С коробками пленки Гюнтер и Сю стали толкаться в двери телекомпаний, предлагая свой товар. Но покупатвг лей не находили. Кому теперь это нужно? Прошло столько времени. Все это уже видано-перевидано и надоело. Пора забыть. Этот товар вышел из моды.
      В своих попытках хоть что-нибудь выручить, Гюнтер и Сю, вопреки своей прежней беспечности, стали горячо отстаивать абсолютно чуждую им идею о том, что прошлое нельзя забывать во имя будущего и тому подобное, чем недавно доводили до бешенства Сю ее родители.
      Но молодых людей вежливо выпроваживали. И они махнули рукой. Стали снова кутить. А лучшего места, чем
      Мюнхен, для кутежей в то время и придумать нельзя было. Начались Олимпийские игры, и Мюнхен стал столицей мира, нескончаемым карнавалом.
      Идет документальное кино об открытии и начале Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене.
      Чудесный праздник. Яркие краски. Беззаботные радостные улыбки.
      И все это глазами нашей пары. 17. Интерьер. Плавательный бассейн. День (хроника).
      Финальные заплывы. Брасс. Баттерфляй. Кроль. Дистанции короткие и длинные.
      Как дельфины, мелькают в воздухе атлетические фигуры пловцов в стартовых прыжках. Мощные взмахи рук.
      Победители, поднимающиеся на пьедестал почета. Семь золотых медалей американца Марка Спица. Семь раз над его красивой античной головой взвивается звездно-полосатый американский флаг под звуки гимна США.
      Стоя на ликующей переполненной трибуне, Сюзанна в упоении подхватывает гимн. Гюнтер с удивлением внимает ее вдохновенному голосу, ее неподдельному восторгу.
      Победители сошли с пьедестала, и публика снова уселась на свои места.
      Гюнтер (Сю). Откуда в тебе такой энтузиазм? Из-за Марка Спица?
      Сю. Конечно.
      Гюнтер. Потому что он еврей?
      Сю. Потому что он американец.
      Гюнтер. И при этом - еврей.
      Сю. Это никакого значения не имеет. Он - американец, как и я. И я горжусь как американка. А как женщина - я без ума от его красоты.
      Потом карнавал внезапно прервался. Арабские террористы захватили в Олимпийской деревне израильских спортсменов. В Германии снова запахло еврейской кровью, и прошлое, которое так хотели забыть, вернулось в своем жутком оскале.
      Мы подробно, по сохранившимся документальным кадрам, воспроизведем всю трагедию, разыгравшуюся в Мюнхене, и расскажем, как вели себя в те дни Гюнтер и Сю. 18. Интерьер. Квартира Гюнтера. Вечер.
      Гюнтер и Сю смотрят по телевизору пресс-конференцию Марка Спица. Уже нет его знаменитой улыбки. Каменное, тяжелое лицо. Сиявшие прежде глаза словно подернулись пеплом, угасли.
      Корреспондент. Что вы думаете об израильских атлетах, взятых заложниками в Олимпийской деревне?
      Марк Спиц. Никаких комментариев. Это очень трагично...
      А сам чуть не плачет.
      Корреспондент. Вы остаетесь здесь до конца Олимпиады?
      Марк Спиц. Нет.
      Корреспондент. Когда вы уезжаете?
      Марк Спиц. Немедленно.
      Корреспондент. Куда? В Нью-Йорк? Лос-Анджелес?
      К камере прорывается тренер, встает между своим питомцем и объективом.
      Тренер. Не отвечай! По причинам безопасности...
      Марка Спица берут в кольцо телохранители во вздутых от оружия пиджаках.
      Гюнтер в гневе выключает телевизор.
      Сю. Ты обратил внимание, как изменилось его лицо? Куда девался стопроцентный янки с белоснежной, как на рекламе, улыбкой?
      Гюнтер. Слетела американская косметика. И в глазах появилась еврейская печаль.
      Сю. Мировая скорбь, как у моего отца... и матери... И их уцелевшей родни.
      Гюнтер. Но почему скорбь, когда нужны действия? И немедленно! Судьба этих людей на волоске!
      Сю. А что может сделать пловец, даже олимпийский чемпион, против вооруженных до зубов безнравственных убийц?
