Обычный школьный день в начале сентября. Прекрасный день: ясное небо дышит теплом, а от реки тянет прохладой, и листья ещё зелены — здесь, на востоке Украины они облетают часто в одну ночь: утром проснешься, а на земле тугой желтый ковер. Школа тонет в кронах, из вестибюля открывается вид на живописную балку, склоны которой тоже заросли деревьями — в основном, ясень и вяз, — а на дне лежит прозрачное озерцо.
      Учитель вел школьников по длинной пологой лестнице в парк. Это зимой нужно запираться в классе, и то не всегда. Сейчас, осенним тёплым днём, можно проводить уроки на открытом воздухе. Тем более — уроки прикладной этики.
      Один из мальчиков, держась позади, отстал, наклонился, перестегнул застежки на ботинке. Не то чтобы липучки ослабли, но…
      — Слынуть хочешь? — в поле зрения возникли раздолбанные «бегунки» и рваные джинсы с обильной бахромой — в обтяжку на толстых икрах. Зервандова. Андрей вздохнул.
      — Ну и хочу. А тебе что?
      — Ничего, — Зервандова пожала плечами. — Только получится, что ты сдул.
      Андрей посмотрел через её плечо на уходящих товарищей и возглавляющего их учителя, который что-то вдохновенно излагал.
      — Я и так сдул, — сказал он. — Кобыл меня все время дураком выставляет.
      Учителя звали Николай Иванович Жеребцов, и он как нарочно носил бороду и понитэйл.
      — Ему за это зарплату платят, — фыркнула Зервандова. — Ты идешь? Или зассал?
      — И ничего я не зассал, — разозлился Андрей и побежал за классом, прыгая через три ступеньки.
 

* * *

 
      — Мы опять в подводной лодке, — сказал Жеребцов, извлекая из кармана два мешочка с фишками. — Но на этот раз ни Андрей Витер, ни Саша Самойленко «условного пистолета» не получат. И жребий кидать мы не будем. Вместо этого я раздам каждому по пять золотых дублонов и по пять черных меток.
      Протянулись ладони, учитель начал отсчитывать фишки, на ходу поясняя:
      — Правила просты: фишки надо раздать все — это раз, дареное не дарят — это два. Итак, наша подводная лодка тонет, и мы голосованием решаем, кому выходить первым, кому последним. Первый с гарантией спасется, последний с гарантией погибнет, потому что кто-то, напомню, должен стоять у торпедного аппарата и выпускать выходящих. Соответственно, золотой дублон — это голос, отданный за жизнь человека, черная метка — за смерть. У всех есть фишки? Поехали! — Жеребцов завязал мешочки и присел на пеньке.
      Класс зашумел, и вот уже кто-то ссорится, а кто-то давит рыдания…
      Андрей сидел на бревне, держа в одной руке пять черных фишек, в другой пять золотых. Пять шансов на жизнь и пять шансов на смерть. Черт, какая идиотская всё-таки игра. Зачем она? Разве, когда горит, кто-то будет решать что-то голосованием? Спросить у отца, было ли у него такое и как он справлялся… Андрей попробовал вообразить себе папу раздающим черные фишки — не вышло.
      В прошлый раз он принял у Кобыла игрушечный пистолет, который по игре давал те же возможности, что по жизни настоящий — «застрелить», исключить из игры кого хочешь,— и встал «у аппарата». Девочки, сказал он, пойдут первыми. Чешко попробовал отобрать пистолет — Кобыл сказал, что можно, — и Андрей его «застрелил». Странное чувство, хотя всего лишь игра. После этого все построились как надо и выпустили первыми девочек, а мальчишки тянули спичку.
      Вот только после игры, на «разборе полетов», Андрея разнесли вдребезги. Даже девочки, которых он «спас». Потому что как это он мог — распорядиться чужими жизнями в одиночку? Такие дела должны решать все вместе. Ну вот, пожалуйста — и решаем все вместе.
