Четыре урока у Ленина

      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 47, с. 143. (Курсив Ленина М. Ш.)
      "Пролетарий", орган политический, должен идти своим, политическим путем, не печатая фракционного материала. Но художник, писатель Горький, может извлекать свой опыт из любого источника, хотя бы из и д е а л и с т и ч е с к о й ф и л о с о ф и и (Ленин даже подчеркивает - идеалистическую философию!), потому что он может извлечь для себя из нее нечто, необходимое в его творчестве, приносящее в итоге пользу рабочей партии, - о г р о м н у ю пользу, как пишет Ленин. Художник, чтоб создавать о б р а з ы, должен осваивать п о ч в у, питающую эти образы, - иначе вряд ли будут они реальными.
      Мне вспоминается тут, к слову сказать, письмо Блока, где, критикуя раннюю мою пьесу, он пишет мне, что для правильного изображения отрицательных персонажей надо в них "сатирически влюбиться". Это как будто "из другой оперы", но по существу исходит из того же глубинного понимания художественного творчества, огромной силы б е с с т р а ш н о г о знания, знания до влюбленности, знания до перевоплощения в изображаемого человека. Политик, руководитель, стратег дураком вообразить себя не имеет права; он органически не смеет влюбиться в дурака - до самоперевоплощения в него; а художник должен и смеет, иначе он никогда не покажет дурака в искусстве.
      Ленин широко понимает это, он широко открывает двери всяческой информации и всяческим "любвям до перевоплощения" - для творческого работника. Заметки, в которых Горький силился восстановить в памяти сказанное ему Лениным, говорят о п р о ф е с с и о н а л ь н о м характере восстановленных слов, об отношении их к п с и х о л о г и и т в о р ч е с т в а писателя и к так называемой с п е ц и ф и к е этого творчества. Но, кроме сказанного Лениным у Пешковой: "Дураком вообразить себя я не имею права, а вы - должны, иначе не покажете дурака. Вот разница", - Ленин добавляет (и Горькому кажется, что это из великодушного желания похвалить): "Зато дела дурацкие вы знаете назубок". Такое коротенькое добавление! А между тем оно в точности совпадает с ленинской формулой: "Не понимая дел, нельзя понять и людей иначе, как... внешне".
      Помню, когда я впервые, несколько лет назад, начала читать "Клима Самгина", я испытала странное чувство невыносимой сухости от непрерывного, бездейственного говорения множества персонажей, почти нигде не показанных Горьким во время их профессиональных, служебных, общественных занятий, то есть когда они что-нибудь д е л а л и б ы, - а только в бесплодном словоговорении. Особенно это относилось к Самгину, молчаливо и тоже совершенно бездейственно пребывающему в центре словоговорения, иногда, не слушая собеседника, поглощенному в безостановочный самоанализ. Даже когда по ходу романа он должен поступить на службу в Земгорсоюз, в тексте появляется пропуск. Комментарий к роману говорит: "Объясняется этот пропуск тем, что Алексей Максимович, нуждаясь в каких-то дополнительных справках, отложил написание этих сцен, перейдя непосредственно к дальнейшему изложению"*. Но и в первых трех книгах герои этой многонаселенной гигантской эпопеи почти не действуют, а только говорят; даже положительные образы, эсдеки (социал-демократы), проходят по страницам, лишь роняя слова.
      _______________
      * Г о р ь к и й М. Собр. соч., т. 22, с. 556 - 557.
      Правда, в первой книге происходит событие, прямым участником которого становится Клим Самгин. Его товарищ детских игр, мальчик Борис, катаясь с ним на коньках, тонет в полынье. Клим ползет к ней, а из воды, моля о спасении, протягиваются ему навстречу красные, израненные об лед руки тонущего мальчика. Он - из трусости не доползает, не спасает товарища. Действие со знаком минус. Однако все же действие. И вот, в продолжение всего романа, эта реальная рука реально тонущего товарища медленно теряет свою реальность, принимая в воспоминаниях Самгина иллюзорный характер: "да был ли мальчик-то?" Реальный лейтмотив романа как бы переворачивается к вам спиной, становясь иллюзией... Сознательно ли избрал Горький такой прием для медленного развенчивания Самгина, не воплотившего себя перед читателем ни в одном акте человеческой деятельности, кроме серии любовных связей?