      Гюнтер. А зачем уезжать? Оставлять обреченных? Уносить ноги, спасая себя, хотя лично ему никто не угрожал. Нельзя так! Надо что-то делать! Что-то делать!
      Сю. Что?
      Гюнтер. Не знаю. А если бы знал, то сделал бы... не задумываясь.
      Сюзанна обхватывает руками его шею, пригибает к себе его голову и нежно льнет к нему губами. 19. Экстерьер. Олимпийская деревня. Вечер.
      Здание в Олимпийской деревне на Коноллиштрас-се, 31, где заперты заложники - израильские атлеты, ярко освещено направленными на него прожекторами.
      Террорист в черной маске с прорезью для глаз появляется на балконе, держа в поднятой руке автомат.
      Кордон немецкой полиции, оцепивший на дистанции это здание, невольно пятится из света в тень.
      Прилипли к телекамерам операторы.
      Журналисты на вытянутых руках устремили в сторону балкона магнитофоны, чтобы успеть записать звуки выстрелов, если таковые произойдут.
      А чуть подальше, за спинами полицейского кордона, идет обычная для этого мюнхенского предместья вечерняя жизнь. Светят огнями и вывесками пивные, шуршат шинами, поблескивают лаком дорогие автомобили, соверша ют привычные для этого часа моционы по аккуратно подметенным тротуарам аккуратно одетые немцы и немки.
      Пара перезрелых дам в зеленых суконных накидках (зеленый цвет - любимый для истинных баварцев) и зелены" шляпках с пером на седых локонах прогуливают на поводках двух пуделей - черного и белого. Аккуратные собачкг сошли с тротуара к кусту и с двух сторон задрали задние лапки, чтоб справить малую нужду. Владельцы собачек, улыбаясь фарфоровыми зубами, любуются своими питомцами.
      Гюнтер вынырнул из темноты и напоролся на этих дам, на их идиллическое спокойствие.
      Гюнтер. Простите, как вы себя чувствуете?
      Дамы (хором). Спасибо. Хорошо. А вы?
      Гюнтер. Ая сгораю от стыда.
      Дамы. За кого?
      Гюнтер. За вас. И вообще за немцев.
      Дамы. А вы кто? Иностранец?
      Гюнтер. Я тоже немец.
      Дамы. Чем же мы вас не устраиваем?
      Гюнтер. Ну, хотя бы тем, что вы прогуливаете невинных пуделей. Вам больше к лицу охранные овчарки. Чем вы занимались при Гитлере? Женскими волосами набивали матрасы? Аккуратно упаковывали ботинки убитых газом детей?
      Дамы. Мы позовем полицию!
      Гюнтер. Зачем полицию? Вызовите СС... с того света. Пусть меня вздернут крюком за челюсть! И это порадует ваши бесстыжие глаза.
      Пока вся Германия в оцепенении ждала, что будет с захваченными еврейскими спортсменами, Гюнтер решил действовать. Один, движимый комплексом вины и жаждой душевной чистоты, он ринулся на помощь заложникам, пытаясь пробиться к ним, и был застрелен. Он умирал в госпитале на руках у Сю, а с экранов телевизоров к ним рвалась агония погибающих одиннадцати евреев. Умер Гюнтер. Увезли в Израиль тела убитых спортсменов. Снова загудел олимпийский карнавал в Мюнхене. Потрясенная и повзрослевшая, Сю покидает этот город, эту Вальпургиеву ночь, этот шабаш монстров, в спортивном "Мерседесе" Гюнтера, с коробками непроданной пленки в багажнике
      По прекрасной автостраде, среди чудесных альпийских ландшафтов, в мире, полном покоя и радости, едет девушка. Хорошенькая. Современная. В глазах ее скорбь. Та же скорбь, что и у родителей. Вечная еврейская печаль. От которой бежала, но уйти не смогла.
      ***
      Задача создателей фильма - выпустить его к Олимпийским играм 1996 года в Атланте. Как напоминание, как предупреждение. Почти половина метража фильма - хроника тех времен и второй мировой войны. Место съемок - США, Греция, Бавария (ФРГ).
      МУЖ КАК ВСЕ МУЖЬЯ
      1. Экстерьер. Улица в Тель-Авиве. День.
