Маме вообще некогда спокойно поесть.
      Должен выдаться особый, благословенный денек, без забот и хлопот, чтобы она позволила себе пообедать вовремя. Обычно же она вырывается поздно, замученная, хмурая. Лучше к ней не подходить.
      Проходит через контору, не глядя на бухгалтера, ей неудобно усаживаться за стол посреди рабочего дня.
      - Саша, есть у нас что-нибудь поесть? Неси скорей на стол! Быстро, у меня нет времени!
      Горничная бросается освобождать угол стола, придвигает все необходимое хлеб, соль, вилку, ложку. А мама моет руки, не переставая дергать прислугу.
      - Боже мой, что же так медленно! Саша, где ты застряла? Все дети пообедали? А Башка что-нибудь ела?
      Мальчишки, уверена мама, себя не обидят. А вот меня, бледненькую, младшенькую, надо пичкать силком.
      Все на столе.
      - Как жалко, хозяйка! Пока вы съедите суп, мясо остынет.
      Мама не успела сесть, как уже прислушивается к голосам из магазина:
      - Не морочь мне голову! Она и без тебя раскалывается. Тише! Я слышу, кто-то зашел в магазин.
      Она в спешке глотает последний кусок и уже готова бежать. А тут и мальчишка-посыльный:
      - Мадам, вас хозяин зовет!
      Мама срывается с места, горничная огорченно смотрит ей вслед:
      - Отнести вашу тарелку в магазин?
      Я тоже обедаю одна. Хорошо - некому пожаловаться маме, что я ничего не ем. Горничная вносит блюдо за блюдом.
      - Саша, я больше не хочу!
      - Бог с тобой, Башутка! Что ты говоришь! Так вкусно! А пахнет как! Попробуй только - во рту тает! Ну что с тобой, Башенька? Уж не заболела ли, упаси Боже? Пойду позову Шаю.
      Саша знает, что Шаю я боюсь больше нее. Кухарка приносит с собой луковый запах.
      - Почему это ты не желаешь есть? Не ломайся, пожалуйста! Когда ж ты наконец поумнеешь и будешь есть по-человечески? Ничего не ешь, поэтому такая зеленая. А мама потом будет меня ругать, что я тебя мало кормлю!
      - Ладно, ладно, я поем. Только отойди!
      Я откусываю кусок мяса, лишь бы она ушла, эта кухарка. Терпеть не могу, как от нее пахнет, луком и посудными тряпками.
      - Боже всемогущий! Даже эта малявка и та огрызается.
      Хая вытирает фартуком свои всегда мокрые глаза и, опустив плечи, бредет на кухню.
      Я снова одна. Глотаю кусок мяса. И гляжу на дверь. Хоть бы кто-нибудь пришел! Сколько там еще осталось дней до субботы?
      В субботу ни одного пустого стула не останется. Папа, мама, братья все рассядутся по местам...
      Вдруг дверь распахивается и вихрем врывается Абрашка.
      - Эй ты, рохля! Сидишь тут, как сонная тетеря! Гляди, мороженщик пришел! - кричит он и подталкивает меня к окну.
      По двору идет внушительный, похожий на айсберг здоровяк. Он будто весь занесен снегом. Просторная белая рубаха. На голове покачивается накрытый белыми салфетками бочонок. Сама голова обернута полотенцем, словно она у него болит.
      Долгоногий, он шагает по снегу в блестящих черных сапогах. И вдруг останавливается прямо перед нашим окном. Наверное, увидел нас. Вытягивает шею, как петух перед дождем, и визгливо выкрикивает:
      - Вкусное мороженое! Сладкое мороженое!
      Так что стекла трясутся.
      Абрашка кидается от окна к двери, оборачивается и понукает меня:
      - Что стоишь? Иди попроси у мамы пять копеек! В кредит он нам больше не даст! Вот дура, ну хоть стаканы пойди принеси...
      Сам он бежит на кухню, налетает сзади на кухарку и тащит ее к окну показать, что пришел мороженщик.
      - Хая! - клянчит Абрашка и немилосердно трясет ее. - Дай нам пять копеек. Видишь, мороженщик!