      Тут невольно приходят в голову собственные слова Горького, как он, "начиная с 907 года, усердно копался в пыли и мусоре литературы и публицистики той интеллигенции, которая отвернулась от рабочего класса и пошла на службу буржуазии", - и навстречу этому самопризнанию встает ответ Ленина: "Зато дела дурацкие вы знаете назубок". Не в великодушную похвалу, как подумалось Горькому, - это сказано было гораздо глубже и серьезней. Огромный книжный материал, - и притом односторонний, - глыбой навис над широчайшим полотном, призванным воссоздать не узкий круг, а несколько десятилетий важнейшей эпохи в русской предреволюционной жизни. И многие из нас, горячо полюбивших Горького, как любят свежий ветер, ворвавшийся в форточку, как раз в эти же годы, в эти же предреволюционные дни, молча спрашивали себя, вспоминая свои счастливые слезы над его страницами: где же тут Горький, создавший "Мать", "Страсти-мордасти", "Рождение человека", "Фому Гордеева"? Где тут биение сердца Горького? Его умение увидеть лилию на мусорной куче, свет в темноте?
      Биографические "Заметки", в которых Горький силился восстановить сказанное ему Лениным, писались как раз в те годы, когда он заканчивал четвертую часть "Клима Самгина". Как известно, роман этот остался неоконченным... Но не совсем. И тут, как мне кажется, можно услышать отголоски сказанных Горькому ленинских слов.
      В архиве Горького нашлись отдельные наброски и отрывочки, относящиеся к концу романа, доведенному до Октябрьской революции: сцены приезда Ленина в Петербург, Ленин в понимании народа, Ленин, каким он кажется интеллигенции и Климу Самгину; сцены финала, и, напоследок, даже конец, так и озаглавленный "Конец" с большой буквы, - очень страшный.
      Я напомню его читателю, но сперва несколько слов об одном отрывочке.
      В потоке имен гигантской эпопеи есть имя, как будто малозначащее: Любаша. Простая девушка, стихийно, по классовой принадлежности своей, тянущаяся к революционерам. Горький выделяет ее и вот что пишет о ней в своем отрывке:
      "Любаша... померла. Скончалась. Не идет к ней - померла. Зря жила девушка. Рубашки эсерам шила и чинила, а ей надо бы на заводах, на фабр[иках] работать"*. Кто это говорит? Самгин? Нет, это говорит Горький, пожалевший д е й с т в е н н о е лицо своего романа. Он хотел бы дать ей настоящее дело, он чтит ее словом "скончалась", потому что Любаше, труженице, как-то не идет менее уважительное слово "померла". И вот мы подходим к сценке, озаглавленной "Конец":
      _______________
      * Г о р ь к и й М. Собр. соч., т. 22, с. 551.
      " - Уйди! Уйди с дороги, таракан. И - ох, тар-ракан!
      Он отставил ногу назад, размахнулся ею и ударил Самгина в живот...
      Ревел густым басом:
      - Делай свое дело, делай!
      - Порядок, товарищи, пор-рядок. Порядка хотите.
      Мешок костей.
      С[амгин].
      Грязный мешок, наполненный мелкими, угловатыми вещами.
      Кровь текла из-под шапки и еще откуда-то, у ног его росла кровавая лужа, и казалось, что он тает.
      Женщина наклонилась и попробовала пальцем прикрыть глаз, но ей не удалось это, тогда она взяла дощечку от разбитого снарядного ящика, положила ее на щеку"*.
      _______________
      * Г о р ь к и й М. Собр. соч., т. 22, с. 552.
