- Дедушка еще спит?
      - Как же, спит! Когда ему спать? Все Тору изучает! А это еще что такое: кошка в корзинку влезла!
      Кошка проснулась от крика, сверкнула прищуренными глазами, увидела снег у нас на ногах. Задрала хвост, расправила усы, скользнула к нам и лижет белый комочек. Снег тает у нее под носом, кошка чихает.
      - Эх ты, кошачья голова! - Абрашка тянет кошку за хвост. - Сбегай лучше к бабушке, скажи, что мы пришли.
      - Оставь в покое кошку. Она у нас ленивица Я скорее сама прибегу...
      Это появляется бабушка. Она вошла тихо-тихо кажется, ее мягкая улыбка скрадывает звук шагов.
      - Детки, вы, в такой мороз? Вот это да! Башенька, снимай скорее платок. Иди греться к печке, но смотри не обожгись. Только что закрыли заслонки.
      Бедная бабушка суетится вокруг нас.
      - Хочешь горячего молока? Чем же вас угостить в такую рань?
      Не знает, за что взяться. То ли помогать нам раздеваться, то ли кормить? Белокожее лицо, седые волосы ее так и светятся. Цветочки на чепце цветут как среди лета. Сама гладкая, пышная, теплая, что натопленная кафельная печка.
      В доме не повернуться. Он забит вещами, будто бабушке, вечно боящейся простудиться, внушает страх любое пустое пространство.
      - Бабушка, сегодня праздник Ханука. - виснет на ней Абрашка.
      - Да что ты говоришь! Тише, тише Ханука - это еще не значит, что надо опрокидывать бабушку на пол. Господи, как же ты вырос!
      Абрашка спохватывается: бабушка еле устояла на своих коротеньких ножках, не хватало еще, чтобы она рассердилась!
      - Но все-таки ты хороший мальчик, Абрамеле! Бабушка улыбается. - Не полениться прийти так рано утром, чтобы принести это счастливое известие. А я-то собиралась спросить у дедушки. Без тебя, негодника, я бы и не знала. Ну, иди ко мне. И сначала поцелуй мезузу на дверях, как тебя ребе учил. [Мезуза - небольшой свиток пергамента со словами молитв, вложенный в деревянный или металлический футляр, который прикрепляют к дверному косяку]
      - А я, бабушка, а я? Я тоже хочу.
      - А ты, пигалица, не суйся! Ты девчонка!
      Абрашка гонит меня вместе с кошкой, которая вертится под ногами.
      Везет ему! Он мальчик, ему все можно. Небось даже котом лучше быть, чем девчонкой-недомерком, которую всегда шпыняют.
      - Не дразни малышку!
      Бабушка, будто о чем-то вспомнив, хватается за голову:
      - Башенька, не простудилась бы ты! Ну-ка, идем!
      - Чай с малиной, бабушка, да? - спрашиваю я и бегу за ней.
      Я точно знаю: раз бабушка заговорила о простуде, значит, сейчас достанет из чулана, где хранятся запасы варенья, горшок малинового.
      - Вот, Башенька, возьми это с собой. Скажешь маме, чтобы давала тебе на ночь стакан горячего чая с этим вареньем. Это, скажи, лекарство от всего. А при простуде - самое лучшее средство.
      - А где дедушка? Что-то его не видно.
      - Проходите, вон он, около печки.
      В полуоткрытую дверь столовой видна белая блестящая стена - это кафельная печь, - и на ее фоне черной тенью раскачивается дед.
      А мы-то думали, он еще спит! Спать? Да, по-моему, с тех пор как мы его видели на прошлой неделе, накануне субботы, он вообще ни разу не прилег так и простоял тут, у печки.
      На нем все тот же черный кургузый пиджачок. Один и тот же зимой и летом. Щуплое тельце совсем ссохлось. Одной рукой дед гладит бороду, другой, раскачиваясь, перебирает цицит. Наверное, размышляет над каким-нибудь местом из Торы, мысленно поворачивая его так и этак. [Цицит нити, прикрепленные с четырех сторон к одежде правоверного иудея]
      Нас он не видит. И не может ясно видеть: очки его вздеты на лоб, кустистые брови свисают на глаза. Снежной пеной лежит на груди борода, белизна поднимается к вискам, покрывает скулы. На очень тонкой коже проступают красные жилки, вздувшиеся от печного жара.