      Кафе на одной из улиц Тель-Авива. Легкие столики расставлены на тротуаре в тени огромных платанов. Посетители кафе от скуки разглядывают прохожих, а те разглядывают их.
      За крайним столиком; который прохожие вынуждены огибать, чтоб не зацепить его, сидят, развалившись на хрупких стульях, трое здоровенных, не совсем уже молодых и располневших мужчин - в Израиле много полных людей среднего возраста. В шортах и сандалиях на босу ногу, в расстегнутых до пупа рубашках. И четвертый - в контраст им - тщедушный, маленький. Дов Эйлат с друзьями коротает время в кафе, потягивая через соломинку апельсиновый сок и провожая глазами каждую сколько-нибудь достойную мужского внимания женщину. Они бесцеремонно ощупывают ее взглядом, мысленно сладострастно раздевая догола, и выразительно переглядываются, молча обмениваясь мнениями.
      Прошла мимо столика красотка, цокая по асфальту каблуками, уверенная в своей неотразимости и бросив уничтожающий взгляд на замершую в изумлении компашку. Они долго провожают ее глазами, Дов, почесав волосатую грудь, громко изрек:
      До в. Ей бы при ее внешности мою бы .нравственность.
      Друзья заржали.
      Женщина за другим столиком кормит пирожным перемазанного кремом мальчика.
      Женщина (с возмущением). Жеребцы! Бесстыжие! Страна в таком положении... Наши мужья и братья день и ночь рискуют головой на границе, а вы тут чем занимаетесь? Ни одну женщину не пропустите, не испачкав ее взглядом. Официант, счет! Мне гадко сидеть тут.
      Дов не обиделся и, улыбаясь, повернул к ней курчавую голову на толстой бычьей шее.
      Дов. Прошу прощения, мадам. Ваш гнев справедлив. Наша страна от рождения находится на военном положении и на границе всегда неспокойно. Но, согласитесь, мадам: мы - великий народ, если, сидя на таком вулкане, не стали импотентами. А? И смею вас заверить, мадам, пока у меня стоит, с Израилем ничего не случится.
      Женщина. Что он говорит?! При ребенке такие слова! Куда залез мой ребенок?
      Она вытащила мальчика из-под стула, на котором сидел Дов, шлепнула его по заду и потянула из руки мальчика кусок железной трубки.
      Женщина. Зачем ты поднимаешь с земли всякую гадость? А ну, брось скорей и пойдем мыть руки.
      Мальчик швырнул трубку на середину улицы и трубка взорвалась, окутав клубами дыма тротуар и столики кафе, В клубах дыма возникает название фильма: "Муж, как все мужья".
      А потом, на сменяющихся планах запруженных транспортом улиц Тель-Авива, идут титры. 2. Экстерьер. Улица. День.
      В этой толчее мы обнаруживаем крохотный трехколесный автомобиль-пикап с двумя большущими холодильниками в кузове, плотно прикрепленными к бортам ремнями. В крошечной кабине еле умещаются двое: огромный Дов за рулем и примостившийся на свободном пятачке сиденья его тщедушный напарник в киббуцной панамке.
      Дов (назидательно). Слушай меня, Рома, и ты не пропадешь в этой стране. Ты - новичок. Иммигрант из
      России. Каждый может тебя надуть. Еврея хлебом не корми, дай надуть своего соплеменника. Тем более, он без языка. И немножко малохольный после прыжка из страны, строящей коммунизм, в страну, еще мечтающую о таком счастье.
      Рома (робко). Но ты не думай, что я совсем уж шли-мазл...
      Дов. Ты не шлимазл... Ты - иммигрант. А это еще похлеще шлимазл а. У нас здесь... на исторической родине обожают евреев в целом, как народ, но терпеть не могут каждого еврея в отдельности.
      Рома. То-то я в России слыхал анекдот: "Абрамович, вы почему не едете в Израиль?" " А мне и здесь плохо."
      Дов. На это я тебе отвечу нашим анекдотом: "Объявление у входа в контору: "Контора закрыта. Все ушли на фронт. Будем через час."
      Оба смеются. 3. Экстерьер. План сверху. Перекресток. День.
      На перекресток устремляются четыре потока автомобилей одновременно. Никто никого не пропускает.
      Мечутся, скачут, ошалев, зеленый, желтый и красный огни светофора.