      Тут все страшно. Почему "тар-ракан" в адрес Самгина? Не совсем обычное ругательство для униженья человека... Но приходит в память выраженье "лучше маленькая рыбка, чем большой таракан"*, употребленное Лениным в письме к Горькому, - не оно ли всплыло из подсознанья писателя? И это убийственное "делай свое дело, делай" - трижды корень от "делать", наконец-то появившийся - для уничтоженья бездельника Самгина. И - грязный мешок с костями. Жутко расправился Горький с созданным им на тысячах страниц персонажем. Есть и еще одна деталь: не два глаза, только один глаз оказался открытым у мертвого. Врачи сказали бы, что эта асимметрия (один закрылся, другой остался открытым) встречается чаще всего у сифилитиков. Сколько нужно было ненависти к своему герою, чтоб, еще не дописав книгу, создать (сознательно? интуитивно?) такую деталь и набросать заранее такой полный, такой страшный его конец...
      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 48, с. 154.
      День уже угасал в Болонье, когда я вышла проститься с городом. Мне было отрадно, что и он, этот любимый мной город в Италии, чем-то вмешался и обогатил мою тему, которой я жила мысленно все эти дни.
      Среди итальянских городов Болонья стоит особняком. Другие захватывают вас отдельными красотами - соборными площадями с их "дуомами" и "кампаниллами", всякий раз неповторимо разными, как во Франции, Падуе, Павии, Парме; громадинами средневековых замков-крепостей, давящих своей квадратной массивностью хрупкие современные улицы вокруг, как в Милане; остатками античных руин, словно зубами гигантов прорезывающими уличный асфальт, как в Вероне; перламутровым таяньем воды и неба и кружевными фасадами истертых временем дворцов, как в Венеции... Но Болонья - особая. Она - вся. То есть вся она целая, как бы из одного куска. У нее в центре, как на окраинах, один и тот же колорит багрового оттенка, как у заходящего при сильном ветре солнца.
      Быть может, оттого, что в центре ее стоит статуя Нептуна, держащего трезубец, Болонья всегда напоминает мне что-то геральдическое, - старинные гербы на щитах и всякие символы-эмблемы на фасадах, печатках, гробницах, во всей их колючей витиеватости, в самоутверждении их остроконечных форм, - когда еще ничто смягчающее, ничто чувственное не коснулось этих жестких орлиных клювов, рыцарей в железных наколенниках, скрещенных мечей и пик. Но несмотря на колючий облик, - как хорошо и просто жилось в Болонье! И мне захотелось тихонько бросить монетку ("на возвращенье") в дивный бассейн у ног Нептуна, как делают с фонтаном Треви туристы в Риме.
      III. СОРРЕНТО
      ...Und wenn der Mensh in seiner
      Qual verstummt, Gab mir ein Gott zu
      sagen, wie ich liede.
      G o e t h e*
      1
      Ехать на машине из Неаполя в Сорренто - сплошное мученье. Спутник, сидящий у баранки, начинает вас ненавидеть. Я раздумывала в дороге, почему. Откуда у водителя рождается ненависть к седоку? И поняла, что сам ты - сидишь и больше ничего, сидишь и думаешь, может быть, даже нос уткнул в прихваченную желтую итальянскую книжонку (дешевые детективы так и зовутся в Италии желтыми, джало). А водитель переживает драму непрерывной аритмии, худшей, чем сердечная. Дело в том, что все дороги на выезде из Неаполя, даже в раннее утро, почти в ночь, забиты машинами до полной непроходимости, как кишки. Двигаешься не только шагом, - счастливые пешеходы давно обогнали вас, и - вон они где, уже за поворотом! Двигаешься - толчками. Шаг вперед - стоп, два шага - стоп. И эта страшная аритмия длится час, и два, и три. С ненавистью косит на вас глаз водитель: захотела ехать машиной!
      _______________
      * ...И если человек немеет в скорби, - Мне бог судил сказать, как я страдаю.
      Г ё т е, "Т о р к в а т о Т а с с о".
      Goethe's sammtliche Werke. Zwolfter Band, Reclam - Verlag, S. 126.