      Андрей уже знал, что будет. Ну ладно. Одну золотую фишку Сане, он друг. Одну — Вере Климук, она… ну, хорошая девчонка. Одну — Вале Рабиновичу, он тоже расписной пацан. Одну — Марцинкевич, потому что ей не дать — это все равно что пнуть щенка. И одну… кому бы одну? Какая разница — все ребята, в общем, достойны «жить», даже такая зараза, как Зервандова.
      Андрей посмотрел в её сторону и увидел, что рядом с ней лежит уже с пяток черных фишек. Все не её — свои она раздала. Ну, тут проскопом быть не надо — понятно, у кого будет больше всех черных. «Зойка-помойка», кто ж ещё. Урок этики — это ещё и способ свести счеты…
      Андрей повернул вдруг к ней и положил к черным меткам один дублон.
      — Забери, — зло сказала Зервандова. — Мне подачки не нужны.
      — Кому хочу, тому даю, — сказал Андрей.
      Зервандова показала раскрытые ладони.
      — Смотри, ни одной золотой нет. Отдать нечем.
      — Обойдусь, — Андрей отвернулся, потому что его уже тормошили за плечо.
      — Витер, — Марцинкевич жалко хлопала ресницами, глядя снизу вверх. — У меня одна черненькая осталась… и я её никому больше отдать не могу. На меня обидятся.
      — Давай, — Андрей усмехнулся.
      — Точно не обидишься? — просияла Марцинкевич.
      — Фигня, игра. Давай!
      От Вали Рабиновича он получил ещё одну черную метку — с примерно таким же объяснением: ну это же просто игра, а все вокруг дураки, обижаются как по-настоящему, но мы-то с тобой понимаем, что… Андрей кивнул — да, в самом деле, не корову проигрываем, как говаривала бабушка, поймав взятку на мизере — но что-то неприятно царапнуло. Саня приберег для него золотую фишку, как и ожидалось, и Вера тоже — против ожиданий, Андрей думал, что она все раздаст девочкам из своей компании. А потом…
      Потом он собрал урожай «черных меток» ничуть не меньший, чем Зервандова. И даже больший. И все с почти одинаковыми объяснениями: если я отдам кому-то другому, он обидится… А своих он так никому и не отдал. Мерзко было.
      Андрей не то чтобы расстроился — игра всё-таки, — но день как-то потускнел. В горсти побрякивали пластиком четыре «дублона» и девятнадцать «черных меток». Все расселись, раздав и собрав свое. Начался подсчет.
      — Если бы каждый давал другим черную и золотую вместе и всем поровну — мы бы поломали Кобылу игру, — Андрей не заметил, как Зервандова села рядом.
      От нее пахло застарелым потом — она неделями носила одни и те же майки. И поры на шее были черными. И в ухе виднелась желтая полоска серы. Андрей бы отодвинулся — но некуда: на бревне сидели тесно, и мимо как раз прошел Кобыл.
      — Жаль, я не додумался, — сказал сидящий слева Саня.
      — Это потому что ты шлепель, — фыркнула Зервандова.
      — А ты психическая, — огрызнулся Саня. — В психушке лежала.
      Зервандова и в самом деле лечилась в реабилитационном центре — её родители были иммигранты из-за фронтира , да не из цивилизованной зоны, а из какой-то уж совсем дикой дыры, такие люди могут жить рядом с нормальными только после реабилитации. И то, похоже, что не слишком-то ей эта реабилитация помогла.
      — Жалко, что ты не лежал. Да только от того, что у вас, там не лечат. Вата не болит.
      — Прошу тишины! — Кобыл поднял руку. — Итак, у нас определились чемпион жизни — Вера Климук — и чемпион смерти: Андрей Витер. На втором месте по жизни Анук Сон — по смерти Зоя Зервандова. На третьем: Александр Самойленко, жизнь, и Надя Марцинкевич — смерть. Как вы думаете, почему так вышло и почему места распределились именно так?
      Класс зашумел, переглядываясь. Зервандова — это был ожидаемый результат: вредная, противная, ни для кого не найдет доброго слова, её уже и бить перестали — бесполезно. Но что Витер её обойдет — не думал никто, даже те, кто отдал ему черную фишку.