      Мы боимся подойти. Дедова тень колышется на белом кафеле. Кажется, он далеко-далеко от нас, одной ногой в другом мире.
      - Смотри-ка, Башенька. - Брат тянет меня за рукав. - Вон на столе гривенник!
      Дедушка, дорогой! Он и об этом позаботился. А я была уверена, что он думает только о божественном.
      Однако дедушка не поворачивает головы от окна. Яркое солнце отражается в его глазах, они словно впитали весь свет небесный. Ханукальная лампа укреплена на окне, старинная, темного серебра лампа, с пустыми ячейками.
      Но под дедушкиным взглядом все восемь чашечек вспыхивают, точно с одной спички.
      - Дедушка!
      Мы не можем больше утерпеть, но замолкаем после первого же слова, испугавшись своих голосов.
      - А? Что такое? - Дедушка очнулся от глубокого забытья. - Айга! Поди посмотри, кажется, кто-то пришел.
      - Это детки Алты. - Абрамеле и маленькая Башенька! - отзывается бабушка.
      Тогда дед поворачивает величавую белую голову. Глядит на нас и улыбается. От улыбки по лицу разбегаются морщинки, оно делается совсем другим, расплывается, как горячий воск.
      - А я-то думал... - Дед стряхивает очки на нос и рассматривает брата сквозь стекла. - Я-то думал, Абрамеле Божьей милостью на будущий год пройдет посвящение, а он... он думает только о ханукальных деньгах! Что, Абрамеле, не так? - Дедушка треплет Абрашку по щеке. - А ну, подойди. Я тебя поспрашиваю. Скажи-ка... - Пауза. - Что ты прошел из Пятикнижия? Вот уж пять лет как учишься у ребе...
      Блестящий гривенник кружит Абрашке голову, притягивает его как магнит. Вот она, монетка, так близко, только руку протяни, смерть как хочется взять ее и разглядеть. Что там, на другой стороне? Как обычно, орел?
      Дед что-то говорит, но Абрашка не слышит. У него чешутся руки перевернуть гривенник. Стол полированный, скользкий, монета может закрутиться волчком. Слетит со стола и закатится в какую-нибудь щель - ищи ее потом...
      От страха круглые Абрашкины глаза вылезают из орбит. Надо, думает он, поскорее схватить монету. Пока дед не начал его спрашивать и выслушивать стих за стихом, недавно вызубренные и уже полузабытые.
      А вдруг ему вздумается взять с полки Моисеево Пятикнижие... И читать нараспев, как ребе в школе. Так весь день пройдет. Стемнеет! Где тогда найдешь извозчика? Где возьмешь лошадь? Кто это будет дожидаться?
      Все мальчишки гуляют, катаются в санях... а он...
      У Абрашки сжимается сердце. Заснет он тут и свалится к дедовым ногам около печки. Жар бросается ему в лицо, точно не дрова горят в печи, а он сам. На беднягу жалко смотреть. Пальцы дрожат, лицо пылает. В глазах пляшут отблески огня, будто пожирающего заветный гривенник.
      - Десять копеек серебром - бормочет и бормочет он.
      Если и папа даст ему столько же, он, Абрашка, объедет весь город. Ни один извозчик ему не откажет. Стоит показать хоть краешек серебряной монеты Ивану-кучеру, тот глаза вылупит. Небось расшевелится, увалень. Начнет убеждать Абрашку, что у него и сани, и лошадь самые лучшие. Еще бы - они ему достались от помещика!
      - Вон на сиденье мех постелен. Не смотри, что на вытертую козлиную шкуру похож. В него барские дети ножки укутывали.
      А конь! Иван восхищенно присвистывает. Запрячь его по всем правилам, так он орлом полетит! Шутка ли - на нем сама помещица выезжала!
      - А бубенчики видал? Звону, что от целой колокольни! Да ты сядь пусть лошадка тронется...
      Иванов бас так и гудит у Абрашки в ушах.
      Наконец он не выдерживает - подскакивает к столу и сгребает монетку.