      Огромная пробка. Нетерпеливые, шальные водители, зажав в руках инструмент, с руганью выбегают из застрявших автомобилей, готовые снести любого на своем пути.
      Рев клаксонов. Неимоверный гвалт. Еще мгновение - и прольется кровь. Еврейская кровь, которой так мало осталось на земле.
      Но сквозь этот бедлам прорываются звуки позывных израильского радио. Каждый час оно передает новости. А приемники в каждом автомобиле включены. И застывают в воздухе сжатые кулаки, застревает в устах ругань. Все внимание переключается к голосу диктора, многократно повторяющемуся в каждом автомобиле: "На ливанской границе ночью была артиллерийская дуэль. Огневые
      точки противника подавлены нашим огнем. На нашей стороне потерь нет."
      И разглаживаются, отмякают перекошенные злобой лица, на них проступают улыбки. И только что готовые убить друг друга люди вежливо и доброжелательно уступают друг другу дорогу. И скоро пробка на перекрестке рассасывается под бодрые звуки израильской песни, несущейся из всех радиоприемников. 4. Экстерьер. Улица. День.
      Автомобиль Дова е Ромой продвигается в потоке машин. Холодильники в кузове качаются при торможении.
      Дов. Пусть тебя не смущает, что у меня колымага старая и на трех колесах. Это значит, что я - честный человек. А вон те, на четырех колесах, - мошенники, надувают государство на налогах. Честный человек при наших налогах не может себе позволить четыре колеса, даже три, как у меня, большая роскошь. Дай бог, ноги не протянуть. Так что пусть я гремлю на трех колесах, зато могу людям смело смотреть в глаза.
      Автомобиль с холодильниками стоит возле типичного тель-авивского дома в четыре этажа, без лифта и на больших столбах-сваях, где в тени укрываются машины и играют дети.
      Дов, опустив борт, пристраивает один холодильник себе на спину. Рома помогает ему, стоя в кузове.
      Дов. Ты тут не дожидайся меня, а поезжай по адресу и выгрузи второй холодильник. Потом вернешься за мной. Я, возможно, задержусь в этой квартире.
      Рома. Знаком с хозяйкой?
      Дов. Нет, но, сам знаешь, страна у нас, как одна семья. Войдешь незнакомым, а выйдешь ближайшим родственником.
      Дов, закрепив холодильник на спине, понес его к лестнице в холле дома.
      Рома отъехал с другим холодильником. Муж. как все мужья 5. Интерьер. Лестничный пролет. День.
      Дов несет тяжеленный холодильник вверх по ступеням. Каменеют мускулы На йогах, вздуваются бугры на плечах.
      Его обгоняет религиозный еврей с пейсами, как женские локоны, свисающими вдоль ушей. В белой рубашке, черной жилетке и черной ермолке на голове. Он в благодушном настроении.
      Еврей. Как вам нравится то, что происходит в Индии?
      Дов (истекая потом). Где?
      Еврей. В Индии. У них снова наводнение с массой жертв.
      Дов. Мне нравится.
      Еврей. Вы что, больны? (Прикладывает ладонь к его мокрому лбу.) Почему это вам нравится?
      Дов. Потому что наводнение не у нас. Хоть у кого-нибудь тоже есть бедствия.
      Еврей. Хорошенькое дело. Вы не любите людей. И со мной разговариваете неохотно; Что я вам плохого сделал?
      Дов. Потому что мы не в равном положении для душеспасительной беседы. На вас только пейсы, а у меня - на спине холодильник. 6. Интерьер. Квартира. День.
      Мальчик открывает дверь и в,квартиру протискивается Дов с холодильникомгналяине.
      Дов. Ты что, один дома? Агде родители? Папа, мама?
      Мальчик. Папу в армию призвали. Через неделю вернется. А мама... в ванной. Слышите, вода шумит?
      Дов; (опуская холодильник на пол). Так-так. Мама в ванной. Это она (Показывает на фотографию на стене)! Хорошая у тебя мама. Ты ее любишь?
      Мальчик. Что за вопрос! Конечно..
      Дов. А папу?
      М ал ь ч и к. Что за вопрос!
      Дов. Умница - мальчик. А это что? Тетрадки? Готовишь уроки?
