Викинг (№1) - Дитя Одина

И я тоже ничего не сказал ни Фрейдис, ни ее мужу Торварду, и никому вообще о встрече с двумя скрелингами. Бессмысленно было бы пытаться объяснять им это. Они решили бы, что мне все привиделось, или, учитывая то, что произошло спустя несколько месяцев, сочли бы меня изменником, поскольку я не предупредил их о приближении скрелингов.

Скрелинги же объявились, когда листва на деревьях стала ярко-красной, бурой и желтой, что говорило о приближении зимы в этих краях. Уже потом, после всего, мы поняли, что скрелинги, прежде чем попытались выдворить нас, дождались возвращения своих мужчин с охоты и сборов пропитания на зиму. Само собой разумеется, количество лодок, направлявшихся к нам в то осеннее утро, вдвое превосходило все наши предположения, хотя многие из наших, самые охочие до драки, с нетерпением ждали этой встречи и неделями до хрипоты обсуждали, что они сделают, и бахвалились, как они сокрушат скрелингов. И вот, когда лодки скрелингов наконец-то подошли, наши всем скопом бросились к берегу и подняли красные щиты, вызывая их на бой. Со своей стороны, скрелинги встали в лодках и — точно так же, как тогда, когда я впервые увидел их — начали вращать в воздухе своими странными гудящими палочками. Однако теперь, как я заметил, они вращали их не по солнцу, как тогда, а в противоположном направлении. Палочки вращались все быстрее и быстрее, пока воздух вновь не наполнился ужасным гудением, которое звучало прямо в черепной коробке.

Первый удар скрелингов застал наших на берегу, где они толпились, выкрикивая оскорбления и вызовы. И вновь дальнобойность их орудий для метания дротиков застала наших врасплох. Двое, удивленно хрюкнув, рухнули наземь так внезапно, что их товарищи глядели на них, не понимая, что с ними такое случилось.

И тут же, пав духом, начали отступать, в беспорядке побежали прочь, оставив трупы у кромки воды. А мы смотрели, как лодки скрелингов подгребают прямо к берегу, не встречая сопротивления, и как их воины ступают на сушу.

Толпа скрелингов направилась к нам. Их, верно, было десятков восемь, не меньше, они не держали строя и не было у них никакого порядка, впрочем, как и у наших, которые бежали к поселению. А затем началась разрозненная и кровопролитная драка, за которой я наблюдал из густого ивняка. Еще прежде я рассказывал Торварду, мужу Фрейдис, как перепугались скрелинги рева нашего быка во время моего первого сидения в Винланде. И вот, как только скрелинги появились, Торвард велел мне поймать и привести одного из быков, привезенных нами, чтобы использовать это животное как наше тайное оружие. Но к тому времени, когда я привел быка к ивовым зарослям, готовый вывести его на открытое место, к нашим уже подоспела подмога куда более действенная.

Наши со страху побежали вверх по берегу одного из ручьев. Потом-то они утверждали, что вторая шайка скрелингов появилась из лесу и перекрыла им пути отступления к поселению, хотя все это были выдумки. Главная беда состояла в том, что у нас не было ни вожака, ни сплоченности. Исландцы и гренландцы действовали так, словно они совершенно чужие, и помогать друг другу даже не собирались. Люди в панике бежали, спотыкались, падали, вставали и мчались дальше, наталкивались друг на друга, когда оглядывались через плечо на скрелингов, мечут ли они дротики или наступают. В тот миг, когда казалось, что мы разбиты, нас спас берсерк.

Слово «берсерк» ныне столь распространилось, что известно далеко за пределами северного края. И для всех это слово означает человека, впавшего в такое неистовство на поле брани, что способен он совершить самые невероятные подвиги, не задумываясь о собственной безопасности. Иные говорят, что в ярости берсерк, прежде чем напасть, завывает, как волк, другие — что у него идет пена изо рта и что он кусает обод своего щита, гневно глядит на врага, ревет и трясется. Настоящий берсерк презирает всякое понятие об оружии либо самозащите и носит только рубаху из медвежьей шкуры для отличия. Порою на нем не бывает и рубахи, он идет в бой полуголый. И еще многое говорят, но я никогда не слышал рассказов о том, чему стал свидетелем в тот день, когда наши мужчины дрались со скрелингами, — о женщине-берсерке.

