Я предлагал себя в работники, надеясь провести осень и зиму на каком-нибудь хуторе, занимаясь теми же скучными делами, какими занимался в Гренландии. Я получил бы стол и кров, а по весне скромную плату. Я понимал, что расплатятся со мной скорее всего товаром, а не звонкой монетой, но и того бы хватило, чтобы уплыть на Оркнеи. С виду я был щупловат, и хозяева хуторов не зарились на меня. Зимой лишние руки не нужны, а лишнего работника нужно кормить из зимних запасов. Да еще беда — ведь никто не знал, кто я такой. В плотно сбитом обществе исландцев это большой недостаток. Ибо там о каждом все известно — откуда родом и кем слывет. Люди же, к которым я обращался, знали только, что рос я в Гренландии и некоторое время провел в Винланде, о котором мало кто слышал. Смущал их и мой разговор, не как у обычного работника — за это следует благодарить Гудрид, — и что явно я не раб по рождению, хотя порою замечали, что зелено-серые глаза выдают во мне чужеземца. Цвет глаз, полагаю, унаследовал я от Торгунны, но сказать им, что я сын Торгунны, никак не мог. Это было бы крушением всех надежд. Я пытался исподволь вызнать о своей матери, не говоря, зачем мне это нужно. И ничего хорошего в ответ не получал. Собеседники обычно отпускали замечания насчет «иноземных ведьм» и говорили о чем-то, именуемом «привидениями». Не желая казаться чрезмерно любопытным, я не стал продолжать расспросы. Так что за исключением Кари никому я не открыл своего происхождения.

Так моя безымянность, которая помогала мне следить за поджигателями, теперь стала помехой. И я встревожился, что не найду пристанища на осень и зиму. Однако некий человек догадался, кто я такой, и не сводил с меня глаз.

То был сам Снорри Годи, могущественный вождь рода, чья сводная сестра Турид, дочь Барка, украла постельный полог моей матери во Фродривере.

Едва из Гренландии прибыл Торгильс, да еще годами равный сыну Торгунны, Снорри Годи сразу заподозрил, кто я есть. Он держал свое знание при себе, как ему и присуще. Он был человек, который всегда хорошенько все обдумывал, прежде чем действовать, взвешивал все за и против, а потом выбирал нужный час. Он ждал, пока в предпоследний день Альтинга я сам не пришел к его палатке, ища работы. Он и виду не подал, что знает, кто я, но велел отправиться на его хутор, в место под названием Тунг, в пяти-шести днях езды к северо-западу в низовье долины под названием Селингсдал.

Вежливость Снорри никак не соответствовала его славе человека властного и могучего, и было бы затруднительно дать ему прозвище по его внешности — не понять, какого возраста, ровно приятный в обращении, с правильными чертами лица и бледной кожей. Волосы, когда-то желтые, выцвели к тому времени, когда я его встретил, равно как и борода, имевшая когда-то рыжеватый оттенок. В общем, все у Снорри было какое-то блеклое, в том числе и глаза. Но стоило только заглянуть в них, как становилось ясно, что блеклость эта не от безразличия, но только прикрытие. Снорри смотрит на тебя своими спокойными серыми глазами и без всякого выражения на лице, и невозможно понять, о чем он думает. Говорили, мол, о чем бы он ни думал, лучше быть на его стороне. Советы его были верными, и враги боялись его.

Снорри обратил свой спокойный взгляд на меня, когда я предстал перед ним в день прибытия на его хутор. Он сидел на скамье в дальнем темном углу главного дома.

— Ты, верно, сын Торгунны, — спокойно сказал он, и нутро у меня все сжалось.

Я кивнул.

— Ты владеешь какими-либо из ее способностей? — продолжал он. — Ты пришел, потому что она тебя прислала?

Я не понял, о чем он говорит, и стоял молча.