      Мальчик. Задачку решить не могу. А мама в ванной.
      Дов. Зачем маму беспокоить по пустякам? Мы с тобой решим задачку с божьей помощью.
      Они с мальчиком присаживаются к столу, склоняются над тетрадью. А в ванной шумит вода, и слышен женский голос, напевающий песню. 7. Экстерьер. Автострада. День.
      По многорядной автостраде в потоке машин катит новенький "Кадиллак". За рулем бородатый раввин, а рядом - теща Ромы, в парике, черном платье, как и подобает религиозной женщине.
      Теща. Вы знаете, рэбе, мое подлинное русское имя? Которое я носила всю жизнь... пока не перешла с божьей помощью в иудаизм.
      Раввин. Интересно, как вас звали по-русски, Хая?
      Теща. Анна Ивановна! А? Такая кацапка! Такой антисемиткой была! Как увижу еврея - гусиной кожей покрываюсь.
      Раввин. Даже не верится. У вас же зять - еврей.
      Теща. Сколько он от меня, бедный, натерделся. В Израиль сбежал от меня. Но я его и тут настигла. Никуда не денешься, голубчик. Любишь на саночках кататься...- с моей дочкой, я имею в виду, - люби и саночки возить.
      Раввин. Так что же вас, Хая, побудило сменить веру и стать такой ревностной еврейкой?
      Теща. Я вам так скажу, рэбе. Я человек простой и бесхитростный. Уж во что поверю, бей меня до смерти - не изменю. Внуки мои по вашим законам, то есть по нашим... не будут считаться евреями, если у них по женской линии в роду нет евреев... Так ведь? Ну, я и приняла на себя эту ношу. Перешла в иудаизм, теперь у моих внуков бабка - еврейка. Значит, все в порядке. Трепещите антисемиты. Теперь я в каждом, кто не наш, вижу антисемита.
      Раввин. Ну, так тоже нельзя. Не все кругом антисемиты. Среди христиан встречаются весьма достойные и приличные люди.
      Теща. Не говорите, рэбе. Кому лучше знать? Я ж оттуда, из них. Из самой гущи.
      Раввин. Дорогая Хая! Вы человек крайностей. Как и всякий неофит. Хочется быть святее самого палы. Но и это пройдет. Что былр написано на перстне у нашего царя Соломона? "Все проходит."
      Теща. Мудрый человек был царь Соломон. "Все проходит". Надо же такое сказать! Ну, у какого еще народа был такой мудрец, как наш царь Соломон?
      Они проносятся мимо апельсиновых и грейпфрутовых плантаций с мелькающими, как золотые шары, зрелыми плодами, мимо зеленых полей, орошаемых дождевальными установками, мимо веселящих глаз уютных поселков с выглядывающими из-за развесистых деревьев белокаменными домиками, мимо высоких труб заводов, мимо загорелых рабочих, прокладывающих новую асфальтовую трассу с помощью диковинных машин, окрашенных в оранжевый цвет.
      "Кадиллак" уже протискивается по перегруженным улицам Тель-Авива.
      Раввин. Вы, Хая, удостоились большой чести. Вас в числе других уважаемых и достойных хасидов пригласил в Америку сам высокочтимый рэбе. Не потеряйте билет. Ждем вас в аэропорту. Вас подвезет ваш зять?
      Теща. Этот шлимазл? Безнадежное дело. Лучше я такси возьму.
      Раввин. Мы возместим ваши расходы. Главное, чтоб вовремя, без опозданий.
      Теща. О чем разговор! Точно, как часы. Вы в Москве спросите у любого, там вам скажут: по Анне Ивановне можно сверять часы. Ну, вот мы и приехали, рэбе. Даже зять меня встречает. Чего это он тут околачивается в рабочее время? 8. Экстерьер. Улица. День.
      У точно такого же дома, куда ушел с холодильником Дов, стоит трехколесный пикап и Рома пытается снять с него другой холодильник. Завидев тещу, он в изумлении уставился на нее.
      Теща. Горе мое, ты чего это тут делаешь?
      Рома. Привез холодильник по заказу, но вот адрес не могу разобрать. С языком у меня нелады.