Положение у нас было хуже некуда. Наши не знающие воинского строя мужчины превратились в бессмысленную толпу. Иные повернулись лицом к врагу, чтобы сразиться со скрелингами, иные же позорно бежали вверх по склону. Этот звал на помощь, тот стоял, разинув рот, ошеломленный самим видом кровопролитья. Постыдное было зрелище.

И в этот момент ворота палисада с грохотом распахнулись и из них выскочила жуткая фигура. То была Фрейдис. Она увидела беспорядочное бегство мужчин, и трусость их возмутила ее. Она пришла в ярость. Безоружная, она бросилась вниз по склону, во всю мочь вопя от гнева и проклиная наших за трусость и малодушие. С ее массивным телом и толстыми ногами, похожими на стволы деревьев, топающими по земле, с красным лицом, вся потная, с развевающимися волосами, она была страшна. Одетая в женское исподнее, широкую рубашку, она откинула плащ, чтобы легче было бежать, и рубашка развевалась на ветру. Она с грохотом мчалась вниз по склону, точно тяжеловесная валькирия-мстительница, и, добежав до одного из норвежцев, бессмысленно стоявшего столбом, со всей силы ткнула его своей мясистой рукой, отчего тот сорвался с места, она же выхватила короткий меч из его рук. Ее неистовый гнев был направлен больше на своих, чем на скрелингов, многие из которых остановились, потрясенные, и в изумлении глядели на эту огромную светловолосую женщину, изрыгающую яростные проклятия. Фрейдис, пылая гневом, вращала глазами.

— Сражайтесь, как мужчины, вы, ублюдки! — рявкнула она на робких поселенцев. — Возьмите себя в руки и бейте их! — И дабы подчеркнуть свою ярость, дабы пристыдить мужчин и распалить свое бешенство, Фрейдис распахнула ворот рубашки, выпростала одну огромную грудь и ударила по ней мечом плашмя. — Идите сюда! — крикнула она врагам. — Женщина справится лучше.

И она бросилась на ближайшего скрелинга и ударила его своим клинком. Этот несчастный, вдвое меньше и слабее нее, поднял копье, чтобы отбить удар, но меч Фрейдис легко разрубил древко, со всей силы обрушился ему на шею, и он тут же рухнул наземь. Фрейдис повернулась и, топоча, бросилась на следующего скрелинга. Еще мгновение, и вот нападающие дрогнули и побежали обратно к своим лодкам. Они, равно как и наши мужчины, никогда не видели ничего подобного. Отдуваясь и пыхтя, Фрейдис прыгала по берегу, нанося бешеные удары в спины бегущих скрелингов, а те даже не пытались повернуться и метнуть в нее дротик. Они были в полном замешательстве и бежали прочь, оставив запыхавшуюся Фрейдис на отмели. Подол ее свободной рубашки намок, большие пятна пота выступили под мышками, а на груди — пятна крови скрелинга.

Это был последний раз, когда мы видели скрелингов. Они оставили семерых мертвых на берегу, и, разглядывая их, я понял, что они вовсе не похожи на того целителя, которого я встретил в лесном шалаше. Эти были ниже ростом, шире в плечах, и лица у них были, в общем-то, более плоскими и круглыми, чем у того человека. И еще от них пахло рыбой, и одежда их больше годилась для моря, чем для леса, — длинные куртки из тюленьей кожи и тяжелые облегающие штаны. Мы сняли с них все полезные вещи — в том числе тонко выточенные костяные наконечники копий, — отнесли тела на вершину соседнего утеса и сбросили в воду. Наших же мертвых — всего их было трое — похоронили, свершив краткий обряд, в неглубоких могилах, выкопанных в скудной почве.