      - Господи Боже! Этот разбойник меня уморит. Рехнулся, что ли? Приспичило ему! Разве можно сейчас есть мороженое, бесстыдник ты этакий? Ведь ты только что ел мясо! [Иудейская религия запрещает смешивать мясную и молочную пищу]
      - Какое там мясо! Я уж про него и забыл!
      - Что-что? Нет, вы только посмотрите, бедные заброшенные дети! Бедняжечки! Я их голодом морю! Сожрал три котлеты, а потом...
      - Да хватит тебе причитать. Завелась до завтра! А мороженщик сейчас уйдет...
      - Подумаешь, важность - мороженщик! Будь он неладен... Сбивает с пути еврейских детей... Где ребе? Счастье твое, что его здесь нет, уж он бы взгрел тебя палкой! Так бы все это поганое мороженое и растаяло...
      - Вкусное мороженое! Сладкое мороженое!
      Абрашка весь извелся. Что делать?
      - У него мороженое не из молока! - Он пробует сыграть на добрых чувствах. - Хая! Я тебе помогу месить тесто - только скажи, достану из погреба огурцы, квашеную капусту...
      - Осчастливил! Да что ты ко мне прицепился? Где я тебе возьму денег?
      Абрашка почувствовал, что голос Шаи помягчал.
      - Неужто пяти копеек от рынка не осталось? Тебе что, маминых денег жалко?
      - А по-твоему, мамины деньги - это пустяки? Можно их швырять в окно? А как мне вечером перед ней отчитываться?
      - Вкусное мороженое! Сладкое мороженое! - не унимается мороженщик.
      - Да что за негодник! Отстанешь ты от меня или нет? Всю душу вымотал! На, грабитель!.. - Не переставая ворчать, Хая достает из-под юбки кошелек. - Ох, нечистая пища! Нечистая пища!..
      ИЗГНАНИЕ КВАСНОГО
      Скоро Пасха. Весь дом как натянутая струна.
      - Здесь помыла? А в том углу? Как следует протри полки. На-ка, постели пасхальные салфетки. - Хая дергает всех, кто подвернется под руку.
      - А ты, Саша, - кричит она православной горничной, - иди прочь со своей мукой! В погреб неси! Будете с Иваном есть там!
      Последние блюда из-под квасного запихиваются в темный шкаф. Весь год вся эта утварь была у Шаи в ходу, а теперь она видеть ее не хочет, ногами отпихивает: вдруг тревожно замирает белое пятнышко - не мука ли?
      - Где же отец? Скорей бы пришел и сжег все эти крохи... - Хая прячет в шкаф противень. Пусть не оскорбляет глаз. - Беда с этим квасным! Никак от него не избавишься! Дети! Разве ребе не велел вам вывернуть карманы? Чего же вы ждете? Скоро папа будет жечь остатки хлеба.
      И Хая обшаривает нас.
      - Ай! Щекотно! Карман мне оторвешь!
      Вычистить за один раз все карманы - дело нелегкое. Ведь мы целый год, дома и на улице, складывали туда что попало. У кого больше крошек?
      - Тихо! Папа идет!
      Скорей привести карманы в порядок!
      Папа пришел жечь квасное. Мир всем! Вид у него строгий, как будто он должен отыскать что-то очень важное.
      Широкополая черная шляпа бросает тень на лицо. Ему дают зажженную свечу. Огненный язычок высвечивает бледные черты.
      - Где метелка? - шепчет он.
      Дети молча идут за отцом. Со свечой и метелкой из перьев в одной руке и деревянной ложкой в другой он обходит все подоконники все углы, хоть их только что выскребли. Открывает книжный шкаф, перебирает священные книги будто туда что-то запрятали. И вдруг ему попадается хлебная крошка укрывшаяся от большой чистки.
      Свеча радостно вспыхивает - можно подумать, нашли сокровище.
      Папа собирает все крошки, ссыпает их на бумажку и бросает, как жертву, в зев раскаленной печки. Огонь охватывает бумажный фунтик. И вместе с пожирающим остатки квасного пламенем разгораются папины глаза.
      - Слава Богу! - облегченно вздыхает Хая. - К Пасхе все очищено!
      ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ПАСХЕ
      Первая жертва пасхальной лихорадки - наша толстая кухарка Хая.