      — Я… Я думала, что Андрей соберет столько дублонов, что одна черная метка ничего не изменит, — проговорила Инна Степанченко.
      — А чего, — пожал плечами Стас Чешко. — Витер в прошлый раз за всех решил, теперь все решили за него. Справедливо.
      — А ты за всех не выступай! — приподнялся Саня.
      — Стоп! — Кобыл снова прекратил дебаты. — Вот Стас сказал: справедливо. А что это значит — «справедливо»? Стас, что ты имел в виду?
      — Ну… ты мне, я тебе, — Чешко не очень хорошо выражал свои мысли.
      — Андрей на прошлой игре «застрелил» тебя, ты отдал ему черную метку. Ясно. Ну что ж, и такое понимание справедливости существует. О том, что оно значит, мы поговорим потом. Кто ещё хочет сказать, как он понимает справедливость?
      — Справедливость, — громко сказала Зойка-помойка, — это когда можно убить и радоваться. Меня вот по злобе — и самим неловко. А его — из чистой справедливости.
      — Почему неловко? — возразила Климук. — Очень даже ловко. По-моему, асоциальным типам жить незачем. Моя мама так говорит. Сейчас общество дает людям все возможности. Иммигрантам как только ни помогают, чтобы встали на ноги — а кто все равно хочет оставаться паразитом, того пусть потребляют. Он ни на что другое все равно не годится. Я отдала Андрею золотую метку, потому что от таких, как он, пользы много. Он решительный, смелый, честный, настоящий человек. Всех, кому я раздала золотые фишки, я считаю настоящими людьми.
      — Вера, скажи честно: ты где-то раздобыла и прочитала тематическое пособие? — улыбнулся Кобыл.
      — Нет, — улыбнулась Вера. — Я читала «Философские рассказы». Это же не запрещено, читать дополнительную литературу?
      — Наоборот, чтение дополнительной литературы одобряю. Но кроме вычитанных, неплохо бы иметь и свои мысли. Особенно в данном случае. Кто ещё хочет сказать? И не забывайте: мы ведем речь о жизни и смерти.
      — Я хочу, — сказал Саня. — Верка. Я тебе отдал золотую фишку, и ты мне золотую. А теперь я думаю — лучше бы мне отдать тебе черную и от тебя получить черную. Я думал, ты друг… А ты, оказывается, смотришь, кто какую пользу принесет.
      — Что бы ты ни думал, Саша, я тебе друг, — Вера поджала губы. — Просто я умею выбирать друзей.
      — Я тоже умею их выбирать, — сказал Саня. — Потому и говорю, что лучше вместе с Андреем в лодке остаться, чем вместе с тобой спастись.
      — Саша, а какой смысл в том, чтобы остаться с Андреем в лодке? — Кобыл перехватил разговор раньше, чем Вера успела что-то сказать. — Вот вы друзья. Как ты думаешь, ему легче будет от того, что друг погибает рядом с ним? Я думаю, ему будет тяжелее. Или ты считаешь его настолько плохим человеком?
      — Нет, — Саня повел плечами, словно стряхивая с себя что-то тяжелое. — Я имел в виду — вместо Андрея.
      — Ты имел в виду ровно то, что ты сказал — по крайней мере, в тот момент, когда говорил. Это звучит очень красиво — умереть вместе, как Ахилл и Патрокл…
      — Они умерли по отдельности, — буркнул Андрей. — Сначала Патрокл, потом Ахилл.