Эта победа, коль можно назвать победой столь бесславную драку, лишь усилила раздоры в нашем стане. Исландцы и гренландцы громоздили друг на друга обвинения в трусости за то, что одни другим не помогли, за то, что повернули и побежали, вместо того чтобы стоять и драться. Никто не смел взглянуть в лицо Фрейдис, все ходили крадучись, совершенно пристыженные. В довершение бед через несколько дней наступила зима, да так сразу, что застала нас врасплох. Еще утром погода была ясная и свежая, но к вечеру пошел дождь, потом дождь превратился в ледяную крупу, а на следующее утро, проснувшись, мы увидели землю, покрытую толстым слоем снега. Поставить скотину в укрытия мы успели, но понимали, что буде зима окажется долгой и суровой, то запасенного сена до весны никак не хватит. И пострадать придется не только скотине. Исландцы же, потратив слишком много летнего времени на строительство, не сумели наловить и запастись на зиму сушеной рыбой, равно как и кислым молоком и сыром. Зимнее пропитание их было весьма скудно, а когда они обратились к Торварду и гренландцам, дескать, поделитесь своими припасами, те без обиняков ответили, что на всех не хватит. Придется им как-нибудь самим перебиваться.

Та зима и вправду выдалась необычайно долгой и суровой, и в самый разгар ее мы едва могли выбираться из наших длинных домов — слишком много было снега, льда, слишком жестокие стужи. То было самое худшее время нашего сидения в Винланде. Нам, гренландцам, в нашем длинном доме жилось нелегко. Ежедневная раздача пищи скоро уменьшилась до малой плошки каши с горсткой сухих орехов, собранных по осени, да еще, бывало, нескольких ломтиков сушеной рыбы, когда мы собирались вокруг очажной ямы, где неугасимо тлел углем невеликий наш запас дров. Вся скотина подохла к середине зимы. Корму ей задавали так мало, что о молоке можно было забыть, и мы забили коров, когда корм весь вышел. Впрочем, к тому времени они так отощали, что мяса на костях почти не осталось. Я скучал по двум своим наставникам, Тюркиру и Торваллю. Прежде, в Винланде, они были рядом, помогая скоротать долгие темные часы рассказами об исконных богах, либо наставляя меня в исконной вере. Теперь, когда их со мной не было, я дошел до грез наяву, так и сяк поворачивая в голове их рассказы и пытаясь приложить их к нашим обстоятельствам. Именно тогда, в разгар необычайно суровой винландской зимы, я впервые начал взывать к Одину, молча вознося молитвы, отчасти для собственного утешения, отчасти в надежде, что он придет на помощь, заставит зиму пройти, умалит муки голода. А еще я приносил жертвы. Из своей скудной пищи я откладывал пару орехов, полоску сушеного мяса и тайком от чужих глаз заталкивал их в щель в стене длинного дома. То были мои жертвоприношения Одину, и если мыши и крысы сжирали их, значит, — так я говорил себе — то был либо сам Один, сменивший облик, либо, в крайнем случае, его вороны, Хугин и Мунин, и они донесут ему, что я выказал должное послушание.

Если мы жили скудно, то в двух исландских домах дела шли еще хуже, гораздо хуже. Двое из исландцев были тяжело ранены в стычке со скрелингами. Летом, на солнечном тепле и при должном питании, они могли бы оправиться, но выжить в зловонном сумраке длинных домов было невозможно. Они лежали, закутавшись в свои вшивые одежды, почти без еды, пока не умерли мучительной и голодной смертью. В ту зиму умерли не только исландцы. Один из длинных домов посетила какая-то вызывавшая кашель хворь, которая забрала троих, а еще один ребенок, доведенный до отчаяния голодом, вышел в черную зимнюю ночь, и его, замерзшего насмерть, нашли на другое утро в нескольких шагах от порога. Зловещее молчание воцарилось в трех длинных домах, ставших тремя длинными снежными сугробами. Целыми днями все вокруг было мертво.