— Позволь сказать тебе, — продолжал Снорри, — твоя мать покидала нас очень неохотно. Многие месяцы после ее смерти во Фродривере являлось привидение. Всем известно о явлении твоей матери, совершенно голой, когда ее тело везли хоронить. Но это еще не все. Много смертей случилось после того во Фродривере. Вскоре после нее там умер пастух, и умер он при таинственных обстоятельствах, и его draugar, его не-мертвое, часто являлось на хутор и устрашало всех в доме. Draugar даже побил одного из работников. Он встретил его в темноте у конюшни и сбил с ног с такой силой, что работника пришлось уложить в постель. Но он так и не оправился, умер через несколько дней. Говорят, просто-напросто от страха. Потом и его draugar присоединился к пастуховому и стал мучить людей. Вскоре полдюжины работников хутора, по большей части женщины, заболели и тоже умерли в своих постелях. Потом Тородд, человек, давший кров твоей матери, когда она приехала с Оркнеев, утонул вместе со своей лодкой и людьми, отправившись за припасами. Призрак Тородда и призраки его шестерых людей стали появляться в доме. Они входили, садились у огня в своих промокших одеждах и сидели так до утра, а потом исчезали. И еще долгое время после этого слышали странные шорохи и поскребывания по ночам.

Я молчал, не понимая, к чему клонит Снорри. Он же, замолчав, глядел на меня так, словно судил.

— Ты знаешь моего племянника Кьяртана? — спросил он.

— Едва ли, — ответил я.

— Он единственный смог успокоить привидения, — продолжал Снорри. — Потому я и пришел к выводу, что всему виной дух твоей матери — ведь при жизни она вожделела именно этого молодого человека. Полагаю, что даже став призраком, она вожделела к нему, пока не поняла, что не вызывает у него желания. В самый последний раз она пришла в обличье тюленя, высунув голову из-под пола дома во Фродривере. Она посмотрела на него умоляющими глазами, и Кьяртану пришлось взять молот и вогнать ее голову обратно в землю. Он бил со всей мочи, пока она наконец не оставила его в покое.

Я все еще не знал, что сказать. Неужели моя мать действительно так влюбилась в какого-то юнца, всего на три года старше меня теперешнего? Думать об этом мне было неприятно, но по наивности я еще не понимал, как может женщина до беспамятства увлечься мужчиной, или наоборот.

Снорри проницательно глянул на меня.

— Ты следуешь Белому Христу? — спросил он.

— Не знаю, — запинаясь, ответил я. — Моя бабка построила церковь для него в Браттахлиде, но ею не очень часто пользовались, по крайней мере пока Гудрид, которая за мной присматривала, не увлеклась и не стала туда ходить. В Винланде у нас не было церкви, но ведь и капища исконных богов тоже не было, только маленький алтарь, который поставил Торвалль.

— Расскажи мне о Торвалле, — попросил Снорри, и я начал описывать этого своенравного старого охотника — как он веровал Тору, как таинственно исчез, и все решили, что его убили скрелинги.

Снорри ничего не говорил, разве что время от времени задавал вопрос, поощрявший меня продолжать. Когда я поведал Снорри о Тюркире и о том, как работал с ним в кузне и узнал кое-что об исконных путях, Снорри подверг меня дотошному допросу о прошлом Тюркира и о том, что морщинистый и иссохший германец успел рассказать мне о разных богах и об их житиях, и о том, как был создан мир. Иногда он просил меня повторить сказанное. Трудно было понять, что думает Снорри, но в конце концов он встал и велел мне идти с ним. Не говоря больше ни слова, он вывел меня из дома и привел к одному из коровников. Это был всего лишь сарай и со стороны выглядел как обычный хлев, разве только круглый, а не прямоугольный, и крыша была выше и круче обычной. Снорри распахнул дверь и закрыл ее за нами, когда мы вошли, так что стало темно.

Когда глаза привыкли к полумраку, я не увидел там стойл для коров. Внутри было пусто. Только голый земляной пол и торчащие из него кругом деревянные столбы, поддерживающие высокий шатер крыши, с отверстием вверху для света. Тут я понял, что столбы эти вовсе необязательны для такого сооружения.

— Я выстроил его четыре года назад, когда переехал сюда из отцовского дома, — говорил Снорри. — Он немного меньше изначального, но это неважно. Важно вот что.