      — Несущественно, — отмахнулся Кобыл. — Об этом поговорите на уроке литературы, а сейчас у нас урок прикладной этики. И этот курс введен не для того, чтобы испортить вам нервы, — Черняев покраснел: насчёт нервов сказал он, в столовой после прошлого урока, при всем классе: иди гадай теперь, кто стукнул. — И не для того, чтобы каждый мог спокойно высказать другому все, что о нем думает. Это на переменах, пожалуйста. На уроке мы обсуждаем не человека, а его поведение. Не «такой-то и такой-то асоциальный элемент», Вера, а «поведение такого-то и такого-то кажется мне асоциальным». Это на будущее. Курс прикладной этики введен для того, чтобы вы могли осознавать мотивы принимаемых вами в жизни решений. Это для начала. Мы сейчас не говорим, что хорошо, а что плохо, кто поступил этично, а кто неэтично. Мы пытаемся понять, почему так вышло: почему вы приговорили к смерти — а вы сделали именно это — Андрея Витра, хорошего парня, который, насколько я знаю, никогда никого не обидел, у которого в классе нет врагов или даже просто неприятелей. Почему именно он должен погибать, кто мне объяснит? Я прошу понимать мой вопрос не как упрек, замаскированный риторически, а буквально. Я действительно хочу знать, почему те из вас, кто отдал Андрею черную метку, считают его достойным смерти.
      — Да не считаем мы! — обиделся Рабинович. — Это же просто игра, какая смерть? Так ведь в жизни не бывает!
      — Нет, это уже не просто игра, — покачал головой Кобыл. — Это декларация намерений как минимум. Это заявление: «Андрей, если обстоятельства сложатся вот так и так — я предпочту, чтобы ты умер». Конечно, вряд ли мы окажемся в ближайшее время в тонущей подводной лодке. Но каждому из вас в жизни придется делать не такой крутой, но достаточно жесткий выбор. Например, начальник идет на повышение, на его место, дающее право на пайцзу , претендуете вы и, скажем, иммигрант из-за фронтира. Вы можете отдать это место без боя, можете побороться за него, можете провести какую-то интригу так, чтобы взять его без конкуренции… Для того чтобы принимать решения, нужно понимать, почему вы поступаете так, а не иначе. Один мотив тут уже был озвучен — Стас отомстил Андрею за прошлую игру. Честно — но очень опасно. Кто ещё?
      — Ну… — Игнат Скуратовский поднял руку. — Андрей ведь сам в прошлый раз вызвался остаться последним.
      — Ты что дал Андрею? — спросил Кобыл.
      — Я черную метку. У меня одна оставалась. Больше дать было некому, все бы обиделись.
      — Резюмирую: ты принес Андрея в жертву именно потому, что Андрей в прошлый раз проявил готовность к самопожертвованию?
      — Нуууу… да.
      — Кто ещё руководствовался этим мотивом?
      Поднялось полтора десятка рук.
      — Так, — подытожил Кобыл. — Ну а кто из вас при этом принял в расчет то, что обидевшийся на черную метку в ответ даст черную метку вам?
      Поднялось с десяток рук.
      — Значит, больше десяти человек признает, что Андрей, во-первых, самоотвержен, а во-вторых, незлобив. Как вы считаете, это хорошие качества или плохие?
      — Хорошие, — нестройно загудело большинство. Только Зервандова фыркнула:
      — Для одних хорошие… А для Витра, оказалось, плохие.
      — Ты признаешь, что моральные качества — понятие относительное?
      — Ничего я не признаю. Что я могу признавать, моя глюпый ассирийский женщин, мой дело посуда мыть, моя такая моральная слова не понимай, — прокрякала она, превращая свой легкий акцент в карикатурный. — Я говорю: тут хорошего человека замочили просто за то, что он хороший.
      — А как ты распорядилась фишками? — спросил Кобыл.
      — Отдала тем, кто был ближе. Каждому по черной и золотой сразу.
      — Если бы ты отдала Андрею все золотые, ты могла бы его спасти. Он бы не стал чемпионом смерти.
      — А мне что? — Зойка пожала плечами.
      — Тебе было важнее поломать игру? Или спасти Андрея?
      — Игру поломать. Мы тут никого не убиваем и не спасаем, просто игра фиговая.
      — Ну, своей цели ты достигла бы только в одном случае — если бы все как один согласились тебя поддержать. Так что ты проиграла. И, кстати, попытка навязать всем новую игру в рамках прежних правил заведомо обречена на провал. Разве только нарушить правила. Тем более что один из нас это сделал. Верно, Андрей?
      Андрей пожал плечами. Сознаваться было стыдно, не сознаваться глупо.
