ГЛАВА 4

Жена Лейва, Гюда, вовсе не обрадовалась, узнав, что едва начавший ходить Торгильс, спасенный на море, есть плод недолгой связи между ее мужем и какой-то немолодой женщиной с Оркнейских островов. Она отказалась принять меня под свой кров. Остереглась, уже зная, что такое незаконный ребенок в семье, на примере дочери ее свекра. Моей тетке Фрейдис, внебрачной дочери Эйрика, было тогда лет двадцать, и она жила с Эйрикссонами. То была злобная смутьянка, впоследствии сыгравшая неприглядную роль в моей жизни, хотя в то время она казалась не более чем вздорной и злопамятной молодой женщиной, которая только и знает, что ссориться с родней. Поскольку Гюда не хотела заиметь в своем доме еще одного кукушонка, то и договорилась отдать меня на воспитание. Так я попал на попечение к настоящим наставникам и провел детство не с отцом, но с Гудрид, которая жила рядом. Надо полагать, Гудрид считала себя в ответе за мою судьбу, коль скоро именно она привезла меня в Гренландию. Кроме того, полагаю, было ей одиноко, потому что, осев в Гренландии, она вскоре потеряла мужа, Торира. Он прожил в Эйрикс-фьорде совсем немного, его сразила жестокая лихорадка. Эта хворь, должно быть, прибыла с его кораблем, потому что Торир и большая часть его людей первыми начали кашлять и харкать кровью. Мор унес восемнадцать человек, среди них Торира, а под конец умер старый боевой конь, мой дед Эйрик рыжий.

Говорили, будто Гудрид взяла меня вместо ребенка, которого она сама по бесплодию своему не могла родить, будучи женой Торира. Скорее всего, так говорили завистницы, желавшие найти в ней хоть какой изъян, дабы умалить ее редкостную привлекательность — она была из тех женщин, красота которых не увядает до конца жизни. Я помню ее бледную прозрачную кожу, длинные белокурые волосы и серые глаза на тонком правильном лице, хорошо очерченный нос, изящный рот и подбородок с чуть заметной ямочкой как раз посередке. Но молодая вдова Гудрид, даже будь у нее свои дети, все равно непременно взяла бы меня, я в этом уверен. Женщины добрее невозможно себе представить. Она всегда была готова прийти на помощь — принести еду недужному соседу, одолжить кухонную утварь тому, кто собрался устроить пир, да еще и взять половину стряпни на себя, или побранить детей, зачинщиков драки, и утешить побитых. О ней в Браттахлиде все были высокого мнения, я же ее просто обожал. Никогда не знав родной матери, я принял Гудрид в этой роли как нечто само собой разумеющееся, и, думаю, Гудрид справилась с этим делом куда лучше, чем могла бы угрюмая Торгунна. Терпение Гудрид было неистощимо, когда речь шла о детях. Для меня и дюжины моих сверстников дом Гудрид стал средоточием нашего мира. Играя на лугу или высматривая рыбу с берега фьорда и бросая камешки в студеную воду, мы обычно кончали тем, что кричали: «Бежим к Гудрид!» и мчались по кочковатой земле, как зайцы, к боковой двери, что вела на кухню, и с шумом вваливались туда. Гудрид ждала, пока не появится последний из нас, потом ставила на стол большой кувшин кислого молока и наливала нам, а мы сидели рядком, примостившись на высокой деревянной скамье.

Для ребенка Браттахлид — место замечательное. Поселение располагается в голове фьорда, глубоко вдающегося в сушу. Эйрик присмотрел это место, когда впервые побывал здесь, и оказался прозорлив. Длинный фьорд защищает от морских туманов и непогоды — во всей округе, если не во всей Гренландии, это самое защищенное и плодородное место. Стоянка для судов безопасна, а берег полого поднимается к всхолмленной луговине, испещренной зарослями карликовой ивы и березы. Здесь, на сухих буграх, Эйрик и его спутники построили и покрыли дерном дома, рядом с домами оградили загоны — в общем, устроили все так, как было на их прежних усадьбах в Исландии. Всего гренландцев не больше трех-четырех сотен, так что места хватит на всех, кто по-настоящему захочет поселиться здесь. А жизнь здесь даже проще, чем в Исландии. С приходом зимы скотину сгоняют с лугов и держат под крышей, кормя сеном, заготовленным за летние месяцы. Люди же кормятся кислым молоком, сушеной рыбой, копченым мясом или солониной, да еще припасами сохраненными с лета. В результате вся пища имеет прогорклый привкус, особенно китовое и акулье мясо, которое зарывают в землю на хранение, а потом выкапывают наполовину протухшим. Зимнее праздное время, долгие темные дни все провождали, рассказывая истории, или спали, или чинили что-нибудь, или играли в нарды и другие игры. Еще играли в старые шахматы — единственный король в центре доски, защищаемый войском от толпы недругов, расставленных по краям. С шахматами о двух королях я познакомился уже будучи юношей, когда вернулся в Исландию, и мне пришлось учиться игре заново.

Дети, едва начавши ходить, уже помогают в повседневных трудах. Нам это давало ощущение собственной значимости. На суше мы с малых лет бегали по порученьям и чистили хлева, потом постепенно научались забивать и свежевать животных и засаливать мясо. На море для начала вычерпывали воду со дна весельных лодок, лотом нам разрешали насаживать наживку на крючки и помогать тянуть сети, потом, наконец, управлять парусом и грести на обратном пути к берегу. В остальном же мы были совершенно невежественны. Вдова Эйрика, Тьодхильд, как-то пыталась выучить нас грамоте и начаткам письма. Но учились мы без особого рвения. Тьодхильд не хватало терпения, а застарелое несогласье между нею и мужем ожесточило ее. Она гневилась на Эйрика, ибо тот не хотел креститься и тем подать пример многим своим сподвижникам. Тьодхильд же была из первых и восторженных последователей Белого Христа, из тех раздражительных христиан, которые вечно стараются навязать свою веру остальным членам общины. Эйрик же оставался закоренелым язычником, и чем больше она пилила его, тем больше он упирался. Он твердил, что уехал из Исландии вовсе не для того, чтобы тащить в своей поклаже новомодную веру. Перед отплытием в Гренландию он принес жертву Тору, а Тор в ответ совсем неплохо присматривает за поселением. Эйрик твердо и определенно сказал жене, что не собирается бросать старых богов и исконную веру. В конце концов распря между ними зашла так далеко, что Тьодхильд сказала, что впредь постарается иметь с мужем как можно меньше дела. Хотя они вынуждены были жить по-прежнему под одной крышей, но для себя она велела выстроить христианскую часовню, очень приметную, на холме возле хутора, так, чтобы она бросалась в глаза Эйрику всякий раз, когда он ступал за порог своего дома. Однако на эту постройку Эйрик выделил жене не слишком много леса, и часовня получилась совсем маленькой, не больше двух маховых саженей по сторонам. Первый христианский храм в Гренландии был так невелик, что вмещал не более восьми человек. Мы, дети, называли его Хижиной Белого Зайца.