Он стал в центре круглого земляного пола, и тогда я увидел там плоский круглый камень, очень древний и почти черный, прямо под отверстием в небо. Камень обычный, природный, не покрытый резьбой и не обтесанный. По поверхности его были разбросаны выбоины и впадины, так что был он очертаний не совсем правильных. Наверху же имелось углубление наподобие миски.

Снорри осторожно подошел к нему и вынул что-то из миски. То было обручье, явно из железа и ничем не покрытое. Снорри погладил гладкую поверхность — обручье, видно, много носили — потом надел на правую руку, натянув немного выше локтя. И повернулся ко мне.

— Это кольцо жреческое, кольцо Тора. Оно принадлежало моему отцу, и для меня оно столь же ценно, как крест Белого Христа. Я пользуюсь им, потому как знаю, что бывают времена, когда Тор и другие боги могут помочь нам здесь, в Тунге, как помогали до того моему отцу и деду.

Он стоял в столбе света, проникавшего через дымник, так что я мог видеть его лицо. Голос его звучал обыденно, в нем не слышалось ни таинственности, ни благоговения.

— Когда Кьяртан и другие явились ко мне за советом, как быть с привидениями, я пошел в храм и надел это обручье. Когда я думал о привидениях и смертях, мне пришло в голову, что смерти могут быть как-то связаны с кроватными занавесями твоей матери. Она-то сказала, что их следует сжечь, но Тородд, подстрекаемый своей женой Турид, не сделал этого. Они сохранили немного постельного белья, и почему-то это стало причиной смертей и недугов. Тогда я велел собрать все до последнего лоскута — белье, простыни, занавеси, полог — все, и предать огню, и когда так сделали, недуги и смерти прекратились. Вот как Тор помог мне все понять.

— А привидения это тоже остановило? Мою мать еще когда-нибудь видели? — спросил я.

— Призрака твоей матери больше никогда не видели. Остальные привидения перестали являться, когда священники Белого Христа отслужили в доме молебен, чтобы изгнать draugar и призраков, которых они предпочитают называть безбожными демонами, — сказал Снорри. — Они достаточно хорошо знают свое дело, чтобы совершить его на старый лад. Призраков вызвали и подвергли суду, совсем как на нашем суде, и велели покинуть дом. Один за другим призраки приходили, и каждый обещал вернуться в страну мертвых. Если христиане верят, что Белый Христос сам являлся как draugar после своей смерти, значит, не так уж трудно поверить в призраков, которые появляются из пола в виде тюленей.

Снорри снял с руки кольцо Тора и положил его обратно на алтарь.

— Что заставило Торвалля и Тюркира так старательно учить тебя исконным путям? — спросил он.

— Они начали после того, как я стал одноногом, — ответил я и объяснил, как моя детская игра заставила их поверить, будто дух мой способен перемещаться сам по себе.

— Стало быть, и вправду ты, как и твоя мать, обладаешь ведовским даром. Так оно обычно и бывает. Дар переходит от одного члена семьи к другому, — заметил Снорри.

— Но ведь Тюркир сказал, что мой дух, мое внутреннее, тоже может покидать мое тело и, странствуя, видеть, что происходит в других местах. Однако этого никогда не случалось. Просто иногда я вижу людей и места так, как все другие не видят.

— Когда это было в последний раз? — спокойно спросил Снорри.

Я помедлил с ответом, потому что случилось это совсем недавно. По дороге в Тунг я ночевал на большом хуторе под названием Карстад. Хозяин был в отлучке, и когда я постучал в дверь, отозвалась его жена. Я объяснил, что иду в Тунг, и попросил пустить меня переночевать в уголке главного дома. Жена хуторянина оказалась старых понятий, по ее мнению, путнику нельзя отказать в приюте, и она поместила меня вместе со слугами, а те наделили миской кислой сыворотки и ломтем хлеба. В сумерки вернулся хозяин, и я оторопел, увидев, что рубашка на нем с левой стороны намокла от свежей крови. Однако жена его не обратила внимания на яркое красное пятно и держалась так, будто все в порядке. Она выставила вечернюю еду, муж сел за стол и стал есть и пить, словно ничего не случилось. Поев, он прошел мимо того места, где я сидел, и я не мог отвести глаз от его окровавленной рубашки. Запекшаяся кровь еще блестела.