Наш дом стоял западнее остальных, и редко кто-нибудь решался выбраться наружу и пролезть по глубокому снегу, чтобы навестить ближайших соседей. Целых два месяца из нашего дома никто не добирался дальше второго дома исландцев, а когда наконец добрался — то был Торвард, муж Фрейдис, — то увидел, что дверь занесена снегом так, будто никто не выходил из дому несколько дней. Когда же он, с трудом отворив дверь, вошел, оказалось, что это уже не дом, а покойницкая. Треть умерла от холода и голода, а не умершие походили на груды тряпок и не могли подняться со скамей, на которых лежали.

Однако худшую весть принес тот из наших, кто отправился на берег, где мы оставили на зиму два кнорра. По первому, нежданно павшему снегу оба судна были вытащены на катках за линию прилива, подперты бревнами и завалены по кругу дранкой для защиты от снежных заносов. Да еще укрыты навесами из сукна. Но зимний ветер сорвал навесы на старом кнорре, одолженном Лейвом, и его завалило снегом. Потом на день грянула оттепель, пригрело почти по-весеннему, и снег растаял, наполнив трюм водой. К вечеру же вдруг похолодало, вода превратилась в лед, который разбух и разорвал становую доску, ту самую, которая крепится по всей длине киля. Когда же плотник попытался заделать эту длинную щель, оказалось, что днище совсем прогнило. Пока он крепил одну доску обшивки, соседние доски крошилось. Плотник и в лучшие времена слыл человеком ворчливым и раздражительным, а тут и вовсе сообщил Торварду, что не станет зря тратить время, пытаясь сделать из старого прогнившего корыта что-то годное для плавания.

К этому времени, мне думается, Фрейдис уже поняла, что потерпела неудачу и что нам вновь придется покинуть зимовье Лейва. Однако мысль эту она держала про себя и, с привычной для нее хитростью, готовилась к отъезду, никому ничего не говоря. Самой же насущной ее заботой был обветшалый кнорр. Чтобы покинуть Винланд, нужен был корабль, а наш, древний и развалившийся, уже не годился для плавания по морю. Оставался один выход — всем поселенцам, как исландцам, так и гренландцам, потеснившись, поместиться на борту большего и более нового корабля исландцев. Но из-за неприязни между нами представлялось мало вероятным, что исландцы согласятся на такое. Можно было бы сделать иначе — исландцы могли бы одолжить нам свой кнорр, коль мы обещаем прислать его обратно, как только благополучно доберемся до Гренландии. Только с какой стати исландцы доверятся нам — вот в чем вопрос. Но, положим даже, что исландцы расщедрятся, тогда возникнет вопрос еще более сложный, и Фрейдис это хорошо понимала: если исландцы останутся в Винланде и как-нибудь уцелеют, избежав всех опасностей, тогда по обычному праву вся собственность и земля поселения перейдет от Эйрикссонов к Хельги, Финнбоги и их наследникам. Это уже будет не зимовье Лейва, но зимовье Хельги и Финнбоги, что стало бы унижением для Фрейдис, дочери Эйрика Рыжего, унижением невыносимым.

То, что она измыслила для разрешения этой задачи, оказалось столь же ловким, сколь сатанинским. Ее замысел был основан на той самой роковой приверженности северян к личной чести.

Вскоре после первой, на сей раз настоящей, весенней оттепели она пошла в ближайший исландский дом. Было раннее утро, только что развиднелось, и я видел, как она ушла, потому что еще раньше выскользнул из дома отдышаться после зловонной ночи, проведенной среди храпящих гренландцев. Я всегда старался держаться подальше от Фрейдис, а потому, увидев ее, спрятался за сарай, чтобы она меня не заметила. Я же видел, как она распахнула дверь исландского дома и вошла туда. А потом, когда вновь появилась, ее сопровождал Финнбоги, одетый из-за мороза в тяжелый плащ. Оба направлялись в мою сторону, и я опять спрятался. Остановились они шагах в десяти от того места, и я услышал, как Фрейдис сказала:

— Хватит с меня Винланда. Я решила, что мои люди должны оставить эту землю и вернуться домой. Для этого мне нужно купить твой кнорр, потому что наш уже не годен для плавания в Гренландию. Мы уйдем отсюда, и если ты, Хельги и ваши люди решите остаться, тогда все это достанется вам.