      Класс тихонечко загудел: Витер словчил? Но каким образом?
      — Ты ведь не роздал свои черные фишки? — Кобыл чуть наклонился к нему.
      «Во дурак!» — вырвалось у кого-то.
      — Почему? — настаивал Кобыл. — Объясни свои мотивы, Андрей.
      Андрей вздохнул и тихо, коротко ответил:
      — Противно.
      Расслышали, тем не менее, все.
      — Ну, значит, так ему и надо, — сказал Тарас Качура. Как бы про себя, но расслышали опять же все.
      — Думает, он тут самый лучший. Последний герой, — поддержала Качуру Степанченко.
      — А между прочим, так оно и есть, — развернулся к ним Кобыл. — Как правило, в первой игре «чемпионом смерти» становится самый лучший. Как правило.
      Все притихли.
      — Ну и ладно, — сказал Андрей, почувствовав неожиданную злость: на одноклассников, на Кобыла, но в первую голову — на себя самого. Зервандова права — надо было поломать игру. Объединить всех и поломать эту игру. А он не догадался, дурак. Догадалась Зойка-помойка.
      — Значит, так. Пусть так.
      — Мало сказать «пусть так». Нужно понять, почему так. И ряд причин мы уже знаем. Во-первых, тебе мстили за прошлую игру. За пистолет, — Кобыл загнул палец. — Во-вторых, тебя не боялись, когда пистолета нет. Не ожидали ответного удара. И попали в точку. Ты роздал все жизни — и оставил себе все смерти. Значит — ты предсказуем, и это, при всей силе характера, делает тебя слабее других. И в-третьих, — учитель обвел взглядом класс, — все знали, что ты встретишь поражение достойно. Не будет зареванных глаз, соплей, криков, обещаний больше не разговаривать. Ты всем простишь. Убить тебя — меньше истрепанных нервов. И это — тоже твоя слабость. Понимаешь, когда внутренняя сила оборачивается против тебя же — это слабость. А теперь я предлагаю всем подумать вот над чем. Разумно ли это, целесообразно ли — выдавать шансы на смерть наиболее достойным? Ведь это против природы. Против общества. Против жизни, наконец.
      Он прошелся обратно и сел на свой пенек.
      — Игра — это, конечно, всего лишь игра. Но эта игра имеет цель: заставить вас задуматься о ценности жизни. Чего стоит моя жизнь среди других жизней? За что меня ценят люди? Могу ли я людям давать больше?
      — Погодите, — сказал Андрей. — Николай Иванович… А можно вопрос?
      — Да, я слушаю.
      — У вас самого пайцза есть, — Андрей показал на квадратик серьги в ухе Кобыла: тоненькая пластиночка отполированного орехового дерева с вмонтированным кристаллом-чипом. — И вы думаете, что вы… достойны её иметь, да? Иначе ведь отказались бы.
      — Иначе бы отказался, — кивнул Кобыл.
      — А у моего отца нет. Значит, он недостоин?
      — Не обязательно. Он у тебя, кажется, переводчик?
      — Да.
      — Статусные чипы раздают, принимая во внимание профессиональные достижения , а не человеческие качества, Андрей. Я не думаю, что твой отец плохой переводчик, но в этой профессии нужно добиться очень многого, чтобы быть замеченным извне… И социальной активности твой отец, наверное, тоже не проявляет?
      — Не проявляет, — согласился Андрей.
      — Ну вот видишь. Похоже, он просто не стремится заполучить пайцзу. Я не знаю, что должно быть дороже — принципы или счастье семьи, тут каждый выбирает для себя — но отсутствие пайцзы само по себе не говорит о том, достойный человек твой отец или нет.
      — Значит, и эта ваша игра ни о чём не говорит. Может, если будет настоящая смерть грозить, я испугаюсь до судорог и всех продам. А кто-то, кто сегодня мне «метку» выдал, меня спасет. А настоящей ценности жизни… этого мы не узнаем с фишками.