— Ты тоже это видишь? — спросил чей-то тонкий надтреснутый голос.

Голос прозвучал так близко, что я вздрогнул от страха. Обернулся и увидел старуху, усевшуюся рядом. Она смотрела на меня слезящимися глазами. Кожа у нее была вся в пятнах. Она была очень стара.

— Я его мать, — сказала старуха, кивнув на хозяина, — но он не станет меня слушать.

— Прости, я здесь чужой, — ответил я. — А чего он не станет слушать?

Я ожидал услышать обычные бессвязные жалобы старухи-матери на взрослого сына и уже выдумывал какой-нибудь повод — к примеру, что мне нужно в отхожее место, — чтобы сбежать от выжившей из ума старой карги, но она сказала:

— Я его предупреждала, что его ранят, и ранят сильно.

Вдруг голова у меня закружилась. Неужели она хочет сказать, что видит, как этот человек истекает кровью? И почему она говорит в будущем времени? Кровь казалась мне совершенно настоящей.

Я взглянул на хозяина. Он по-прежнему был спокоен и тыкал шилом в порванную лошадиную сбрую. Однако рубаха так намокла от крови, что прилипла к телу.

— Почему он не снимет рубашку? Рану надо промыть и остановить кровь… — тихо сказал я.

Она накрыла иссохшей рукой мое запястье и крепко сжала его.

— Я поняла, что ты видишь, — яростно прошипела она. — Вот уже три года вижу это пятно у него на рубахе так же ясно, а он и слышать не хочет. Я велела ему убить эту тварь, а он не убил.

Это была уже какая-то бессмыслица, и вновь мне показалось, что старуха просто спятила.

— Ты что, разве не слышал? — спросила она, все еще сжимая мне руку, словно клещами, и приблизила лицо к моему лицу.

Тут от ее бормотанья мне стало совсем не по себе, я заерзал на скамейке. Хозяин, сидевший у огня, наверное, это заметил и крикнул:

— Мать! Ты опять о Глэзире. Оставь малого в покое, а? Я сказал, что не вижу в этой скотине ничего дурного, а если что, так я с ним управлюсь.

Старуха с отвращением фыркнула, медленно стала на ноги и направилась вон из дома. Я остался один.

— Не обращай на нее внимания, малый, — сказал хуторянин. — А я желаю тебе удачного пути, куда бы ты ни шел.

— Этого человека звали Тородд? — спросил Снорри, который молча слушал мой рассказ.

— Да, вроде бы так, — ответил я.

— У него доброе хозяйство в Карстаде, и в стаде есть молодой бык по кличке Глэзир. Такого нельзя не заметить — он пегий, очень красивый. И норовистый. Кое-кто думает, что в этом животном обитает дух другого Тородда, по имени Тородд Кривоногий. У меня с тем Тороддом было несколько ссор. Самая худшая — из-за порубок в небольшой роще, которой он владеет. Он пришел в такую ярость, что когда вернулся домой, с ним случился удар. На другое утро его нашли мертвым, он так и сидел на стуле. Его похоронили дважды. После того как его призрак начал мучить старый хутор, тело его выкопали, перенесли на вершину горы и похоронили под большой грудой камней. Когда же это не помогло, и его дух продолжал являться, тело снова выкопали. Тут копщики увидели, что он не гниет, только стал черным и смердит, и тогда тело сожгли дотла на погребальном костре. Некоторые говорят, что пепел отнесло ветром на соседний берег и его слизала корова, которая паслась у воды. Потом корова родила двух телят, телку и телка. Этого-то и назвали Глэзиром. У Тородда, которого ты видел, есть мать, она обладает вторым зрением, или так о ней говорят, но с тех пор как этот бык завелся на хуторе, она всех просит убить его, твердя, мол, от него жди беды. Ты видел телка? Теперь это молодой бык, производитель. И масти очень необычной.