      А мне действительно было отнюдь не плохо. Я сидела и думала. Отсутствие дорожных впечатлений справа и слева, спереди и сзади, почти не менявшихся у вас на глазах, не мешало, а помогало развитию мыслей. Я думала о двух людях, очень близких друг другу, но сознавших (или, может быть, только почувствовавших) степень этой близости лишь перед самой своей смертью. Вокруг, хоть и стиснувшее нас боками и носами автомобилей, было преддверие рождества; сама неистовость этого "движенья толчком" говорила о кануне рождественского праздника: на ежемгновенных стоянках ухитрялись пробираться к сидящим в машинах безумные лоточники со всевозможным удешевленным товаром; поперечные ленты плакатов кричали над дорогой: "Доброе рождество! Доброе рождество!" - а я думала о том, как два близких друг другу человека - умирали. Они удивительно умирали.
      Я везла с собой, разумеется, не джало. В сумке у меня лежала свернутая тетрадь записей из нужных книг, которые, по толщине их, невозможно было захватить за рубеж. Записи эти и читать не стоило, я знала их наизусть, знала так, что глазами видела, о чем они говорят. Глазами видела, как первая из них писалась - с бегущими по щекам слезами у того, кто писал, потому со слезами, что и сейчас, читая ее, плачешь.
      "Дорогой Алексей Максимович, похоронили мы вчера Владимира Ильича, писала Крупская Горькому. - ...Около газеты, которую мы читали каждый день, у нас шла беседа. Раз он очень взволновался, когда прочитал в газете о том, что Вы больны. Все спрашивал взволнованно: "Что, что?"... И еще. В книжке Гильбо он нашел ссылку на Вашу статью о Ленине от 18-го года*, помещенную в Коммунистическом Интернационале, и попросил перечесть ему эту статью. Когда я читала ему ее - он слушал с глубоким вниманием..."*
      _______________
      * Описка самой Надежды Константиновны: 20-го года.
      * Октябрь, 1941, No 6, с. 20; В. И. Ленин и А. М. Горький. Письма, воспоминания, документы, с. 218 - 219.
      Шесть лет прошло с тех пор, как Надежда Константиновна писала это, а слезы еще не были выплаканы - ни у нее, ни у тех, кто пошел за Лениным. 25 мая 1930 года она опять пишет Горькому: "...Когда Вы приехали, мне ужасно хотелось поговорить с Вами об Ильиче, попросту по-бабьи пореветь в Вашем присутствии, в присутствии человека, с которым Ильич говорил о себе больше, чем с кем-либо... И все вспоминалось мне, - я раз уже писала Вам об этом, - как Ильич в последний месяц своей жизни отыскал книгу, где Вы писали о нем, и велел мне вслух читать Вашу статью. Стоит у меня перед глазами лицо Ильича, как он слушал и смотрел в окно куда-то вдаль - итоги жизни подводил и о Вас думал..."*
      _______________
      * Т а м ж е, с. 22.
      Спустя двенадцать лет после ухода Ленина умирал и Горький. Тот Горький, кто говорил сам о себе, что питает "органическое отвращение к политике"*, кого огрехи революции, непониманье необходимых ее жестокостей, злобные стенанья буржуазной интеллигенции, голод и неразбериха в Петрограде, уже не столице, но полном столичной мути, - оттолкнули от первых лет Октября, грозных, но таких захватывающе счастливых своей нравственной силой; Горький, кто отдалился от Ленина и большевиков, а потом, - вернувшись, в тридцатых годах был действенно с ними и, по словам Крупской, "по уши в политике, пишет горячие публицистические статьи, видит рабочих, сколько хочет"*, - этот живой, любимый Горький был при смерти. Вокруг его смертной постели тоже стоял мысленно советский народ. Но реально - был с ним один из самых тонких и умных врачей-физиологов, А. Д. Сперанский. Он дежурил у Горького в последние ночи и, когда Горький умер, напечатал в "Правде", чему был свидетелем в эти часы ночных бдений.