На пятое лето моей жизни выяснилось, что приемная моя мать вновь собирается замуж. После уборки сена молодая вдова Гудрид, дочь Торбьерна, и второй сын Эйрика, Торстейн, сыграют свадьбу. Я не ревновал и не обижался. Я был в восторге. Торстейн приходился младшим братом моему отцу, и значит, обожаемая моя Гудрид станет мне настоящей родственницей. Я чувствовал, что этот брак еще больше нас сблизит, но одно тревожило меня — после свадьбы мне придется жить в семье Эйрикссонов, а стало быть, бок о бок с моей противной теткой Фрейдис. Она стала рослой молодой женщиной, широкоплечей и мясистой, с веснушками и вздернутым носом. Своим несколько переспелым видом она привлекала мужчин. И она стала еще злобней. Со своими подругами постоянно строила козни, чтобы причинить неприятности другим, и обычно ей это удавалось. Бывая в отцовском доме, я всегда старался держаться подальше от Фрейдис. Она же, будучи шестнадцатью годами старше, смотрела на меня как на клопа и могла, не задумываясь, силой затолкать в темный погреб и запереть там на несколько часов, никому не сказав ни слова. К счастью, старый Торбьерн, отец Гудрид, тогда еще живой, хотя и очень дряхлый, так обрадовался этому браку, что разрешил молодым поселиться в его доме, стоявшем неподалеку от дома Эйрикссонов.

Свадьба удалась на славу. Чтобы удовлетворить сварливую старую Тьодхильд, справили короткий христианский обряд в Хижине Белого Зайца, но главным событием стал обмен ритуальными дарами, обильное возлияние пива, пронзительная музыка и танцы с топотом, как принято на свадьбах, играемых по старому обычаю.

Еще одно из гренландских воспоминаний: отчетливо помню ясное весеннее утро, льдины плавают по нашему фьорду, они такие белые на серо-синей воде, что от их блеска у меня режет глаза, — а я смотрю на маленькое судно, медленно приближающееся к нам. Это кнорр, потрепанный морем и разбитый, обшивка его посерела от времени. Несколько человек гребут, другие возятся со снастями, пытаясь развернуть прямоугольный парус, чтобы поймать холодное дыхание слабого ветра, веющего с севера, с огромного ледника за вашей спиной, из самого сердца Гренландии. Я посейчас помню, как время от времени гребцы вставали, чтобы веслами, как шестами, оттолкнуться от плавучих льдин, и как медленно, пробираясь меду ними, приближался к берегу корабль. На берегу уже собралась толпа. Люди пересчитывали мореходов и всматривались в лица, пытаясь понять, все те же они или изменились со дня, когда отплыли на запад, за море, обследовать таинственную землю, которую первым увидел Бьярни, а последним посетил мой отец Лейв. Вот киль проскрежетал по гальке, корабельщики, один за другим перепрыгнув через борт, зашлепали к берегу по щиколотку в воде. Толпа встретила их молчанием. Все уже заметили, что одного человека недостает, и у кормила стоял не тот, которого ожидали увидеть.

— Где Торвальд? — спросил кто-то из толпы.

— Умер, — проворчал один из моряков. — Убит скрелингами.

— Что такое скрелинг? — прошептал я одному из моих друзей, Эйвинду.

Мы вдвоем пробились вперед и стояли у самой кромки воды, и мелкие волны омывали наши башмаки. Эйвинд был на два года старше меня, и я полагал, что он знает все.

— Я точно не знаю, — прошептал он в ответ. — Думаю, это означает кого-то, кто слабый, чужой, и мы его не любим.

Торвальда, сына Эйрика, второго моего дядю, я помню смутно. То был веселый, крупный человек с большими руками и свистящим смехом, от него часто пахло пивом. Торвальд со своими людьми отправился на запад восемнадцать месяцев назад, решив начать с того места, откуда ушел Лейв, мой отец. Отец же рассказывал, как выглядит то место: низменность среди скал, серые горы, похожие на плиты, белые песчаные берега, тянущиеся до болотистых топей и болот, огромные тихие леса из темных сосен, запах которых мореходы ощутили еще в море, на расстоянии дневного перехода под парусом. Торвальд решил разведать, живут ли там люди, а коль скоро живут, то нет ли у них чего ценного, что можно купить или отобрать. Если же нет там никого, он займет лагерь, который построил Лейв на берегу Виноградной Страны, и оттуда станет разведывать близлежащие земли — есть ли там пастбища, строительный лес, рыбные ловли и пушной зверь.

Торвальд набрал двадцать пять человек из лучших и одолжил у моего отца кнорр, тот самый, который спас меня в шхерах. Он был искусный кормчий, и кое-кто из его людей ходил с моим отцом и мог служить вожатаем, так что они приплыли прямо туда, где Лейв зимовал четырьмя годами раньше. Люди из Браттахлида снова заняли дома из дерна и бревен, которые выстроил мой отец, и остались на зимовку. Следующей весной Торвальд отрядил людей на маленькой лодке осмотреть побережье дальше на запад. Путь показался им не слишком легким. Не раз они плутали среди островов, бухточек и мелей. Но чем дальше продвигались, тем лучше становилась местность. Травостои там были выше, и появились странные деревья, источающие из надреза сладкий сок, или с маслянистыми орехами, совершенно незнакомыми на вкус. Земли были плодородные, но ни людей, ни следов человеческого жилья лазутчики не обнаружили. Только в самом конце пути, поодаль от берега, наткнулись на грубую постройку из длинных тонких жердей, судя по всему, сделанную человеком. Жерди были перевязаны древесными скрученными корешками — получилось что-то вроде шалаша. Наши решили, что тот, кто поставил этот шалаш, кто бы он ни был, пришел из глубины страны, вроде как наши гренландские охотники, что летом уходят на север ловить карибу. Вокруг не было никаких орудий, ни следов, ничего. И это тревожило — не следит ли кто за ними исподтишка. Они опасались засады.

Тем временем Торвальд все лето отстраивал Leifsbodir, «зимовье Лейва», как все его называли. Люди валили лес, чтобы отвезти его в Гренландию, ловили и сушили рыбу про запас для будущих походов. Рыбы там было превеликое изобилье. Отлогий берег перед зимовьем во время отлива обнажается широкими песчаными отмелями, по которым вода сбегает потоками. Люди придумали ставить мережи из кольев поперек ручья, поток нес рыбу — в основном треску, — и она застревала в ловушках, насухе, беспомощно трепыхаясь. Рыбакам только и оставалось, что бродить по песку да собирать ее.

Спокойно пережив вторую зиму, Торвальд надумал исследовать побережье в противоположном направлении — к востоку и северу. Там местность больше походила на гренландскую — скалистые мысы, длинные фьорды и редкие песчаные отмели, где можно причалить. Но течения приливов и отливов там были сильнее, и на этом Торвальд попался. Однажды кнорр подхватило приливом и швырнуло на скалы у какого-то мыса. От этого удара десять футов киля по носу отломилось, и разошлось несколько досок обшивки по днищу. К счастью, поблизости оказалась отмель, до которой они смогли благополучно добраться, а вокруг было столько строевого леса, что сыскать отличную светлую сосну для замены не составляло труда. Оторванный же кусок киля Торвальд использовал по-своему. Он велел поставить его стоймя, подперев грудой камней, на самой вершине мыса так, чтобы с моря его было видно издалека. Киль послужит доказательством, что Эйрикссоны побывали здесь первыми, коль скоро кто-либо станет оспаривать первенство Гренландии.

Такова была история похода Торвальда, как о ней в тот вечер поведали вернувшиеся. Все жители Браттахлида набились в длинный дом Эйриксеонов, чтобы узнать подробности. Все слушали с восхищенным вниманием. Мой отец сидел среди старших, в середине зала, по правую руку от входа. Мой дядя Торстейн — рядом с ним.

— А что же насчет Торвальда? Расскажи в точности, что с ним случилось, — попросил мой отец.

Вопрос он задал человеку, который пошел с Торвальдом вожатаем, тому самому Тюркиру, гребцу, который спас Гудрид и меня в шхерах.

Здесь я должен рассказать о Тюркире. В юности он был захвачен на германском берегу и выставлен на невольничьем рынке в Норвегии, в Каупанге. Там его и купил мой дед, Эйрик Рыжий, во время одной из своих поездок на восток. Приобретение оказалось необыкновенно удачным. Тюркир отличался трудолюбием и выносливостью, а со временем и необычайной преданностью моему деду. Он быстро освоил наш язык, обнаружив, что donsktunga не слишком далек от его родного, но так и не избавился от акцента, гнусавил, говорил в нос и всякий раз, разволновавшись или разъярясь, переходил на язык своего народа. В конце концов Эйрик настолько доверился Тюркиру, что поручил ему присматривать за Лейвом, моим будущим отцом, и учить его всякому полезному делу, благо сам Тюркир был мастер на все руки. Он умел вязать хитрые узлы, годные на разные случаи, мог подрубить дерево так, чтобы оно упало в нужную сторону, мог сделать гарпун из прямой ветки, умел из куска мыльного камня выдолбить горшок для стряпни. Кроме того, он владел искусством великим и удивительным, которое сродни божественному, — он умел работать со всяким металлом, выплавить грубое железо из куска болотной руды или приварить стальной край к топору, а потом набить узор из серебряной проволоки на плоскость.

Мы, мальчишки, побаивались германца. Нам он казался древним, хотя было ему, наверное, не больше шестидесяти. Он походил на тролля — низкорослый и тощий, с копной черных волос и свирепыми угрюмыми глазками, глядевшими из-под нависшего лба, отчего их взгляд казался еще и необычайно хитрым. Но храбрости ему было не занимать. Во время первого путешествия Лейва в неведомую страну именно Тюркир по своей воле взялся быть разведчиком. Его германское племя — народ лесной, и лазить по чащам и перебираться через топи, кормясь ягодами и скудным припасом, Тюркир почитал за пустяк. Не найдя чистой проточной воды, он пил из луж, спал на земле и будто не чувствовал ни холода, ни зноя, ни сырости. Именно он нашел дикий виноград, который, как считают некоторые, дал имя Винланду. Как-то он вернулся в лагерь Лейва с гроздью этих плодов и был столь взволнован, что, вытаращив глаза, бормотал что-то по-германски, так что Лейв решил, что он пьян или ему что-то привиделось. На самом же деле Тюркир просто радовался своей находке. В последний раз он видел свежий виноград в детстве, в своей Германии, и, когда бы не он, ни отец мой, ни его спутники, пожалуй, так и не узнали бы, что это за дикий фрукт. Но едва Тюркир объяснил, что это виноград, мой отец тотчас понял значение находки. О, на доказывала, что ново-найденной земле свойственны столь мягкие погоды, что виноград — для норвежца фрукт заморский — произрастает на ней в диком виде. Поэтому он нарек эту землю Винландом. Хотя, конечно, нашлись неверы, которые, когда он вернулся, стали говорить, что он столь же великий обманщик, как его отец. Назвать дикую страну именем, которое напоминает о солнечном свете и крепком вине, было не меньшим обманом, чем назвать землю скал и ледников Гренландией — Зеленой страной. Впрочем, отец был достаточно хитер и на это обвинение нашелся что ответить. Он сказал, что, назвав землю Винландом, имел в виду не землю винограда, а землю пастбищ, потому что vin по-норвежски означает луг.

— Мы подновили киль и пошли дальше, — сказал Тюркир в ответ на вопрос о Торвальде. — На десятый день мы наткнулись на устье широкого пролива между двумя мысами. Место казалось добрым, и мы свернули туда, чтобы обследовать его. Дальше увидели язык суши, густо поросший зрелыми деревьями, — он делил фьорд на два рукава. Место казалось превосходным для поселения, и Торвальд в шутку бросил — и мы все это слышали, — вот, мол, наилучшее место, где ему хотелось бы провести остаток своей жизни. — Тюркир замолчал. — Не стоило говорить такое. Это значит искушать богов.

Мы отрядили на берег разведку, — продолжал он, — и те, вернувшись, доложили, что на дальнем берегу этого полуострова есть удобное место, где можно пристать к берегу, но там лежат три каких-то черных горбатых предмета. Сначала они приняли их то ли за моржей, то ли за туши небольших китов, выброшенных на берег. Потом один человек признал в них лодки, сделанные из шкур. Много лет назад он участвовал в набеге на Ирландию и на западном берегу видел похожие лодки, настолько легкие, что их можно на руках вынести на сушу и перевернуть вверх дном.

Мысль, что эти лодки принадлежат диким ирландцам, должен сказать, была не так невероятна, как может показаться. Когда норвежцы впервые прибыли в Исландию, то обнаружили на острове кучку ирландских монахов-отшельников, живших в пещерах и маленьких хижинах, трудолюбиво выстроенных из камней. Коль скоро этим монахам удалось пересечь море между Шотландией и Исландией на хрупких коясаных лодках, почему бы им не забраться еще дальше? Но Торвальд в этом усомнился. Тюркир рассказал, что Торвальд послал его с дюжиной вооруженных людей подобраться к странным лодкам по суше, а сам с остальными пошел на веслах вдоль берега, чтобы подойти с моря. Их ждала совершенная неожиданность. Под перевернутыми лодками спали девять чужаков. Наверное, то были рыболовы или охотники, поскольку вооружены они были луками и стрелами, охотничьими ножами и легкими копьями. Услышав скрип весел, они вскочили на ноги и схватились за оружие. Некоторые грозили, натянув луки и целясь в приближающихся норвежцев. Другие попытались спустить легкие лодки на воду и сбежать. Люди Торвальда, бывшие на берегу, выбежали из-за деревьев и в короткой схватке одолели незнакомцев, всех, кроме одного, которому удалось удрать на самой маленькой из кожаных лодок.

— В жизни не видел, чтобы лодка шла так быстро, — сказал Тюркир. — Казалось, она летит, едва касаясь воды, и нашей лодке за ней было не угнаться. Поэтому мы дали ей уйти.

Восемь скрелингов, которых схватили наши люди, явно не были ирландцами. По словам Тюркира, больше всего они походили на людей-лыжников с севера Норвегии. Низкорослые, широколицые, с темно-желтой кожей и узкими глазами. Волосы у них черные, длинные и клочковатые, а речь гортанная, визгливая, похожая на крики встревоженной сойки. Вся одежда у них была сшита из шкур: кожаные штаны, кожаные куртки с хвостами и кожаные сапоги. Все открытые части тела намазаны жиром или сажей. На вид они — люди, но такие приземистые и темные, словно вылезли из-под земли. Пытаясь вырваться из рук норвежцев, они извивались, кусались и царапались.

Дальше рассказ Тюркира принял мрачный оборот. Один из пойманных скрелингов вывернулся из крепких рук державшего его человека, выхватил костяной гарпун, спрятанный на переду его свободной куртки, и вонзил в бедро обидчику. Гренландец взревел от боли и ярости, ударил этого человека головой о камень так, что тот потерял сознание, а потом в ярости воткнул свой короткий меч в тело пленника. С этого и началась резня. Люди Торвальда набросились на скрелингов, рубя и коля их, словно хищных зверей, до тех пор, пока последний из них не испустил дух. Потом люди Торвальда топорами порубили кожаные лодки в клочья, после чего поднялись по лесистому склону на вершину полуострова, а корабельная ладья пошла обратно к кнорру.

— На вершине мы остановились, — вспоминал Тюркир. — Торвальд дал нам короткую передышку, мы легли на землю и по какой-то странной причине все разом уснули, словно околдованные. Часа через два меня разбудил громкий голос, который воззвал: «Возвращайтесь на корабль! Хотите сохранить свои жизни — возвращайтесь на корабль».

На этом месте рассказа Тюркира некоторые из слушателей обменялись недоверчивыми взглядами. Все знали вторую причуду Тюркира: кроме необычного акцента и странной внешности, у него была привычка к мысленному блужданию. Время от времени он ускользал в какой-то воображаемый мир, где слышал голоса и встречал неизвестных. В таких случаях лицо Тюркира тускнело, он погружался в долгие разговоры с самим собой, непременно на своем германском наречии. Безвредная привычка, и все, кто его знал, переглядывались и поднимали брови, словно говоря: «Ну вот, Тюркир опять взялся за старое, витает в облаках. Чего еще ждать от немца, которого вытащили из его лесов?»

Но в тот вечер в Браттахлиде Тюркир утверждал, что его пробудил от дремоты, последовавшей за смертью скрелингов, громкий голос, необычайно гулкий и раскатистый, подобно грому. Казалось, он звучит то издалека, то прямо над ухом.

Невозможно было понять, с какой стороны — будто с неба или сразу со всех сторон.

Можно предположить, что Торвальд сам не слышал таинственного голоса, но, наверное, нетрудно понять, что он и его люди поступили очень глупо. Тогда он послал человека на открытое каменистое место, откуда просматривался фьорд, я наблюдатель крикнул, что приближается целая флотилия кожаных лодок. Очевидно, скрелинги шли мстить. Оставшиеся на берегу скатилась по каменистому склону, цепляясь за кусты и хватаясь за деревья, и бросились к своему кораблю. Едва оказались на борту, тут же подняли якорь и принялись выгребать прочь из залива, надеясь, что ветер им поможет выбраться, так сказать, сухими из воды. Даже самые бестолковые сознавали, что иначе кнорру не уйти от преследующих его кожаных лодок.

Лодок было по меньшей мере три десятка, и в каждой по трое скрелингов. Оказавшись на расстоянии выстрела, двое из них в каждой лодке сложили весла, достали легкие луки и начали пускать стрелы в норвежцев. Третий же греб, сохраняя расстояние до кнорра и поворачивая лодку так, чтобы товарищам было легче целиться. Торвальд и двое моряков вспрыгнули на гребные скамьи и, размахивая мечами и секирами, призывали скрелингов подойти ближе и сразиться врукопашную. Но туземцы держались поодаль. Норвежцы, вероятно, казались им великанами. Лучники скрелингов сыпали стрелами. Кнорр медленно продвигался к устью пролива, где можно было бы поставить парус. Туземцы не отставали. Стрелы свистели, время от времени хлестко врезаясь в дерево. Лучники скрелингов стреляли, сидя в лодках, и были ближе к воде, чем их противники на кнорре с высокими бортами — это давало преимущество норвежцам. Большая часть стрел уходила вверх и пролетала над головами, не причиняя вреда. Некоторые попали в парус и торчали из него, как иглы дикобраза.

Через полчаса туземцы прекратили стрельбу. У них кончились стрелы, и они видели, что норвежцы уходят полным ходом. Одна за другой кожаные лодки повернули обратно, и кнорр свободно вышел в море.

— Только тогда, — сказал Тюркир моему отцу, — мы заметили, что твой брат Торвальд ранен. Стрела скрелинга нашла щель между верхней доской и его щитом и попала ему в левую подмышку. Это была всего лишь стрела, но она так глубоко вошла в тело, что наружу торчала едва ли на два пальца. Торвальд попытался вытащить стрелу. Но она, предназначенная для охоты на тюленя, имела тройной зубец. Пришлось поворачивать и тянуть изо всех сил, чтобы вытащить ее, и когда стрела наконец вышла, из раны ударила струя темно-красной крови, а на зубцах остались клочья мяса. Торвальд засмеялся своим гулким смехом:

«Это жир моего сердца, — пошутил он. — Я сказал, что хотел был провести остаток своих дней в этом месте, и думаю, так оно и будет. Вряд ли я выживу после этой раны. Коль скоро умру, желаю, чтобы меня похоронили здесь, на верхушке мыса, чтобы со всякого плывущего мимо корабля была видна моя могила».