Есть скрытая внутренняя теплота к рабочим, восставшим с оружием против хозяев: неудачное, недисциплинированное, принесшее ущерб общему делу, а все же это в о с с т а н и е, исторический момент борьбы; пролилась кровь тех, кто эту ошибку сделал, и как раз им-то, ошибившимся, нет и не должно быть осуждения в большом плане революции: ведь без таких ошибок не могло бы быть и восстания победоносного. Этого не понял Леви, но это поняли "рядовые товарищи", не "держащиеся на расстоянии" от рабочей массы, и отсюда их возмущение против Леви.
      Дальнейшая судьба Леви показала, с какой изумительной портретной точностью дан был этот человек в скупых фразах Ленина. Откуда же это безошибочное знание людей, давшее ему преимущество в оценке Леви перед старой, опытной немецкой коммунисткой? Казалось бы, она должна насквозь знать свои кадры, а Ленин, почти не встречавшийся с ними, - далеко уступать ей в этом знании. Между тем, вероятно бессознательно, Клара Цеткин, описав историю с Леви, обнаружила свою наивность и неопытность в оценке близкого ей человека, в то время как Ленин, мало знавший этого человека, безошибочно воссоздал его характер и судьбу. Чтоб выработать такой взгляд и оценку, надо пройти жизненную практическую школу Ильича его постоянное общение с рабочим классом, привычку в первую очередь думать о простом труженике, о его психологии, его отношении к людям, о его нуждах - и для выработки собственного суждения становиться н а п о з и ц и ю "р я д о в ы х т о в а р и щ е й". До последних дней жизни сохранил Ильич эту способность никогда не "держаться на расстоянии" от народа, всегда чувствовать себя среди него, становиться на позицию рядового товарища.
      В самом конце маленькой книжки, которую я брала с собой в бомбоубежище, есть рассказ...
      В конце октября 1923 года Ленин, казалось, уже начал оправляться от удара. Он мог ходить, двигать левой рукой и произносить, хотя с большим трудом и неясно, отдельные слова. Но жить ему оставалось уже недолго меньше чем три месяца... Единственное слово, которым он владел твердо, было "вот-вот". И этим словом, внося в него различные интонации, он делал свои замечания по ходу бесед с ним. Когда в воскресный день конца месяца к нему приехали И. И. Скворцов-Степанов и О. А. Пятницкий, он вышел им навстречу, опираясь левой рукой на палку. А дальше пусть продолжает О. А. Пятницкий:
      "Тов. Скворцов стал рассказывать Ильичу о ходе выборов в Московский Совет. Владимир Ильич невнимательно слушал. Во время рассказа т. Скворцова он одним глазом смотрел на рассказчика, а другим просматривал заглавия книг, лежавших на столе, вокруг которого мы сидели. Но когда т. Скворцов с т а л п е р е ч и с л я т ь т е п о п р а в к и к н а к а з у М К, к о т о р ы е в н о с и л и с ь р а б о ч и м и ф а б р и к и з а в о д о в, - о б о с в е щ е н и и с л о б о д о к, г д е ж и в у т р а б о ч и е и г о р о д с к а я б е д н о т а, о п р о д л е н и и т р а м в а й н ы х л и н и й к п р е д м е с т ь я м, г д е ж и в у т р а б о ч и е и к р е с т ь я н е, о з а к р ы т и и п и в н ы х и п р., И л ь и ч с т а л с л у ш а т ь в н и м а т е л ь н о и с в о и м е д и н с т в е н н ы м с л о в о м, к о т о р ы м о н х о р о ш о в л а д е л: "в о т-в о т", стал делать замечания во время рассказа с такими интонациями, что нам вполне стало ясно и понятно, так же как это бывало раньше, до болезни Ильича, что п о п р а в к и к н а к а з у д е л о в ы е, п р а в и л ь н ы е и ч т о н у ж н о п р и н я т ь в с е м е р ы, ч т о б ы и х о с у щ е с т в и т ь" (курсив мой. М. Ш.)*.
      _______________
      * Ленин и международное рабочее движение, с. 156; Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 677.