      _______________
      * В. И. Ленин и А. М. Горький. Письма, воспоминания, документы, с. 257.
      * М. Горький в воспоминаниях современников. М., 1955, с. 40.
      По его словам, умирающий "несколько раз вспоминал Ленина. Однажды ночью начал рассказывать о первой с ним встрече: "Я об этом не писал, да, кажется, и не говорил. Увиделись мы в Петербурге, не помню где. Он маленький, лысый, с лукавым взглядом, а я большой, нелепый, с лицом и ухватками мордвина. Сначала как-то все не шло у нас, а потом посмотрели мы друг на друга повнимательней, рассмеялись и сразу обоим стало легко говорить..."*
      _______________
      * Правда, 1936, 20 июня.
      Умирающий Ленин думал о Горьком, "подводя итоги жизни", и ему захотелось перечесть, что написал о нем Горький в своей статье. Умирающий Горький думал о Ленине, и ему захотелось высказать то, о чем он еще никому не говорил и написать не успел, - как они в первый раз встретились, один маленький, лысый, с лукавством в глазах, а другой - неуклюжий, большой, скуластый, как мордвин, поглядели друг на друга внимательней, - раньше "не шло", а тут засмеялись и все стало легко. У Ленина - через мысль, у Горького - через пластику образов, - такова удивительная предсмертная "встреча памятью" двух людей, кончающих жизнь. Она так знаменательна в биографии обоих, что хочешь углубиться в нее, подумать о ней, как о заданной жизнью загадке.
      И прежде всего: о чем говорила статья Горького, написанная в июле 1920 года - еще при жизни Ленина - и тогда же, в 12-м номере "Коммунистического Интернационала" напечатанная? Что заставило тяжко больного, умирающего Ленина все свое внимание напрячь, слушая эту статью, и глядеть вдаль, в окно, как бы подводя "итоги жизни"?
      Горький писал о Ленине, как о романтике, об утописте, о человеке, видевшем впереди чудесный мир счастья всего человечества: "...я не могу представить его себе без этой прекрасной мечты о будущем счастье всех людей, о светлой, радостной жизни... Ленин больше человек, чем кто-либо иной из моих современников, и хотя его мысль, конечно, занята по преимуществу теми соображениями политики, которые романтик должен назвать "узко практическими", но я уверен, что в редкие минуты отдыха эта боевая мысль уносится в прекрасное будущее гораздо дальше и видит больше, чем я могу представить себе. Основная цель всей жизни Ленина - общечеловеческое благо, и он неизбежно должен прозревать в отдалении веков конец того великого процесса, началу коего аскетически и мужественно служит вся его воля..."*
      _______________
      * Коммунистический Интернационал, 1920, No 12, с. 1932 - 1933.
      Надежде Константиновне казалось: в эти последние часы жизни (оставалось ее, если судить по Летописи, подготовленной Институтом мировой литературы имени А. М. Горького, во всяком случае не больше, чем две трети месяца, а возможно, и несколько дней) Ленин, слушая статью Горького, подводил итоги жизни и думал об авторе статьи. Читателю сейчас, после знакомства со статьей Горького, кажется, что Ленин весь ушел мыслью в будущее, в светлый мир счастья человечества. Но возможно и третье, и это третье - вероятней всего, ведь Ленин захотел перечесть, что написал Горький о н е м с а м о м, о Л е н и н е, написал еще при его жизни. Вряд ли, слушая слово друга о себе, представляя его словами свой путь человеческий, личный путь одного из миллионов людей, - если не "на отдыхе", то - перед вечным отдыхом, перед уходом в небытие, - не оглянулся Ленин н а с е б я с а м о г о, не задумался о своем прошлом и о себе, как о ч е л о в е к е, мыслившем, боровшемся, страдавшем, любившем, чувствовавшем...