Финнбоги, наверное, был застигнут врасплох, поскольку долго молчал, а потом ответил, что сам он не против принять ее предложение, но сначала должен все обговорить с братом. Я слышал тихий хруст размякшего снега под его ногами, когда он возвращался к своему дому. Подождав, пока Фрейдис не вернулась в наш дом, я со всех ног пустился туда же, ибо нутром почуял, что готовится что-то прескверное. Однако мое второе зрение тут было ни при чем. Просто в голосе Фрейдис, когда она говорила с Финнбоги, я уловил нотки лжи и лукавства, обыкновенно предшествовавшие гадким выходкам, которые она проделывала со мной в Браттахлиде в доме моего отца. Это подсказало мне, что Фрейдис задумала что-то дурное. А сколь мерзок был ее умысел, вскоре стало очевидно.

Я успел как раз вовремя, чтобы услышать, как Фрейдис преднамеренно раззадоривает своего слабовольного мужа Торварда, стараясь вывести его из себя. То был еще один прием Фрейдис, мне хорошо известный. Видно, Торвард еще не вставал, когда Фрейдис вернулась и легла рядом с ним, потому что он все время спрашивал:

— Где ты была? Где ты была? У тебя холодные мокрые ноги, а подол рубашки сырой, так что ты, верно, выходила наружу.

Сначала Фрейдис ничего не отвечала. Потом, наконец, когда Торварда на самом деле разозлило ее упорное молчание, она сказала, что виделась с Финнбоги и его братом, чтобы попросить у них продать или одолжить их кнорр.

— Они мне ответили грубым отказом, — сказала она. — Смеялись мне в лицо, да еще оскорбляли меня. Они сказали, что я все больше становлюсь похожа на мужчину, и что тебе, а не мне пристало обсуждать с ними это дело. А Финнбоги так разошелся, что ударил меня и сбил с ног.

Торвард разбушевался. Он обязательно пойдет и задаст братьям хорошую взбучку, сказал он. Фрейдис воспользовалась его похвальбой.

— Будь ты настоящим мужем, а не половиной мужчины, — язвила она его, — ты не стал бы здесь полеживать да на словах грозить двум негодяям, унизившим меня. Настоящий мужчина пошел бы и отомстил за мою честь. Но ты червяк, ты такой трус, что ничего не посмеешь сделать. Я знаю тебя и твои трусливые замашки, да и половина Браттахлида знает. Вот вернемся домой, и я разведусь с тобой, обвинив тебя в трусости, и не найдется такого человека, который мне не посочувствует.

Как обычно, моя тетка знала, куда бить. Трусость у северян — едва ли не наихудшее и позорнейшее основание для немедленного развода, хуже этого только мужеложство. Такого Торвард уже не мог вынести. Он вскочил, накинул на себя одежду и схватил топор и меч. И вот уже Фрейдис, идучи за ним по пятам, стала призывать других гренландцев последовать за своим вождем, а Торвард вяз и оскальзывался на раскисшей тропинке, ведущей к дому исландцев. Он ворвался вовнутрь и бросился к Хельги, сидевшему на скамье и спросонья размышлявшему о предложении Фрейдис насчет покупки кнорра. Торвард со всего маху вонзил топор в грудь Хельги и убил его. И тут началась бойня. Гренландцев набегало все больше и больше, они размахивали оружием, рубили и кололи несчастных исландцев, застигнутых врасплох. Раздавались проклятья и крики, сонные исландцы скатывались со скамей, пытались найти оружие, чтобы защититься. Но они оказались в проигрышном положении. Большая часть из них погибла, даже не проснувшись или не успев взяться за оружие.