      — Не узнаем, конечно, — Кобыл нарочито-утомленно вздохнул. — Но задумаемся. Андрей, послушай, неужели тебе неинтересно разобраться в собственных мотивах? Понять, почему ты сделал тот или иной выбор?
      — Нет, — мотнул головой Андрей.
      — Странно. Ты предпочитаешь действовать как автомат, руководствуясь заложенной в тебя родителями программой — или сам выбирать свой путь?
      — Я не следую никакой программе. Я выбрал все сам.
      — Это очень просто проверить. Можешь ты хоть раз отступить от своих правил? — Кобыл погремел в кулаке «черными метками» Андрея. — Если не можешь, значит, никакой свободы у тебя нет.
      Андрей не знал, что ответить. Он запутался. С Кобылом всегда было так: при помощи каких-то аргументов учитель загонял его в зыбучие пески, где куда ни ступи — трясина неправды, и остается только тупо стоять на одном месте, упрямо повторяя одно и то же. Так было и в прошлый раз: он не мог ответить, почему слабых обязательно надо защищать, просто твердил, что надо — и все. И вот сейчас он снова дурак дураком, и мир вокруг стал каким-то чужим и незнакомым. В знакомом Андрею мире многое было само собой разумеющимся: держи данное слово, не предавай, не подставляй друзей, не беги от драки и не напрашивайся на нее, делай добро всем, кому можешь, поддержи падающего, утешь плачущего, успокой боящегося, развесели унылого… А у Кобыла все делалось туманным и расплывчатым, и на каждый случай существовали какие-то сложные алгоритмы, и по всему выходило, что Андрей дурак — хотя выводы, вроде бы, Кобыл делал те же самые. Или почти те же.
      — Может быть. И нет, — сказал он, уже изрядно рассерженный — в таких случаях он говорил короткими фразами. — Ну и черт с ней. Тогда.
      — Ну, вот мы и пришли к выводу, что в критических ситуациях принципы могут оказаться важнее свободы, — Кобыл развел руками. — Ладно, все это было хорошо, но урок подошел к концу.
      Андрей встал с бревна. Чувствовал он себя как отбивная.
 

* * *

 
      — Максим Максимович? — рукопожатие Жеребцова было в меру крепким, в меру мягким, сухим — профессиональным. — Садитесь, пожалуйста.
      Кабинет располагал. Его хозяином был мужчина, поэтому ноги вошедшего не утопали в ковре, кресла и пуфы не угрожали удавить в плюше, и по стенам не вились традесканции — напротив, все было очень аскетично, сдержанно, в серых и белых тонах.
      — У меня разуваются, — предупредил Жеребцов. Максим Витер снял обувь, прошел вслед учителю и сел на указанное место — обтянутый черной кожей стул. Жеребцов уселся напротив.
      — Вы хотели поговорить об Андрее?
      — Да, — Жеребцов вынул из стола планшетку , что-то вызвал на дисплей — видимо, личное дело ученика. — У нас сегодня был урок по практической этике, и я убедился, что нам нужно срочно поговорить.
      — «Отрезанные лавиной»? — спросил Максим.
      — «Подводная лодка» — педагог улыбнулся. — Названия и декорации меняются, суть остается той же. У них сейчас ещё идут занятия, а вы, как я понял, человек свободной профессии — я и решил вызвать вас днем, не откладывать на вечер.
      — Попробую угадать. Андрей стал «чемпионом смерти».
      — Бинго! — Жеребцов встал и начал прохаживаться по комнате. — Попробую теперь я угадать: вы в школе тоже были…?
      — Бинго, — согласился Максим. Не нравился ему этот разговор. Впрочем, ему вообще не нравились преподаватели этики. В лучшем случае это были продавцы воздуха. В худшем — растлители малолетних. Не в сексуальном плане. Он сейчас пытался определить, к какой из двух категорий относится этот.
      — Попробую угадать ещё кое-что. У вас дома много старых книг, и Андрей их с удовольствием читает.
      — Угадали.
      — А вы уже объясняли ему разницу между старыми книгами и реальной жизнью?
      — Неоднократно.
      — Вы позволите задать вам жесткий вопрос?