      Рассказ о выборах, как о чем-то уже предрешенном, Ильич слушает невнимательно и даже взглядом, обращенным к книгам на столе, показывает свое невнимание. Но когда речь зашла о голосе рабочих масс, об их нуждах, - все в Ленине встрепенулось.
      Таков предсмертный урок Ленина, данный им каждому коммунисту. И пусть слышится нам его "вот-вот" всякий раз, когда совесть наша подсказывает нам главное, что надо сделать коммунисту, на что обратить внимание в работе с людьми.
      Педагогика - это наука о росте человека, она обращена к становящемуся, развивающемуся, совершенствующемуся в человеке. Никакие старые понятия о доброте, о сердечности не покрывают и не составляют всей полноты того нового, с чем Ильич подходил к людям и что заставляло людей обращаться к нему лучшими своими сторонами, делаться с ним лучше. Этика Ленина всеми корнями своими уходит в глубину диалектико-материалистического сознания и ощущения мира, это новая этика материалиста, для которого бытие всех других людей существует так же реально, как и его собственное, и он верит в это чужое бытие, в его рост, в его живые, жизнеспособные стороны. Тут больше, чем обыкновенная старая доброта. И ответная любовь людей к Ленину неизмеримо больше простой ответной любви за простую, обыкновенную доброту.
      1963 - 1964
      Урок второй
      ПО СЛЕДАМ ИЛЬИЧА
      (ПОЕЗДКА В НОРМАНДИЮ И БРЕТАНЬ)
      1
      Передо мной была увлекательнейшая задача. Все дома в городах Европы, где Ленин подолгу жил; библиотеки, даже столы, за которыми он занимался; помещения, где происходили партийные съезды и конференции; кофейни и столовые, известные по деловым встречам большевиков, - все это изучено и отмечено, хранит о себе какой-нибудь материальный след - доску с надписью, фотографию. А вот места отдыха, куда Владимир Ильич в редких случаях чтоб побыть или побродить с Надеждой Константиновной на природе - спасался от нервного городского напряжения, эти места, за исключением, может быть, Швейцарии, изучены гораздо меньше. Среди них есть одно во Франции, где как будто не побывала нога советского очеркиста. И это местечко мне предстояло "открыть" для читателя... О нем, сколько знаю, имелась только страница в воспоминаниях Надежды Константиновны - и ничего больше.
      Был 1910-й, очень тяжелый для Ленина год. Партию расшатывали внутренние разногласия, "борьба разных "уделов" внутри партии", по выражению Ильича*. Ему приходилось, живя в Париже, вести острую борьбу против меньшевиков - "ликвидаторов" и "отзовистов", печатавшихся в органе меньшевиков "Голос социал-демократа", и группы Богданова - Луначарского, издавших свой фракционный сборник "Вперед"*. Те и другие яростно нападали на большевистский центр, а Ленин, громя их, пытался в то же время наладить связь с Плехановым и плехановцами и объединить партию с наиболее здоровой частью меньшевиков, хорошо подкованных марксистски. Вот эта борьба за очистку и объединение брала у Ленина много нервной энергии, потому что к ее серьезной идейной стороне примешивалось много мелкого и мелочного, названного Лениным "склокой". В письме из Парижа Горькому на Капри еще 11 апреля он гневно жаловался, что к "серьезным и глубоким факторам" идейной борьбы примешивается нечто "анекдотическое":
      _______________
      * Письмо В. И. Ленина к А. М. Горькому от 14 ноября 1910 года. Полн. собр. соч., т. 48, с. 1.
      * Напомним читателю, чем были в то время так называемые "отзовисты" и "впередовцы". В своей статье о "впередовцах" и о группе "Вперед", написанной в 1914 году, Ленин так определяет оба эти течения: "...впередовцы... были склеены из разнородных антимарксистских элементов. Этих элементов, в смысле идейных течений, было два: махизм и отзовизм"...
      "Махизм" есть та философия Маха и Авенариуса, с исправлениями Богданова, которую защищали этот последний, Луначарский, Вольский и которая п р я ч е т с я в платформе "Вперед" под псевдонимом "пролетарской философии"...
      Отзовисты были против участия в III Думе, и события показали ясно, что... н а д е л е их точка зрения приводила к анархизму". - Полн. собр. соч., т. 25, с. 355 - 356.
      "Вот и выходит так, что "анекдотическое" в объединении сейчас преобладает, выдвигается на первый план, подает повод к хихиканью, смешкам и пр. Говорят, что с.-р. Чернов написал даже водевиль по поводу объединения у с.-д. под названием "Буря в стакане воды" и что сей водевиль дают здесь на днях в одной из (падких на сенсацию) групп эмигрантской колонии.
      Сидеть в гуще этого "анекдотического", этой склоки и скандала, маеты и "накипи" тошно; наблюдать все это - тоже тошно. Но непозволительно давать себя во власть настроению. Эмигрантщина теперь в 100 раз тяжелее, чем было до революции*. Эмигрантщина и склока неразрывны"*.
      _______________
      * Имеется в виду революция 1905 года. - М. Ш.
      * Письмо В. И. Ленина к А. М. Горькому от 11 апреля 1910 года. Полн. собр. соч., т. 47, с. 250 - 251.
      Если так обстояло в апреле, в весеннем Париже, когда зацветают каштаны и дышать становится легко, то уже в июле, в парижской невыносимой духоте и сухости, склока становилась и вовсе непереносной. Надежда Константиновна пишет в своих воспоминаниях:
      "Склока вызывала стремление отойти от нее. Лозовский, например, целиком ушел во французское профессиональное движение. Тянуло и нас поближе стать к французскому движению. Думалось, что этому поможет, если пожить во французской партийной колонии". Замечательны эти простые строки: не куда-нибудь в глушь, в природу, в одиночество, а поближе к другим собратьям-партийцам, французам, чтоб присмотреться, как там у них, вне собственной мелочной "склоки". Но если у себя заедала вот эта "куча мелких делишек и всяческих неприятностей"*, то у французов оказалось не лучше: "Сначала поехала туда я с матерью, - продолжает рассказывать Крупская. Но в колонии у нас житье не вышло. Французы жили очень замкнуто, каждая семья держалась обособленно, к русским относились недружелюбно как-то, особенно заведующая колонией... Рабочих там почти не было. Вскоре приехали туда Костицыны и Саввушка - впередовцы - и сразу вышел у них скандал с заведующей". Колония находилась неподалеку от дешевого курортного местечка Порник. И тогда Надежда Константиновна, спасаясь уже от чужой "склоки", перебралась в этот маленький приморский курорт.
      _______________
      * Письмо В. И. Ленина к А. М. Горькому от 14 ноября 1910 г. - Полн. собр. соч., т. 48, с. 1.
      "Наняли мы с матерью две комнатушки у таможенного сторожа. Вскоре приехал Ильич. Много купался в море, много гонял на велосипеде, - море и морской ветер он очень любил, - весело болтал о всякой всячине с Костицыными, с увлечением ел крабов, которых ловил для нас хозяин. Вообще к хозяевам он воспылал большой симпатией. Толстая, громкоголосая хозяйка-прачка рассказывала о своей войне с ксендзами. У хозяев был сынишка, ходил он в светскую школу, но так как мальчонка прекрасно учился, был бойким, талантливым парнишкой, то ксендзы всячески старались убедить мать отдать его учиться к ним в монастырь. Обещали стипендию. И возмущенная прачка рассказывала, как она выгнала вон приходившего ксендза: не для того она сына рожала, чтоб подлого иезуита из него сделать. Оттого так и подхваливал крабов Ильич. В Порник Ильич приехал 1 августа, а 26-го уже был в Копенгагене, куда он поехал на заседание Международного социалистического бюро и на Международный конгресс"*.
      _______________
      * Воспоминания о Ленине, с. 162 - 163.
      Чем-то удивительно непосредственным веет от этого рассказа, где Надежда Константиновна именует по привычке французских "патеров" польскими "ксендзами". Так ярко и весело образ Ильича не вставал перед нами ни в каком другом описании его летнего отдыха. "Гонял на велосипеде", "воспылал большой симпатией", "с увлечением ел крабов", "много купался", "весело болтал о всякой всячине" с теми "впередовцами", с которыми совсем недавно в Париже яростно воевал, и ко всему этому "море и морской ветер", которые, оказывается, Ильич очень любил... Видно, и впрямь Порник хорошо запомнился Надежде Константиновне! Но где этот Порник? Жив ли хотя бы парнишка, сын "громкоголосой прачки"? Сохранился ли домик "таможенного сторожа"? По словам Надежды Константиновны, Ленин провел в этом местечке полных двадцать шесть дней - срок нынешней санаторной путевки (от 1 до 26 августа). И тут начинается неувязка.
      "В Порник Ильич приехал 1 августа", - сказано в "Воспоминаниях". Но "летопись", прилагаемая к каждому тому собраний Ильича, говорит другое. Под рубрикой 1910 года там сказано, что в Порник Ленин прибыл (или выехал туда из Парижа) 22 - 23 июля, то есть на девять-десять дней раньше*. Куда же делись эти несколько дней? Мне важно было как-то решить этот вопрос для себя, потому что он касался очень существенного момента, - дороги. Если ехать из Парижа прямо в Порник через Анжер и Нант, то поездка, при разветвленной сети железных дорог во Франции еще полвека назад, заняла бы всего несколько часов. А вот если ехать кружным путем, - кружный путь шел в Бретань через Нормандию и был самым обычным, самым естественным для туристов, прошлых и настоящих. Посмотреть только один крохотный Порник, совсем не типичный для Бретани, и не увидеть таких красочных ее мест, как Кемпер, как сказочный остров Киберон, как центр средневекового корсарства город Сен-Мало, а попав в Сен-Мало, не взглянуть на красавицу Нормандию с ее знаменитым на весь мир островком Мон-Сен-Мишель и столицей Руаном казалось просто невозможным. Решив побывать в Порнике и найти там следы Ильича, я страстно хотела ехать туда кружным путем, уверенная, что Ленин потратил лишние дни с 22 июля по 1 августа именно на этот кружный путь. Но данных для такой уверенности у меня не было.
      _______________
      * Счет там и тут идет в одном и том же календарном стиле.
      И тут совсем неожиданно мне пришел на помощь собрат по газете "Известия" В. Полторацкий. Чуть ли не перед самым моим отъездом во Францию он отвел меня в сторонку и как-то таинственно шепнул, чтоб я "непременно, непременно побывала в Мон-Сен-Мишель, отыскала там ресторан "Мать-курочка", а в ресторане спросила альбом посетителей, а в этом альбоме нашла французский автограф Ленина: "Спасибо за вкусную омлетку", вот этот автограф заснять бы или выкупить!"*. Сам Полторацкий не видел его, но он сослался на "достовернейшее свидетельство друга". Ничтожный шанс, но если правда, что Ленин побывал в Мон-Сен-Мишель, значит, он или заехал туда в 1902 году, по дороге из Парижа в Лонгви, где отдыхал в июне - июле с матерью и Анной Ильиничной; или - как мне очень хотелось верить - по дороге в Порник в 1910 году, если ехал туда кружным путем. Я не очень верила в автограф Ленина. Но мне казалось невероятным, чтоб Ильич, вживавшийся в страны и города, где ему приходилось бывать, постоянно искавший близости с простым народом, мог миновать, живя во Франции, такие места, как Вандея, не поглядеть, не прислушаться, не понаблюдать современных вандейцев, какими они стали. И как-то не вязалась с образом Ильича, неутомимого ходока, опытного путешественника, что он так просто сел в поезд и через пять-шесть часов был на берегу Атлантического океана, в то время как имел в запасе свободные дни, а вокруг...
      _______________
      * Ильич любил яичницу. Надежда Константиновна похвалилась однажды, что умеет готовить десять сортов омлетки.
      Я развернула карту. Большой, изрезанный, как кружевная бахрома, полуостров - с частью Нормандии и Северной Бретани, омываемой рукавом Атлантического океана Ла-Маншем (там как раз бухточка Лонгви, где побывал Ильич в 1902 году), и Южной Бретанью, изглоданной самим Атлантическим океаном на юге, - лежит в кольце необыкновенно поэтических побережий. Каких только названий не надавали им: "Изумрудный берег", "Берег розового гранита", "Львиный", "Корнуэлльский", "Дикий" и, наконец, "Берег любви", тот, на котором прикорнул маленький Порник.
      Быть может, самое интересное в путешествиях по Франции - это наглядное познавание истории. Когда-то на школьной скамье мы заучивали мертвые строки о переселении народов, о Римской империи, захватившей почти всю Европу и всюду понастроившей свои мосты, дороги, театры, о вторжении варваров в эту империю, о германцах и готах, кельтах и саксах, франках и фризах, о войнах между ними, о размежевании Европы среди них, о формировании стран и народов, которые известны нам сейчас - уже не из учебников - как французы и англичане, голландцы и немцы, итальянцы и швейцарцы. Но в путешествии вы вдруг замечаете, что "история" не проходит, а как бы "переходит" подобно тому, как детство человека переходит в его юность, а юность в зрелость, а зрелость в старость, и ребенок еще сохраняется в старике, как юноша в зрелом человеке. Корнуэлльский берег во Франции! Но ведь Корнуэлл есть и в Англии. Это ее название, ее побережье с "концом страны", Лэндс-Энд... Общность названий, сходство в языке, английские имена в нормандских городах, - а сама Англия в двух шагах, через Ла-Манш - и следы ожесточенной, не утихавшей, вспыхивавшей, как из тлеющих углей, борьбы, растянутой на столетия, между двумя соседями, Англией и Францией, ненависть ко всему английскому в памятниках Сен-Мало, в Руане, где англичане сожгли Жанну д'Арк, - родство в произношении, в отдельных словах, в названиях. Историк может прочесть тут о первичных истоках народов, переплетении их, цементировании смешанных событий в легенды, а легенд в традиции, подобно тому, как геолог в пластах пород и в вулканической магме читает историю Земли.
      И еще потому интересно ездить по Франции, что вы тут почти не выходите из царства литературы и искусства. Биографии замечательных деятелей, цитаты из них, черты и жесты их на памятниках, бюстах, барельефах окружают вас почти на каждом шагу. Самые маленькие города любят играть в свои собственные игрушки - модели знаменитых зданий, панорамы знаменитых событий, коллекции местных чудес; почти всюду есть музеи и музейчики с восковыми фигурами исторических персонажей, приближающих к вам в искусных сценках главные события их жизни. Память не хочет уйти от прошлого, и это длительное, неумирающее, мостообразное восприятие всего того, что происходило с народом века и тысячелетия, постепенно переходит в воображение, в талант мифотворчества.
      Уж, разумеется, современные народы, как и античные, не создают и не создавали своих мифов "из ничего"! И еще непременно почувствует турист преобладание - над мифом, историей и материальными свидетельствами власти художественного слова. Наверняка три четверти туристов во Франции ничего бы не пережили перед памятниками Жанны д'Арк без Вольтеровой и Шиллеровой "Орлеанской девы"; перед могучей скульптурой стрелка-отца и мальчика-сына в Альтдорфе или часовенкой Телля, этих чудесных местечек в Швейцарии, если б не "Вильгельм Телль" того же Шиллера, заученный еще в школе; или - перед стертым, облупившимся, старинным фасадом дома Тассо в Сорренто - без гётевского "Торквато Тассо"; а у нас, на родине, в изумительном Угличе, - без пушкинского "Бориса Годунова"...
      Но если Владимир Ильич действительно проехал в Бретань кружевным побережьем Нормандии, он вряд ли давал своей памяти увлекаться историей. Надежда Константиновна писала: "...поближе стать к французскому движению". Нормандия и Бретань были в прошлом оплотом реакции, французской Вандеей, и Ленин в поездке, как и всегда, мог жадно интересоваться людьми, народом, злободневной политической современностью. Пытаясь хоть немножко, в меру сил и возможностей, поступать по-ленински, я выехала в этот кружный путь, держа в узде всю свою любовь к прошлому и к памятникам искусства; и чтоб удержаться от музейного восприятия столицы Нормандии, Руана (а его все гиды зовут городом-музеем), вооружилась последним номером газеты "Париж-Нормандия" и маленьким журнальчиком "Весь Руан" последнего выпуска.
      2
      Поздняя осень 1966 года - льет без конца дождь, словно серая сетка стоит перед глазами; холодно, выступают из берегов реки, наступает на берег океан, и это всего катастрофичней там, куда мы едем на быстрой французской "симке" (Simka). Пишу "мы", потому что спутник мой, представитель нашего агентства "Новости" в Париже, тоже заинтересован поездкой "по следам Ильича". Мимо, сквозь серую сетку, после выезда из предместья Сен-Клу, мелькают, как дети на параде, карликовые грушевые деревца с огромными, не по росту плодами; висячий туман над Сеной, цементные заводы - Ciments Francais - и нескончаемые надписи на стенах: "Мир Вьетнаму!", "Вон, американцы!".
      В развернутой и колеблющейся от быстрого движения газете - почти то же самое: антиамериканские манифестации против Джонсона, открытие в Нью-Йорке террористического заговора против коммунистов, запуск нового советского "Спутника" - все это с явно выраженной симпатией к левым политическим силам. Журнальчик "Весь Руан" локальней. В передовице негодование по адресу тех, кто утверждает, что "Руан - мертвый город". Приезжайте, - и выбирайте жизнь по своему вкусу, приглашает журнал. За этим следует длиннейший перечень всего того, что происходит в преддверии зимы 1966 года в столице Нормандии: дюжинами зрелища, концерты, выставки, ярмарки, фильмы, традиционный бал в Руанском университете, возобновление чтений об учении "хатха-йога", юбилеи, конференции. Университет объявляет во втором семестре дискуссию "Молодежь нашей нации". Казалось бы, злободневнейшая тема, но в заключение дискуссии обещан фестиваль "об эротике в кино", и фильмы "О любви" и "Моника" Бергмана, - должно быть, чтоб привлечь публику на серьезный доклад.
      Еще событие, на этот раз писательское. Общее собрание нормандских писателей, отчеты - финансовые и моральные, - выбор делегатов для поездки на север и юг департамента, шефство над постановкой памятника участнику "Сопротивления" и под конец товарищеский обед в гостинице "Англетерр" все так похоже на наши собственные писательские дела. И вдруг в этом маленьком местном журнальчике, вряд ли когда-нибудь проникающем за пределы Франции, необычайная хвалебная речь по адресу "изумительного советского фильма "Огненные кони". Тщетно стараемся мы припомнить, какой же это фильм у нас об огненных конях. И наконец находим подлинное его название, звучащее в латинской транскрипции так: "Тент забипих предков". И только ремарка "по роману Коцюбинского" объясняет нам, наконец, что речь идет о советском фильме "Тени забытых предков". Вряд ли подозревают скромные украинские постановщики, каких эклог удостоился в Руане их фильм, высоко поднятый даже над "Горящим Парижем", шедшим одновременно с ним. Над рецензией об "Огненных конях" стоят три звездочки и большая буква А (высшая оценка фильма), а в самой рецензии фильм аттестован как "не имеющий себе подобного, не похожий ни на какой другой, - все в нем свет, жизнь, краска - классические данные советской кинематографии, - праздник для глаз и для сердца"*. Позднее в Руане я увидела очередь на него перед кассой кино. Руанцы, как и множество простых людей за рубежом, остро отзываются сердцем на тот непроизвольный советский оптимизм (утро века), каким, подчас независимо от воли авторов, пронизаны у нас не только счастливые, но и печальные фильмы; за рубежом оптимизм - вещь дефицитная. Стоило бы над этим задуматься тем спесивым критикам, чужим и своим, кто презрительно клеймит этот оптимизм как нечто "нарочитое" и "официальное".
      _______________
      * Tout-Rouen, 29 octobre - 11 novembre 1966, p. 50.
      Пока я перелистывала журнальчик, машина въехала в город-музей - и тут же стоп: в центре останавливаться негде. Мы обошли пешком весь Руан, компактный в своей архитектурной красоте; облазили три его жемчужины: собор Нотр-Дам, церковь Сен-Маклу и аббатство Сент-Уан; дали насладиться глазам старинными нормандскими домишками в деревянных, крест-накрест опоясывающих фасады переплетах, совсем таких, какими любовался Сергей Образцов в шекспировском Стрэтфордена-Эвоне, - сходство архитектур не случайно, ведь двадцать один год (1066 - 1087) Руан был столицей Англии.
      От истории, сколько ни вертись, в этом клубке нормано-англо-французского сцепления удержаться было немыслимо. У аббатства Сент-Уан стоит массивная скульптура викинга Роллона, узкая (или кажущаяся узкой) в голове и плечах по сравнению с огромными слоновьими ногами, не ногами - стопами. Упершись ими в землю, он туда же, вниз, показывает толстым указательным пальцем: "Здесь мы останемся, господа и сеньоры". Все языческое, римское в Руане начисто смело в девятом веке норманнское завоевание. Потом пришли англичане.
      Лет пятьдесят назад у нас часто ставили оперу "Роберт-дьявол". Эту оперу, как и старый балет "Корсар", недавно возобновленный в ленинградском Малом оперном, пришлось мне добром помянуть в Руане. Честно говоря, они были причиной того, что я не оказалась полной невеждой, а уже была подготовлена к тому, что был такой Роберт-дьявол, а "корсары" - вовсе не разбойники, не пираты, а нечто вроде партизан средневековья... В пятнадцати километрах от Руана стоит реставрированный замок Роберта-дьявола, личности вполне исторической, занявшей в истории Франции большое место: встретив красивую деревенскую прачку Арлетту, он прижил с ней сына, сперва называвшегося Вильгельм Бастард, а потом получившего другое имя: Вильгельм Завоеватель. О Вильгельме Завоевателе трудно не знать, он неистребимо входит во все учебники. Это он, завоевав Англию, на двадцать один год сделал Руан английской столицей. Но если одна французская крестьяночка, Арлетта, была косвенной причиной хозяйничанья англичан во Франции, другая французская девушка, Жанна из деревни Домреми в Лоррэни, помогла выгнать англичан из Франции. И за это в Руане, на площади Старого Рынка, англичане ее сожгли.
      Мы пришли на площадь Старого Рынка уже порядком усталые. Площадь узкая - не развернуться, пожалуй, двум грузовикам. И на ней небольшой квадрат, опоясанный низенькой оградой. Просто квадрат, отличающийся от земли тем, что он покрыт чистым золотом, и чья-нибудь любящая рука всегда сменяет на нем простенький букет полевых цветов. Здесь была сожжена Жанна д'Арк. Возле стены подальше - ее памятник, маловыразительный и как-то модернистски-вытянутый в длину. А на углу - музей, который очень стоит посетить. Может быть, и наивный он, и непритязательный, но есть вещи и минуты, когда хорошо почувствовать себя ребенком. Излюбленные восковые фигуры, так часто встречаемые в музейчиках Европы, обычно бездарны, и смотреть их неприятно. Здесь это не так. В глубоких нишах вдоль зигзагов темного коридора музея представлены сценки из жизни Жанны. Сперва она пастушкой в Домреми слышит "глас божий", приказывающий спасти родину; потом - последовательные этапы ее удивительного подвига во главе французского войска, в окружении народа; потом тюрьма - допрос - сожжение, и, может быть, потому, что фигуры вылеплены не броско, краски не ярки, видимы они из глубины ниш, из темноты, откуда их выхватывает скупой сноп света, они производят сильное впечатление и на детей и на взрослых. С детским интересом рассматриваете вы и кукольную модель старого города Руана - тесно прижатые друг к другу треугольники домов, по-нормандски переплетенных деревянными поясками и окружающих знакомую площадь Старого Рынка, какой она была 30 мая 1431 года, когда на ней сожгли Жанну. Пятьсот тридцать пять лет назад! Какое еще событие подобной давности может так взволновать человека?
      Нам в нашей поездке осенью 1966 года вообще посчастливилось на круглые даты: за четыре месяца до нашего приезда руанцы отмечали 360-летний юбилей Пьера Корнеля, отца французской драматургии, родившегося в Руане, а через месяц после нашего посещения руанцы отметят 145-летний юбилей другого великого земляка, Густава Флобера. Оперный сезон открывается здесь третьим руанцем, современником Корнеля, - композитором Буайльдьё, автором оперы "Белая дама". Дни смертей не считаются юбилейными, но все же удивительно, что ровно пятьдесят лет назад, чуть ли не день в день, в ноябре 1916 года, на руанском вокзале скончался Верхарн, хоть и не руанец, но влюбленный в Руан поэт. С такими традициями не мудрено местным нормандским писателям собраться в союз и проявлять необыкновенную активность. Сохранились и загородный павильон на берегу Сены, разделившей Руан на две части, - в этом павильоне Флобер писал "Мадам Бовари"; и старинное поместье Корнеля, - очень похожее своим общим обликом на Стрэтфорд, - где создавался "Сид". Охватить все это в несколько часов пешего хождения сделалось бы уже не наслаждением, а мукой. И мы поплелись напоследок в сумрак собора, где не было службы, и сели на скамью передохнуть.
      Эти скамьи с пюпитрами, куда кладут молитвенники, и с приступочкой, чтоб опускаться на колени, белели в темноте множеством белых конвертов. Лишая какого-то верующего его достояния, мы взяли один конверт на память и уже в машине открыли его. В нем был листок с печатным текстом. Члены руанской диосезы приглашались помочь построить в новых городах департамента двадцать четыре церкви, "чтоб удовлетворить потребность горожан, утвердить среди них присутствие церкви, воспитать новое поколение верующих". На постройку недоставало девяти миллионов новых франков (после денежной реформы здесь всегда прибавляют "новых"). И кончалось воззвание литературной фразой: "Без церкви чего-то лишена жизнь человеческая".
      Как всегда к концу дня, мы ехали из Руана молча. Мы ехали дальше, к океану, и на каждом шагу нам стали попадаться следы наводнения, о котором в те дни без конца писали газеты. Сама дорога не была затоплена (в Париже нас пугали, что не доберемся), но на полях, по обе ее стороны, серебрились язычки воды, которыми океан словно влизывался в сушу. Воздух был полон стоячими капельками влаги, осаждавшимися на стекла. Видеть уже ничего не хотелось, и местечко Понтерсон, для француза звучащее целым миром воспоминаний о рыцарях-феодалах и Столетней войне, для нас попросту было местом ночевки в очень скромной и почему-то очень дорогой дорожной гостинице.
      3
      Сейчас, когда я пишу эти строки, Мон-Сен-Мишель осаждается тысячами, десятками тысяч приезжих. Снимки во французских газетах показывают такие скопища машин на дорогах к нему, что они кажутся нашествием саранчи. Не потому, что сезон (Мон-Сен-Мишель - одно из европейских чудес для туристов), - сезона еще нет, март месяц, а потому что пролив Ла-Манш внезапно ушел. Он ушел очень далеко от берега, обнаружив дно на пятнадцать метров в глубину, со всеми его чудесами, - затопленным когда-то судном, океанической флорой и фауной. Археологи, зоологи, ботаники ринулись изучать все это, покуда океан не вернулся. А с ними примчались любопытные, чтоб посуху, пешечком, минуя дамбу, со всех сторон прогуляться к монастырю-крепости.
      Мы же четыре месяца назад были в совсем другом положении. Ла-Манш тогда не ушел, а чересчур нахлынул на берег. Газеты писали об угрозе наводнения по всему северу Франции.