Я был еще слишком мал, чтобы меня позвали участвовать в этом набеге на исландцев, но я слышал вопли и шум резни и, припустив к боковому входу в дом исландцев, оказался внутри как раз тогда, когда Фрейдис вытащила из-под кровати меч Хельги и, бросившись к его брату Финнбоги, чтобы тот не успел открыть правду, ткнула его с такой силой, что лезвие вышло из спины на ширину ладони. Потом она вытащила меч и присоединилась к общей кровавой бане.

И здесь обычаи северян сказались самым пагубным образом. Если резня началась, отступить уже невозможно. Любой мужчина знает эту безжалостную истину. Если первый смертельный удар нанесен, стало быть, следует убить всех исландцев до последнего. Всякий уцелевший может стать свидетелем, а свидетельство об убийстве приведет к череде отмщений, коль скоро весть о злодеянии дойдет до Исландии, до их родичей. Кроме того, гренландцами овладело смертоносное бешенство. Они убивали, убивали и убивали, пока не притомились. Только когда все взрослые исландцы, мужчины и женщины, были мертвы, бойня прекратилась. В живых остались только пятеро детишек, три мальчика и две девочки. Они забились в угол, широко раскрыв глаза и онемев от потрясения при виде того, как рубят их родителей. Убить детей — то было невозможно даже для самых обезумевших от крови гренландцев, но только не для Фрейдис. Она приказала закончить работу. Мужчины, едва переводившие дыхание, уставились на нее, их мечи, и топоры, и одежда были запятнаны кровью, и рдяное безумие медленно угасало в их глазах. Усталые и опустошенные, они не двинулись с места. Тогда Фрейдис воздела в руке чужой меч и закричала на них:

— Убейте этих щенков! Убейте! Делайте, что я говорю!

Я был там. С отвращением глядя на то, что лежало на полу, подобно грудам окровавленной одежды, я прокрался вдоль стены и сел в углу, желая оказаться где-нибудь в другом месте. Я притаился, прислонившись спиной к стене, обхватив руками колени и опустив голову. Услышав злобный крик этой ведьмы Фрейдис, я поднял голову и увидел ее — угрюмую и спокойную. Ее власть над мужчинами стала почти дьявольской. Она приказала мужчинам подвести к ней детей одного за другим и казалась неким жутким существом, вышедшим из Хеля и получившим полную власть над ними. Такова была эта власть, что люди покорно подвели детей и поставили перед ней. Тогда, сжав зубы, она обезглавила их, всех подряд.

Меня вырвало бледной, едкой блевотиной.

Тогда Фрейдис приказала собрать все, что может гореть, и обложить этим основания толстых деревянных столбов, на которых держатся дерновые кровли длинных домов. Деревянные скамьи, чурбаки, старые тряпки — все горючее было сложено в кучи. Потом Фрейдис сама пошла от столба к столбу, поджигая эти костры. Она последней выходила из каждого дома и закрывала за собой большие двери. К полудню стало видно, как дым, до того исходивший из дымников на крышах, повалил и с боков, там, где дерновые стены соединяются с кровлей. Длинные дома стали походить на тлеющие кучи углежога — стены из дерна и веток в конце концов изнутри охватил огонь. Жар нарастал, он ощущался на расстоянии сорока шагов. Вокруг пожарища остатки снега таяли и превращались в грязь. Наконец длинные гнутые крыши почти беззвучно провалились внутрь, лишь несколько искр взвилось в небо. Останки длинных домов, на постройку которых исландцы потратили три месяца, стали погребальными кострами. Было ясно, что пройдет несколько зим, и никаких следов их существования не останется.

На исходе того же вечера Фрейдис собрала всех обитателей нашего длинного дома. Все сошлись в угрюмом молчании. Многих грызла совесть, иные же пытались взбодрить себя похвальбой, мол, исландцы получили по заслугам. Но Фрейдис оставалась непреклонной, в здравом уме и памяти.

— Единственное свидетельство о существовании исландцев теперь находится в наших головах, — гневно говорила она. — Никто никогда не узнает, что здесь случилось, если мы сами будем помалкивать об этом. Мы. виноватые, единственные свидетели. Здесь, на краю света, нет никого другого, кто мог видеть и донести. Только нам одним известно, что здесь было.