      Могут возразить мне, что это лишь домысел, - и заглянуть в душу Ленина, когда он умирал, ни для кого невозможно. Однако есть очень веское обстоятельство в пользу именно этого "третьего". Читатель обратил, конечно, внимание на слова Надежды Константиновны "попросил п е р е ч е с т ь". Статья Горького "Владимир Ильич Ленин" была п р о ч и т а н а Лениным уже три года назад, когда она появилась в печати. Сомнения в этом быть не может, потому что она тогда же вызвала у него очень бурную реакцию недовольства и специальное решение Центрального Комитета. Вот что пишет об этом А. А. Андреев в своих воспоминаниях: когда появились статья и вдобавок письмо Горького к Уэллсу (в том же номере напечатанное), содержащие, кроме высокой хвалы Ленину в первой статье, еще и неверные положения о русском крестьянстве, о взаимоотношении Востока и Запада, и т. д., в письме к Уэллсу, - Ленин был в о з м у щ е н. О н "п о т р е б о в а л с т р о г о г о р е ш е н и я Ц К, у к а з ы в а ю щ е г о н а н е у м е с т н о с т ь п о д о б н ы х с т а т е й и з а п р е щ а ю щ е г о в п р е д ь п о м е щ а т ь и х в ж у р н а л е. Т а к о е р е ш е н и е п о п р е д л о ж е н и ю Л е н и н а б ы л о п р и н я т о"*.
      _______________
      * Коммунист, 1956, No 5, с. 56. (Подчеркнуто мною. - М. Ш.) Мотивировка Ленина - "неуместность подобных статей... в журнале" - говорит о том, что возмущение его вызвано было не только "неверными положениями", но и хвалебными фразами Горького в его адрес.
      В проекте этого решения имеются такие слова: "...ибо в этих статьях не только нет н и ч е г о коммунистического, но много а н т и коммунистического"*.
      _______________
      * Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 429.
      Мог ли Владимир Ильич забыть и это решение, и свою бурную реакцию на хвалебный тон статьи? Вряд ли. Почему же вдруг, спустя три года, тяжко больной, не могший ни говорить, ни читать, а только слушать, как читают ему вслух, захотел он снова воскресить в памяти слова о нем Горького? Ведь не для политически неверных мест, чтоб повторить мысленно свое осуждение? Не для недовольства "высокой оценкой", показавшейся ему в первом же чтении неуместной? Заглянуть в тот миг в его душу было нельзя, но Надежда Константиновна глядела в его лицо, - хорошее, задумчивое, отнюдь не возмущенное: "Стоит у меня перед глазами лицо Ильича, как он слушал и смотрел в окно куда-то вдаль - итоги жизни подводил и о Вас думал..."
      А ведь - вспомним - с каким огромным грузом на плечах должен был уходить Ленин из жизни! Он оставлял за собой созданный им, недостроенный новый мир и огромные трудности его сохраненья и развития; он знал, что за дверями ждут от него его верные соратники указанья, совета, помощи; он о каждом из них глубоко задумывался в последние годы, каждого как бы остерег и предупредил анализом его достоинств и недостатков о степени пригодности для революционной работы; и, наконец, он сердцем чувствовал, не мог не чувствовать горячую боль и тревогу дорогих ему - жены, сестры... сколько всего! А между тем - взгляд, уходящий вдаль, в окно, - словно не в будущее, а - в п р о ш е д ш е е, тишина памяти. Словно набег волны Времени п о в е р х в с е г о - поднял и понес память не от себя к миру, а от мира к себе, может быть, в первый раз с вопросом - какой я, какова прожитая жизнь, каким представляет меня воображенье художника, друга.
      Горький тоже оставлял за собой груз недоделанного: был недописан "Клим Самгин", казавшийся ему самым важным трудом его жизни; он оставлял мир профессиональной работы, - все эти письма, требовавшие ответов, чужие рукописи, требовавшие прочтения, - соратников, выпестованных им людей пера. И в его жизни было много любвей, а вокруг - много привязанностей. Но мысль его обращалась перед смертью - к Ленину. Он не то чтобы "вспомнил его". Сперанский пишет: "Несколько раз вспоминал".