— Нет, я ушел с хутора наутро, едва развиднелось, — ответил я. — Мне хотелось пораньше пуститься в путь, и я больше не видел матери Тородда. Наверное, она еще спала, когда я ушел. Там вообще никого не было, кроме нескольких слуг. Я ничего не знаю о Глэзире. Знаю только, что вид у хуторянина был такой, будто у него в боку тяжелая рана.

Снорри пытался осмыслить то, что я ему рассказал.

— Может статься, это у тебя и есть второе зрение, — сказал он. — Но какое-то необычное. Не знаю. Похоже, оно у тебя появляется только если ты находишься рядом с человеком, тоже обладающим им. Вроде зеркала или чего-то подобного. Ты юн, так что это может измениться. Либо зрение станет сильнее, либо ты совсем его утратишь.

Он пожал плечами.

— У меня зрения нет, хотя кое-кто думает иначе, — сказал он. — Здравый смысл подсказывает мне, чего скорее следует ждать, а в итоге многие верят, будто я вижу будущее или читаю в мыслях у людей.

Верил Снорри или нет в мое второе зрение, но с этого дня он обращался со мной не как с простым наемным работником. После дневных трудов я сидел не с ними в дальнем конце зала, но вместе с большой и довольной шумной семьей Снорри, и когда у него было свободное время — что случалось нечасто, потому что у него хватало дел, — он занимался моим образованием, совершенствуя в знании исконной веры. В этом он был осведомлен лучше Тюркира или Торвалля Охотника и тоньше умел изъяснить сложности исконных путей. Отправляясь же в храм Тора, Снорри брал и меня с собой.

Эти посещения были на удивление частыми. Здешние люди приходили поклониться Снорри как вождю и просить у него совета, и они час за часом беседовали по вечерам, толкуя о делах государственных и торговых, обсуждая погоду и будущую путину и обдумывая вести, которые приносили нам торговцы или странники. Однако по окончании беседы, и особенно, если гости приводили с собой свои семьи, Снорри подзывал меня, и все мы шли через двор к хижине-капищу, и там Снорри отправлял краткий обряд во славу Тора. Он надевал железное кольцо, произносил молитвы над камнем и возлагал на алтарь Тора малые жертвы, принесенные хуторянами. Сыр, цыплята, сушеные бараньи ноги возлагались на алтарь или подвешивались на крюках, вбитых в деревянные столбы вокруг алтаря. Столбы же были обвязаны лентами, принесенными хуторскими женами, и полосами от детской одежды, молочными зубами, увязанными во что придется, шитыми поясками и прочими вещами обихода. Нередко женщины просили Снорри заглянуть в их будущее, предсказать, что случится, в какие браки вступят их дети и так далее. Тогда Снорри ловил мой взгляд, и вид у него бывал немного смущенный. Он мне говорил, что его предсказания по большей части основаны на здравом смысле. К примеру, я приметил, коль скоро мать спрашивала, на ком женится ее сын, то Снорри называл — хотя и не точно по имени — дочь одной из соседок, побывавшей в храме на прошлой неделе и задавшей точно такой же вопрос о своей дочери. Я так и не узнал, осуществились ли какие-то брачные предсказания Снорри, но, понятное дело, родители с той поры начинали думать именно об этом браке для своего отпрыска, что, наверное, и содействовало заключению оного.

