Фон Карстен - Доминион

      Каллад и Сэмми остановились на причале, наблюдая, как начальник порта руководил разгрузкой шести огромных судов. Члены экипажей сражались с канатами и линями, выволакивая из трюма ящики, ловко карабкались вверх и спускались вниз по снастям, свисающим с нок-реи, и опасно раскачивались на такелаже. Они сновали, как муравьи, — каждый занят своим делом, каждый озабочен общей целью, и все же каждый абсолютно не зависит от другого. Их действия приводили в восхищение. И действительно, Каллад и Сэмми не были единственными заинтересованными зеваками. Вокруг собирались люди, любопытствуя, что привезли корабли, и, естественно, страстно желая, чтобы груз оказался съедобным.
      Один из моряков кинул начальнику небольшой оранжевый шарик размером со сжатый кулак. Тот озадаченно взглянул на незнакомый предмет:
      — И что мне с этим делать?
      — Есть, а ты что думал?
      Начальник пожал плечами, вонзил зубы в рыжий плод и тут же выплюнул кожуру вперемешку с мякотью.
      — Гадость какая! — Начальник порта промокнул губы и принялся тереть язык, словно пытаясь избавиться от привкуса. — И как только такое едят? Я скорее предпочту голодать.
      — Да не так же! Сними кожуру и кусай фрукт. Вкусно ведь, — объяснил матрос, показывая жестами, как нужно обдирать толстую оранжевую корку.
      Начальник порта колебался. Заметив околачивающихся на причале Сэмми и Каллада, он швырнул апельсин мальчишке. Паренек подпрыгнул и поймал плод.
      — Что надо сказать? — напомнил Каллад.
      — Спасибо, сэр! — крикнул Сэмми.
      Его пальцы были уже мокры от сока — так глубоко он запустил их в податливую мякоть. Моряк рассмеялся и отсалютовал Сэмми:
      — Сними всю кожуру, парень, и разбери апельсин на дольки. Ты такого никогда не пробовал.
      — С этимя спорить не стану, — буркнул начальник порта, криво улыбаясь, — но дерьма я тоже не едал, и хотя мухи жрут его за милую душу, это еще не значит, что навоз большой деликатес, если вы меня понимаете.
      А Сэмми уже постанывал от удовольствия, набивая рот дольками апельсина и слизывая с пальцев сок.
      — Хорошо, — пробубнил он, энергично жуя. — Вкусно.
      — Я же говорил! — развеселился матрос.
      — Верю тебе на слово, сынок, — с сомнением бросил начальник. — Но мне дайте лучше сладкий овсяный пирожок, сочащийся медом, и кружечку подогретого эля с горчинкой — и не найдете человека счастливей.
      — Правда вкусно, — повторил Сэмми, засовывая еще две дольки в и без того уже полный рот.
      Каллад благодарно кивнул моряку и начальнику порта. Приятно видеть снова приходящие в Рейкспорт корабли. Даже пара недель без них превратила доки в город призраков. Корабли же обещали возврат хоть к какому-то подобию обычного состояния, а люди в этом нуждались. Несколько экзотических фруктов погоды, конечно, не сделают, но с моральным состоянием они способны сотворить чудо. Капитан этого корабля — хитрец, поскольку понимает, что роскошь порой ценится выше предметов первой необходимости, которых скоро станет вдоволь.
      Сэмми Крауз, например, запомнит этот первый в своей жизни апельсин. Трудно представить, что нечто простейшее, вроде кусочка фрукта, сделало сегодняшний день необыкновенным для этого мальчика, но ведь так оно и есть. Удивительный день продержит его на плаву в десять раз дольше, чем продержала бы миска каши. Все дело в надежде.
      Конечно, корабли привезут не только продовольствие, они привезут матросов, а матросы — деньги и здоровую тягу к похоти, удовлетворить которую местные заведения сочтут за счастье. После долгого плавания моряк и его монеты расстаются легко, а в Рейкспорте предостаточно местечек, где могут выполнить любое мыслимое желание матроса на берегу. Это взаимно-паразитические взаимоотношения — моряки приходят в кабаки, отягощенные накопленным разочарованием, нуждаясь в девочках, выпивке и азартных играх, чтобы выбросить на ветер свои кровью и потом заработанные деньги, а городу в не меньшей мере нужны матросы с их пьяными желаниями.