      Теща. Ну-ка, дай-ка квитанцию. А еще с высшим образованием. Чтобы ты делал, не подвернись вовремя теща? Постой, постой. Да это же наш адрес. И наш заказ. Везешь себе домой холодильник, горе мое, и не можешь адреса разобрать?
      Рома (разглядывая квитанцию). Действительно, наш адрес. Как это я не разобрал? Вот что значит новый язык.
      Теща. Что ты в нем смыслишь? Русская теща уже шпарит во всю Ивановскую, а ты - стопроцентный еврей - моя твоя не понимай. Ну-ка, тащи холодильник. Я тебе двери пошире открою.
      Рома. Вы бы, Анна Ивановна, пособили на плечи взвалить его.
      Теща. Была Анна Ивановна и вся вышла. Хая - вот как твою тещу величают. И заруби на своем еврейском носу. А что касается пособить - почему не пособить родному человеку. Ну-ка, расставляй ноги пошире и плечи расправь.
      Она по-мужски ловко взвалила ему на плечи огромный холодильник, Рома подхватил его руками снизу и, покачиваясь, пересек, как пьяный, тротуар, но на первой же ступеньке, побалансировав на одной ноге, рухнул. Холодильник припечатал его к ступенькам, только голова да концы рук и ног торчали из-под него.
      Теща, подбоченясь, поглядела на своего незадачливого зятя, почесала в затылке, сдвинув парик набекрень, и, приподняв холодильник, вызволила из-под него зятя. Отряхнула, как маленькому, шорты, напялила ему на голову свалившуюся панамку, затем, охнув, взвалила себе на спину громаду холодильника и потопала вверх. 9. Интерьер. Квартира. День.
      Мальчик. Спасибо вам. Обошлись без маминой помощи.
      Укладывает тетрадки в портфель.
      Мать (в купальном халате и с полотенцем, замотанным на голове). Это в чем вы обошлись без мамы? И кто этот человек?
      Мальчик. Он привез нам холодильник.
      Дов. И не хотел беспокоить вас в ванной. Покажите, где поставить холодильник.
      Мать (кокетливо). Ах, где поставить холодильник? И только это вас задержало?
      Мальчик. Он помог мне решить задачи.
      Мать. Ах, он помог тебе решить задачи? Так что же ты стоишь? Иди играй... раз задачи решены.
      Мальчик с радостью бросается к двери.
      Мать (Дову).Значит, вам показать, где поставить холодильник?
      Дов. Да, именно этого я и жду.
      Мать (воркуя). Именно этого вы и ждете? И больше ничего?
      Дов. Как прикажете, мадам.
      Мать. Тогда следуйте за мной.
      Она распахивает двери спальни.
      Дов. В спальне ставить холодильник?
      Мать. Боже, как вы догадливы! Как я понимаю, в школе вы отличались успеваемостью не намного больше, чем мой сын.
      Купальный халат соскальзывает с ее плеч. 10. Интерьер. Квартира Ромы. Вечер.
      В гостях у них раввин, который явно покровительствует теще и сейчас пришел к ним отметить, как семейное торжество, переход Анны Ивановны в иудаизм. Раввин навеселе, и Анна Ивановна тоже. Она чокается с зятем, дочерью и раввином.
      Теща (чуть громче обычного). Лэхаим! Лэхаим! Лэхаим!
      Раввин. Лэхаим! Тысячу раз лэхаим!
      Он поднимает маленький транзистор-магнитофон, вставляет кассету, и квартиру заполняют звуки хасидского танца. Раввин, размахивая магнитофоном, начинает отплясывать. Теща старается не отстать от него. У нее при
      очередном подскоке слетает на пол нейлоновый парик, открыв наголо обритую голову.
      Всплеснула руками в ужасе дочь, шлепнулся в кресло зять, заревели внуки. Раввин и теща больше не танцуют, хотя из магнитофона продолжает звучать веселая Мелодия танца. И пока теща поднимает с пола парик, расправляет его на пальцах, сдувает с него пыль, подвыпивший раввин вразумляет семейство.
      Раввин. Почему плач? С какой стати? Волосы срезают у девиц, когда они выходят замуж. И правильно делают. Чтоб не было соблазна для чужих мужчин.
      Теща (снова водрузив на голову парик и глядясь в зеркало). Кто на такую позарится?
      Внучка (сревом). Никогда не пойду замуж. Лучше в старых девах пропадать.