Но случилось и такое, чего я не никогда не забуду, когда Снорри повел себя по-иному. Несколько хуторян, человек восемь, приехали повидаться с ним, их беспокоило, какая будет погода во время сенокоса. В тот год солнца было мало, и трава росла медленно. И вот, наконец, трава на лугах поспела и можно было бы начать покос и сушку, если бы не погода. Все ждали, когда же распогодится, чтобы начать работы. А все было облачно и сыро, и на хуторах росла тревога. Коль не запасутся сеном, придется забивать много скота, потому что зимой его нечем будет кормить. Запасти мало сена или вовсе не запасти — это было бы истинной бедой. Вот они и приехали к Снорри, чтобы тот походатайствовал за них перед Тором — потому что кто, как не Тор, правит погодой. Снорри отвел хуторян в храм, и я пошел с ними. Войдя, Снорри принес жертвы, гораздо более щедрые, чем обычно, и воззвал к Тору, произнося красиво вторящие друг другу строки, древние словеса Севера, которые возглашаются по обычаю в почитание богам. Но Снорри сделал еще кое-что. Он велел людям стать вокруг алтарного камня. И велел им взяться за руки. Сам Снорри стал в круг, и я тоже. Потом Снорри обратился к людям, и те начали танцевать. То был простейший танец северян, с несложным ритмом — два шага налево, остановка, шаг назад, остановка и еще два шага налево, — и сплетенные руки двигались в том же ритме. В конце каждого двойного шага люди наклонялись вперед и выгибались назад.

Когда я присоединился к ним, у меня появилось странное чувство, что это мне знакомо. Где-то я уже слышал этот ритм. Поначалу я никак не мог вспомнить, где и когда. Потом вспомнил — то был звук, услышанный мною, когда бродил я по лесу в Винланде, странный ритмический звук, приведший меня к шалашу с хворым скрелингом и стариком, который пел над ним и стучал погремушкой. В том же ритме теперь пели исландские хуторяне. Только слова были иные. Снорри запевал, повторяя снова и снова строфы, но уже не на древнем северном языке. То был язык мне неизвестный.

Хотя опять мне чудилось в нем что-то исподволь знакомое. Иные из хуторян знали, судя но всему, этот ведовской язык, потому что подпевали Снорри. Наконец, описав девять кругов вкруг алтаря против солнца, мы завершили танец, выпрямились, и Снорри стал лицом к северо-западу. Он воздел руки, повторил еще одну строфу на том же странном языке, и обряд завершился.

Следующие четыре дня выдались сухими и солнечными. Дул добрый для сушки травы ветер, мы сгребали и стоговали сено. Случилось ли то по нашему заклинанию, не знаю, но каждый хуторянин в Вестфьорде успел запасти корма на зиму, и, я уверен, вера в Тора укрепилась во всех. Однажды, выбрав удобный час, я спросил Снорри, полагает ли он, что погода переменилась из-за наших песнопений. Он же ответил уклончиво:

— Мои кости чувствовали, что мы в конце концов наколдуем вёлро, — сказал он. — В воздухе что-то чуялось, луна входила в новую четверть, птицы стали летать выше. Может статься, перемена уже близилась, а призывания к Тору обозначали только нашу веру.

— А на каком языке ты пел, когда мы танцевали в круге? — спросил я.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— При других обстоятельствах ты бы уже узнал его, — сказал он. — Это язык многих заговоров и песнопений, хотя мне ведомы лишь некоторые слова. Это родной язык твоей матери, язык ирландцев.

Через четыре дня после того прибыл гонец из Карстада и попросил Снорри приехать на похороны. Умер Тородд. На то время, пока на хуторе шел сенокос, молодого бычка Глэзира заперли в коровнике. Он был беспокоен, а работникам нужно было скирдовать сено возле дома, бык им мешал бы. Как только сено сложили в стога, Глэзира выпустили. Сначала для безопасности ему на рога надели тяжелую деревянную колоду. Радуясь свободе, бык стал бегать взад-вперед по большому лугу. В два счета сбросил колоду и — чего с ним еще не бывало — принялся бодать ладно поставленные стога. Воткнет рога в стог и трясет головой, разбрасывая сено во все стороны. Работники ярились, глядя, как идет насмарку вся работа, но слишком боялись молодого быка и не вмешивались. Только послали сказать Тородду в главный дом. Тот пришел, с первого взгляда понял все и схватил крепкий шест. Потом перепрыгнул через невысокую ограду загона и двинулся к Глэзиру.

