заполнявших эти стены несколько веков назад. Оттуда я пешком добралась до центра и у ворот Сопрано увидела домик Колумба, каменную глыбу без окон и дверей, похожую на каземат. Окна и двери в ней, впрочем, имелись, но поросли густейшим навесом каких-то мхов. Он был окружен высокой каменной стеной, заглянуть за которую мне удалось, только поднявшись на цыпочки; там был запущенный сад, где на четырех колонках, под красивым каменным перекрытием стоит бельведерчик... вот и все. Но нет, не все: надо еще сказать о колумбовых кошках.
      В этом зеленеющем зимою саду мы вдруг увидели что-то необычное. Одна, две, три... кошки, самые разные, всех цветов, всех возрастов, не три, а тридцать, а может, и триста, в сидячем, лежачем, стоячем положении, серые, белые, дымчатые, черные, тигровые, с круглыми, как бусины, разноцветными глазами. Бездомные кошки в Италии любят развалины. Я как-то подцепила, снимаясь в Колизее, сиамского бродячего котенка себе на плечо. Но здешние, колумбовы, держались тут оседло, они были как дома. Подошел старый худощавый генуэзец в очках и шляпе; он снял перчатки, развернул бумажный пакет. Кошки начали вставать, потягиваться и медленно подходить к нему. И генуэзец стал их кормить сырыми рыбками, бросая их через ограду за хвост.
      Ночью я долго не могла заснуть после первого дня в Генуе. Колумб, но ведь он даже имя свое не дал открытой им новой стране! Колумб, даже и не знавший, что он такое открывает... Даже и не хотевший открыть новую часть света, а мечтавший о новом ближайшем пути для выгодной морской торговли... Колумб...
      2
      Я проснулась с твердым намереньем хорошо изучить Геную.
      Среди сынов, вылетевших из нее на широкое небо истории, был и такой, как демон-скрипач, Николо (ударение на последнем слоге!) Паганини; и такой, как мечтатель-интеллигент Джузеппе Мадзини, перевернувший страницу в истории своей родины - на дате ее объединения.
      Сперва мы пошли разыскивать домик Паганини. По разным справочникам нам было известно, что находится он в переулке Гатамора, но, когда развернули план и стали его искать, оказалось, что переулок Гатамора ни на каком плане не числится. К кому бы мы не обращались с вопросами, все пожимали плечами. А наиболее услужливые посылали нас то туда, то сюда, и мы все время кружили и возвращались на прежнее место.
      Мой спутник - сотрудник агентства "Новости" - был такой же упрямец, как я; чем недоступней казался неуловимый Гатамора, тем настойчивей мы повторяли всем встречным-поперечным на все лады его названье, пахнувшее Эдгаром По. Наконец какой-то мальчуган с лицом великого мореплавателя повернул нас спиной и подтолкнул, резко изменив наши вращательные движенья на прямолинейное вниз, под уклон. Взглянули - и обмерли. Перед нами была куча мусора; эта куча опускалась в овраг, весь забитый сломанными ящиками, кирпичами, бутылками, тряпьем, стеклом, всякой нечистью - совсем как мусорная куча Бофина из "Нашего общего друга" Диккенса. И на грязной облупленной стене, идущей вниз вдоль мусорной кучи, мы прочли магическое слово: Г а т а м о р а.
      Держась друг за друга, стали мы спускаться вниз, пока не возникло перед нами нечто, как сиплый удар смычка по заржавелым спущенным струнам: дом, едва живой, на честном слове, нет, на железных канатах, обвязавших и поддерживающих его ветхие стены от паденья. Не дверь, а намек на дверь, забитую и тоже, как стены, охваченную цепью. Ниша над дверью треугольником, в форме избяного чердачка, с разбитым барельефом, когда-то, должно быть, прекрасным. И надпись, читаемая с трудом:
      В этом доме
      в день 27 октября года MDCCL XXXII
      родился
      украшение Генуи и наслаждение мира
      Николо ПАГАНИНИ,
      звуков своего божественного искусства
      непревзойденный мастер.
      Мы молча стояли и были счастливы, что сумели добраться до этого дома, которому вряд ли еще суждено простоять долго. И Паганини нам улыбнулся. Нагнувшись, я случайно подобрала кусочек разбитого барельефа: часть лица с округлой щекой, началом рта, носом и глазом, как будто смотревшим на нас. Над этим ущельем мусора - (нэвэрмор - никогда - Гатамора) - взлетали вдали здания современных модерн, элегантные в своей прямизне, молодость города, как высокая сосновая поросль среди гниющих старых пней, - Генуя, подобно всем городам Европы, растет сейчас вверх сквозь память веков.
      Разумеется (хотя бы ради доходной статьи от туризма!), все, что мы видели, будет восстановлено и, как старинная фамильная драгоценность, умеючи вкраплено в стройные струны новых высотных зданий, - и "каза" Паганини, и мрачный каземат Колумба, и башни ворот Сопрано. А все же - как жестоко ответили люди тому, кто был "наслаждением мира": виденный мною в прошлом году безвкусный памятник на могиле Паганини в Парме; и сползающий в мусорную яму отчий дом его в Генуе...
      Многие потом спрашивали: "Как это вам удалось отыскать дом Паганини? Мы бродили, бродили и никак, ну решительно никак..."
      Да, мы с моим спутником отыскали его, и это было нелегко. Но, идя обратно, верней - осиливая мусорную кучу вверх, мы оба подавленно молчали. И чтоб хоть как-то освежить и высветлить впечатленье, отправились к Джузеппе Мадзини.
      Сперва мы пошли по улице Бальби, сплошь уставленной дворцами. Шли, не жалея времени и стараясь удержать в памяти длительным оттиском всю величавую красоту этих дворцов, - внутренний дворик Палаццо Реале с его мозаикой под ногами и балюстрадой над лежащей внизу старинной частью Генуи, ее "подвальным этажом". Широкие ступени лестницы в университете, зовущие вас ступени, но охраняемые львами на ее выступах справа и слева. Вырезы окон со строгими орнаментами, с каменным кружевом гербов и надписей и с неизменными чугунными решетками на каждом окне. Решетки напоминали о несметных богатствах генуэзских дожей, о начальной, - грабительской, фазе капитализма, о далеко не мечтательном, далеко не идиллическом открытии Нового Света. Старая Генуя, плебейская, торговая, портовая, лежала внизу, и к ней, как ручейки, сбегали очень узкие - ослу с поклажей не повернуться, - темные и грязные старинные улички-щели без тротуаров. На углу одной из таких опускавшихся вниз улиц мы увидели дом Мадзини, с Музеем Рисорджименто.
      Эти музеи "Объединения Италии" находятся почти в каждом крупном итальянском городе, потому что каждый внес свою долю борьбы в это историческое событие, один меньше, другой больше, а Генуя - как чуть ли не главная арена борьбы, - разумеется, большую, если не самую большую. Но когда мы вошли в музей, там было пусто и темно. Одинокий служитель продал билеты, и он же пошел с нами, последовательно зажигая и туша свет по мере нашего продвижения.