      — Да, конечно.
      — Вам не кажется, что сын копирует вашу поведенческую модель? Модель — будем откровенны — неудачника?
      — Нет, не кажется. Я в этом уверен. Равно как уверен и в том, что моя жизнь удалась. У меня есть все, что нужно человеку: любимая женщина, дети от нее, дом, дело, которое люблю. Этого более чем достаточно.
      — Угу. Ну что ж, человека, у которого есть все, что ему нужно, определенно нельзя назвать неудачником. Беру свои слова назад и приношу извинения. Вы молодец, Максим. Вы умеете держать удар, Андрей пошел в вас, но меня как педагога беспокоит его будущее. Не сомневаюсь, вас как отца — тоже.
      — Беспокоит. Так что неправильно с будущим Андрея?
      — В психопрофиле я записал это так: виктимное поведение в сочетании с конструктивной агрессией. Поясню, что это значит. С одной стороны, в обеих играх — «пистолет» и «черная метка» — Андрей проявил виктимность. Он добровольно вызвался остаться жертвой в первом случае и оставил себе свои черные метки во втором. Но при этом в первой игре он завладел пистолетом и всех построил — а сам остался последним, а во второй — схитрил, отказавшись раздать свои черные метки. Он готов решать за всех и нарушать правила, чтобы отвоевать себе возможность поступать в соответствии со своими представлениями о морали.
      — И что?
      — Буду совсем откровенен: согласно статистике, 86% найденных и установленных террористов в школьных тестах показывали именно эти характеристики. Вот чего я боюсь и о чём беспокоюсь.
      — Понятно. Да, вы правы, это и в самом деле причина для беспокойства. Я могу идти?
      — Конечно. До звонка пятнадцать минут. Было очень приятно увидеться и поговорить.
      Максим не мог в свою очередь сказать того же учителю. Ему неприятен был и сам Жеребцов, и разговор с ним, поэтому он ограничился коротким:
      — До свидания.
      И только уже спускаясь по лестнице, Максим понял. Он же не обязан был меня вызывать. Написал отчет, добавил к профилю — а там зазвенит у кого звоночек на такое совпадение с данными статистики, не зазвенит, ну какое преподавателю дело? А он меня вызвал. Сказать мне, что Андрей может оказаться в зоне особого внимания. И я заодно. Не сегодня, не завтра, но может. Максим скривился. Жеребцов не рискнул ни исправить отчет, ни хотя бы смягчить выводы, но предупредить — предупредил. Не каждый бы на его месте на это пошел. И это само по себе… И еще Жеребцов был прав, когда напомнил, что естественный иммунитет истек. С этим тоже нужно что-то решать, так или иначе. Делать вид, что ничего не изменилось… безответственно.
      Школьный двор пока ещё пустовал. Взрослый, подпирающий иву, выглядел бы неуместно — да и прохладно вдруг сделалось, ветер поднялся. Максим подумал — и решил подождать сына у метро на станции «Славутич».
      Когда говорят «кафе у метро», то представляют себе набитое людьми гудящее заведение, броуновскую толкотню и все прелести скоростного кормления. Действительности это соответствует три с половиной часа в день — в утренний и вечерний час пик и в обеденный перерыв. А в пол-двенадцатого в «Солнышке» было чисто, пусто и тихо. И человек за стойкой с видом нейрохирурга колдовал над джезвой — готовил кофе по-турецки явно для кого-то из своих.
      А за крайним столиком у стеклянного барьера сидела не менее явная прогульщица — девочка лет тринадцати, в которой Максим узнал одноклассницу Андрея по имени, кажется, Зоя. Не узнать «Дубровского» было воистину мудрено — уж больно колоритный экземпляр: джинсы оборваны, курточка — вполне приличная и модная — засалена на рукавах и у ворота до крайней степени, совсем новые «бегунки» уже разбиты так, что выглядят сущими лаптями, жирные волосы сосульками падают на лоб, уже усеянный россыпью прыщей. И, нимало не заботясь о лишней складке на том месте, где должна быть талия, эта девица увлеченно угощалась гамбургером.