      - Постой-постой! Успеется! Что за спешка! Ты бы лучше так же прытко выучил свою речь на бар-мицву. [Бар-мицва - ритуал посвящения мальчика, достигшего тринадцати лет.]
      Абрашка поднимает голову. Кто это сказал? Точно, что не Иван. Дедова ладонь легла на проворные пальцы внука.
      - Ладно, Барух, отдай им эти десять копеек. Капля радости для детишек. Видишь же, как им не терпится. Мальчишка на месте устоять не может, да и сестричка Бог знает где витает!
      Наконец мы выбегаем от дедушки, получив свой гривенник. На улице брат дает себе волю. Как это снег у него под ногами не тает! Он размахивает руками, трясет варежкой с монетой.
      В голове одна забота: остались ли еще сани? И лошадь?
      У меня соскочила галоша, и я останавливаюсь.
      - Только свяжись с девчонкой! Копуша! - кричит на меня Абрашка, вместо того чтобы помочь. - Скоро ты там? Сначала дед тянул, теперь ты со своими галошами! За это время все сани разберут!
      - Я что, виновата? Галоши новые, сваливаются. А дедушка на тебя рассердился он хотел тебя проверить, а ты...
      - Чего-чего? Не морочь мне голову! Скажи лучше, кого наймем: Ивана или Берла кривобокого, того, что на одну ногу хромает?
      - Это же незаметно! Он сидит, а у лошади ноги в порядке.
      - А может, у него и лошадь хромает. Может, он ей ногу перешиб. С него станется!
      - Эй, барчук! Абрамеле! Барышня! - Извозчики заметили нас.
      Они нас знают. Всегда тут стоят, в конце улицы. Застоялись, от холода хлопают и дуют в ладоши.
      - Ханукальные денежки получили? И сколько вам дали? Покажи-ка! Ну так залезайте! Лезь живей, девчурка!
      Извозчики отталкивают друг друга. Старик, что вызвался первым, выдыхает на морозе клубы густого пара, будто хочет согреться. Когда он говорит, заиндевевшая бородка топориком вздергивается и опускается, отрубая каждое слово.
      - Поехали лучше со мной! На что тебе этот старый хрыч? Сам развалина, и кобыла не лучше!
      - Как бы не так! Она десяток таких, как твоя, обгонит! Чтоб ты сдох!
      Пока они переругивались, Иван соскочил с облучка своих саней, проехался на ногах по скользкому снегу и очутился прямо перед нами.
      Закутанный, как куль, он слегка переваливается и распахивает перед нами, как когда-то перед своими господами, вытертую овчинную полость... готово дело... мы сидим.
      Другие извозчики досадливо сплевывают:
      - Что с ним, чертом, сделаешь!
      Иван всего-то раз взмахнул кнутом, но лошадь сразу встрепенулась и задрала хвост, как кошка, которую облили холодной водой.
      - Но-о! Старая кляча! Пошла! - дерет глотку Иван и аж привстает на облучке.
      Зазвенели и звенят без умолку бубенчики.
      Иван горячит лошаденку то криком, то кнутом, обжигая ее замерзший круп. Пар валит у нее из ноздрей, она словно хочет вырваться от возницы. Он натягивает вожжи. Хвост обхаживает лошадиные бока не хуже кнута, круп трется о деревянные оглобли - кажется, вот-вот слезет шкура.
      Куда лошадь, туда и сани. Тут сугроб, там ухаб. Летим как на крыльях. Некогда дух перевести.
      - Но! Чумовая! Но! Хоп! - надсаживается Иван.
      Свистит, прищелкивает языком, гикает, подпрыгивает, дергается, как бешеный. Снег с его спины летит нам и лицо. Ледяной вихрь кружится сзади и по сторонам.
      Снежные брызги разлетаются от лошадиной морды, клубится пар. Снег падает на спину и на голову. Лошадь вошла в раж, трясет гривой, заливаются бубенцы.
      Нас словно подхватило и несет бурным течением. Справа и слева вскачь мчится город, мелькает одна улица, разворачивается другая. В переулках из-под полозьев снег взметается белыми струями, будто муку из мешков вытряхивают. Где мы? Единым духом перемахнули городской сад. Только что были там, на высоком холме, среди деревьев, миг - и сад унесся прочь, как снежинка. А куда девался собор? Кто бы мог сдвинуть его с места? Но и он оторвался от земли и пронесся мимо. Только с белых стен сорвалось снежное облачко. Да еле успел блеснуть и вонзиться в небо крест.