Фрейдис уверяла, что у нас был повод и причина, чтобы уничтожить исландцев. Она вновь облыжно объявила, что просила Финнбоги одолжить ей кнорр и получила отказ.

— Исландцы отказались дать нам свой кнорр, — сказала она. — Если бы мы не взяли дело в свои руки, они бы ушли, оставив нас умирать здесь. Мы напали первыми, чтобы защитить себя. То, что мы сделали, мы сделали ради спасения наших жизней.

Не знаю, сколько среди нас было поверивших ей. Кто-то, может быть, и поверил. Те же, кто не поверил, либо стыдились, либо пребывали в ошеломлении, либо просто боялись того, что с ними случится, если они выкажут несогласие и заговорят. Поэтому все молчали и подчинялись приказам Фрейдис. Она же велела погрузить на кнорр все пожитки и груз ценного винландского леса, чтобы свезти его в Гренландию, ибо даже после всего случившегося твердо надеялась получить доход с этого плавания.

Все так хотели поскорее убраться от этого зловещего места, что загрузили корабль и были готовы отплыть уже через неделю. Тогда Фрейдис приказала сжечь и наш длинный дом. Она сказала, что, вернувшись в Гренландию, мы должны будем говорить, будто решили вернуться, а исландцы предпочли остаться, будто Фрейдис и Торвард купили этот кнорр, а исландцы, когда мы видели их в последний раз, были живы, здоровы и благополучны. А коль скоро кто-нибудь в будущем посетит эти места, то найдет лишь сгоревшие развалины длинных домов и, конечно, подумает, что скрелинги захватили поселение и убили всех его жителей.

ГЛАВА 10

Столь чудовищное преступление не может долго оставаться в тайне. Мы добрались до Браттахлида, и все радовались нашему благополучному возвращению, хотя и были огорчены тем, что попытка обосноваться в Винланде вновь провалилась. Фрейдис сразу же отправилась на свой хутор в Гард, взяв с собой своих спутников. Иных она подкупила, чтобы они не болтали об избиении исландцев, другим пригрозила смертью, коль они откроют всю правду. Все знали, на что она способна, и угрозы подействовали. Однако вскоре слухи стали просачиваться, как дым сквозь щели тлеющего дома. Кое-кто из бывших винландцев во хмелю проболтался о том страшном деле. Иные же во все горло кричали, видя страшные сны. Большинство просто не умело лгать, и в их рассказах открылись противоречия. Наконец, водоворот стал затягивать и Лейва, и тогда он решил сам добиться правды обо всем, что случилось с его имением в Винланде. Он пригласил свою сводную сестру приехать в Браттахлид, а когда та отказалась, велел схватить троих ее рабов и пытал их о том, что действительно случилось с зимовьем Лейва. Они не стали запираться, и Лейв ужаснулся тому чудовищному деянию, что произошло в Винланде. Он не мог заставить себя покарать свою сводную сестру напрямую, ибо это было бы нарушением родственных уз.

Но он предал проклятию ее саму и ее потомков и избегал ее до конца своей жизни.

Он также отказался принять под свой кров всякого, кто был причастен к этому немыслимому делу. Так случилось, что я, невинный очевидец той бойни, оказался изгнан из его дома.

Жить в Гарде с Фрейдис для меня было невозможно. Мы всегда недолюбливали друг друга, да к тому же само мое присутствие напоминало бы ей о кровавой истории, омрачившей ее жизнь до конца дней. Несколько недель я обретался у Тюркира, одряхлевшего и слепнущего, в его хижине на краю Браттахлида. А тем временем мой отец Лейв размышлял о том, как бы избавиться от своего незаконнорожденного сына. Он договорился, что меня возьмут на борт очередного торгового судна, прибывшего в Гренландию, и дал мне понять, что ему все равно, куда я поеду. Я простился с Тюркиром, единственным, наверное, человеком, который искренне жалел о моем отъезде, и в возрасте тринадцати лет пустился в новое морское путешествие, на сей раз на восток.