      Она принимается носиться выпучив глаза сразу после Пурима. Тусклых будней она не замечает, поглощенная одной заботой: соблюсти весь обряд Пасхи.
      Суета начинается с самого утра. Хая гонит нас из столовой.
      - Ну-ка дети, хватит рассиживаться! Быстро доедайте и марш отсюда! Маляры пришли!
      - Маляры уже? Да ты знаешь когда Пасха? До тех пор еще Мессия успеет прийти! - огрызаются братья.
      - Вот именно! Для Мессии и надо все побелить и покрасить! А вы бы чем языком молоть, лучше помог ли бы отодвинуть шкафы.
      - Шкафы?
      И всего-то? Какие пустяки! Ай да Хая - а больше ничего не придумала? Да их с места не сдвинуть!
      Мы толкаем шкаф все вместе и он начинает поддаваться. Там внутри висят вперемешку черные костюмы и платья, папина шуба, мамино лисье манто, точнее - ротонда. Длинные ворсинки меха щекочут и покалывают другую одежду. При каждом толчке шкаф скрипит, стонет и оставляет белые царапины на паркете.
      - Ай! Остановитесь, хватит! - кричит один из братьев.
      - Видишь Хая, что случилось по твоей милости? Ножка подкосилась. Как теперь будем двигать обратно?
      - Господи помилуй, я то что могу сделать? Надо же переклеить обои!
      - Ты бы сходила спросила у раввина! Может, надо отодвигать не шкафы, а стены?
      Братья берутся за следующий шкаф.
      - Ишь, умник сыскался, да молоко-то на губах не обсохло. Ничего-ничего! У меня в одной пятке ума побольше, чем в ваших дурных головах, вместе взятых. У раввина спросить, как же! Надо бы у него сперва спросить, как это в еврейском доме заводятся такие безбожники!
      - Ну, все! Хая завелась! Пошли... Идем в город, посмотрим, как пекут мацу!
      Хая, махнув рукой, поворачивается к открытой двери и возглашает:
      - Идель, Нахман, заходите! Начинайте с классной комнаты за столовой.
      По этому зову мгновенно, словно его только и ждали, сгущаются из воздуха две белые фигуры. Двое маляров, белые с ног до головы. Ботинки, волосы, щеки, брови - все, как снегом, засыпано известкой. У одного на плече лесенка, в руке - ведро с краской. Другой еле держит в охапке длинные рулоны обоев.
      Лиха беда начало, ремонт пополз из комнаты в комнату. Мы двигаем столы и стулья, оставляя проход.
      Будто рота солдат ворвалась вместе с этой парой. Вскоре маляры захватили весь дом. Один забрался на лестницу и драит карнизы, другой влез на стол и скребет потолок - старая побелка сыплется ему на голову.
      - Хочешь попробовать известки, малышка? - смеется, глядя на меня с высоты, тот, что на лестнице.
      Его короткая, обсыпанная известкой бородка прилипла к белым губам. С ними весело. То один, то другой заливаются смехом. Оба поют, свистят, смешивают краски, окунают кисти. Брызги летят во все стороны.
      Один приступил к потолку. К нему подключился второй, и руки с кистями размашисто заходили, словно птичьи крылья.
      На очереди стены. Как яростно маляры на них накидываются. Старые обои шумно падают на пол, осыпается штукатурка. На голые, ободранные стены жутко смотреть. Под ногами все заляпано белилами, валяются бумажные полосы в цветочек. Они намокают, их рвут, топчут ногами. Вместо старых наклеивают новые полотнища, с другими цветочками.
      Обои топорщатся, вздуваются, не хотят приставать к стенам. Маляры разглаживают их влажными тряпками, и пузыри исчезают.
      Маленькая классная комнатка, свежепобеленная, заново оклеенная обоями, сияет, будто перед свадьбой. Но Шае и этой чистоты мало. Она завешивает стены белыми простынями, как молитвенными покрывалами. Расстилает простыню даже на полу. Хоть вноси Ковчег Завета.
      На самом же деле сюда заносят две корзины мацы. Огромные, обернутые скатертями корзинищи.
      Чуть ли не каждый лист мацы завернут отдельно! Хая бежит впереди, показывает дорогу.