      У меня разгорелись щеки, их щиплет мороз.
      Вытянув руки, хочу поймать улицы, дома. Но все пролетает мимо: окна, ставни, вывески, - все подхватывает ветер, заметает снег.
      Кажется, мы уже далеко за городом, я мерзну и больше ничего не вижу. Снег залепил глаза и брови. Набился в волосы, они затвердели, хоть режь ножом. В снегу воротник.
      Я топаю ногами. Овчина давно промокла. От нее еще холоднее. Ноги одеревенели - не поднять. Толкаю, трясу Абрашку. Но что с ним?
      Свищет ветер, и я не слышу брата. Только что он брыкался, как жеребенок. А теперь? Почему у него изо рта не идет больше пар? Кровь бросается мне в лицо.
      Может, мы замерзли?
      Мама! Мама! Где мама? Тоже улетела на небо? И зовет оттуда: "Где вы? Куда вас занесло? На край света?"
      Вдруг сани останавливаются как вкопанные, мы чуть не валимся кувырком.
      - Ну, где ваши десять копеек?
      Нас будит гулкий бас Ивана. Толстая, словно медвежья лапа, рукавица загораживает свет.
      Иван вытряхивает гривенник из Абрашкиной варежки. Засунув кнут за пояс, он плюет на одну, потом на другую руку, подкидывает, будто проверяет вес, наконец, пробует на зуб.
      - Настоящее серебро! Твердое, как железо!
      - Где мы, Иван?
      - Дома, барышня, домой приехали.
      Я оборачиваюсь.
      Правда. Сзади, как обычно, стоит церковь. Стены, крыша, крест - все вернулось с неба.
      Само небо закрылось, согнало облака. Только одна звездочка заблудилась и поблескивает в вышине.
      На холме опять вырос парк. Домики, лавочки, окошки - все на месте. Мы сползаем с сиденья. Где мы были? Иван оставил нас посреди широкой пустой улицы.
      МАГАЗИН
      Стоит толкнуть дверь, отделяющую жилье от магазина, как передо мной открывается другой мир.
      Вся она обита железом. Вместо ручки торчит огромный ключ. Сразу за дверью - склад, где я всегда спотыкаюсь на пороге, а потом иду ощупью, держась за стенку. Под ногами шуршит оберточная бумага.
      На полу лежат и ждут, пока их повесят на стену, упакованные часы. Они еще не ходят и лежат навзничь, немые, словно заживо погребенные. Спертый воздух темного помещения пропитан доносящимися из магазина голосами.
      Голоса бьются за высокой деревянной перегородкой. Я стою за ней, как за решеткой, и прислушиваюсь. Ловлю один голос из всех - мамин, вот он, ура!
      Но - внимание! - надо еще определить, ровный, спокойный у нее голос или, не дай Бог, сердитый. От этого зависит, можно иди нельзя мне войти в магазин.
      Бодрые высокие нотки - приглашение. Я откидываю портьеру и попадаю в головокружительное стеклянно-зеркальное царство. Громко и вразнобой отплясывают маятники. Вокруг все сияет. Блестит, отражаясь в зеркалах, переливается в витринах золото и серебро. Ослепнуть можно!
      Фырчат, будто испускают тяжкие вздохи, две большие газовые люстры под потолком. Струйки пламени дрожат в забранных сеткой рожках, которые еле сдерживают брызжущие искры.
      По двум стенам важно высятся застекленные шкафы. Они пригнаны впритирку, упираются в самый потолок.
      Легко открываются стеклянные дверцы. Все на виду, все можно разглядеть, чуть ли не потрогать.
      На полках стоят рюмки, стопки, сахарницы, блюдца, витые корзиночки, чайники и молочники, подставки для ритуальных плодов, все сверкает, будто только что отполировано. Стоит сделать шаг - и все эти вещи двигаются за мной, как в зеркале.
      Посреди магазина три словно выросшие из земли длинные стенки-стойки с ящиками. Они перегораживают зал. Витрины с золотыми украшениями похожи на волшебные сундуки с сокровищами. В них горят огнем кольца, серьги и браслеты с драгоценными камнями всех оттенков.
      Темный пол не заметен в свете и блеске. У самых ног покупателей блистают серебряные сервизы. Так что мерцающие отблески дрожат на черных ботинках.
      Третья стена остается темной даже днем. Она увешана часами и похожа на дремучий лес.
      Тут настенные часы любой величины массивные деревянные футляры с толстыми цепями и тяжелыми медными гирями и более изящные, с цепями потоньше и гирями полегче, но у всех в полом брюхе маятники на заостренных стержнях-кинжалах.
      Среди больших часов теряются маленькие и совсем крохотные, у которых виден только белый лунный диск циферблата. Вся стена шумно дышит. Из каждого ящичка рвется наружу приглушенный стон, будто там, и темных недрах, ежеминутно кого-то душат.
      И вдруг - я вздрагиваю - одни грузные часы оживают, сипят, как старик с одышкой. Опасливо смотрю, не рассыпался ли корпус?
      Часы натужно бьют. Мое сердце отзывается на каждый удар. Уф, наконец-то секундная стрелка обгоняет минутную - можно передохнуть и жить спокойно до следующего раза, когда снова захрипит страшный старик.
      Другие часы будто хлюпают носом или разражаются хриплыми дребезжащими смешками.
      Ну а у самых маленьких голосок тонкий и хрупкий. Они вскрикивают, как проснувшиеся среди ночи перепуганные дети. Часы идут вздыхают, болтают маятниками днем и ночью. Когда же они отдыхают?
      Вот несколько часов с боем зазвенели одновременно. Нарочно, что ли?
      Замирая, перехожу от одних к другим. И слышу какие-то кажется, из-под земли идущие голоса. Это надрываются запрятанные в картонные коробки у самого пола будильники. Они-то, горластые сорванцы, и будят старых увальней.
      Вдруг разливается нежная мелодия. Это музыкальная шкатулка. Я приоткрыла крышку, и песенка выпорхнула, как пташка из гнезда. Внутри копошится целый муравейник проволочек, пружинок и колесиков.
      Я не отхожу от шкатулки - пусть видит, что ее кто-то слушает и не перестает играть. Но колесики все равно останавливаются. Может они споют еще. Таким теплом дохнуло из этого тесного мирка и обдало весь магазин.
      Даже часы с боем затаили дыхание.
      Каждый вечер перед сном кто-нибудь из братьев обходит магазин. Родители посылают его проверить, все ли в порядке не забрались ли, Боже сохрани, воры. Мне так хочется пойти с ним! Посмотреть, спят ли все вещи?
      Но вот со скрипом поворачивается ключ-великан и я вздрагиваю. Нет, страшно входить даже вместе с братом. А вдруг там спрятался ангел смерти со всеми злыми духами?
      Однако внутри не совсем темно - зажженный ночник оставлен на всю ночь.
      Стена с серебряными предметами тонет в дымке полумрака. Только иногда вдруг вспыхнет то ажурный цветок, то колечко. Или разольется ровный серебряный блеск точно вышла луна из-за туч.
      К стене с часами я подходить боюсь, они висят, навек распятые. Их вздохи - как из разверстых могил. А белые циферблаты с черными цифирьками мерцают, как угасшие глаза мертвецов. Я слышу их издали. Кажется, они меня зовут, шевелятся у меня за спиной. Скорее прочь от этой жути!
      У нас в столовой тоже есть часы с боем. Они тоже подвесные, но утоплены в высоком резном шкафу. Так что не слышно его сердца, не видно растянутых конечностей. И время они отбивают бесстрастно и без лишних звуков.
      СВАДЬБА
      Когда наступает вечер, в доме всегда скучно. Все в магазине и придут только к ночи. Чай пили уже давно. Остывший самовар стоит бездыханный. Бурчит висячая лампа. Длинные тени протянулись по столу. В столовой целый день шумно. А теперь она похожа на темную яму, в которую я боюсь упасть.
      Если же останусь, то злобная лампа схватит и утащит меня. Кричи - не кричи, кто услышит? Даже пустые стаканы не отзовутся. Мне страшно: я боюсь лампы и отражения в самоваре, боюсь смотреть в его медное брюхо. Мое лицо маячит там бледным пятном.
      Хоть бы кто-нибудь вошел! Где же братья? Где их носит по темноте?
      Бегают на улице. Там холод, ветер, но они приходят довольные и приносят кучу новостей.
      Тогда я сажусь за стол, подпираю голову рукой и смотрю им в рот.
      С братьями никогда не страшно, я завидую им: они могут ходить куда хотят. Мама не будет их ругать.
      А я? Куда мне пойти? На кухню? Надоела мне эта кухня! Там за целый день все пропахло едой. И горит один тусклый огонек.
      Нет, на кухню не пойду.
      В магазин? Там, конечно, светлее и веселее. Но стоит сунуться туда, как сразу закричат:
      - Что тебе надо? Иди в дом! Тут и без тебя дел хватает!
      Я всегда мешаю. Приходится опустить занавеску и идти назад. В прихожей вдруг замечаю на стене что-то темное - свою шубу - и медлю. Может, выйти на улицу ?
      Скорее вниз, до крыльца всего несколько ступенек, а вверху за спиной извивается черной змеей высокая темная лестница.
      Толкаю тяжелую входную дверь. Перед глазами раскидывается, как поднебесье, заснеженная дорога. Мороз щиплет ноздри. Мелкий снежок порхает легкими хлопьями.
      Я упиваюсь свежим воздухом. На улице тишина - можно подумать, все голоса засыпало снегом.
      Зябко дрожат язычки огня в окутанных белой пеленой фонарях. По одной стороне выстроились в ряд извозчики, похожие на снежные пригорки. Как только дышат уткнувшиеся в промокшие торбы лошади? Может, они уже неживые? Под ногами редких прохожих скрипит снег.
      Я выхожу на середину улицы и бегу со всех ног. Вдалеке виден большой освещенный двор. И двухэтажный дом. За окнами длинная анфилада - парадные залы.
      Здесь каждый вечер справляют свадьбу. Снаружи кажется, что весь дом состоит из одной-единственной огромной комнаты. Пара похожих на чудищ лепных колонн поддерживают балкон.
      Наверняка там и сегодня свадьба. Интересно чья? Снег повалил гуще. Иногда с верхушки фонаря срывается и падает под ноги целый пласт.
      Послышались шаги. Кто это идет? Оглядываюсь по сторонам. Какие-то люди выходят из решетчатых ворот.
      Двое мужчин, как тушу, волокут на плечах огромный медный сифон. Они идут прямо на меня. В лицо мне ударяет струйка газированной воды. Я отскакиваю. Что делать: смеяться или плакать?
      - Не трогайте меня! Я вам ничего не сделала!
      - Вот смешная девчонка! Любит гулять на свадьбах и купаться в сельтерской воде! - гогочут те двое.
      Туда-сюда снуют официанты, один тащит еще теплый духовитый пирог, другой - посудину, в которой плещутся соленые огурцы, третий - блюдо с печеньем.
      Волокут столы: отдельно широкие доски, отдельно подставки.
      - Что вы несете?
      - А я знаю? Тут всего полно: булочки, фаршированная рыба - что угодно!
      Посторонившись, даю им пройти. Навстречу широко распахиваются двери. По стенам расставлены стулья. В одном углу пальмы в кадках - зимний садик. Под сенью их зеленых листьев, как трон, возвышается кресло. На полу расстелен ковер. Почетное место пока пусто. Кто та новобрачная, что займет его сегодня? Их было много, и каждая млела от волнения и страха.
      Любой другой стул можно взять и переставить, но этот роскошный трон со свалявшейся подушкой на сиденье ждет ее одну - подобную свету в ночи белоснежную невесту.
      Едва она входит, кресло пробуждается, оживает. Лепные головки на спинке наклоняются к ней.
      Если невеста вздыхает, кресло стонет. Если принимается плакать, обнимает ее своими ручками. Так что, какой бы ни была невеста красавица или дурнушка, здесь, в этих объятиях, прольет она слезы и облегчит душу.
      Завтрашней новобрачной невдомек будут слезы сегодняшней. Она ничего не видит, идет к креслу, потупив глаза, садится. Над ней расправляют белую фату, и она замирает, как под распростертыми крыльями, готовая взлететь в иной мир.
      Но где же невеста? Высокое кресло пустует. И все обходят его с какой-то опаской.
      - Хоть бы скорее началось и удачно бы все прошло! А то замешкались сегодня!
      - Да что вы говорите! Невеста такая прелесть! Благослови ее Боже!
      - Аминь.
      Перешептываются женщины, с трудом дыша в накрахмаленных платьях.
      Что же она не идет?
      Наверное, задержалась дома. Черные волосы уже расчесаны, заплетены в косы, уложены короной, и теперь ей надевают фату. Женские руки - белые молодые и старые с набухшими венами - витают над ее головой.
      - Дайте шпильку. Есть у вас?
      - Манечка, ты образованная! Ты лучше сумеешь приладить фату!
      Какая она, невеста? Невеста - это, прежде всего, длинное белое платье, которое струится, точно жизнь на земле. И воздушный, прозрачный шлейф. За ним, как за стеклом, она кажется далекой-далекой.
      Может быть, сейчас она едет по темным улицам. Фата развевается над узкими санями и сливается с синеватым снегом. Рядом с нею старая мать. Держится за нее, будто не хочет выпускать из рук свое сокровище.
      Разве она сама не была когда-то невестой, такой же белой и юной?
      Катятся, катятся сани.
      - Не холодно тебе, дочка? Смотри не простудись!
      Я уже замерзаю. Вдруг внутри за окнами взметнулась волна, будто ветер раздул шелковое платье. Неужели я пропустила невесту?
      Таращусь, как могу. Ах, это официанты расстилают белые скатерти. И они с шелестом опускаются на длинные столы, ниспадают складками до полу, закрывая темный паркет. Смеются, суетятся, бегают взад-вперед лакеи. Звенят вилки, ножи, тарелки.
      - Фаршированная рыба! Дорогу! - выпевает субтильный человечек, сам юркий, как рыбка. На его блюде серебрится глянцевый хвост.
      - А у меня печеночный паштет!
      - Дайте местечко для телячьего холодца!
      Вокруг меня толкутся слуги и гости - они уже собираются. Ступеньки беспрерывно скрипят под ногами. Женщины, проходя мимо, обдают запахом крепких духов. Я пробираюсь между ними. Бегом спускаюсь к порогу. Буду дожидаться невесту здесь. Чтобы увидеть, как она выходит из саней. Стою, затаившись в уголке.
      Входят незнакомые люди и стряхивают на меня снег со своих шуб. Белые бороды снова чернеют.
      У меня под ногами лужица растаявшего снега. Вот к подъезду с балконом приближаются сани.
      - Невеста едет?
      Из саней выскакивают две девочки с замерзшими красными носами. Скидывают теплые платки. Под ними голые руки и плечи. Блестят и переливаются розово-голубые платья.
      Скорее всего, это сестры невесты.
      - Роза, посмотри, как красиво! Сколько света! Я прямо ослепла!
      - Ривка! Скорее сюда. А что там, наверху?
      - Идите, девочки, идите в зал! Здесь, не дай Бог, еще простудитесь! подталкивают их женщины постарше.
      Вот кому действительно мало места. Тяжелые лисьи накидки широкими обручами обхватывают их открытые плечи. При движении мех ходит ходуном, жаркие хвостики задевают соседей.
      На меня никто не обращает внимания. Я стою закутанная и глазею, как зевака.
      Раздеться и остаться в обычном платье мне неловко. Жаль, что я не переоделась! Снизу мне видны ноги в белых чулках.
      Хорошо этим пигалицам! Прыгают там - вон мелькают белые ляжки! От зависти у меня на глазах закипают слезы.
      Ну почему я не родственница! Мое шелковое розовое платье вполне подошло бы. Саша заплела бы мне длинные косы и завязала цветастые банты. Я бы надела лакированные туфельки: встанешь на цыпочки - всколыхнется подол.
      А когда мы появляемся где-нибудь вместе с братом Абрашкой, нас всегда просят станцевать.
      - Будьте любезны, потеснитесь чуть-чуть! Пусть дети станцуют! Так приятно на них посмотреть!
      Дамы расступаются и образуют вокруг зала круг из широких юбок.
      Абрашка сжимает мою руку. Играют скрипки, наяривает пианино, брызжут светом люстры. Лиц вокруг я совсем не различаю. Только колышутся в ритм музыки - тоже участвуют в танце - женские бюсты.
      Звучит мазурка. Абрашка притопывает ногой и кружит меня. Кажется, мы оторвались от пола и танцуем где-то за стенами зала. Но мазурка обрывается так же резко, как началась, и мы замираем на месте.
      Нас наперебой обнимают.
      - Сколько тебе лет, малышка? Да это Алтина младшенькая!
      Нас гладят по плечам.
      - Какие прелестные дети, не сглазить бы! Мальчик так славно танцует!..
      Музыка наверху замолкла, будто навсегда. Меня пробирает холод. В лицо дует ледяной ветер. Я так и стою перед распахнутой дверью. Вот снежная гора вваливается в дом. Из нее выкарабкивается высокий мужчина.
      - О, Башенька, что ты тут делаешь? Невеста еще не приехала? Пойдем наверх. Что ты тут стоишь на холоде? Да ты меня не узнаешь, а? Погоди, скоро я и тебя поведу под балдахин! - Он раскатисто смеется.
      Вокруг него сразу закипает суета. Я смотрю, как ходит вверх-вниз его кадык. Конечно же я его узнала. Это распорядитель. Я-то стою и жду невесту просто так, а его наняли специально.
      Его длинный нос привычно вдыхает свадебную атмосферу. Качается голова с ушами-опахалами. Вытянута в скрипичную струну шея.
      И почему это все принимаются плакать, когда он радостно восклицает:
      - Благословим новобрачную!
      Голос его берет за душу. Он знает каждого в каждой семье. Всех тетушек, всех кузин до единой. Знает, есть ли у невесты отец и мать, что они за люди и чем занимаются. Каждого, словно дергая за веревочки, он вытягивает на середину зала. Выкликает по порядку всех, кто должен произнести благословение. Протяжно и гулко звучит под потолком имя, пока вызванная тетушка грузно шествует через весь зал. Дойдя лишь до середины, она вдруг покачивается, будто не может донести обильные благословения.
      Когда распорядитель напрягает голос, сердца собравшихся сжимаются. Голос взвивается и вибрирует всех охватывает страх. Тетушка приближается к невесте, как к жертве.
      У родственников, стоящих вокруг невесты с зажженными свечами, начинают дрожать руки. Сама она сидит испуганной белой птицей. Тетя подходит ближе, воздевает руки, как над субботними свечами.
      Невеста еще ниже опускает голову. Ослепнув от слез, ищет носовой платок. Душу ее распирают чувства, и она изливает их горькими слезами.
      Тетушка сжалилась и не прикасается к ней. Благословляет ее, как звезду на небе. А распорядитель следит за ней и не мешкая выкликает другие имена. Со всех сторон сморкаются.
      Невесту ободряют, обмахивают веерами. Поправляют на голове фату. Сдувают с висков вспотевшие и прилипшие к коже волоски.
      Распорядитель увлекает меня наверх. Я жмусь к стенке. Но что это? Бегу к дверям. По лестнице поднимается белое облако, пробегает легкий ветерок. Взлетает в воздух смычок, и звучит нежная мелодия. Запыхавшись, вступают тарелки и барабан.
      Идет, это она идет, воздушно-белоснежная невеста.
      С каждым шагом у нее заходится сердце. Музыканты играют без устали. Обступают ее наверху, внизу и с обеих сторон. Поцелуями устилают ее путь. На последней ступеньке она застывает. Идти дальше или нет.
      Родня и гости отступают к стенам. Теперь невеста легко дойдет до трона, будь она даже слепая. Она не отрывает глаз от своих белых туфелек, скользящих лодочками по паркету.
      Меня затерли чьи-то спины. Все толкаются, будто хотят подтолкнуть невесту к суженому.
      С другого конца зала тянется цепочка одетых в черное мужчин. Впереди всех идет, пошатываясь, юноша. Дрожит даже его цилиндр. Он направляется к белейшей невесте. Похоже, он боится ее, а она - его.