      Я назвала эту предсмертную "встречу памятью" двух людей "удивительной". А ведь если подумать - удивительного в этом ничего не было. Удивительно, что этой дружбы-любви между вождем-политиком, отцом революции, и художником-самородком из народа, этой необходимости таких двух разных людей д р у г д л я д р у г а - еще не коснулось большое искусство. И еще удивительней, - как до сих пор относимся мы к человеческому в биографии Ленина, покрыв непроницаемой шторкой то самое "окно вдаль", куда перед смертью смотрел уходящий взгляд человека Ленина.
      "Аскетически и мужественно", - написал Горький. Мужественно - да. Но "аскетически" - тут Горький ошибся! Ленин ненавидел аскетизм, он страстно любил жизнь. Он прошел через благодатную личную любовь. Он людей любил горячо, глубоко, влюбленно. Он даже о Марксе и Энгельсе страстно писал: "Я все еще "влюблен" в Маркса и Энгельса, и никакой хулы на них выносить не могу спокойно"*. Помню, каким откровением для меня была страница из книги Дридзо о Крупской. Там рассказано, как целомудренно-сдержанная Надежда Константиновна просто не выдержала, десятки раз читая книжки и рукописи, где на все лады повторяется, будто они с Лениным в селе Шушенском только и делали, что Веббов переводили. Переводили Веббов! Молодожены были, любили друг друга, все радовало в те дни, "молодая страсть" была, - эти два слова принадлежат ей самой, их приводит в своих воспоминаниях Вера Дридзо*, - а тут вдруг "Веббов переводили". Чувствуешь, как велико негодование этой сдержанной женщины, сохранившей в двадцатом веке все чистые черты революционерки прошлого века, если, не выдержав, произносит она "молодая страсть". Но ведь признаемся: чем другим занято было немало писателей, историков, исследователей, как не набрасыванием на пламенную жизнь величайшего человека современности, из года в год, для детей и для взрослых, домотканой кисеи: "Веббов переводили"...
      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 378.
      * Д р и д з о В е р а. Надежда Константиновна Крупская. М., 1958, с. 20. Вот полная цитата из Крупской: "Мы ведь молодожены были, - и скрашивало это ссылку. То, что я не пишу об этом в воспоминаниях, вовсе не значит, что не было в нашей жизни ни поэзии, ни молодой страсти". "...А он - "все Веббов переводили".
      Огромная жизнь прожита, но не аскетическая. Жизнь на отказах, да, на "отречении", - Entsagung по Гёте, - на том великом отказе от увлекательного, захватывающего, отвлекающего, личного во имя народного счастья, - великого творческого счастья главной любви, главной темы жизни. От "шахмат" - во имя политики...
      Я вдруг очнулась от мыслей, как от прерванного сна. Словно внутренний толчок прервал их, хотя это был совсем не толчок, а как раз наоборот: плавный, легко шуршащий шелест ритмично летевшей машины. Мы выбрались, оказывается, из "толчеи непротолченной", - по выдуманному Надеждой Константиновной словечку*, - и мчались теперь по узкому берегу Неаполитанского гольфа. Справа синели воды залива, синели - не то слово. Синь была, не глядя на месяц декабрь, раскаленная, как на окалинах расплавленного металла, с затаенной краснотой огня. Солнце жарило не по сезону. Слева висели песочного цвета скалы с пыльной растительностью и яркой, тоже до боли в глазах, белизной редких строений. Флора исчезала, фауны не было - на всем залитом солнцем, как жидким золотом, побережье в одиночку катилась мячиком наша машина с подобревшим товарищем у руля. Где-то за ущельями осталась Помпея, миновали "Китайскую землю" Террачину. Ехать стало очень интересно. Я уложила тетрадь с выписками, по которым осторожно, словно дитя за руку, вела свои несмелые мысли, обратно в сумочку и стала глядеть по сторонам. Но тут - отступление.
      _______________
      * Воспоминания о Ленине, с. 156.