      Теща. Мораль - не то, что у некоторых...(косит на зятя) А что, не права я, что ли? Или я не вижу, как ты ни одной юбки не пропускаешь?
      Рома. Глазом, мамаша, глазом. Око видит, зуб неймет. Я - поклонник красоты, а этого никакая религия не запрещает.
      Теща. Заткнись, безбожник.
      Раввин (отпив еще одну рюмочку). Отныне и вовеки в вашей семье больше нет проблем. Раз бабушка стала еврейкой, значит, дочь ее, естественно, тоже считается еврейкой и дети - евреями, соответственно.
      Рома. Следовательно, отныне в нашей семье по женской линии стопроцентные евреи. А что касается меня, тут не может быть двух мнений.
      Раввин. Может! Отныне только вы в этой семье вызываете сомнения.
      Рома. Рэбе, что вы говорите? У меня папа и мама евреи. И бабушки, и дедушки. Потом - посмотрите на мой нос! Это даже красноречивее, чем советский паспорт.
      Раввин. Вам при коммунистах сделали обрезание? Рома. Какое обрезание? Моего отца непременно бы исключили из партии.
      Раввин. Значит, вы ходите полжизни необрезанным?
      Закатывает глаза к небу, скороговоркой бормочет молитву.
      Рома (в замешательстве). Видите ли... Я точно не знаю... Возможно, тайком... сделали.
      Раввин. Не надо иметь много ума, чтоб выяснить эту проблему. Пройдемте туда (Указывает на туалет.).
      Растерянные дети смотрят в недоумении то на бабушку, то на мать.
      Из туалета выходит, поддерживая расстегнутые штаны, Рома, сопровождаемый раввином.
      Раввин. Придется пройти операцию в зрелом возрасте.
      Теща. А это... больно?
      Раввин. Ребенок вообще не чувствует. Ну, а такой... стерпит. Пять минут и - готово.
      У жены наполняются слезами глаза. Они устремлены на мужа, но не на его лицо, а ниже пояса. Туда же робко глядят дети.
      Жена. Конечно, под наркозом, да?
      Раввин (окинув ироничным взглядом тщедушного Рому). Зачем? Но некоторым... это делают под микроскопом.
      Теща. Все! Хватит! Мы, женщины, когда рожаем, и не то терпим. А тут... Тьфу! Всего-то делов. Давай, голубчик, поддержи честь семьи. Ты думал, быть евреем, это тебе в бирюльки играть? Ничего, с тебя не убудет. Пострадай за веру.
      Рома. Но я ни в какого бога не верую.
      Раввин. А это ничего не значит. На алтарь здоровой еврейской семьи можно принести такую жертву.
      11. День. Экстерьер. Улица.
      По ступеням парадного подъезда больницы спускается Рома. Он идет, раскорячившись, мучительно кривясь от боли при каждом шаге.
      На тротуаре теща, жена и дети дожидаются его с цвета
      ми, как героя. При виде его морской походки они все дружно начинают рыдать. 12. Экстерьер. Площадь у синагоги. Утро.
      Синагога переполнена молящимися. Те, кому не досталось места внутри, молятся снаружи у распахнутых окон. Молящиеся, облаченные в черно-белые полосатые таллесы, истово раскачиваются, по двое-трое сгруппировавшись у одного молитвенника. Бородатый еврей в ермолке и таллесе прогуливается вокруг синагоги с винтовкой на плече - это гражданская охрана - и время от времени, приблизившись к одной из групп, на миг заглядывает в молитвенник через чужие плечи и тоже начинает молиться. 13. Экстерьер. Детский сад. День.
      Дети играют в песочницах. Хохочут. Дерутся. Плачут. Двор окружен бетонной оградой. В углу - вышка. Наверху сидит бабушка с винтовкой на коленях и, вскинув на лоб очки, зорко оглядывает окрестность. 14. Экстерьер. Улица. Утро.
      По улице прогрохотал бронетранспортер с солдатами.
      Дов и Рома, в военной форме и с винтовками за плечами, шагают рядышком по полупустынной улице.
      Дов. Мы с тобой по возрасту уже для армии не годимся. Только для гражданской обороны. Ты - новичок. И слушай меня. Я - твой командир. Наш объект - универмаг. Занимай пост у входа и каждого покупателя строжайше обыскивай, чтобы не пронес в магазин взрывчатку. Понял?