В глубине души я надеялся отыскать Гудрид и вновь занять место в ее сердце. Я ничего не слыхал о ней с тех пор, как она, Торфинн и маленький Снорри, покинув Гренландию, вернулись в Исландию к родичам Торфинна. Однако для меня Гудрид все еще оставалась человеком, отнесшимся ко мне в моем детстве с величайшей добротой, и никаких иных планов у меня не имелось, кроме смутной мысли явиться в ее новый дом и посмотреть, не примет ли она меня. Так и получилось, когда судно зашло в Исландию, что я сказал кормчему, что дальше я с ним не поплыву. Это может показаться необдуманным решением — сойти на берег в стране, жители которой стали жертвами бойни в Винланде, однако вести об этом сюда еще не дошли, а через несколько дней я узнал, что истребление винландцев не было единственным смертоубийством, как я полагал. На каждом исландском хуторе только и разговоров было о последних событиях, увенчавших распрю, странным образом повторившую жуткие подробности винландского смертоубийства.

Эта вражда продолжалась годы. Двигала же ею ненависть Халлгерд, злобной жены человека по имени Гуннар, сына Хамунда, к ее соседке Бергторе, жене Ньяля, сына Торгейра. Начало вражде положила ссора из-за наследства, затем распря распространилась, вобрав в себя дюжины родичей и посторонних людей, привела к череде убийств и ответных убийств из отмщения. В ту осень, когда я прибыл в Исландию, люди, сторонники Халлгерд, окружили дом на хуторе, где жили Ньяль и его жена, подперли двери и подожгли. В итоге там, в доме, заживо сгорели почти все, в том числе и трое сыновей Ньяля.

Для меня эта история служила страшным напоминанием о Винланде, но для взопревшего хуторянина, от которого я услышал этот рассказ, едва сойдя на берег, это была самая свежая сплетня дня. Я тогда помогал ему складывать сено в сарай, чтобы расплатиться за ночевку.

— Это дело станет главным на следующем Альтинге, уж можешь быть уверен, — говорил он, утирая блестящий лоб тыльной стороной руки. — Вот будет тяжба! Такой давненько не было. Люди Ньяля выдвинут обвинение против поджигателей и потребуют виры за его смерть, а поджигатели, само собой, для своего оправдания приведут столько людей, сколько смогут. А уж если этот сумасшедший Кари, сын Сельмун-да, тоже явится, одним богам известно, что будет. Я не откажусь посмотреть на это за все награбленные сокровища мира.

Имя Кари, сына Сельмунда, звучало везде, где люди обсуждали возможные последствия сожжения — так стали называть случившееся. Кари был зятем Ньяля, он один спасся из горящего дома, когда крыша провалилась внутрь. Он пробежал вверх по балке, одним концом упершейся в стену, и выпрыгнул наружу из дыма и огня, в тот же миг эта случайная лестница рухнула у него за спиной. Поджигатели окружили дом, готовые убить всякого, кто попытается сбежать. Но не заметили Кари в сумерках, ему удалось проскользнуть мимо, хотя одежда на нем и волосы тлели от жара. Он бросился в озерцо, чтобы загасить огонь. И вот он поклялся отомстить и теперь ради этого ходит по Исландии, созывая друзей Ньяля и клянясь в кровной мести. Судя по тому, что я слышал, Кари был врагом, которого поджигателям нужно всерьез остерегаться. Он слыл умелым воином, vikingr, повидавшим немало битв за морем. До прибытия в Исландию и женитьбы на дочери Ньяля он жил на Оркнейских островах как домочадец ярла Сигурда, властителя той земли, и отличился в нескольких жестоких схватках, среди прочих, в известной битве с морскими разбойниками, в которой спас двух сыновей Ньяля.

Едва я услышал историю Кари, как смутный еще план отыскать следы Гудрид сменился в моей голове иным, куда более привлекательным.