      Сэмми облизывал губы и пальцы всю дорогу до собора сигмаритов. Ведущие на храмовую землю ворота стояли закрытыми, и это отчего-то встревожило Каллада больше, чем очереди за бесплатной пищей и ростовщики. Двери к Сигмару должны быть открыты всегда, так, по крайней мере, полагалось. Дварф принялся стучать в покоробленную железную створку и колотил до тех пор, пока на зов не явился алтарник.
      — Кажется, мир изменился к худшему, — сказал Каллад. — Когда Дом Сигмара запирается изнутри, точно тюрьма на закате, дела явно находятся в плачевном состоянии.
      — Воистину, — спокойно ответил молодой служитель, — мир изменился, господин дварф. Такова его природа Неизменность — это застой. А застой — смерть. Перемены — единственный способ выжить. Ну, чем мы можем помочь вам?
      — Мы пришли отдать долг уважения жрецу, павшему, защищая этот город.
      Молодой человек задумчиво кивнул:
      — Рад буду проводить того, кто представляет народ дварфов, к месту упокоения верховного теогониста Вильгельма Третьего. Твой визит делает нам честь. Однако, возможно, будет лучше, если твой спутник подождет снаружи. Едва ли малышу интересна могила старика.
      — Да, но, возможно, будет лучше, если паренек тоже поблагодарит этого человека. В конце концов, именно ради таких мальчишек, как Сэмми, ваш жрец и отдал свою жизнь, разве не так?
      — Воистину, — с легким кивком согласился молодой служка. — Что ж, добро пожаловать вам обоим. Нужно ли вам что-нибудь еще?
      — Не думаю, приятель.
      — Тогда прошу, следуйте за мной.
      Алтарник открыл ворота и через тщательно ухоженный розарий провел их к уединенной, находящейся в отдалении могиле, где тень плакучей ивы гладила простое каменное надгробие святого человека. Отсюда виднелись вторые ворота, поменьше, которые выходили на улицу. Дварф и мальчик остановились под свисающими ветками ивы. Могила оказалась всего лишь скромной плитой, уже поросшей лишайником там, куда падала тень дерева. Возле надгробия рос куст белых роз, шипы царапали вырубленные в камне слова молитвы.
      Алтарник отступил на шаг, но не ушел.
      Каллад шепотом помолился Гримне, а потом опустился на колени возле могилы верховного теогониста и прижал к земле маленький металлический диск с отчеканенной на нем защитной руной благословения, оберегающей от злых духов. Диск был реликвией из его дома, Карак Садры. Каким подходящим казалось сейчас это имя: «Скорбный Камень». Его отец, Келлус, сам вырезал руну еще до перехода из крепости недалеко от ущелья Удар Топора в Грюнберг и отдал диск Калладу. Талисман сохранил дварфу жизнь во время резни в городе. Возможно, он чем-нибудь поможет и духу почившего жреца.
      — Что это? — полюбопытствовал Сэмми.
      — Подарок отца. Амулет, защищающий его владельца от зла.
      Молодой служитель одобрительно кивнул.
      — Полезная вещица, — тихо произнес он, осеняя сердце знаком Сигмара.
      — На этой стене собора девяносто семь окон, — неожиданно заявил Сэмми. — Я их сосчитал. Девяносто семь, и только в одно кто-то смотрит.
      Каллад вздрогнул от нелогичного заключения, но проследил за поднятой рукой мальчика. В одном из расположенных почти на самом верху окон маячило бледное лицо. Сэмми не ошибся: все остальные окна пустовали. Заинтригованный, Каллад переместился так, чтобы солнце не отражалось от стекол. Наблюдающий не отпрянул от окна, несмотря на то что, несомненно, осознавал, что замечен. Напротив, он изучал дварфа не менее внимательно, чем тот — его.
      Каллад повернулся к алтарнику:
      — Кто это?
      Молодой человек поднял взгляд.
      — Вор, — с очевидным отвращением ответил он.
      — Вор?
      — Феликс Манн, весьма неприятный человек, по моему мнению.
      — Да? И все же он пребывает внутри собора Сигмара, когда ворота заперты? Должен сказать, я нахожу это интересным, с учетом того, как трудно обычному человеку засвидетельствовать почтение вашему богу.
      — Его присутствие здесь… терпят, — нехотя процедил молодой служитель.
      — Невольно задумаешься, гость этот человек или пленник, — сказал дварф.
      На это молодой служитель не ответил — по крайней мере, словами. Взгляд его сам собой уперся в надгробие. Люди, которые что-то скрывают, обычно выдают секреты глупейшими поступками. Вор не был пленником — точнее, не в обычном смысле этого слова, хотя четыре стены собора и стали его темницей. Существовало лишь одно разумное объяснение, отчего жрецы предложили вору покровительство храма: у него имелись друзья.
      — Заповеди нашего бога требуют, чтобы мы заботились о слабых и нуждающихся и защищали тех, кто не может защитить себя. Без нас этот вор погиб бы. Он не может позаботиться о себе. На улице он не протянул бы и недели.
      Каллад не купился на объяснения служителя. Множество других людей голодали и едва держались, потеряв во время осады дома, родных и надежду когда-нибудь вернуться к нормальной жизни. Бесплатная похлебка и молитвы за сломленные души — совсем не то же самое, что предоставление убежища Феликсу Манну.
      — Как и тысячи прочих. Им тоже не выжить, так отчего же Манн такой особенный?
      — Воровское проклятие, — махнул рукой алтарник, а увидев, что дварф не понял, пояснил: — У него нет рук.
      Это уже имело смысл: суровые наказания за мелкие преступления не редкость. Следует признать, что это, конечно, варварство, и отрубание обеих рук — дело неслыханное, но и теперь не стало понятнее, почему сигмариты проявили интерес к вору, а не отдали его в богадельню или не обрекли на нищенскую суму. В городе было полно калек и попрошаек, клянчащих на улицах куски хлеба и гроши. Нищие сидели повсюду, каждый со своей историей, одна другой жалостнее. То, что жрецы Сигмара выделили из толпы именно этого человека, означало, что он чем-то примечателен. Он сделал что-то, чтобы заслужить их милосердие, — и дело тут не просто в увечье.
      — Не из-за рук он особенный, жрец, и мы с тобой это отлично понимаем. Почему вы не отошлете его в богадельню?
      — Он очень страдает из-за своего увечья… Скажем так, кое-кто считает, что он был искалечен на службе Храму, поэтому мы несем груз вины, что, естественно, нелепо.
      — Вор потерял руки, служа Сигмару? Ты серьезно?
      — Вовсе нет, — заверил его жрец.
      Словно почувствовав, что он стал темой разговора, человек, наконец, отошел от окна.
      Несколько минут спустя огромные, окованные железными полосами двери распахнулись, и из храма, пошатываясь и задыхаясь после бега по необъятному собору, вылетел Феликс Манн. Выглядел он не слишком здорово. Ввалившиеся щеки и глазницы казались дырами в воске, острый нос едва не прорывал кожу. Он был худ, словно балансировал на грани истощения. Вид этого несчастного вызывал потрясение. Перед дварфом стояли останки Феликса Манна. Его даже трудно было назвать человеком.
      Вор сделал нетвердый шаг и униженно бухнулся на землю у ног Каллада, выставив перед собой перебинтованные культи. Калладу показалось, что страшные обрубки, призраки рук, умоляюще стиснуты.
      — Избавь меня от моей проклятой судьбы, дварф! Прошу, не медли! Размозжи мне череп. Снеси мне голову с плеч. Перережь глотку, вспори брюхо, сделай хоть что-нибудь, чтобы положить конец всему, пожалуйста. Я… я больше не хочу жить так. Не хочу быть пленником, получать пищу из чужих рук, лакать воду, точно зверь, и благодарить за свое увечье бога, который ни черта не сделал для меня, а лишь позаботился о том, чтобы меня превратили в калеку. Пожалей меня, дварф. Заверши то, что начал вампир. Сделай это для меня. Сделай!
      — Ты здесь не пленник. Отнюдь не пленник, — холодно сказал служитель. — Мы приняли тебя, мы тебя кормим и заботимся о тебе. А могли бы просто бросить нищенствовать в канаве, как обычного преступника. Ты волен покинуть храм в любое время. Вспоминай об этом, прежде чем называть нас тюремщиками.
      — Я не свободен. Иначе меня не сторожили бы по ночам.
      — Мы не хотим, чтобы ты причинил себе вред. Тебя охраняют, потому что мы печалимся о твоем… э-э… недуге. Мы лишь желаем помочь тебе.
      Сэмми попятился, прячась за спину Каллада, да и служитель явно был недоволен бреднями вора.
      — Встань, человек.
      — Посмотри на меня. Я калека.
      — Да, но это же не конец света. Я не из тех, кто судит о людях по их виду или имени, а не по их поступкам. Человек может свернуться в клубок и умереть или подняться и начать жить заново. Так что вставай.
      — Будь ты проклят! — выдохнул Феликс Манн, но в его проклятии не было силы. Он плюнул в сторону алтарника и обмяк, скорчившись, как побитая собака.
      — Я уже проклят, — спокойно ответил Каллад. — Я Каллад Страж Бури, последний дварф Карак Садры. Вампиры уничтожили мой народ.
      — Тогда ты понимаешь, — безжизненно произнес Манн.
      — Нет. Я потерпел поражение и поднялся. Теперь я охочусь за врагом и не узнаю отдыха, пока все до единого вампиры не будут стерты с лица Империи.
      — Тогда ты воссоединишься со своим народом там, куда уходят ваши мертвые. Тебе не победить.
      — Меня еще рано оплакивать.
      Феликс Манн яростно затряс головой:
      — До тебя что, еще не дошло? Ты уже мертв, просто не знаешь этого. Я видел демона, которого ты преследуешь. Он сделал со мной это. — Феликс вновь поднял культи отрубленных рук. — Это существо тебе не одолеть. Оно способно исчезнуть на ровном месте. Оно живет в тенях. Тебе его не победить, потому что ты его не увидишь. —В голосе вора зазвучали истерические нотки, слова начали наскакивать друг на друга, стремясь поскорее вырваться изо рта. — Его не одолеть. Оно не живое. Оно бессмертно. У него есть кольцо. Оно не может умереть. Оно не может умереть, дварф. Не может умереть. Ты это понимаешь? Ты выследишь его, но не убьешь. Отрубишь ему голову, а он вернется. Вырежешь сердце, а он вернется. Сожжешь — он поднимется из пепла. Он вернется и будет продолжать возвращаться. Ты это понимаешь? Понимаешь?
      Демоны Манна не походили ни на одного вампира, о которых Калладу доводилось слышать: невидимые, непобедимые, они казались чем-то вымышленным, сказкой, чтобы пугать детишек. Однако в истершее вора, пусть и причудливой, ощущалось зерно правды. Что-то довело Манна до безумия. Нетрудно представить, что за никому не нужным злом — бойней в Грюнберге — стоял тот же самый монстр. И это делало историю Феликса Манна первой реальной подсказкой, найденной Калладом со времени его прибытия в Альтдорф, а значит, вор становился тем самым утраченным звеном, которое дварф так долго искал. Теперь нужно только оттащить его от края.
      — Вздор, — фыркнул алтарник. — Ты несешь полную чушь. Из-за травмы, конечно. Сам верховный теогонист отдал свою жизнь, чтобы спасти нас от демонов, о которых ты бредишь. Угрозы больше нет.
      Сейчас Каллад был на шаг ближе к врагу, погубившему его народ.
      — Я понимаю, — произнес дварф, — что та тварь напугала тебя до полусмерти и что жрецы пожалели тебя. Но сказать могу лишь одно — этот путь ведет к безумию. Так жить нельзя.
      — Не смейся надо мной, дварф! — крикнул Манн почти осмысленно. — Убей меня или оставь догнивать, ладно?
      Каллад покачал головой:
      — Нет, это не дело. Если ты хочешь снова начать жить, помоги мне убить эту мразь. Если нет, что ж, возможно, мне стоит раскроить тебе череп и положить конец твоим скорбям.
      Феликс Манн вскинул свои культи.
      — Что я могу сделать? — На этот раз он скорее спрашивал, чем жаловался на свою никчемность. — Что я могу сделать?
      — Я могу помочь тебе, вор, если ты сам захочешь помочь себе. В кузнице я сумею выковать тебе новые руки. Они будут скорее латными перчатками, чем обычными руками, их придется прикреплять специальными ремнями к предплечьям. Изящества от них не жди, ни двигаться, ни хватать они не будут, но все-таки это лучше, чем ничего. Я не слишком искусный кузнец, но обещаю, что одной рукой ты сможешь взять чашку, а другая станет чем-то вроде крюка. Они вернут тебе жизнь. Ты сможешь есть сам и начать все заново. Остальное зависит от тебя.
      Между человеком и дварфом повисла пауза.
      — Почему?
      — Потому что ты сражался с этим существом и выжил.
      — Только потому что оно мне позволило.
      — Это не важно. Ты и сам знаешь. Я верну тебе руки, а взамен попрошу рассказать мне все. Все, что ты помнишь о вампирах. Все. Хороший охотник должен знать свою жертву. Тогда добыча преподносит меньше сюрпризов и легче умирает.
      — Они не остаются мертвыми, — мрачно произнес Феликс Манн.
      — Этот останется, — пообещал Каллад. — Поверь мне, этот останется.

Глава 3
Глас из теней

       В подземелье собора Сигмара, Альтдорф
       Суровое зимнее солнцестояние, 2055
 
      Когда кулак солдата обрушился на его лицо, Джон Скеллан лишь ухмыльнулся и сплюнул кровь. Он не чувствовал боли. Они могут избить его, сжечь, заклеймить, но им его не сломить. Они заковали его в серебряные кандалы, припекающие плоть, обугливающие ее, но это не имеет значения. Он неуязвим.
      — И это все, солдат? — с издевкой спросил Скеллан.
      Солдат ударил еще раз и еще, выбив из легких воздух. Голова Скеллана перекатывалась от толчков.
      Сперва оскорбления, которым подвергали его те, кто взял вампира в плен, балансировали на грани нечеловеческих, но, по мере того, как дни сливались в недели, а недели — в месяцы, потребность захватчиков в страданиях узника постепенно таяла. Побои становились все скучнее. Им недоставало изощренности. Недоставало ненависти, делавшей пытки столь ужасными. Нет, они не были холодными или лишенными эмоций. Они были… доброкачественными. Скеллан черпал силы из уверенности, что враги играют с ним, измеряют пределы его выносливости. День за днем его свирепо колотили, но это лишь делало его крепче. Он жил. Его не смели убить, но жестокость побоев ничто не сдерживало. Дураком Скеллан не был. Если бы сигмариты желали его смерти, для этого у них была масса возможностей. Иллюзий он не питал. Он существует за счет милосердия жрецов. Нет, правда состоит в том, что они хотят, чтобы он жил.
      А значит, он им нужен.
      Несмотря на все оскорбления, несмотря на все эксперименты с пыточными инструментами, предназначенными для сокрушения его духа, им нужен был их «домашний» вампир.
      А это давало ему силы противостоять им.
      За решеткой клетки удобств было немного. На полу валялись грязная солома и гнилой камыш, защищающие от холода и сырости. Имелось у Скеллана и одеяло. Крысы составляли ему компанию — когда шел дождь и затоплял норы в подземных сточных трубах столицы, спасающиеся бегством грызуны выбирались из щелей в каменных стенах. Тех, кого удавалось поймать, Скеллан убивал и съедал. Это, конечно, не жизнь, но и в крысах бежит кровь, свежая кровь, и кровь возрождала его.
      Солдат обошел пленника и обрушил свирепый удар на затылок Скеллана. Вампир растянулся на камышовой подстилке. Со скованными руками он просто не мог удержаться. Скеллан лежал на животе, и солдат отвесил ему основательный пинок по ребрам, да такой, что избиваемого подбросило над землей дюймов на шесть. Задыхаясь, Скеллан подтянул колени к груди. Острые соломинки вонзились в лицо.
      — Уже лучше, — прохрипел он.
      Солдат не ответил.
      Вампир был недостоин его слов.
      Скеллан знал, что о нем думают.
      Он пополз к маленькой охапке сухого камыша, служившей ему грубым матрасом. Стул у него забрали после того, как Скеллан отломал у него ножку и до смерти забил ею тюремщика, пытаясь спровоцировать врагов в отместку прикончить его. Но они оставили его жить, только совсем оголили камеру, оставив лишь горшок — облегчаться. Конечно, горшок — штука бесполезная. Его тело не производит обычных жидкостей и нечистот, как тело живого человека.
      Но хуже всего было то, что жрецы, зная его потребность в крови, приносили ее ему.
      Они кормили его кровью, как кормят младенца-сосунка.
      Жрецы пускали себе кровь и доставляли ее вниз, в его подземную темницу, все еще теплую, но уже сворачивающуюся: теряющую живой жар. Кровь была ему необходима, но, забранная у донора, она теряла свои укрепляющие и восстанавливающие свойства. Впрочем, и немногое — лучше, чем ничего. И хотя кровь уже через несколько минут теряла то, что требовалось Скеллану для выживания, жрецы не давали пленнику кормиться из непосредственного источника — и не без оснований.
      Из-за такой суровой диеты его постоянно мучил голод. Желание насытиться толкало Скеллана на грань сумасшествия и галлюцинаций. Ему уже казалось, что он чует залах сигмаритской крови, пульсирующей в венах жрецов, когда они крадутся по коридорам мимо его темницы.
      Он закрывал глаза и посылал разум наружу, воображая, что действительно слышит отчетливый пульс всех и каждого, пульс, заполняющий собор над ним, слышит, несмотря на слои камня и извести. Он наслаждался ритмичным биением сотен сердец в сотнях тел коленопреклоненных богомольцев, биением, то спотыкающимся, то ускоряющим ход по велению эмоций. В самые темные часы Скеллан давал волю фантазии: представлял, как он кормится вволю. Он играл образами белой плоти и голубых вен, проступающих под бледной кожей на шеях жрецов, из которых он пил, быстро и жадно.
      Этот вкус ничем не напоминал вкус крови, льющейся из ран живых. Свежая кровь — амброзия. Скеллан представлял, как бешено мчится по собору, осушая жрецов одного за другим в безумной кровавой оргии, расплачиваясь за все пытки, которым подвергли его после пленения.
      Фантазия была сладка. И она осуществится. Он пообещал себе это.
      Они состарятся и ослабеют: А он нет.
      Он будет жить и однажды станет свободным. Когда этот день придет, они узнают природу зверя, которого заточили в клетке, и ради одного этого уже стоит терпеть гнусные издевательства.
      Дверкой засов скользнул в сторону, и в камеру Скеллана вошел Рейнард Гримм, капитан альтдорфской гвардии, любопытный тип, полный противоречий. В его теле обитали сразу два человека — свирепый садист и пронырливый льстец, прилепившийся к учению Сигмара как к оправданию своей жестокости. Гримм получал слишком много удовольствия от боли, причиняемой им пленнику, чтобы быть стражем добродетели и праведности, на что он претендовал всем своим напыщенным видом.
      Тени вокруг толкнувшего дверь Гримма странно качнулись, словно что-то скрывалось в них, невидимое невооруженным глазом. Скеллан проследил за размытой рябью, нырнувшей в самый темный угол его камеры. Должно быть, это игра света. Там ничего нет и не было. Внимание вампира вернулось к солдату.
      — Тебе больше нечего делать со своей жизнью, Гримм? — осведомился Скеллан.
      Страх исчез. Его место заняло мутное презрение. Гримм был трусом, Скеллан давно это понял.
      — Что может быть приятнее твоих воплей, вампир?
      — О, я могу представить себе массу иных вещей, у меня хорошее воображение. А оно, поверь мне, и благословение, и проклятие разом. — Уголки губ Скеллана иронически приподнялись.
      — Не переводи зря воздух, вампир, он скоро понадобится тебе для криков.
      Скеллан покачал головой.
      — Ты все еще не понял, да, Гримм? У меня нет дыхания, чтобы его сдерживать. У меня нет сердца, которое бьется. У меня нет человеческих слабостей вроде любви и страха. Я сродни проклятым. Я вампир. Я свободен от недостатков твоей породы. Я буду разгуливать среди живых, когда ты давным-давно превратишься в прах и сотрешься из памяти. Но ты, Гримм, ничто, ты меньше, чем ничто. Ты младенец в шкуре мужчины. Ты боишься. Боишься меня. Я это чую. Твоя трусость выступила на твоей коже вместе с вонючим потом. Она взывает к каждому хищнику: «Убей меня! Убей меня!»
      За спиной Гримма дверь в камеру снова открылась. Вошедший в крохотную клетушку настоятель выглядел встревоженным.
      — Умоляю вас, капитану больше никаких пыток. Я глаголю устами Сигмара, неужели его слова ничего не значат для вас? — Настоятель положил руку на плечо Гримма.
      — Заткнись, жрец! — Гримм стряхнул руку старика. Зыбь в тенях позади настоятеля притянула взгляд Скеллана. Он почти отмахнулся от видения, когда снова заметил неясное движение, на этот раз гораздо ближе к жрецу: тени смялись, подернулись складками, по стене скользнуло пятно, словно что-то прошло перед ней. Вампир не разглядел бы ничего, если бы не искал специально, но теперь он знал, что проследить за дымкой не так уж и трудно. Кто-то — или что-то — подкрадывался в тенях к двум тюремщикам.
      Скеллан оттолкнулся от устланного соломой пола и встал на колени перед своими мучителями. Но этот жест никоим образом не являлся подобострастным. Он отвергал их. Вампир посмотрел на Гримма. Солдат был одержим. В глазах его — ни капли разума, ни единой мысли. Он ненавидел Скеллана не за то, кем он был, а за то, чемон был. Капитан гвардии пережил осаду Альтдорфа. Он видел, как его друзья и соратники гибнут от рук вампиров. У него имелись причины бояться и ненавидеть все, что олицетворял собой Скеллан, и эти причины подстегивали солдата. Каждый раз, занося кулак, чтобы ударить Скеллана, он мстил призракам. И каждый раз, поднимаясь, вампир словно издевался над человеком, напоминая ему о том, что его мертвые по-прежнему мертвы и смерти их не отомщены.
      Гримм ударил, но удар его так и не достиг цели.
      В мерцающей тьме сгустился силуэт высокого стройного мужчины. Незнакомец откинул капюшон, схватил Гримма за волосы и рванул, лишая капитана равновесия. Неожиданность и ярость атаки привели к тому, что Гримм, оказавшись совершенно беспомощным, упал прямо в смертельные объятия чужака. За миг до того, как пришелец погрузил зубы в горло Рейнарда Гримма, его глаза встретились с глазами Скеллана. Узнавание, от которого содрогнулись самые глубины души, пробежало меж ними. Впервые Скеллан решил, что действительно сошел с ума. Ему отчаянно хотелось верить в то, что Влад фон Карштайн материализовался из тени, чтобы спасти его, но это было невозможно. Граф-вампир шагнул за грань воскрешения, и все же Скеллан видел перед собой глаза Влада — древние, мудрые и очень, очень холодные. Они сдирали слои лжи, слои наносной индивидуальности и проникали в самое ядро твоей сущности. Они знали,кто ты есть.
      Незнакомец вонзил клыки в горло солдата, прижав руки тщетно пытающегося сопротивляться человека к его бокам. Он жадно напился — и точно выверенным, экономным движением сломал Гримму шею.
      Тело капитана рухнуло на пол безжизненной грудой.
      Скеллан метнулся вперед, моментально вскочив с коленей. Он выгнул спину и на всем ходу ударил лбом в подбородок настоятеля. Тошнотворно хрустнула кость, и лишившийся сознания жрец растянулся на полу.
      Чужак — Влад! — облизнул губы и пнул труп Гримма.
      — Все равно что пить уксус, когда густой бретонский кларет так близко, но и это утоляет жажду. И все же мы испробуем немного вина высшего качества, прежде чем выберемся отсюда. Не сомневаюсь, тебе еще надо отдать жрецам должок-другой. — Он увидел, как смотрит на него Скеллан — с благоговением, страхом и безошибочным узнаванием, и добавил: — Я не он.
      — Но ты…
      — Похож, — завершил чужак. — Все мы как-никак одинаковые чудовища. Не так ли?
      — Но ты его, верно? Я чую это в тебе.
      — Я фон Карштайн, если ты это имеешь в виду. Во мне есть что-то от него, как в тебе есть что-то от твоего родителя. Влад привел меня в эту жизнь. Это случилось давно, я уже и не помню когда, и далеко от этого полуразрушенного городишки. Он увидел во мне что-то, что ему приглянулось, — призрак самого себя, возможно? Только он мог бы сказать наверняка. Не утверждаю, что он любил меня больше всех — эта честь, несомненно, принадлежала Изабелле, — но он наверняка любил меня дольше, чем кого-либо. А теперь кормись — и уходим.
      — А как же это? — Скеллан поднял скованные руки. Серебро проело в его плоти глубокие раны.
      Незнакомец кивнул, резко крутанулся на каблуках, плащ взметнулся над его головой — и пришелец исчез в тенях. Дверь темницы открылась и захлопнулась. Невидимый вампир покинул камеру. Секунду спустя до Скеллана, склонившегося над телом настоятеля, купая подбородок в скользкой крови, долетел приглушенный крик охранника. Убийства начались.
      Когда вампир поднял взгляд, незнакомец стоял в дверях, держа ключи от кандалов.
      — Не присоединишься ли к моей трапезе?
      Скеллан кивнул.
      — Я отведаю их крови, — просто ответил он.
      — Хорошо. Вытяни руки.
      Пришелец вставил ключ в крохотную скважину, покрутил немного, замок щелкнул, и серебряные цепи упали на пол.
      Скеллан потер исстрадавшиеся запястья.
      — Кто ты?
      — Иди со мной, разберешься.
      Незнакомец повернулся и растворился в открытом проеме.
      Скеллану не оставалось ничего, кроме как последовать за ним.

Глава 4
Ночь демона

       Собор Сигмара, Альтдорф
       Суровое зимнее солнцестояние, 2055
 
      Пронзительный вопль расколол покой уединенного погоста.
      Мгновение никто не двигался, скованный тайной магией неожиданного крика, не в состоянии поверить, что это действительно крик, а не какое-то далекое воспоминание, воскресшее, чтобы преследовать их, — призрак прошлого или мстительная тень, разбуженная присутствием живых среди могил. Все они слышали достаточно криков и видели достаточно ужасов, чтобы подобный обман разума смутил их. Таково уж проклятие возраста. Но от этого крика, рвущегося из недр собора, кровь стыла в жилах. Это не воображение играло шутки. Куда могущественнее, чем любой из восьми ветров, крик черпал силу в самых примитивных источниках, в первобытном страхе, таящемся в каждом. Алтарник, вор, дварф и мальчишка-простак застыли, окутанные хрупкими чарами. Затем, когда второй крик вспорол непрочную тишину, волшебство разбилось вдребезги.
      Что бы ни стало причиной первого крика, оно оборвало второй.
      По спине Каллада пробежал холодок скверного предчувствия, пальцы дварфа сомкнулись на обернутом кожаными полосами древке Разящего Шипа.
      Феликс Манн среагировал первым. Новообретенная решимость вора долго не прожила. Он весь скукожился и простонал:
      — Видишь… видишь… Они не хотят умирать… не хотят. Не хотят.