      2
      Гётевский термин "Entsagung" и само упоминание о Гёте многим может показаться странным рядом с именем Ленина. Хотя сам Ленин - в случайных воспоминаниях - дважды упоминается рядом с именем Гёте, сперва - когда захватил с собой в эмиграцию среди немногих книг томик "Фауста" (видимо, на немецком языке), и вторично - когда попросил уже из эмиграции - выслать ему "Фауста" в русском переводе, но дело, разумеется, не в этих случайных упоминаниях.
      Ленин был величайшим революционером нашей эпохи, а Гёте вошел в историю литературы как "консерватор". Но последнее верно лишь отчасти и притом в той же мере, в какой применимо и к Ленину, не раз требовавшему уважения к прошлой культуре, освоения всего лучшего в ней, сбережения ее, - и утверждавшему даже, что без такого освоения - коммунизма не построить. Не только от молодежи, то есть от тех, кто сел за школьную парту у ч и т ь с я, требовал этого Ильич. Замечательно, что он хотел этого от старых учителей, тех, кто будет у ч и т ь новое поколенье - и к сожалению, слова его о учителях цитируются куда реже, чем речь к комсомолу. Вот что сказал Владимир Ильич на совещании политпросветов 3 ноября 1920 года:
      "...цель политической культуры, политического образования - воспитать истых коммунистов, способных победить ложь, предрассудки... и вести дело строительства государства без капиталистов, без эксплуататоров, без помещиков. А как это можно сделать? Это возможно, только о в л а д е в в с е й с у м м о й з н а н и й, к о т о р у ю у н а с л е д о в а л и у ч и т е л я о т б у р ж у а з и и. Все технические завоевания коммунизма были бы без этого невозможными, и была бы пуста всякая мечта об этом". Пусть будут эти старые учителя "пропитаны недостатками капиталистической культуры", но все равно их надо "брать... в ряды работников просветительной политической работы, так как эти учителя обладают знаниями, без которых мы не можем добиться своей цели"*.
      _______________
      * К р у п с к а я Н. К. Ленинские установки в области культуры. М., 1934, с. 21 - 22; Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 404 - 405. (Разрядка моя. - М. Ш.).
      Все это, однако же, лишь попутно. Главное, почему я не боюсь вставить имя Гёте в свои размышленья о Ленине, - потому, что в области мысли и Гёте был величайшим революционером. Он стоял на хребте двух эпох, когда средневековое, феодальное мышление еще не исчезло, и оно начинало перерождаться в кабинетную, абстрактную мысль идеалистической философии нового времени. А Гёте - вот в чем величие созданного им - стал на переломе этих двух эпох как бы маяком для эпохи б у д у щ е г о, ясным, трезвым, глубоким материалистом-диалектиком. Не аром его наследие дало огромный цитатный материал для Гегеля, Маркса, Энгельса. И часто, читая Ленина, я встречала почти дословное выраженье глубочайшей диалектической идеи, которая у Ленина восходила к Марксу - Гегелю, как к первоистоку, а у Гегеля восходила к высказанному у Гёте. В одной из десяти тетрадей Ленина по философии имеется отрывок, озаглавленный "К вопросу о диалектике", где Ленин как бы суммирует глубоко захватившее его у Гегеля соотношение релятивного и абсолютного, частного и общего, единичного (которое он называет "отдельным") и всеобщего. И Ленин, суммируя свои мысли, создает для себя такую формулу:
      "...отдельное не существует иначе как в той связи, которая ведет к общему. Общее существует лишь в отдельном, через отдельное. Всякое отдельное есть (так или иначе) общее. Всякое общее есть (частичка или сторона или сущность) отдельного"*.
      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 318.
      Если б Ленину попался в ту пору девятнадцатый том сочинений Гёте в издании Хемпеля (лучшем, на мой взгляд, издании Гёте) и он развернул его на странице 195, ему бросилась бы в глаза его собственная "суммирующая" мысль в лаконичном изложении поэта: