Мне очень дорого все нами пережитое в Порнике. Кроме того, не я одна, а и спутник мой, Л. Морозов, проявил в наших поисках огромное упорство и неутомимость, и мы, как дети, могли бы поссориться: кто что открыл. Факт тот, что, купив на обед курицу и расплатившись за нее, мы с полчаса задержались в магазине. Хозяйка его, мадам Требюше, статная, высоколобая женщина, в белом фартуке и теплых ночных туфлях, узнавши, зачем мы приехали, посоветовала съездить недалеко, на горку - к местному художнику и журналисту, старику на пенсии, мсье Андрэ Баконнэ, который может нам помочь. Потом, узнав, что мы писатели, да еще из Москвы, она вызвала дочь - худенькую девушку в челке, с модно рассыпанными по плечам волосами, и представила ее нам - по отцовской линии - как правнучку Виктора Гюго. Хозяйка не сочиняла. В доказательство она принесла книгу, где имя Требюше было напечатано в связи с Виктором Гюго (я не успела как следует вчитаться в нее). Так и не удалось нам во Франции отойти от французской литературы, и на прощание мы познакомились с правнучкой автора "Les Miserables". От мадам Требюше, кстати сказать, я получила недавно дружеское письмо... Не сочинила она и о старичке пенсионере. Старик этот нам не только помог, но и решил нашу задачу.
      Андрэ Баконнэ жил на крохотной площадке, высоко над городом, в первом этаже дома, на котором, видимо, по здешнему обычаю, тоже красовалась огромная надпись, на этот раз ч е р н ы м по белому: "Peinture. Vitrerie". (Живопись. Витражи.) Когда мы с трудом въехали на площадку, дверь его жилья оказалась запертой, и на ней висел замок. Мы было приуныли, но застрекотал мотоциклет, въехал, помогая себе пятками, румяный и круглый старичок, подошел к двери и попросту снял замок, оказавшийся "липовым". Мы вошли вслед за ним в явно холостяцкую комнату, с деревянным столом, пластмассовой тарелкой на нем (пустой) и оловянным прибором. Вокруг в беспорядке висели плакаты, картоны, изрезанная полосами бумага. Пригласив нас сесть, вдовец (или холостяк) мсье Баконнэ сперва расспросил, что нам нужно, а потом... и тут мы почувствовали, как дети в игре, когда ищут спрятанную вещь, - тепло, еще теплей, горячо, - просто ответил:
      - Таможенника, только не сторожа, а смотрителя, звали мсье Додар (Dodard); их было два брата, Додара. Один сдавал свою половину дома постояльцам. Он потом умер. Его вдова, мадам Додар, продала дом мадам Пуалан в тысяча девятьсот двадцать первом году...
      Мы едва успевали записывать в блокнот родословную дома, где жил Ильич: Додар, Пуалан. Но это еще не был конец французским именам. Заметно было, как Баконнэ охранял гражданское достоинство этих старых жителей Порника, всюду прибавляя "господин", "госпожа" и отвергнув существительное "сторож". Чуть позднее мы убедились еще в одном подчеркивании, но об этом позже.
      - Мадам Пуалан имела двух дочерей. И теперь я вас подвожу к самой сути дела. Одну свою дочь она выдала за мсье Пэнбёфа (R. S. Paimboeuf) из агентства Кэно (Quenot), а другая вышла за здешнего учителя, он теперь тоже на пенсии, мсье Плэзанса.
      Мы, торопясь, записывали: Пэнбёф, Кэно, Плэзанс...
      - Да вы не спешите, сейчас мы сами туда поедем, и вы их увидите воочию. Мадам Пуалан умерла во время войны. Мсье Пуалан - сразу после войны. Теми комнатами, где когда-то жил вождь большевиков le grand Lenine, владеют нынче мадам и мсье Плэзанс.
      Мы вскочили с места. Жив дом, уцелел! Существуют комнаты! Стало, как в игре, у самой находки, жарко. Но спокойный мсье Андрэ Баконнэ, тоже вставая, неторопливо продолжал свою речь:
      - Чтоб навестить супругов Плэзанс, надо сперва побывать у мсье Пэнбёфа.
      Через несколько минут наша "симка", дирижируемая горделивым Андрэ Баконнэ, остановилась у агентства Кэно, где, как водится, над витриной уже великаньими буквами, опять черым по белому, стояло "Agence Quenot". Сам мсье Пэнбёф, высокий и седоволосый, аристократического вида, прежде чем повести нас к своей belle-soeur, щедро раздал нам проспекты курорта Порника. Один из них был цветной. Вместо милого и простого местечка, уже ставшего нам, кроме набережной океана, хорошо знакомым, на нас оттуда глядели чуть ли не дворцы, кафе под тентами, шумные залы ресторанов с нарядной толпой, пляж, усеянный дамами, словом, это был какой-то совсем другой Порник. Кроме того, он оказался вотчиной знаменитого "Синего Бороды", маркиза Жилля де Ретца, имя которого упоминается рядом с опять вошедшим в моду маркизом де Садом. И развалины замка "Синего Бороды" где-то тут на горе, над побережьем. И гольф и казино (с игрой, - добавлено в скобках). Уж, наверное, ничего этого не было пятьдесят лет назад, кроме замка Жилля де Ретца.
      Через тихие, узенькие, очень скромные улицы, где все от всего оказывается в двух шагах, мы прошли на ту, название которой (наверное, измененное с годами) - "Mon desir", "Мое желание". Эта улица, чтоб точней ее назвать, стала исполнением наших желаний. На ней мы увидели двухэтажный дом бретонского типа, инкрустированный в елочку, темными кирпичами на белом фоне по углам, вокруг окон и дверей, - такой же, какие мы видели по всей Бретани и в нантском Народном музее. На втором этаже с балкончиком на улицу были "две комнатушки", в которых Ленин провел двадцать пять дней августа в 1910 году.
      Навстречу нам вышли мадам и мсье Плэзанс, она худенькая, улыбчивая женщина с морщинками вокруг добрых, прищуренных глаз; он в парусиновом рабочем пиджаке, с удивительным лицом, не только просто "интеллигентным", - лицом мыслителя. Оба преклонных лет, но полные жизни, довольные жизнью, с тем прекрасным, какое поколениями воспитывается у европейских народов, чувством самоуважения, присущего трудившимся всю свою жизнь людям. И они были на редкость приветливы к нам, искренни и гостеприимны. Выше я сказала о п о д ч е р к и в а н и и. Дважды - в агентстве Кэно и сейчас от мадам Плэзанс, говорившей нам о своем муже, мы услышали твердое, словно курсивом взятое для наших ушей, что мсье Плэзанс был всю жизнь учителем светской школы, с в е т с к о й, а не католической. Подчеркивание показывало, что это имеет здесь для их семьи большое, совсем не случайное значение, а как бы политическое и моральное. Ничего общего с иезуитами! И мы тотчас вспомнили рассказ Надежды Константиновны о мальчонке, сыне их хозяйки, которого иезуиты старались переманить в свою школу, а хозяйка, к великому удовольствию Ильича ("воспылавшего к своим хозяевам большой симпатией"), восклицала: "Не для того она сына рожала, чтоб подлого иезуита из него сделать". Так и повеяло на меня временем, когда родной Ильич был тут, ходил по плитам, на которых мы сейчас стояли, сидел на балкончике...
      - Не на балкончике сидел он, - сказала вдруг мадам Плэзанс, угадав мои мысли, потому что я смотрела наверх. - Тут раньше была лестница, спускавшаяся вниз прямо с балкона, и камарад Ленин любил сидеть на ступеньках с книгой или с тетрадкой на коленях. Пойдемте, я вам покажу, как они жили.
      И мы долго ходили по "двум комнатушкам". Сейчас они, конечно, были заставлены приличной мебелью, - бахромчатые скатерки, резные тарелки и вышивки на стенах, большие стенные часы в резной круглой рамке, стулья в чехлах. Но теснота была все такая же, когда в них размещались трое: Надежда Константиновна, ее мать и Владимир Ильич. И тот же, густо оплетенный вьющейся зеленью, был внутренний кусок веранды с открытой стеной в сад, где они пили чай. А воду для чая нужно было нести из сада ведром из колодца, - и колодец был тот же, что пятьдесят шесть лет назад. Нести на второй этаж! Сколько раз делал это, помогая жене, сам Ильич. Мы прошли в сад и постояли в этом заросшем, запущенном, еще не вовсе облетелом уголке у обыкновенного круглого колодца с ведром на цепи. Мой спутник все щедро заснял - дом, комнаты, сад, колодец и милых хозяев, - их лица улыбаются сейчас с фотографии, как будто говоря мне: мы - французский народ, простой французский народ, но с убеждениями и с чувством достоинства, национального, классового или просто народного, воспитанного почти двумястами лет свободного дыхания.
      Часы на фотографии, как тогда в жизни, указывают половину третьего. Время было расставаться с домиком. Я не сказала еще, что этот бретонский домик имел название "Les Roses" (Розы), написанное вверху на фасаде.
      - Здесь было раньше множество роз, - сказала, прощаясь, мадам Плэзанс, - сейчас осталось от них только два куста. Розы мелкие, но хорошо пахнут. Вот увезите эту: она нынешний год последняя - в подарок от вождя большевиков.
      Маленькая белая роза, протянутая мне хозяйкой, действительно сильно пахла, так сильно, что, уложенная в конверт, она пропитала потом своим южным, крепким запахом весь чемодан и даже сейчас, правда очень слабо, но еще дышит ароматом. Возбужденные и счастливые, мы помчались на "симке" к океану и наконец-то спустились на пляж, где Ленин "много купался в море, много гонял на велосипеде, - море и морской ветер он очень любил"... Не успела я очутиться на пустынном берегу, как тотчас нашла сухого краба и тоже спрятала его в конверт, он, однако же, скоро рассыпался в прах и не оставил после себя ничего похожего на засушенную розу. Все-таки было хорошо найти его. И хорошо бегать по камушкам, дышать зимним холодом океана, смотреть, как подбираются и лижут берег волны и опять уходят. Мы в Порнике. Мы нашли домик, где жил Ленин. И мы нашли его, справляясь у народа, от народа, через народ, как, по убеждению моему, только и нужно искать следы Ильича.
      Но это не было последним уроком нашей счастливой поездки. Фраза Надежды Константиновны, которую я цитирую выше, не кончалась точкой после слов "он любил". Дальше идет запятая и новая, тоже еще не окончательная фраза: "весело болтал о всякой всячине с Костицыными". Задумайтесь: весело болтал. О чем? О всякой всячине. С кем? С Костицыными. А Костицыны были члены группы "впередовцев"! Путаники в теории, они мешали чистоте линии партии своими требованиями свободы философской мысли (от марксизма, добавлял Ленин), свободы богостроительства (хуже, чем поповство, добавлял Ленин), тайной приверженнностью к махизму, к эмпириокритицизму, открыто стоять за которые после работы Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", вышедшей в мае 1909 года, было уже не совсем удобно. С "впередовцами", как и с "ликвидаторами" и "отзовистами", которым "впередовцы" явно сочувствовали, Ленин яростно полемизировал в Париже. Это были представители той "левой фразы", которую Владимир Ильич органически ненавидел и не выносил. Той самой "левой фразы", которая на деле всегда вела и ведет направо, к реакции. И вдруг с членами группы "Вперед", рыцарями этой "левой фразы", Ильич искренне смеется, болтает о всякой всячине, проводит время по-добрососедски. Что это значит?
      На лестнице, ведущей с балкона, той самой, где Ленин любил сидеть с тетрадкой и заниматься и которой сейчас уже нет, можно мысленно представить себе согнутую перочинным ножиком фигуру Ильича, погруженного в работу. Он любил так набрасывать свои мысли, согнувшись в три погибели, где-нибудь на приступочке во время конгрессов, на дачной лесенке. Над чем же тогда работал Ильич? Он писал одну-единственную статью, непримиримо острую, против группы "Вперед". Статья называется "О фракции "впередовцев". Она была напечатана позднее (12 сентября 1910 года) в No 15 - 16 "Социал-Демократа". Ленин объясняет в этой статье, как всегда чеканно и просто:
      "Объективные условия контрреволюционной эпохи, эпохи распада, эпохи богостроительства, эпохи махизма, отзовизма, ликвидаторства - эти объективные условия п о с т а в и л и нашу партию в условия борьбы с кружками литераторов, организующих свои фракции, и от этой борьбы фразой отделаться нельзя. Отстраниться же от этой борьбы значит отстраниться от одной из современных задач рабочей с.-д. партии". Однако - и какое замечательное "однако" имеется у Ленина в самом начале того же абзаца:
      "Еще и еще раз надо повторить, что это лицемерие впередовцев объясняется не личными качествами Петра или Сидора, а п о л и т и ч е с к о й фальшью всей их позиции, объясняется тем, что литераторы-махисты и отзовисты н е м о г у т вступить п р я м о и о т к р ы т о в борьбу за дорогие им несоциал-демократические идейки"*.
      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 318. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
      Политическая фальшь позиции не означает фальши характера. Она не касается у Петра или Сидора их л и ч н ы х к а ч е с т в. С великой человечностью различает тут Ленин за фальшью политической позиции ж и в о г о ч е л о в е к а. И в свете этих ленинских слов такой простой и понятной становится веселая болтовня Ленина "о всякой всячине" н а о т д ы х е с "впередовцами" Костицыными. А ведь бывало у нас, что ошибочная и фальшивая позиция целиком покрывала всего Петра или Сидора, словно перестали они быть живыми людьми со всеми их личными качествами. Перестали быть, а вокруг них, как вокруг зачумленных, вдруг образовывалась пустота. От них разбегались лучшие друзья-товарищи. И последний урок, полученный нами в Порнике, учит, что поступать так - значило поступать н е п о-л е н и н с к и.
      Мы уезжали из Порника в теплой волне любви к Ленину, словно и в самом деле повидались с ним, подышали одним с ним воздухом. Было так полно и хорошо, как в редкие минуты счастья, и верилось: придет время, когда все мы научимся не только мыслить, но и ж и т ь и ч у в с т в о в а т ь п о-л е н и н с к и.
      Март - апрель, 1967
      Ялта
      Урок третий
      В БИБЛИОТЕКЕ БРИТАНСКОГО МУЗЕЯ
      1
      Было то самое "дождестояние" в Лондоне, когда мельчайшая влага не сыплется, а как бы стоит в воздухе, и газеты коротко, в графе о погоде, оповещают: "шаор"*. Этот стоячий душ не беспокоит лондонцев; и зонтики, никогда в Англии не выходившие из моды - даже в эпоху плащей, - не раскрываются.
      _______________
      * Shower.
      Я шла под таким шаором не своей дорогой, а совсем противоположной. Моей дорогой было бы доехать до станции метро "Тотенхем-корт-роуд", свернуть на Грэт-Рассел-стрит и через две минуты быть у цели. Но вместо этого, отнюдь не по ошибке, а после долгих ковыряний в мельчайших квадратиках многостраничного плана Лондона, озаглавленного "От A до Z", я очутилась на станции "Кингс-Кросс", зашагала по длинной и мрачноватой, старой диккенсовской улице Грэйс-Инн и свернула по Хольфорд-стрит к Рассел-сквер. Не просто шла, а словно ступала по зеркалу, оглядывая дома по сторонам и тротуар под ногами.
      Этой дорогой, или почти что этой, - каждый день, с девяти утра - шел Владимир Ильич Ленин. Шел под дождем и солнцем, под снегом и смогом, при фонарях и при слабом лондонском утреннем свете, - должно быть, с такой же приятной зябкостью ожиданья или - хорошее русское слово - предвкушения, с какой торопишься на свиданье с чем-то любимым. Ильич очень любил место, куда он ежедневно уходил на половину дня.
      Жизнь человеческая проходит. Она течет удивительно быстро. Но в памяти, как в несгораемом шкафу, долго хранятся ощущения пережитых нами прочных радостей, не теряя своего первоначального вкуса. Я уверена, что Ильич хранил в памяти ощущение своих занятий в библиотеке. Среди немногих личных часов счастья было счастьем для него занятие в знаменитой Ридинг-Рум - читальном зале Британского музея.
      Надежда Константиновна рассказывает:
      "Когда мы жили в Лондоне в 1902 - 1903 г., Владимир Ильич половину времени проводил в Британском музее, где имеется богатейшая в мире библиотека с прекрасно налаженной техникой обслуживания"*. Он пристрастился к ней, полюбил ее настолько, что: "Во время второй эмиграции, когда разгорелись споры по философским вопросам и Владимир Ильич засел за писание "Материализма и эмпириокритицизма" в мае 1908 г., о н п о е х а л и з Ж е н е в ы в Л о н д о н, г д е п р о б ы л б о л ь ш е м е с я ц а с п е ц и а л ь н о д л я р а б о т ы в Б р и т а н с к о м м у з е е"*. Словно с улицы на улицу - из одного государства в другое, далеко не соседнее, - только чтоб засесть в любимой библиотеке!
      _______________
      * Воспоминания родных о Ленине. М., 1955, с. 204.
      * Т а м ж е. (Выделено мной. - М. Ш.)
      Н. А. Алексеев добавляет к воспоминаниям Крупской о годах их первой эмиграции, как они "нашли себе две комнаты без мебели недалеко от станции городской железной дороги - Кингс-Кросс-Род" и как "в этих двух комнатах, для которых пришлось приобрести самую скромную меблировку (кровати, столы, стулья и несколько простых полок для книг), Владимир Ильич и Надежда Константиновна прожили все время до переселения "Искры" в Швейцарию (весной 1903 года)"*. Алексеев долго жил в Лондоне и считал себя "до известной степени старожилом", но Ленин, по всегдашней своей привычке предварять живой практический опыт общим и цельным знанием, полученным из чтения, - еще до переезда в Лондон внимательно изучил его план. И Алексеев вынужден признаться, что Владимир Ильич поразил его, старого лондонца, своим "уменьем выбирать кратчайший путь, когда нам приходилось куда-нибудь ходить вместе (пользоваться конкой или городской железной дорогой мы по возможности избегали по финансовым соображениям)"*.
      _______________
      * Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 215 - 216.
      * Т а м ж е, с. 217.
      Вот почему и я, пройдя в первый раз по прямому своему пути, пустилась вторично по закоулкам. Мне хотелось угадать, где прокладывал Ленин свой "кратчайший путь". Англичане - народ надежный, не знающий того "бешенства превращений", каким окрестил некогда Сперанский любовь русского человека к постоянным переменам. За десятки лет, даже за сотни, сколько ни омолаживай здесь старую архитектуру, сколько ни воздвигай, как это нынче делают, умеренных небоскребов в самом сердце города - Лондон бережно хранит старые названия улиц, старые их очертания, - и все те же названия стояли на углах тех же закоулков, по которым сокращал себе Ленин дорогу от Кингс-Кросс до Бритиш-Мьюзеума. И хотя вместо станции железной дороги появилась станция метро, но в тех же местах, с тем же названием, с таким же назначением. А дождь все стоял и стоял в воздухе серебристой рыбьей чешуйкой. В его мельчайших штрихах, словно в штриховом пунктире Ван-Гога, проступили наконец передо мной величественные колонны одного из прекраснейших и любимейших зданий Лондона.
      2
      Я не была новичком в Британском музее. Несколько лет назад (чтоб быть точной - в 1956 году) мне пришлось поработать в его библиотеке. Сейчас я тоже пришла сюда не как турист, а как читатель. Те, кто ходит смотреть музей, понятия не имеют о разнице таких двух посещений. Чтоб иметь право заниматься в читальном зале Британского музея, нужны две солидные рекомендации, да и то, - если накопилось большое количество заявок, - вы не сразу получите входной билет. Первый раз мне очень помог Кристофер Мэхью, ведавший в те годы упраздненным нынче русским отделом "Британского Совета". А сейчас я привезла с собой рекомендацию директора нашей Ленинской библиотеки, Ивана Петровича Кондакова, и этой единственной рекомендации, как раньше - мистера Мэхью, оказалось достаточно.
      Но в 1956 году увидеть место, где сидел и работал Ильич, и узнать толком, каков порядок занятий в знаменитом читальном зале (Reading Room), мне не удалось. Дело тогда шло о рукописи английского востоковеда Джона Хэддона Хиндлея, находившейся в отделе восточных манускриптов, где она, по молодости своих лет (почти современная!), выглядела младенцем, хотя и была в своем роде уникальной. Хиндлей перевел с фарси на английский труднейшую философскую поэму Низами Гянджеви "Сокровищница Тайн", и это был первый перевод поэмы на европейский язык. Нужен он был мне до зарезу, чтоб критически сравнить его с собственным стихотворным переложением "Сокровищницы" по подстрочнику покойного советского иранолога Ромаскевича. Этот большой ученый, дословно выполнивший свою задачу, создал такой легион туманностей, такое безбрежное море загадочных ассоциаций, такие зашифрованные ребусы, что не одна я, но и несколько образованных иранцев, которым я показала раздобытый мной подлинник, стали в тупик уже не перед подстрочником, а перед самим оригиналом поэмы.
      Полюбив и переведя "Сокровищницу Тайн", я не бросила Низами, а продолжала изучать все, что о нем написано в Европе. За десятки лет европейские ученые проложили тропинки к его пониманью. Они шли в одиночку. Англичане облюбовали басню о двух совах из "Сокровищницы" и печатали ее много лет в детских литературных хрестоматиях; немцы (иранолог Хаммер) перевели немало кусков из его поэм. Гёте дал целый очерк о Низами в своем "Западно-Восточном Диване". Но полный перевод "Сокровищницы Тайн" отважился сделать только один Хиндлей. Весь невероятный, беспримерный в истории размах советской деятельности, - того, что можно назвать г о с у д а р с т в е н н ы м решением чисто культурной задачи, когда созваны и связаны в содружестве виднейшие ученые и поэты, заказаны и оплачены полные научные переводы и стихотворные их переложения; и все это, под шефством лучших иранологов многих республик, издано с комментариями, иллюстрациями и даже, на родине Низами, с параллельными текстами оригинала и перевода, - весь этот размах словно вызвал великого поэта вторично к жизни. Рядом с таким размахом одинокие усилия западных ученых, часто нигде не находившие поддержки, казались каким-то "гласом вопиющего в пустыне". Но тем более привлекательным и заманчивым был для меня, углубившейся в Низами и не бросившей заниматься им по окончании юбилея, - одинокий перевод "Сокровищницы Тайн" Хиндлея, бескорыстный труд ученого, так и оставшийся в рукописи.
      Написав в английской анкете, что я хочу ознакомиться именно с этим трудом, я получила входной билет для занятий в отдел восточных рукописей и прошла в небольшой кабинет, уставленный длинными столами с удобными пюпитрами для расстановки больших рукописных фолиантов. Память моя благодарно хранит часы, проведенные в этом кабинете, и удивительное внимание работника отдела, положившего передо мной не только желанного Хиндлея с его слегка выцветшим, но разборчивым почерком, а и огромный печатный том с библиографией находящихся в отделе а р м я н с к и х рукописей, - по фамилии он узнал, что я армянка, и захотел сделать мне приятное.
      Повторяю, однако, что было это давно, свыше десятилетия назад. Отдел восточных манускриптов лежит в стороне от центрального читального зала. И мне даже краешком глаза не пришлось тогда увидеть сердце Британского музея - тот круглый зал, увенчанный высочайшим, как в византийском храме, просторным куполом, ту самую Ридинг-Рум, в которой ежедневно сидел и занимался Владимир Ильич Ленин.
      Но зато вступить в него и увидеть его мне предстояло теперь в юбилейном году 1967.
      3
      Туристы, ежедневно тысячами посещающие знаменитый на весь мир Британский музей, связывают его обычно с сокровищами египетского отдела обоих этажей, с мумиями, с предметами античных и азиатских культур, остатками народов майя, греко-римскими, индийскими, персидскими, хеттитскими и другими древностями. Когда с путеводителем в руках они идут из комнаты в комнату, из галереи в галерею, им и в голову не приходит, что двигаются они по четырем сторонам квадрата вокруг укромно вместившегося в их центре и протянувшегося вверх на два этажа своеобразного круга в квадрате. Библиотека внедрена в музей необыкновенно удачно, с той редчайшей экономией и отжатостью пространства, каким вообще отличается архитектура этого великолепного здания. Двадцать раз посетив выставочные залы музея, вы можете ее попросту не заметить. Больше того, если вы обычный торопливый турист, вы можете даже и не знать о ней, не подозревать входа в нее и вообще ею не интересоваться. А ведь она - сердце здания. Она - ее собирательный нерв, от нее все росло и отпочковывалось. Ее история, полная национального своеобразия и в том, как она развивалась, и в том, как сами англичане о ней рассказывают, - ч и с т о а н г л и й с к а я, ярко передающая английский характер, английский юмор, английские народные черты. Современному человеку может показаться странным, но людям моего поколения естественно думать, что в Британском музее главное - это его знаменитая библиотека, а предметы его коллекций это уже второстепенное и прикладное.
      Люди моего поколения считали привычным и законным сочетание библиотеки с музеем под одной крышей. Студентами мы говорили: "Иду в Румянцевский музей". Это означало, что мы идем заниматься в б и б л и о т е к у Румянцевского музея. За все годы моей молодости я, как и все мои товарищи по факультету, не знала и не интересовалась, что за экспонаты имеются в "Румянцевке" и есть ли они вообще, - единственным существующим для нас предметом в ней была книга. Поэтому фраза в воспоминаниях Н. К. Крупской о том, что Ленин, не ходивший в Лондоне по музеям за исключением Британского, - и в Британский ходил отнюдь не для того, чтоб смотреть собранные там драгоценные коллекции, а влекла его "богатейшая в мире библиотека, те удобства, с которыми можно было там научно работать"*, фраза эта воспринималась мною как нечто глубоко естественное. Когда, наконец, побывав в дирекции и получив на месяц свой пропуск No 1399533, я перешагнула впервые через порог Ридинг-Рум, меня, как воздухом, охватило особое чувство дома, куда вступаешь в новое свое существование, "у порога оставив туфли" - забыв все личное, мелкое, бытовое, несущественное, беспокойное, рассеивающее.
      _______________
      * Воспоминания о Ленине. М., 1933, с. 55.
      Кто хочет хорошо понять человека Ленина, вжиться в его характер, тому не миновать глубокого раздумья о роли библиотеки в сложной ленинской жизни.
      Библиотека - это не только книга. Это прежде всего колоссальный концентрат спрессованного времени, как бы сопряжение тысячелетий человеческой мысли, перенесенной на пергамент, папирус, бумагу, для жизни в п о с т о я н с т в е, а не в т е к у ч е с т и. Вы входите в храм Сбереженного Времени, чтоб приобщиться к этому великому постоянству в текучести, - как бы становитесь его частицей. Вы становитесь его естественной, органической частицей, потому что здесь нельзя читать без отдачи своей собственной творческой энергии для понимания и усвоения прочитанного. В библиотеке, как нигде, вы переживаете всю глубину знаменитой латинской формулы: "Do ut des", - даю, чтоб ты дал, - изрядно опошленной ее узкопрактическим пониманием.
      Замечательно, что именно в Лондоне Владимир Ильич вспомнил об этой формуле в ее глубоком творческом смысле. Когда оставшиеся в Москве социал-демократы, которым посылалась нелегальная литература из Лондона для освоения, распределения, читки и комментирования в рабочих кружках, стали вопить "мало", "мало", "недостаточно массово", "недостаточно понятно", в то же время не утруждая себя освоением этой литературы, не вчитываясь в нее сами, не двигая ее в кружки, не комментируя, не разъясняя, не используя и сотой доли того, что им послано, - Ленин хлестнул по этой пассивности товарищей таким грозным и гневным окриком в своем письме к Ленгнику, каким гремел лишь в редчайшие минуты негодования на своих соратников: а "Сумели ли вы использовать те с о т н и, которые вам д о с т а в и л и, п р и в е з л и, в р о т п о л о ж и л и?? Нет, вы не сумели этого сделать... увертка, отлыниванье, неуменье и вялость, желание получить прямо в рот жареных рябчиков" - и формула, выделенная Лениным в скобки, как бы для того, чтоб подчеркнуть ее безусловный, зависящий не только от данного момента, вечный смысл:
      "(Никто и никогда ничего вам не д а с т, ежели не сумеете б р а т ь: запомните это)"*.
      _______________
      * Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 271. "Несколько мыслей по поводу письма 7 ц. 6 ф.". Написано в феврале, позднее 12, 1903 г., послано из Лондона в Киев. (Подчеркнуто Лениным. - М. Ш.).
      Но библиотека не только концентрат времени, читальный зал не только связывает читающего с книгой. Читальный зал вводит читателей в творческую атмосферу сотен и тысяч других людей, читающих рядом с ними, смешивая воедино их сосредоточенные дыхания и невидимые флюиды токов их мышления. Если есть гипноз общего действия толпы на улицах, в театрах, на митингах, где люди заражаются друг от друга чувствами и поступками, то незримый и тихий взаимогипноз читателей в библиотеке, отрешенных от текучести жизни, ушедших в творческое освоение чужой мудрости, которую нельзя взять, не привнеся в нее частицу себя самого, - этот взаимогипноз очень велик и реален.
      Есть в воспоминаниях об Ильиче два удивительных рассказа, на первый взгляд противоречащих друг другу. В одном Н. А. Алексеев рассказывает, как он встретил приехавшего в Лондон Ленина: "Владимир Ильич объяснил мне тотчас по приезде, что прочие искровцы будут жить коммуной, он же с о в е р ш е н н о н е с п о с о б е н ж и т ь в к о м м у н е, н е л ю б и т б ы т ь п о с т о я н н о н а л ю д я х. Предвидя, что приезжающие из России и из-за границы товарищи будут по российской привычке, не считаясь с его временем, надоедать ему, он просил по возможности ограждать его от слишком частых посещений"*. Но вот, почти в это же время - за несколько дней до приезда в Лондон, Ильич остановился в Брюсселе. Его там встретил Н. Л. Мещеряков: "...я повел Владимира Ильича показывать город, учреждения рабочей партии, знаменитый тамошний кооператив и т. д. Когда мы вышли из кооператива, вдруг показались толпы рабочих... Ленин при виде этой толпы сейчас же оживился и обнаруживал большое тяготение примкнуть к демонстрации. Мне пришлось чуть не повиснуть на нем, чтобы как-нибудь замедлить его движение"*. Читаешь - и почти видишь, почти физически чувствуешь непроизвольную тягу Ленина к толпе, к массе, чувствуешь физическое усилие Мещерякова оттянуть его, чтоб не попасть в неприятности на чужой земле. Как будто - противоречие. На самом же деле - слитное свойство характера: потребность сосредоточиться, быть с самим собой; и страстная тяга - быть с народом, в народе. Тут, может быть, и корни любви Ильича к библиотеке. Ты один, сосредоточен в себе, ничто и никто не отвлекает; а в то же время, - ты в волне умственных энергий огромного числа людей, работающих с тобой рядом.
      _______________
      * Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 216. (Выделено мной. - М. Ш.)
      * Т а м ж е, с. 221.
      Удачная архитектура Ридинг-Рум, его круг с большим диаметром, проходы, не в длину и ширину, а главным образом вдоль стен по кругу; его скамьи, расположенные радиусами от центра; стены, сплошь опоясанные полками, уставленные книгами, до которых помогают добраться удобные передвижные лесенки, а выше предела лестниц - вторые этажи, обведенные дорожкой с железными перильцами, - все это позволяющее множеству людей заниматься рядом, но не мешая друг другу, и множеству книг расположиться всегда очень доступным для читателя образом, - удивительно способствует и сосредоточенному одиночеству, и взаимослиянию творческих энергий читателей, - одновременному бытию с самим собой и в массе, подмеченному современниками у Ленина.