      Пока Максим думал, узнавать её или нет, она развернулась к нему в фас и буркнула:
      — А я вас знаю. Вы Витра папа. Что, Кобыл в школу вызывал?
      Максим заколебался было — но потом решил, что проявлять такт здесь как раз неуместно.
      — А вы, наверное, Зоя. Да, вызывал.
      Девица кивнула, как бы одобряя собственную прозорливость, а потом с прямо-таки подкупающей откровенностью сказала:
      — Дурак ваш Андрей. Жалко.
      — Почему? — поинтересовался Максим. — Почему дурак и почему жалко?
      — Дурак, — Зоя дожевала гамбургер и, игнорируя салфетку, вытерла рот рукавом, — потому что понял, зачем эта игра — и сразу разболтал. А жалко — потому что… вы сами знаете. «Агнец» он. Все бараны, а он «агнец» .
      — Разболтал, — сказал Максим. — А ты не думаешь, что из-за того, что он разболтал, кто-то ещё мог если не понять, то хоть почувствовать, что это за игра?
      — А зачем? Кто сам не понял — тот шлепель. Ненавижу шлепелей.
      «Шлепель, — усмехнулся Максим. — А в моем детстве говорили — думб».
      — А ты не думаешь, — серьезно повторил Максим, — что презрение к шлепелям — это тоже игра? Не менее полезная, чем сегодняшняя?
      — Это не игра, — Зоя вдруг сделалась похожей на толстую неопрятную черную кошку, в поле зрения которой появилась собака. — Это по правде. Вы что, сами не знаете? Они же любят добреньких. Значит, нельзя. Зачем? Пусть им будет противно хотя бы. Эти шлепели же не будут меня защищать?
      Девочка, подумал Максим. Из иммигрантской семьи, наверняка большой. И наверняка из нелегалов, которых прихватили уже по нашу сторону границы.
      — Полезная игра, — нахмурился он, — чтобы те, кто что-то понимает, сами отгородились от остальных. И чтобы никому не хотелось их защищать. Или слушать.
      — Никто никого не защищает! — Зоя уже натурально выгнула спину и зашипела, только что уши не прижались. — И никто никого не слушает! И всем наплевать! А кто много болтает — тех потребят первыми! А меня — нет! Меня противно!
      — Ты старшая в семье? — спросил Витер.
      — Вам какое дело? — она быстро вытерла рукавом глаза, подхватила рюкзачок, соскочила с высокой табуретки и помчалась к выходу с прытью и грацией убегающего слоненка. Слонята бывают на удивление грациозны. Бедный ребёнок, подумал Максим. От страха пойти на роль добровольного изгоя, заставлять всех ненавидеть себя, а себя — ненавидеть всех, проявлять столько силы воли, упорства и мужества не в борьбе со страхом, а в обслуживании его… Бедная девочка. И ведь главного не знает. Все равно им, как человек выглядит. И все равно им, что о нем думают люди. Их интересует только А-индекс. И не машинный, а настоящий. А вот он у тебя почти наверняка…
      — Па! — Андрей, спустившись в подземный переход, заметил его сразу же. С Андреем был его друг, Саша Самойленко по прозвищу Сам, крепкий, с уклоном в полноту широкоплечий мальчик. Они дружили уже три года, с момента встречи в средней школе. Саша уже тогда был основательный человек, надежный.
      Максим махнул им рукой, подождал, пока подойдут.
      — Добрый день, хулиганьё. По сосиске? Перебьем аппетит, пока мамы не узнали?
      — Давайте, — согласился Сам. Максим заказал три хот-дога и три стаканчика колы. Они с Андреем любили колу. Не просто пили, когда хочется пить, а ничего больше нет — именно любили её вкус. Особенно с лимоном.
      Несколько ребятишек из старших классов, смеясь и громко переговариваясь, прошли мимо. Сам, прожевав кусок хот-дога, спросил:
      — А от кого это Помойка так убегала?
      Максим поставил стаканчик на стол, чтобы, смяв его нечаянно, не расплескать колу, и тихо сказал: