Глава 10

Мы входили в Киев торжественно. Харальд ехал во главе дружины, верхом, одетый в лучшее придворное платье из Константинополя, с парадным мечом в руке – золотая рукоять и покрытые эмалью ножны. Меч обозначал его ранг – спафарокандидат. За ним шагала дружина, все в самых лучших платьях, все в золотых и серебряных украшениях. Замыкали шествие носильщики и рабы с тюками персикового шелка и с прочими ценными вещами, сгруженными с корабля. Мы с Халльдором тоже ехали верхом вместе с другими ближними советниками Харальда. После нашего побега из Царьграда Харальд объявил меня своим советником. Взамен я принес присягу вассала, поклялся служить ему и поддерживать как своего военачальника до того дня, когда он займет причитающееся ему место на норвежском троне.

– Выше нос, Торгильс! – сказал мне Халльдор, когда мы с грохотом въезжали в городские ворота и стража князя Ярослава приветствовала нас.

Слава о доблести Харальда опередила нас, и стражникам, многие из которых были норвежскими наемниками, очень хотелось увидеть человека, приславшего на сохранение столько сокровищ.

– Не ждал я увидеть здесь столько признаков Белого Христа, – угрюмо сказал я, указывая на купола большого монастыря, стоящего на холме прямо перед нами. Настроение у меня было прескверное.

– Придется тебе привыкнуть к этому, – откликнулся Халльдор. – Надо думать, Харальд скоро обвенчается в таком вот храме.

Его слова ошеломили меня.

– Торгильс, ты что, забыл, ведь по пути в Константинополь Харальд просил руки Елизаветы, второй дочери князя. Ему дали от ворот поворот. Велели не возвращаться, пока он не добудет славы и богатства. Ну вот, а теперь он стал славен и богат, и даже больше того. Елизавета же и ее семья благочестивые христиане. Они будут настаивать на венчании по обряду Белого Христа.

Меня это совсем огорчило. Я-то радовался, что, став советником Харальда, смогу воздействовать на него во благо исконной вере. Однако, теперь, похоже, мне придется соперничать с влиянием его жены и советников, которых она, разумеется, приведет с собой. От этой мысли настроение у меня испортилось окончательно. Смерть Пелагеи нанесла мне тяжкий удар, лишив одновременно и друга, и доверенного лица, а по дороге в Киев я чувствовал себя все более и более одиноким среди зачастую чересчур грубых соратников Харальда.

– Стало быть, это не то место, где я могу чувствовать себя вольготно, – заключил я. – Коль скоро мне суждено служить Харальду, ему от меня будет больше пользы в северных землях. Попрошу-ка его послать меня вперед, предуготовить его прибытие в Норвегию. Попытаюсь выяснить, кто из сильных и знатных людей готов поддержать его, а кто будет против, когда он объявит о своих притязаниях на трон.

– Снова станешь соглядатаем? – спросил Халльдор, которому я поведал, как служил осведомителем при Иоанне Евнухе. – Харальду это понравится. Он всегда за уловки и хитрость.

– Отчасти соглядатаем, отчасти посланцем.

Харальд согласился, и я, получив деньги, пересланные мне ростовщиком из Константинополя, сразу же пустился дальше с теми из варягов Харальда, кто прежде прочих отпросился домой. К тому времени, когда Харальд с оставшимися праздновали блестящую свадьбу норвежского принца и второй дочери киевского князя Ярослава, я уже был на Севере, где обитают мои исконные боги.

Немногое изменилось здесь за двенадцать лет моего отсутствия – вот первое, что я обнаружил. По-прежнему из трех ведущих королевств Дания и Норвегия недоверчиво косились друг на друга, в то время как Швеция стояла в сторонке и спокойно раздувала пламя распри между соседями. Норвежцы устраивали набеги на датчан, те отвечали тем же. Союзы менялись. Властные роды ссорились по пустякам, и везде, где норвежцы захватили земли за морем – в Англии, Шотландии или Ирландии, – сидели властители, на словах хранившие верность королю, но действовавшие самочинно. Через эти бурные воды мне предстояло проложить путь для Харальда ко времени его возвращения.

Для начала я посетил племянника Харальда, Магнуса. Он сидел на норвежском престоле и притязал на таковой же в Дании. Это был человек представительный, энергичный, гордый и проницательный не по годам. В свои двадцать пять лет он уже завоевал любовь народа справедливостью и привычкой выигрывать битвы с датчанами. И я понял, что Харальду нелегко будет сместить того, кого народ прозвал Магнусом Добрым.

Я появился при дворе Магнуса под видом исландца, вернувшегося после службы в Константинополе и достаточно богатого, чтобы побездельничать по дороге. Это было довольно близко к истине, и никто особенно не расспрашивал меня о моем прошлом. Один только раз я чуть было не утратил бдительность – это случилось, когда я услышал о смерти вдовствующей королевы Эльфгифу. Той женщины, которая впервые уложила меня в постель.

– Оно и к лучшему, хотя она и была первой женой великого Кнута, – заметил тот, кто сообщил мне об этом. – Муж прислал ее к нам как соправительницу ее бессердечного сына. Нам они пришлись не по нраву, и мы их изгнали. Не могу сказать, что ее смерть меня сильно печалит.

От его слов я почувствовал себя стариком. Кому же понравится сознание, что первая его любовь уже сошла в могилу? Он ведь помнит ее пыл и красоту.

Минуло почти два года, прежде чем я смог поведать Харальду о своих впечатлениях о Магнусе, ибо князь Ярослав настоял на том, чтобы его новый зять остался в Киеве, и Харальду пришлось задержаться. Но я почти и не заметил этой задержки, ибо наконец-то нашел место, коего исконные наши боги не покидали, и я был счастлив.

Из Нидароса, столицы Магнуса, я отправился в Данию, чтобы оценить силу и характер ярла Свейна Эстридсона, ее правителя, и было это осенью. Шел я сушей через горные перевалы и добрался до местности под названием Вестерготланд. Расположенный на границе между Норвегией и Швецией, этот край был столь уныл и суров, что по-настоящему никого не интересовало, кому же он, собственно, принадлежит. Край скал и лесов, маленьких озер и мелких речек, с единственным большим внутренним водоемом – озером Банер, замерзающим зимой, как и все остальные здешние озера, ибо зимы здесь студеные. Я шел пешком – эта дорога трудна для лошадей, и корму для них нет. И слуги со мной не было, я странствовал в одиночку. Вестерготланд прослыл местом беззаконным, и меня совсем уже одолело сомнение, разумно ли я поступил, взяв с собой столько золота и серебра. Вот тогда-то я и наткнулся на памятный камень рядом с дорогой. На камне была вырезана эпитафия погибшему воину – судя по рунам, он закончил жизнь свою в Серкланде, «стране шелка». Человек же, сотворивший надпись, не был мастером рун – резы были неглубоки и сами начертания грубы. Не смог я также выяснить, кого здесь увековечили, ибо часть камня с именем погибшего откололась, и найти этот осколок я не смог. Однако мне это показалось знаком, ниспосланным от Одина, и расчистив подлесок вблизи камня, я зарыл там половину своих накоплений.

Деревень по дороге вообще не встречалось, только редкие хутора, отстоящие довольно далеко от нее. Край был беден и убог, таковыми же были и хутора – бревенчатая хижина, крытая дранкой, да один или два амбара. Дело было к вечеру. Я надеялся встретить хуторян, возвращающихся домой. Но всякий раз, проходя мимо жилья, я видел плотно закрытые двери и никакого движения. Как будто здесь прокатилась чума, и люди, кто не умер, прячутся по домам.

Вечерний холодок предвещал студеную ночь, и я уже заметил в лесу волка, а посему, увидев очередной хутор, сошел с дороги и двинулся к нему, дабы попроситься на ночлег. Я стучал в тяжелые тесовые двери и звал. Поначалу мне никто не ответил. Потом из глубины дома низкий голос нетерпеливо откликнулся:

– Уходи! Ты нам мешаешь! Уходи!

Я был потрясен так, словно меня ударили по лицу. Хуторяне всегда отличались гостеприимством. Так было испокон веков. Они любят расспрашивать странника о новостях и дорожат мелкой монетой, каковую получают за пищу и ночлег. Не впустить странника холодным вечером – это казалось немыслимым. Я снова постучал, на этот раз настойчивее, и крикнул, что я путник, устал в дороге, голоден и заплачу за ночлег. На сей раз послышалось шарканье ног, дверь медленно отворилась, ровно настолько, чтобы я мог увидеть, что внутри дома царит тьма. Маленькие окна были плотно завешаны. Из этой тьмы раздался голос:

– Уходи, пожалуйста, уходи. Ты пришел к нам не вовремя.

Что-то заставило меня произнести в ответ:

– Я прошу пристанища во имя Одина-Странника.

Настало долгое молчание, а потом дверь открылась на ширину ладони, и голос тихо спросил:

– Скажи-ка мне, странник, как именуют коня, что приносит сумрак с востока?

Говор был местный, присущие ему особенности были выражены очень четко, но в ритме слов нельзя было ошибиться. Этот человек, кто бы он ни был, произнес строфу. Когда-то, давным-давно мой наставник в исконной вере научил меня следующей строфе, и поэтому я ответил:

Тяжелая дверь подалась ровно настолько, чтобы впустить меня в дом, и, едва я вошел, закрылась за мной. Я оказался в полной темноте.

Кто-то взял меня за руку и осторожно повел вперед. Потом руку мою сжали, что означало, что я должен остановиться. Когда что-то коснулось моих колен сзади, я понял, что кто-то подставил мне сиденье. Я спокойно сел. Ни слова не было сказано, и я по-прежнему видел только темноту.

В комнате находились люди: их было немного, но я чувствовал их присутствие. Пол под ногами земляной, стало быть, дом очень бедный. Послышался шорох одежды, легкое дыхание. Потом чуть поодаль от меня, почти у самого пола, появилась тусклая красная точка. Кто-то открыл уголь. Похоже, там очаг. Между мною и очагом встала тень, и свет исчез. Звук – словно кто-то осторожно раздувает огонь. Тень отодвинулась, и я снова увидел очаг. Теперь в нем играло низкое пламя, и его света хватало ровно настолько, чтобы я мог рассмотреть, что в комнате находится с полдюжины людей, трое взрослых и трое детей, все в простой крестьянской одежде бурого или серого цвета. Трудно было понять, мальчики или девочки были дети, но взрослые – две женщины и один мужчина. Видимо, это он впустил меня в дом.

Одна из женщин подошла к очагу. Что-то поставила на землю. Маленькую миску. Наклонила над ней кувшин, что-то полилось. Я сидел, не шевелясь. Теперь я знал, что происходит. Это была alfablot, ежегодное домашнее жертвоприношение духам, обитающим в каждом доме. Еще есть landvaettir, живущие в деревьях, камнях и под землей. Это духи места – древнейшие обитатели, они были здесь до того, как появились люди, и пребудут после того, как люди уйдут. Их благорасположение помогает людям, их враждебность приносит гибель.

Послышались тихие шаги – женщина отошла от огня, и ее темная тень двинулась по комнате, останавливаясь в каждом углу. Что-то она несла в руках. Очевидно, это маленькое жертвоприношение пищи на алтарь.

Мне в пальцы что-то легонько ткнулось. Грубая корка большого ломтя хлеба. Затем мне передали деревянную чашу с пивом. Я попробовал хлеб. Деревенский ржаной хлеб, грубый, но здоровый. Пиво водянистое и некрепкое. Я ел и пил, стараясь двигаться осторожно и спокойно. Альвов легко спугнуть. В завершении, оставив на донышке несколько капель пива, я подался вперед и вылил эти капли на земляной пол. Я знал, что на мою жертву смотрят хозяева.

Ни слова не было сказано с того мгновения, как я вошел в дом, и я знал, что из уважения к духам все будут молчать до рассвета. Когда семья закончила жертвоприношение, все улеглись в общую постель, деревянный ящик у стены, похожий на большую кормушку. Я же закутался в свой дорожный плащ и спокойно уснул на полу.

– Мы тут все язычники, – были первые слова хуторянина на следующее утро. Он как будто извинялся. – Иначе тебя встретили бы любезнее.

– Приверженцы исконной веры, – осторожно поправил я его.

Это был мужчина средних лет, ничем не примечательный, кроме ярких синих глаз на обветренном загорелом лице и непослушной бахромы почти совершенно белых волос вокруг лысины. У него был вид человека, изможденного заботами, тяжко утруждающегося, чтобы прокормить семью. За его спиной его жена, красивая женщина, но тоже с приметами изнурительной жизни, умывала детей. Вторая женщина приходилась ей, видимо, сестрой – такие же рыже-каштановые волосы и тонкая кость, такое же изящество движений, – она собирала те маленькие жертвы, что были оставлены на ночь. Молоко из миски для альвов, как я заметил, слили обратно в кувшин после того, как несколько капель брызнули на пол. Избытка еды в этом доме не было.

– Ты приверженец Одина? – спросил хуторянин низким спокойным голосом. Он прощупывал меня, желая узнать обо мне побольше и понять, есть ли между нами что-то общее. Мне он понравился.

– С детства. Я следую за Одином с мальчишеских лет. А ты?

– Здесь у нас поклоняются Фрейру. Мы крестьяне, а не воины, не мореходы. Нам нужна щедрость Фрейра.

Это я понимал. Фрейр – бог плодородия. Он умножает семя, брошенное в землю, приносит дождь и тепло, благодаря которым зерно зреет, он дает урожай. С помощью Фрейра тучнеет скотина, обильно родятся телята и ягнята, щедро поросятся свиньи. Даже молоком, которое мы пьем, мы обязаны только щедрости Фрейра.

– Вчера вечером ты сослался на Одина-Странника, – продолжал хуторянин. – Ты далеко направляешься?

– Дойти бы до датских владений, лишь бы еще с неделю не было дождей. Я не люблю хлюпать по грязи.

– На кустах в этом году много ягоды, – сказал крестьянин. – И ласточки рано улетели. Я бы сказал, что скорее пойдет снег, чем дождь. Но нам в нашем краю это все едино. Мы никуда не ездим, кроме как в Хоф, а до мест более обжитых отсюда не меньше трех дней ходу.

– Ну да. А я видел там, у дороги, памятный камень человеку, умершему в Серкланде. Дотуда еще дальше.

В комнате вдруг почувствовалось напряжение. Хуторянин явно смутился.

– Ты бывал в Серкланде? – осведомился он.

– Бывал. Точнее сказать, поблизости, – ответил я. – Я служил в императорской гвардии в Миклагарде, и он послал меня в их Святую Землю. Это рядом. Это то место, где жил Белый Христос.

– Ничего я не знаю об этой Святой Земле. В нашей глуши мы и священников Белого Христа не видим. Один побывал здесь несколько лет тому назад, но решил, что мы слишком погрязли в своих обычаях. Ушел и больше не возвращался.

– Похоже, вам повезло, – заметил я.

Хуторянин словно принял какое-то решение.

– Это я вырезал памятный камень, – признался он. – Старался, как мог, хотя получилось грубо. Нужно было бы найти камень получше. Два года назад от зимних морозов угол откололся. Нам хотелось оставить какую-то память, чтобы не забывать о нем. Он был женат на сестре моей жены.

Он бросил взгляд через комнату на женщину, до того чистившую очаг. Она стояла, не двигаясь, уставившись на меня, впитывая каждое слово.

– До нас дошла весть – через третьи или четвертые руки, – что он умер в Серкланде. И никаких подробностей.

Он отправился за богатством, да так и не вернулся. Исчез. Мы же ничего не знаем о том месте, где он нашел свою смерть, или как это случилось. Его звали Торальд.

– Не встречал никого с таким именем в Миклагарде, – откликнулся я, – но если это воздаст тебе за гостеприимство, я могу рассказать, что знаю, о Серкланде.

Хуторянин кивнул свояченице, и та подошла ближе. Она не отрывала от меня глаз, пока я повествовал о своей службе в Этерии, о пребывании в Святой Земле, о встречах с сарацинами в качестве и врагов, и друзей. Это был долгий рассказ, и старался я изложить его кратко. Но хуторянин скоро понял, что я многое пропускаю, и прервал меня.

– Мы хотим знать все. Не поживешь ли ты с нами несколько дней и не расскажешь ли свою историю подробнее? Это помогло бы вот ей – Руне.

Я задумался. Семья жила в такой нужде, что мне не хотелось злоупотреблять их добротой. Но хуторянин, звали его Фолькмаром, настаивал, и я согласился остаться еще на день.

Это было одно из лучших решений моей жизни. День превратился в неделю, и к концу ее я понял, что дом Фолькмара – мое прибежище. Не могло быть большей противоположности Константинополю, его пресыщенности и роскоши, его широким улицам, ломящимся от товаров рынкам, многолюдным толпам. Там к моим услугам была прекрасная еда, общественные бани и множество развлечений, невообразимых для моих хозяев в суровых пустынях Вестерготланда, где день за днем жизнь проходила в будничном труде ради поддержания жизни – носить воду, чинить орудия землепашца, молоть зерно. Но Фолькмар и его жена уповали на богов, а посему эта жизнь их не пугала. Они глубоко любили друг друга и своих детей; они жили просто и скромно, и жизнь эта была накрепко связана с этой землей и чередой времен года. Всякий раз, работая с Фолькмаром на одном из его небольших полей или собирая с ним дрова в лесу, я видел, как он уважает незримых духов, населяющих округу. Он клал маленькие дары, будь то всего лишь сломанная веточка или листик, на отдельно лежащие валуны, мимо которых мы проходили и, если дети были с нами, заставлял их говорить потише и запрещал им играть вблизи священных камней. Для него чаща леса был домом skogsra, лесовиков-скоге – коли их почитаешь, вернут корову или теленка, убредших с выгона. Но коли обидишь, они скормят заблудшую скотину волкам.

Служение Фолькмара главным его богам, Фрейру и его сестре Фрейе, отличалось простотой. В доме хранились их изображения: Фрейр с огромным фаллосом, Фрейя – пышная и чувственная, но он мало что знал о них, кроме расхожих поверий.

– Кошки. Повозку Фрейи тянут кошки. Женщина, запрягшая кошек. На это стоит посмотреть. У нас-то в день летнего солнцестояния мужчина и женщина одеваются Фрейром и его сестрой и ездят от хутора к хутору, собирая жертвоприношения, и едут они в повозке, но везут-то их рабочие лошади. – Он помолчал, а потом продолжил: – Я повезу эти жертвоприношения в Хоф на следующей неделе. Хочешь, поедем со мной? Правда, тебе нужно в Данию, но ведь у Одина в Хофе есть свое место. И ты сможешь воздать ему почести.

– Далеко ли до Хофа? – спросил я.

– Дней десять пути. Много народу приедет. Может быть, и сам конунг.

На сей раз я не раздумывал. Дания может подождать. Я слышал о Большом Хофе от шведских варягов, которых встречал в Миклагарде, они рассказывали о празднествах, которые проходят вблизи Уппсалы, где с незапамятных времен стоит храм исконным богам. Там весной и перед самым приходом зимы собирается множество приверженцев исконной веры, дабы принести жертвы и вознести молитвы исконным богам о ниспослании здоровья, благополучия, побед и хорошей жизни – о всех дарах, коими они могут наделить. Нередко бывает там и сам шведский конунг, ибо его родословная восходит к самому Фрейру. Наконец-то, после стольких лет жизни среди приверженцев Белого Христа, я смогу окунуться в торжество исконной веры.

Фолькмар обрадовался, когда я согласился отправиться с ним, и мы совершили то, что христиане называют паломничеством. В пути мы были как бы учителем и учеником. Отвечая на его вопросы о богах – ему очень хотелось узнать побольше, – я начал понимать, что обладаю познаниями в исконной вере, оказывается, куда более глубокими, чем большинство соотечественников. Я поведал ему, что Фрейр и Фрейя принадлежат к ванам, издревним богам, которые поначалу противостояли асам, возглавляемым Одином, и сражались с ними. Когда же договорились о мире, они оба перешли к асам в качестве заложников и с тех пор остаются с ними.

– Жаль, что норвежцы и даны не могут сделать того же. То бишь замириться друг с другом, – заметил Фолькмар. – Тогда бы пришел конец этим непрестанным распрям, ведь они никому не приносят добра. Я вот часто думаю, как нам повезло, что живем мы вдали от больших дорог. Распри обычно обходят нас стороной.

– Может быть, ради того же Фрейр и его сестра предпочли жить не в Валгалле, под одним кровом с Одином. У них есть собственное место, – отозвался я. – У Фрейра дом в Альвхейме, где живут светлые альвы. Кроме того, у него с сестрой есть особые права. Фрейр почти равен Одину, а его сестра в некотором смысле и выше. После битвы она забирает половину тех, кто погиб с честью, и приносит их в свой дом, Сессрумнир, оставив Одину и валькириям выбирать из остальных. Фрейя первая отбирает мертвых.

– Нужно быть богом, чтобы вот так поделить власть, никогда не ссорясь из-за старшинства, – заметил Фолькмар.

– Было такое в Великом городе, в мою бытность там, – заметил я. – Две императрицы занимали один трон. Но, я согласен, это необычно.

– Это противно природе. Рано или поздно, а из-за власти разгорится распря, – откликнулся Фолькмар. Обладая от природы проницательностью, он предсказал будущее.

Ради Большого храма в Уппсале стоило проделать десятидневный путь. Это был самый большой хоф из всех, мною виденных, огромный дом из бревен, построенный рядом с тремя большими могильными курганами, в которых лежали тела древних правителей. Перед хофом росло огромное дерево, настоящий символ Иггдрасиля, мирового древа, под которым сошлись асы. Этот великан был тем более замечателен, что листва его никогда не опадала, но оставалась зеленой даже в самые студеные зимы. С одной стороны от него, столпившись, как приближенные, меньшие деревья образовывали священную рощу. Эти деревья тоже были очень старыми, и каждое почиталось. На них висели жертвоприношения богам, изображения которых находились внутри самого хофа. Фолькмар сказал мне, что на большом весеннем празднике храмовые жрецы справляют обряд девять дней кряду, ибо девять – их священное число. Каждый день они выходят из хофа и вешают на ветви священных деревьев головы девяти животных, коих они жертвуют богам в знак своей преданности. Каждое животное должно быть самцом – по одному от всякого рода тварей.

– И человеческие жертвы тоже? – спросил я.

– В прежние времена так было, – ответил Фолькмар. – А теперь нет.

Он провел меня внутрь Хофа. Хотя осенний праздник был не столь значителен, как весенний, темное помещение храма был переполнено верующими, приносящими дары. Строители храма оставили отверстия в высокой крыше, через них лучами сквозил свет дня, освещая идолов. И в тот день, несмотря на пасмурное небо, три бога грозно возвышались над прихожанами. Тор в середине – мощный, бородатый, поднявший вверх свой молот. Справа от него стоял мой бог, Один. Вырезанный из цельного огромного куска дерева, черный от дыма многовековых жертвоприношений, он, прищурившись, смотрел вниз своим единственным глазом. Слева от Тора стояло изображение Фрейра. Этот идол тоже был из дерева, но ярко раскрашен красками щедрой земли – охрой, красным, коричневым, золотым и зеленым. Фрейр сидел, скрестив ноги, на голове – остроконечный шлем, одна рука сжимает заостренную бороду, торчащую вперед, другая лежит на колене. Глаза вытаращены, а сам совершенно голый, и от его чресл поднимался огромный фаллос – знак плодородия, а также телесной радости.

Фолькмар подошел к одному из жрецов Фрейра и отдал ему мешок, который всю дорогу тащил на спине. Я понятия не имел, что в этом мешке, но, зная бедность Фолькмара и его соседей, не думал, что там нечто большее, чем несколько образчиков плодов крестьянского труда, однако жрец принял мешок так, словно тот – великая ценность, и любезно поблагодарил крестьянина. Он подозвал помощника, и мгновение спустя из тьмы явился маленький поросенок. Быстрым движением жрец перерезал ему горло. Помощник же подставил миску, и кровь стекла в нее, а жрец взял веничек из прутьев, обмакнул его в кровь и брызнул сперва в сторону идола, потом в сторону Фолькмара, стоявшего склонив голову.

Я думал, что жрец отложит поросенка в сторону, но тот протянул его Фолькмару со словами:

– Попразднуй сегодня хорошенько.

Исполнив свой долг, Фолькмар повернулся, собираясь уйти, как вдруг вспомнил, что я еще не почтил Одина.

– Прости, Торгильс, я не сберег ничего, что ты мог бы пожертвовать Одину.

– Твои соседи собирали для Фрейра, – сказал я, когда мы пробирались через толпу к черному от копоти изображению отца богов. – Было бы неправильно отдать даже самую малую часть из этого на что-то еще.

Мы добрались до подножья идола Одина. Он возвышался над нами, будучи в два человеческих роста. Изваяние было столь древним, что дерево, из которого оно было вырезано, треснуло и рассохлось, и я подумал – сколько же столетий оно стоит здесь. Кроме закрытого глаза, черты лица его стерлись от времени. Я сунул руку под рубашку, где висел на кожаном шнурке мой кошелек с деньгами, и положил свое приношение к ногам Одина. Фолькмар вытаращил глаза от изумления. То была монета чистого золота, императорская номизма, стоимость которой превышала все, чем владел этот хуторянин. По мне же, это был слишком малый знак моей благодарности Одину за то, что он привел меня к Фолькмару, в его дом.

– Ты, значит, приверженец Харальда Сигурдссона и поклялся служить ему, – сказал Фолькмар мне в тот вечер, когда мы жарили жертвенного поросенка. – Но в это время года Харальд уже не приедет. Раньше весны его можно не ждать. Почему бы тебе не провести зиму у нас? Я знаю, это придется по нраву и моей жене, и ее сестре.

– Сначала я должен посетить Свейна Эстридсона в Дании, дабы потом поведать Харальду, каков этот человек, – осторожно ответил я, хотя предложение Фолькмара принудило меня признаться себе, что не так уж я люблю одиночество и не так хладнокровен, каким сам себе представлялся.

В дни, проведенные с ним и с его семьей, я познал такое умиротворение, какого никогда прежде не испытывал. Глядя в огонь, на котором готовилась наша пища, я вдруг понял, что задаюсь вопросом – не возраст ли берет свое, не пришло ли мне время отказаться от жизни перекати-поля, и ежели не вовсе осесть, то хотя бы обзавестись таким местом, где можно остановиться и отдохнуть. Так что я позволил себе роскошь прикинуть, как скоро я смогу завершить свои дела в Дании и вернуться в Вестерготланд.

Должно быть, Один благоволил ко мне, потому что снег выпал на следующее же утро, и земля крепко замерзла. Идется по мерзлой земле гораздо легче и быстрее, чем по весенней или осенней грязи, и мое путешествие в Данию заняло меньше двух недель. Свейн Эстридсон мне не понравился, я не стал бы ему доверять. Плотный, толстогубый человек и большой любитель женщин. Ярый сторонник Белого Христа, а посему священнослужители смотрят сквозь пальцы на его распутство. По непонятной причине датчане весьма преданы ему и сплачиваются вокруг него всякий раз, когда им угрожают норвежцы Магнуса. Я решил, что сместить Свейна Харальду едва ли легче, чем заменить Магнуса.

Мне без труда удалось сократить срок этого моего гостевания и вновь направить свои стопы в Вестерготланд. По дороге туда я остановился в торговом месте, чтобы кое-что купить и нанять возчика. Путь предстоял неблизкий, и возчик запросил немалую сумму, однако я был богат и, заплатив ему, почти не тронул своих запасов. Так что скоро я вновь оказался у порога Фолькмара, выкликивая его из дома. Рядом стояли две маленькие крепкие лошадки в лохматых зимних шкурах, пар от их дыхания белел в воздухе. К копытам их были прикреплены башмаки со шпорами, что позволяло им легко тащить по ледяной земле сани, груженные мехами, одеждой, утварью и съестными припасами – все это я отдал Фолькмару и его семье как подношение гостя.

Руна и я стали мужем и женой вскоре после праздника Йоль, и никто в этой далекой общине ничуть тому не удивился. Мы с Руной обнаружили, что весьма подходим друг другу, так, словно знакомы много лет. Мы столь хорошо понимали друг друга, что слов не требовалось – всегда наши мысли совпадали. В тесноте маленькой хижины эта наша гармония являла себя во взглядах, в полуулыбках, которыми время от времени мы обменивались. Но чаще мы с Руной просто радовались присутствию друг друга, довольствовались радостью, проистекавшей из того, что мы – рядом. Само собой, Фолькмар и его жена все это примечали и старались не вмешиваться.

Наша свадьба, разумеется, не была браком, совершенным по христианскому обряду, со священниками и молитвами. Будучи еще молодым человеком, я женился таким образом в Исландии, и тот союз оказался унизительной неудачей.