Раньше Глэзир выказывал Тородду необыкновенное уважение. Из всех, живущих на хуторе, один только Тородд умел с ним управиться. Однако на этот раз Глэзир, пригнув голову, нацелился на хозяина. Тородд остановился, и когда бык был уже совсем рядом, изо всей мочи ударил тяжелым шестом ему по голове между рогами. Удар остановил Глэзира. Он стоял, ошеломленно мотая головой. Удар был такой силы, что шест сломался пополам, и Тородд, уверенный, что укротил животное, подошел к нему и схватил за рога, чтобы, завернув ему голову набок, заставить стать на колени. Схватка длилась недолго. Поскользнувшись на короткой кошеной траве, он потерял точку опоры. Глэзир прянул назад и затряс головой так, что Тородд выпустил один рог. Ему, однако, удалось, держась левой рукой за рог, зайти сбоку, и он смело вспрыгнул на спину Глэзира. Распластался он на бычьей спине, припав к шее и думая самим весом своим смирить бычка, а был Тородд человек большой, тяжелый. Глэзир помчался по лугу, мечась из стороны в сторону, чтобы сбросить бремя со спины. Бык был быстрый, проворный и оказался сильнее, чем Тородд думал. Бык вздыбился и скакнул в сторону, а Тородд не удержался и стал соскальзывать набок. Глэзир, видно, почуял это, повернул голову, поддел Тородда рогом и со всей силы подбросил его в воздух. А когда Тородд падал назад, на спину быку, Глэзир задрал голову и поймал хозяина на рога. Рог глубоко прорубил ему живот с левой стороны снизу. Тородд свалился с быка да так и остался лежать, а Глэзир вдруг успокоился и потрусил щипать траву. Работники выбежали на луг, подняли хозяина, уложили его на кусок плетня и отнесли домой. У самых дверей Тородд настоял на своем, слез с носилок и на своих ногах ступил в свой дом. Он вошел, пошатываясь, с правого бока рубашка на нем промокла от крови. В ту же ночь он умер.

Посланный кончил свой рассказ, Снорри отпустил его и взмахом руки разогнал кучку народа, сбежавшегося послушать эту ужасную историю. Потом он велел мне следовать за ним и привел меня в спальный чулан. Там никого не было, и только там он мог поговорить со мной наедине.

— Торгильс, — спросил он, — скольким людям ты говорил о том, что видел Тородда в окровавленной рубашке?

— Никому, кроме тебя, — ответил я. — Мать Тородда тоже видела кровь, это точно, но больше никто не видел.

— Позволь дать тебе совет, — продолжал Снорри. — Никому никогда не говори, что ты видел окровавленную рубашку Тородда еще до того, как случилось это несчастье. И вообще советую тебе помалкивать, коль скоро своим вторым зрением провидишь что-нибудь, что можно истолковать как предвестье беды, особенно же намекающее на смерть. Люди встревожатся, испугаются. Ведь им кажется, что провидец сам может вызвать это событие, полагая, что провидец, прозрев грядущее, стремится, чтобы виденное им осуществилось, ради упрочения славы провидцев. Так мыслят обычные люди, и коль скоро беда и вправду случится, тут жди беды худшей. Страх ведет к насилию. Люди жаждут отмщения либо хотят избавиться от источника своих страхов, выместив зло на предсказателе.

— А разве провидцы, вельвы и ведуны не пользуются уважением? — спросил я. — Я думал, что проливать их кровь запрещено.

— Это так. Но вот тебе последний случай, когда люди в наших краях заподозрили ведуна в недобром. То был человек по имени Колмак. Как и ты, наполовину ирландец, хозяин небольшого хутора. Мог он видеть знамения и предсказывать. А соседи его собрались как-то вечером, схватили его, надели на голову мешок и завязали так крепко, что он задохнулся и умер. Ни капли его крови при этом не было пролито. И с женой Колмака расправились тоже. Они винили ее в черном колдовстве. Оттащили ее на болото, привязали к ногам тяжелый камень и утопили.

И без того я всегда помалкивал о своих снах и втором зрении, а тут самому себе поклялся, что вовек только в самом крайнем случае открою другим то, что мое второе зрение открывает мне. А еще я начал понимать, что прозрения мои — дар самого Одина, как и все его дары, иной раз могут принести пользу, а иной раз — и пагубу.