      - Сюда! Тихонько! Стоп! Здесь две ступеньки! Ставьте корзины осторожно. Бог мой, да поосторожнее! Маца раскрошится!
      Она порхает вокруг корзинок, щупает их, бормочет что-то похожее на благословения.
      - Ну вот! Маца в доме, значит, Пасха не за горами.
      Еще один посыльный с благообразной длинной бородой приносит корзинку особой мацы для папы. Несет он ее двумя руками, как Моисеевы скрижали.
      Ни слова не говоря, посыльный осматривается, замечает крюк для лампы под потолком и вешает корзину туда, чтобы и дух квасного не мог коснуться пасхального хлеба.
      С этой минуты входить в классную комнату запрещено. Всем, кроме Шаи. Только она тут распоряжается, и все домашние беспрекословно повинуются.
      Если из кухни выступает Хая в белом переднике и с белой косынкой на голове, ясно - она направляется в классную комнату. На лице ее такое напряжение, будто она собирается опрокинуть небеса.
      Мы тишком пристраиваемся за ней, но она запирает дверь. Задвижка щелкает прямо у меня перед носом. Остается только сидеть на ступеньках да слушать, как стучит деревянный пестик.
      - Хая! - умоляем мы через замочную скважину. - Пусти нас! Мы поможем тебе толочь мацу.
      Пестик стучит и стучит, будто хочет пробить нам головы.
      - Ну, пожалуйста, Хая! Руки у нас чистые, клянемся! Только что вымыли!
      Может, Хая не слышит? Пестик стучит еще громче. С каждым ударом мы дергаем задвижку.
      Вдруг дверь открывается настежь. Мы отскакиваем, кубарем скатываемся со ступенек. На пороге, мрачнее учи, стоит разгневанная кухарка. Ее не узнать. Вся в муке, точно работала на мельнице.
      - Что пристали? Оставьте меня в покое, шалопуты! Пасху мне испортить хотите? Поганцы этакие! Пусти их, как же! Чтоб они крошили мацу своими нечистыми руками! Вон отсюда! - Белое облачко вылетает из ее ноздрей. - И думать не смейте прикасаться к корзинам!
      Излив гнев, Хая снова ныряет в комнату. Гремит задвижка. А мы приникаем ухом к замочной скважине. Теперь слышен тихий звук, похожий на шуршанье мокрого песка в водяной воронке.
      - Хая! Позволь нам тоже просеивать муку из мацы!..
      ПАСХАЛЬНАЯ ТРАПЕЗА
      С раннего утра я принимаюсь зубрить "Ма ништана".
      Я младшая и должна задать папе "Четыре вопроса". [Ма ништана ха-лайла ха зе ми-коль ха-лейлот? (Чем отличается эта ночь от всех других ночей?) первый из четырех вопросов, которые, по обычаю, младший ребенок в доме задает старшему мужчине в начале пасхальной трапезы]
      - Каждый год ты делаешь одни и те же ошибки!
      - А почему каждый год бывают одни и те же вопросы?
      У меня в голове кишат не четыре, а сорок четыре вопроса. Но попробуй-ка, поспрашивай папу!
      Папа, почему на время пасхальной трапезы ты вдруг становишься королем? И почему на другой день ты уже не король? Значит, наше королевство исчезает? Папа, почему за пасхальной трапезой пророк Илия не сидит рядом с тобой? Вот бы кому быть королем! Ему наливают вино в самый большой, самый красивый бокал. А почему, папа, почему его бокал так и остается нетронутым посреди стола? Почему он не пирует с нами и мы идем открыть ему дверь и зовем его только после еды?
      Папа, а почему он обещает, что мы будем в будущем году в Иерусалиме? Каждый раз одно и то же обещание а сам прячется в темноте. Почему? Ну почему?
      - Опять заснула? Твоя очередь. Повтори!
      И я снова повторяю вслух, от начала до конца, "Четыре вопроса".
      В доме шум и суета. Я хожу из угла в угол, осторожно, будто моя голова - кувшин, наполненный этими вопросами. И все повторяю их шепотом, боюсь, не утекли бы из памяти.
      Хая носится, как ветер, из кухни в столовую и обратно. И каждый раз застывает перед столом и пересчитывает по пальцам.
      - Харосет, зероа, бейца [Тёртые яблоки с орехами, жареные косточки, яйца вкрутую - ритуальные пасхальные кушанья]... что еще? Где Саша? Когда нужна, так ее вечно нет. Что праздник, что не праздник - ей все одно. Башенька, сходи позови ее. Она наверняка в погребе с Иваном. У них там ужин.
      И Хая сплевывает, так ей противны их некошерные блюда.
      Бегу бегом и не узнаю наш погреб. Саша так тут все прибрала, что стало чисто и просторно. На полу сухо. Не пахнет ни керосином, ни плесенью от соленых огурцов и квашеной капусты. Бочонки задвинуты за штабели дров. А посередине устроена столовая на всю пасхальную неделю.
      Саша с хозяйским видом восседает на чурбане, сторож Иван - рядом с ней. Под потолком горит жестяная лампа. Полоски света лежат на белом Сашином платье, на земляном полу. Саша хохочет-заливается с набитым ртом.
      Чернобородый, похожий на медведя в овечьей шкуре, Иван утирает мокрые усы.
      - А, Башутка пришла. Хочешь хлебушка? - горланит он.
      Я отворачиваюсь от него.
      - Саша! Тебя Хая зовет, все уже собрались, скоро седер!
      Я тяну ее за рукав, чтоб она не оставалась тут вдвоем с пьяным Иваном. Она подбирает юбки, последний раз заливается смехом ему в лицо и проворно вылезает из погреба вместе со мной.
      - Правда все уже собрались? Лезь побыстрее... - Под ногами Саши прогибаются ступеньки.
      Наверху, в столовой, разгар праздничной беготни. От стены до стены расставлен стол под ослепительно белой пасхальной скатертью. Посреди немого сияния бросаются в глаза красные бокалы. Блестят начищенные подсвечники. Вытянулись и будто трепещут длинные белые свечи, еще не зажженные. Даже на потолке яркие блики от цепочек люстры.
      Горки мацы накрыты салфетками, как молитвенными платочками. На стульях нежатся пухлые белые подушечки. Золотые буквы пылают на роскошном переплете "Агады". [Пасхальная Агада - иллюстрированная книга, в которой изложена последовательность совершения седера, пасхальной трапезы с молитвами, благословениями, пением псалмов и др]
      Первой входит празднично наряженная мама. Лицо ее лучится радостью. Высокая прическа прибавляет ей роста. Широкое, длинное, все в кружевах и пуговках платье скользит по полу и издает на ходу заполняющий тишину внятный шелест. Мама подходит к свечам, зажигает их, простирает сомкнутые кольцом руки, благословляя вместе со свечами весь стол.
      Разливаются свет и жар, - кажется, семь язычков огня разожгли сотни невидимых свечей, и они смягчают холодную белизну скатерти.
      Такие же свечи вспыхивают в окнах соседей, через двор. Живые золотые нити тянутся друг к другу во мраке.
      У нас свечи расставлены по одной вдоль накрытого стола. Но еще не все готово. Подносят все новые и новые блюда, не заботясь, выдержит ли стол такую тяжесть...
      - Хая, ты почистила яйца? А где соленая вода?
      Мама снует у громадного стола, пытаясь оглядеть его целиком. Всего ли хватает? Что еще добавить?
      - Дай-ка еще одну подушечку! Я совсем забыла... будет еще один гость. Смени чехлы.
      Белые подушечки выстроились в шеренгу. Стулья стоят пузатые, будто беременные.
      - Мама, кто придет? Сколько нас будет за седером?
      - Зачем считать, особенно в такой праздник.
      - Тише!.. Уже вернулись из синагоги.
      Слышен чей-то голос. Входит первый гость.
      - С праздником!
      - С праздником! Добро пожаловать!
      - Это ваши мальчики? Уже прошли бар мицву?
      По щелчку в каждый затылок.
      Этот первый гость, папин дальний родственник, торгует вразнос всякой всячиной по деревням. Он знает, что для папы родня - это свято. На пасхальный ужин он пригласил себя сам и держится, как у себя дома. Напевает, расхаживает взад-вперед, шумно сморкается, делает замечания, раздает советы. И каждого нового гостя первым встречает широким приветственным жестом.
      Людей набралось порядком. Ждут папу, а в ожидании точат лясы, шутят, рассказывают друг другу разные истории.
      - Как твоя учеба, Башенька? Ты уже хорошо знаешь русский? Какие у тебя отметки? - осаждают меня старшие сестры и братья, которые съехались из больших городов.
      Для меня они такие же чужие, как и остальные гости. Я не вижу их весь год. Братья учатся где-то далеко от дома, сестра живет где-то еще. В этом году она привезла с собой двоих сынишек. Они лезут ко всем на колени, выбирают, у кого ноги подлиннее, и просят, чтобы их покачали...
      - С праздником! - На пороге стоят навытяжку трое солдат, сияя начищенными до блеска по случаю праздника сапогами и пуговицами. И включаются в общее веселье.
      - Папа идет. Тихо!
      Все разом замолкают.
      Папу сразу и не узнать. Совсем другой человек. В комнату вступает король, весь в белом с ног до головы. Он утопает в широком белом кафтане. Переливчатый шелк струится складками, схваченный широким поясом. Висят похожие на крылья, длинные и широкие рукава, закрывающие даже пальцы. Белая шелковая ермолка красуется на седых волосах. Рукава-крылья взлетают вверх при малейшем движении. Папино лицо лучится радостью. Я не отвожу от него глаз. Чем не король?
      - С праздником!
      - С праздником!
      Седер, пасхальная церемония, начинается.
      Папа садится во главе стола. Откинувшись на две подушки, восседает, как на троне. По сторонам рассаживаются гости. Толкаются, двигают стулья, теснятся у стола. Папа первым снимает салфетку со своей тарелки с ритуальной пищей и придирчиво оглядывает ее. У мамы расширяются глаза. Неужели что-нибудь забыли?
      Под листами мацы обнаруживается зелень, наподобие мха на старой крыше, - горькие травы; тут же чашечка с хреном, куриная шейка, крутое яйцо. То же самое - на пасхальных тарелках у всех сидящих за седером.
      - Аарон! Отдашь мне свой марор, да? - кричит через стол Абрашка старшему брату. [Марор - горькая зелень]
      - Вот обжора! Только об одном и думаешь! Праздник не праздник - тебе все равно!
      - А сам-то! В такой день лаешься как собака. Я только попросил марор!
      - Известное дело, тебе лишь бы брюхо набить, хоть бы и хреном!
      - Тихо! - обрывает перебранку папа. - Что за свара? Наливайте бокалы и передавайте вино другим.
      Бутылки переходят из рук в руки. Каждый тянется налить поскорее, вино булькает, выплескивается на скатерть.
      - Отличное винцо, а? Эх, такой бы мне сладкой жизни...
      - Не забудьте про чашу пророка Илии, - указывает папа подбородком.
      - Возьмите вот этого вина, оно лучше, - прибавляет мама.
      Наклоняется бутылка, и высокая красная чаша Илии, до тех пор стоявшая пустой и праздной, в один миг наполняется до краев.
      Искрится вино. Кружатся головы. Словно ветром перелистывает потрепанные страницы раскрытых книг Исхода. Склонились головы. Потекли первые молитвословия.
      Я, как всегда, сижу, тесно зажатая между мамой и папой. На этот раз еще теснее - из-за подушек на папином стуле. По телу разливается душный жар. Голова отяжелела от вина. Так и хочется прикорнуть на заманчивых пуховых подушечках. Но я знаю, что скоро, после первых молитв, папа склонится надо мной, будто не я ему, а он мне должен задать "Четыре вопроса".
      Вот он уже кивает мне...
      - Ну-ну...
      За столом вдруг становится тихо. Все смотрят на меня. Я ныряю с головой в Агаду, зарываюсь в буквы. Вожу пальцем по строчкам, чуть ли не отковыриваю их. У меня захватывает дух, я вздрагиваю от собственного голоса.
      - Чем отличается эта ночь от всех других ночей?..
      Папа тихонько подсказывает. Мне чудится, что на другом конце стола сдавленно хихикают, и я запутываюсь еще больше. Еле-еле переползая от строчки к строчке, путаю вопросы... А ведь знала все наизусть. И столько еще надо было спросить.
      Не успеваю я выговорить последнее слово, как поднимается гомон... все с облегчением открывают Агаду.
      Церемония словно катится по рельсам. Каждый нараспев читает про себя, пытается обогнать соседа или угнаться за ним, зовет, подталкивает его голосом.
      Голоса ударяют в окна, отскакивают от стен, пробуждают старого рабби Шнеерсона, чей портрет уже много лет висит в столовой. Он следит за происходящим своими зелеными глазами, внимательно вслушивается. Не висится спокойно и тщедушному рабби Менделю на противоположной стене серьезный, в белом кафтане и с длинной седой бородой, он высовывается из рамки, словно привлеченный чтением "Агады".
      Даже стены прислушиваются.
      Даже потолок опустился и слушает рассказ об Исходе - ему тоже надо унести каждое слово с собою, ввысь.
      Страница за страницей струятся слова, как песок в пустыне. Я и смотреть-то на всех устала. Где мы сейчас?
      Неожиданно врывается вульгарная перепалка, это снова сцепились братья.
      - Где ты читаешь, дурья башка? Ты пропустил страницу - кричит Мендель Абрашке.
      Я по своей книжке блуждаю наугад, листаю пожелтевшие страницы. Вот винное пятнышко, а вот застрявшая между страниц с прошлого года крошка мацы. А вот попалась картинка: пасхальный стол, сияющие лица сотрапезников.
      У меня сжимается сердце: наши деды и бабки, они тут, совсем рядом. Какие изможденные, иссохшие. Бережно переворачиваю страницы дальше. Где еще эти далекие предки? Крошится на страницу кусочек мацы. Не песок ли египетской пустыни скрипит под ногами?
      - Рабами мы были... - шепчу я.
      И растрепанные страницы расступаются. Ветер пустыни свищет в уши. Бледные тени с раскрашенных картинок все ближе. Их дыхание - мое дыхание. Вызванные к жизни словом, они изливают душу, рассказывают о своих страданиях, о тяжком пути изгнанников через пустыню, с передышками и новыми переходами.
      Днями, ночами, годами, без хлеба и без воды. Со стесненной душой. Согбенные тени, еле идут, тяжело дышат.
      И у меня опускаются плечи, будто я сама бреду, утопая в песке. Пересохло во рту. Трудно вымолвить слово. Слова пристают к губам, как комочки глины. Шепчу, сгорбившись над книгой. Проскользнуть бы туда, на страницы "Агады", очутиться на длинной дороге, подойти к каждому, ободрить, разделить ношу...
      Боже! Неужели и дети шли с ними? Шли и плакали...
      Где мы?
      Кажется, все читающие разбрелись в разные стороны, мне не догнать их.
      А где читает папа? Лучше слушать его спокойный голос. Каждое слово припечатывается, как шаг. Словно папа идет по ровной дороге. И мне бы с ним... Вот, слава Богу, он приостановился, чтобы перевести дух.
      - Итого десять казней... - Отец жестом просит чашу, чтобы отлить вино из бокала. - Кровь... мор...
      Каждая казнь как удар колокола. Каждая казнь наливается, набухает тяжелой каплей вина, словно папа хочет отстранить подальше каждую напасть.
      Чашу придвигает к себе мама. Медленно, капля за каплей, казни истекают вином. Мама перечисляет их негромко, боится капнуть на скатерть. Все по очереди, подняв свой бокал, как оружие, отливают несколько капель в общую чашу, словно метят в лицо врагу.
      Стараются попасть в самый центр - пусть проклятия поразят врага в сердце, капли падают, как литые пули.
      Я получаю чашу последней. В ней бушуют стихии.
      - Кровь... жабы... мор... град...
      Будто швыряю камни. Выплескиваю, не удержав бокал, помногу. Керамическая миска превращается в фараона. Обрушить на него все казни разом, разбить об его голову бокал, обагрить его вином...
      - Саранча... тьма...
      Получай! Вот тебе за всех моих гонимых прадедов и прабабок... Смерть первенцев... За всех замученных детей...
      Мне жутко от проклятий, от красных пятен на скатерти.
      Скорей опустошить бокал.
      ПРОРОК ИЛИЯ
      От еды и декламирования все уже устали.
      Только папа держится, как положено королю. Откинувшись на мягкие подушки и прикрыв глаза, он словно раздумывает, куда направить нас дальше.
      И вдруг пристально смотрит на маму. Она встает, листает "Агаду", берет до половины сгоревшую свечу и поворачивается ко мне:
      - Пойдем, Башенька. Возьми с собой "Агаду".
      Я вскакиваю как ошпаренная. Сердце у меня колотится от страха и восторга - ведь я сейчас, вдвоем с мамой, пойду встречать пророка Илию, открывать ему дверь!
      Мы чинно выходим из столовой, держа в одной руке открытую "Агаду", а в другой - горящую свечу. Мужчины остаются сидеть за столом. Все замерли и смотрят на нас. Благословляющим взглядом провожают нас, гонцов.
      Почти бегом пересекаем темную гостиную, не опоздать бы! Не хватает только, чтобы Илия, придя к нашему дому, нашел закрытую дверь!
      Дрожащий, задыхающийся от нашей спешки огонек еле освещает дорогу. Сама свеча боится окружающего мрака и обливается от страха горячими слезами.
      Выходим в прихожую. Сердце стучит все сильнее, рвется из груди, взлетает к небесам и в испуге срывается вниз, до самого утопающего во тьме пола.
      - Осторожно! Прикрой свечу! - на ходу бросает мне мама и толкает дверь на улицу. В проем врывается черная ночь, налетает, как ветер, хлещет в лицо, подхватывает юбку, чуть не задувает свечу и не сбивает нас с ног.
      "Ну вот, - думаю я. - Пророк Илия совсем близко. Наверное, вот-вот прилетит. Это его воздушная колесница поднимает вихрь своими крыльями. Его резвые кони скачут по небу за тучей".
      Мне страшно выглянуть за дверь и что-нибудь задеть. Под ногами шевелятся тени. Вижу только клочок неба. Сияющий, как черный бархат. А улица под ним еще темнее. Под темным сводом рыбкой в воде плещется, трепещет звездочка, разбрызгивая свет на темном фоне. И, остановившись прямо над нашими головами, заглядывает в дверь.
      Мама опустила глаза и ничего не видит. А вдруг звездочка залетит к нам? А вдруг там, за дверью, Илия или сам Мессия?
      Дрожу и прислушиваюсь. Но все тихо. Тишина нисходит с неба, окутывает улицу, дома. Ничьи шаги ее не нарушают. В фонарях теплятся тоненькие фитильки.
      В окнах дома напротив мерцает отблеск свечного огонька. Может, в каждом доме сейчас открыта дверь? И у каждой двери стоят мать и дочка с зажженной свечой?
      За спиной у нас вдруг загрохотало. Задвигались сразу все стулья. Или даже сдвинулся с места стол. Это мужчины услышали, что мы открыли дверь, разом встали и так громко читают "Агаду", словно хотят разбудить ночь.
      Я прижимаюсь к маме. Вцепляюсь в ее юбку. Если нас схватит тьма, пусть хоть я буду с ней рядом!
      Огонек свечи дрожит и мечется из стороны в сторону. Я прикрываю его обеими руками, закрываю от ветра. Не дай Бог, потухнет и мы останемся в кромешной мгле, перед зияющим черным провалом открытой двери!
      Мама читает "Агаду" неслышно - чтобы немая ночь лучше поняла ее тихую молитву. Губы ее чуть шевелятся. Лоб наморщен. Очки сползли на кончик носа Свечка тает...
      Кажется, мы стоим тут и все про нас забыли.
      Я подставляю голову под книгу, под мамины руки так на меня падают ее жаркие славословия, и мне не страшно.
      "Пророк Илия! Смилуйся! Сойди скорее с небес! Здесь холодно и темно. Войди в дом. Там тебя ждут. И тебе там тоже будет теплее. Слышишь папину молитву? Он никогда не кричит, а сегодня взывает к Богу громко-громко. Приди же, пророк Илия! Приди к нам!"
      Тоненькая струйка света сочится из приоткрытой двери, вспарывая темноту. Мне хочется поднять голову, посмотреть, что делает мама, что творится на небе.
      Но глаз не открыть, в них впивается темнота. Точно так же, как непереносимый для глаз яркий свет.
      - В будущем году в Иерусалиме! - Доносится из столовой заключительный крик.