      Р о м а. А у меня теща улетает в Америку.
      Дов. Навсегда?
      Рома. Если бы! На две недели. - Дов. Тоже неплохо. 15. Экстерьер. Перед универмагом. День.
      Дов и Рома стоят у двух входных дверей. К Дову тянется очередь женщин, перед Ромой - никого.
      Красавец Дов в своей стихии. Каждую женщину под видом обыска он похлопывает по заду, шарит по груди. Женщины притворно возмущаются, бьют его по рукам, но сами тянутся к его ладоням.
      Скучающий Рома смотрит в землю. Увидел перед собой дамские туфли и, не поднимая глаз, полез, подражая Дову, руками к бедрам женщины, и тут же схлопотал по морде. Перед ним стояла разгневанная теща. 16. Экстерьер. Набережная. Раннее утро.
      Орудийный салют заиграл тысячами бликов в окнах небоскребов - отелей вдоль тель-авивского пляжа, приветствуя наступление нового дня на земле Израиля.
      Но это не орудийный салют. Это тель-авивские хозяйки, выложив перины и подушки на подоконники и перила балконов, звучными ударами выколачивают свои постели. И здороваются друг с другом через улицу, и смеются, и даже ссорятся, не прекращая пушечной пальбы.
      Низко над домами с ревом прошел, сияя алюминиевым брюхом, огромный пассажирский самолет. Дов и Рома в патрульной паре задрали головы, щурясь от солнца.
      Рома. Счастливого пути, Анна Ивановна, экс-православная, и Хая в иудейской вере. Пусть Америка на вас полюбуется и задержит в своих объятиях как можно дольше.
      Он поднял винтовку и стал прицеливаться в удаляющийся самолет.
      Дама (в халате, выбивающая на балконе подушки). Что вы делаете, сумасшедший? Не иначе как любимую жену спровадили?
      Дов. Хуже. Любимую тещу.
      Дама. Ой, а я вас знаю. Вы у меня холодильник ставили.
      Дов. Ну и как? Довольны?
      Дама. Тише, женщины. Дайте с человеком поговорить. (Дову.) Я извиняюсь, но холодильник барахлит.
      Дов. Вы хотите, чтобы я зашел посмотреть?
      Дама (кокетливо). Ну, если это вас не очень затруднит...
      Дов цепляет на свободное плечо Ромы свою винтовку.
      Дов. Я - мигом.
      Рома. А если наскочит проверка?
      Дов. Не знаешь, что сказать? Напарник отлучился по нужде. 17. Интерьер. Спальня.
      На ковре стоят высокие солдатские ботинки. Гимнастерка и брюки - на спинке кровати вперемешку с дамским бельем.
      Дов блаженствует под простыней, душа в объятиях смущающуюся хозяйку.
      Дов. Что ты лицо закрываешь?
      Дама. Смущаюсь. Я должна привыкнуть.
      Дов. Кого ты стесняешься? Меня? Твоего соотечественника и единоверца? Мы же в Израиле, как в одной семье. Родственники.
      Дама (не отрывая ладони от лица). Вот это меня и смущает. Это уже почти кровосмесительство.
      И застонала, захлебнувшись от удовольствия. 18. Экстерьер. Улица.
      Рома, с двумя винтовками на плечах, нетерпеливо расхаживает перед фасадом дома под грохот выбиваемых подушек. Старуха, несшая за лапки двух связанных критически оглядела Рому.
      Старуха. Боже, бедный Израиль! Как мало у нас сох дат. Один за двоих воюет. 19. Интерьер. Гостиная в доме Дова.
      Большие настенные часы в деревянном футляре пробили семь раз и узорные стрелки показали семь часов.
      Утро в доме Дова Эйлота. Сам хозяин и трое его де
      тей - дочь и двое сыновей, поменьше, - завтракают. Они сидят за столом в углу гостиной, который в Израиле выполняет функции столовой, благо находится рядом с дверью в кухню.
      Дов горой возвышается над детьми, недовольно и придирчиво поглядывает на них. Он уже в своей рабочей одежде - майке, открывающей волосатую грудь, я старых шортах на мускулистых волосатых ногах.