В устном изложении легенда звучит так. Обитал над рекой, на окраине селения, зажиточный боярин Бродич с женой и тремя дочерьми. Мечтали они о сыне, поскольку нажитое добро наследовалось исключительно по мужской линии. При последних родах супруга Бродича принесла мертвую девочку, и повитухи настрого запретили ей дальнейшие эксперименты. Еле спасли саму роженицу. Да и все гадания указывали на то, что при последующих усилиях могла вновь появиться девица. Селянину обратиться за советом было некуда, священники в храмах лишь раздували щеки, надеясь на лакомый кусок наследства, а официальная медицина тех лет вполне серьезно относила к причинам половых диспропорций случайные встречи с жабами и водяными змеями.
      Поразмыслив, отец семейства велел навялить мяса, кликнул верных оруженосцев и отправился в дальние края к своей нелюдимой тетке, невероятно умной и прозорливой ведьме.
      – Разве тебе недостаточно счастья на этой земле? – спросила ведьма. – Разве у тебя нет пригожей супруги и трех послушных дочерей? Разве покинула тебя сила, или амбары твои больше не ломятся от зерна?
      – Мне нужен сын, чтобы не угас наш род, – уперся Бродич. – Я не желаю, чтобы после моей смерти пашни, пастбища и охотничьи угодья достались чужим людям!
      – Подожди на крыльце, я погадаю, – колдунья исчезла, но вскоре вернулась:
      – Мои карты говорят так: вы оба уже стары для того, чтобы родить доброго сына. То, что ты хочешь, называется просить добра у добра. Однако я могу выполнить твою просьбу, – ведьма усмехнулась и ловко поймала кошель с золотом. – Ты убьешь волка, сильного самца, сделаешь из его шкуры выворотку, и на этой выворотке, на голой земле, месяц будешь любить свою жену. Твоей жене раздобудь молока волчицы и незаметно подмешай в коровье молоко. Твоя жена родит мальчика, но его будут ненавидеть все в округе. Его будут ненавидеть, его непременно убьют в отрочестве.
      – Как же мне поступить? – опечалился гость.
      – Тебе следует выбрать, – сквозь трубочный дым сверкнула глазами тетка. – Либо вы его отнесете в лес, либо его прикончат соседи. Мое гадание говорит, что в лесу он непременно выживет.
      – И когда же мне его отнести в лес? – убитым голосом спросил племянник.
      – Когда станет невмоготу. Завернешь его в туже волчью шкуру и будешь нести, покуда хватит сил. Не послушаешь меня – накличешь гибель.
      – А что же будет потом? – Бродич даже осип от волнения. – Видишь ли ты, вернется ко мне сын или нет?
      – Это мне неизвестно, – сказала колдунья и захлопнула перед носом племянника дверь. – Ты ведь просил сына, а теперь, кажется, намерен попросить и внуков?
      Селянин вернулся домой в унылом расположении духа. Очень долго они с женой не могли найти верное решение, но, в конце концов, согласились, что для счастья достаточно порой мига, а грусть точит нас полжизни.
      Когда родился мальчик, неприятности посыпались, как град небесный. Малыш не рос явным уродом, но был действительно не похож на соседских детей. Зрачок имел черный, вполглаза, а на ногах и плечах с самого нежного возраста – жесткий волос. Смотрел хмуро, пристально, и почти от рождения взглядом умел гасить свечи. Такие же груднички, да и детишки постарше, лет до трех, заходились в рыданиях, когда его видели. Монахинь из соседнего монастыря трясло, когда Бродич по праздникам со всей семьей посещал монастырский храм. Раньше радовались дарам, а теперь только и ждали, когда он покинет подворье.
      – Страшила, страшила, – шептались глупые бабки на рынках, и присказки эти мигом подхватывала детвора.
      Все и в лице малыша, и в теле было соразмерно и правильно, однако даже отца иногда пробирала дрожь, когда он глядел на профиль маленького сына. С бумажными и деревянными куколками мальчик не играл, а откусывал им головы. Другие игрушки тоже ломал или швырял в огонь. Сам огня сторонился, ночами не хныкал, как другие дети, а подвывал тоненько. Когда зубки резались, так подвывал, что с цепи сорвались и сбежали лютые кобели, охранявшие амбар.
      Зубки крепкие прорезались, дважды палец взрослым родственничкам прокусывал.
      – Страшилу везут, страшилу! – хихикали за заборами злые дети горожан, остерегаясь угодить под плетку боярина.
      Четыре ближайших года превратились в сплошную череду страданий. У соседа погибло стадо, затем сильный град побил фруктовые сады. Через месяц в соседней крайщине сгорел храм. Люди шептались по закоулкам. В лесу завелись разбойники и принялись воровать девушек. Однажды напали разбойники на подводу, где старшая дочь боярина ехала. И вот странно – иных повязали, а кого и прирезали, а дочь боярина словно не заметили. Снова повод появился у дураков шептаться…
      Следующий год ознаменовался бешеным разливом реки, сносом плотины и гибелью виноградников. Впрочем, чудесным образом, виноградники Бродича уцелели. Затем в реке утонули трое детей. Летом молния разбила колокольню, а осенью одновременно случились две напасти. С юга на страну напали полчища саранчи, чего не случалось уже сотню лет, а с севера накатила оспа. Стоило стонущим крестьянам избавиться от этих напастей, как на скотину напал мор. Соседи боярина смотрели хмуро, все гадания указывали, что причина бед находится в доме над рекой.
      – Страшила, страшила порчу на край наводит! -бормотали в лавках. Уже не скрываясь, пересказывали, как бегает четырехлетний малец по боярскому двору, и там, где пробежит, цветы и трава гибнут. К двум старшим дочкам Бродича сватались уже видные женихи, да враз схлынули.
      Позорно получилось.
      – Ему скоро пять лет. Пора отдать мальчика лесу, – сказал Бродич, когда в доме побывал сам настоятель и с ним целая делегация от города. Увидели они, что цветы не гибнут, дом – полная чаша, иконы на месте и обряды соблюдаются. Собак вот только в доме нет, сбежали все псы…
      – Сил нет больше, – согласилась жена. – Уноси его, отец.

 
      – Селен, твое мнение? – центурион сопит в наушниках.
      – Мое мнение такое – лесняки атаковали склад на космодроме, захватили одежду и оружие. Охрану перерезали. Одновременно другая группа напала на посольство и комбинат. Потом они схлестнулись между собой…
      – Два разных племени?! Ты видел раны? Это стационарный тазер! Откуда у них тазер, они ложку держать не умеют!
      – Это не обязательно наше украденное оружие, – похоже, я выдал начальству очередную порцию загадок. – Это может быть что-то, что мы принимаем за тазер. Мы же вообще ни черта о них не знаем! Если академики нашли среди гуляющих озер племя каннибалов, это не значит, что все они жрут друг друга! Может, у них есть кое-что похлеще тазеров!
      – Например?
      – Забыл, что стало с парнями Бродяги Марша? Кто-нибудь выяснил, как это трусливая чайка пробивает клювом наноброню? Если это не технология, то что это?.. И куда делись эти чайки после атаки?
      Медь замолк, не стал спорить. Он у нас тугодум.
      А в следующий миг рассуждать стало некогда, потому что разом завыли орудия трех ботов. Очереди трассирующих снарядов распороли сиреневый сумрак.
      – Декурия, ложись! – заорал я, заставляя себя стоять, пока не сложат суставы шагатели подчиненных. Парни бодро попадали в грязь, совсем немного не добравшись до относительно сухого участка. В грязи, оказывается, ползали сотни мелких скользких тварей, вроде пиявок с двумя челюстями. Они тут же начали пробовать скафандры на зуб. Лежащие шагатели походили на спринтеров, согнувшихся на старте. Мокрик замешкался дольше всех, но опасность уже миновала. Точнее, стрелять по нам и не думали.
      Началось. Глюк, да еще какой! Такого глюка я не видел даже в учебке! Неудивительно, что у стрелков не выдержали нервы.
      Очереди автопушек ушли в никуда. Красные шпили растаяли. Пропали корявые обглоданные поганки и оплавленные свечи, высотой со строительный кран. Пропала двугорбая спина обогатительного комбината со смятыми антеннами. До горизонта теперь расстилалось вспаханное поле. По чернозему, под лиловыми тучами, ползла ворона с перебитым крылом. Крыло скребло по влажной колее, теряя перья, когтистые лапы увязали в перегное, на них налипали шевелящиеся дождевые черви. Ворона разевала клюв, ее правый глаз, уставившийся на нас, из черного превращался в кроваво-красный…
      Птица достигала в длину не меньше двухсот ярдов; собственно, это была не птица, а ожившая гора, ее клюв нависал над нами, как огромный костяной молот. В одну секунду небо потемнело, лиловые тучи слепились в мрачный дождевой ком.
      – Хлор, прекратить огонь!
      – Виноват, командир. Слишком уж она внезапно…
      – Стрелок Фтор, оба органа в режиме веера – пли!
      – Исполняю!
      Раструбы органов развернулись в сторону колоссальной галлюцинации, поливая небо и близкий берег парализующим излучением.
      Не помогло. Впрочем, я и не ожидал, что поможет. Кровавый глаз вороны разрастался до размеров вселенной, на кончике ее клюва уже можно было разместить всю нашу турму в боевом порядке. Наступление застопорилось; несколько шагателей опрокинулись в мутную реку, связь оборвалась, как часто случается при сильном глюке.
      – Селен, что у вас там? Почему залегли?!
      – Столкнулись с глюком. Разрешите применить «антистресс»?
      – Селен, ничего не вижу.
      – Вы слишком далеко. Это локальный захват, глючит на триста ярдов по фронту, не больше. Разрешите применить внутренние органы, пока не поздно!
      – Разрешаю. Вы там не слишком…
      – На четверть мощности.
      Они сверху не видели. Ничего не видели. На этот случай у каждого декуриона есть строгая инструкция, и я вынужден был ей воспользоваться. Не без сожаления, я активировал портативные органы, встроенные в шлемы моих бойцов. На пару секунд декурия оказалась выведена из строя, излучение органа действует, как сильное, хоть и кратковременное опьянение.
      Плохо, что не избавиться от побочных эффектов. Органы одинаково превращают в овощи и врагов, и друзей, и нейтральных мирных жителей. Если бы ворона не пропала, следующий импульс органов пришлось бы усилить…
      Но ворона пропала.
      Вот она, Бета Морганы во всей красе! Мы еще не добрались до города, а едва не утонули, напугавшись фантома. К счастью, обычный глюк, нематериальный, хватило легкой встряски мозгов, чтобы от него избавиться. Однако боевой порядок явно нарушился. Ворона пропала, вместе с черноземом, дождевыми червями и такими же громадными личинками мясных мух, облепившими ее изжеванное крыло. Вместо сырого поля обозначилась шоссейная развязка, разбитый акведук и затопленные мутной жижей рисовые террасы. Рис тут растет черный, похожий на мелкие волчьи ягоды. Прорезиненное покрытие шоссе потрескалось, сквозь трещины всюду лезли колючие бледные кустики, а дальше от города дорогу вообще разобрали на куски.
      Похоже, что горожане дорогу отвергали… Эти Уроды отвергали все лучшее, что мы им дарили!

 
      Река как раз очистилась от последних льдинок. Отец завернул малыша в волчью выворотку и рано утром ушел в горы. Он старался сделать так, чтобы дочери не слышали и не плакали. От их слез он мог бы передумать. Мать мальчика тоже еле сдержала рыдания, но она заранее готовила себя к лишениям.
      Селянин должен был ощутить знак. И он его ощутил на второй день пути, возле вывернутой с корнем сосны. Он забрел с ребенком в глухомань, где не слышалось пения луговых птиц, и даже ветер не забирался так глубоко в чащу. Последний раз покормив ребенка лепешками, Бродич положил спящего сына в мох и ушел, не оглядываясь.
      А вечером, когда солнце запуталось в мохнатом буреломе, из-под корней упавшей ели выбрались волчата. Вероятно, они ждали свою мать, которая еще накануне ушла на охоту, проголодались и замерзли. С этого момента легенда обросла вариациями, поскольку живых свидетелей обращения, естественно, не имелось. Одни сказители предлагали такой вариант – волчата забрались к мальчику в его меховую выворотку, и, когда мать-волчица вернулась со свежей косулей, она не смогла по запаху отличить своих детей от пришлого. Другие склонялись к тому, что волчица погибла на охоте, и человеческий малыш был вынужден сам возглавить стаю. Со временем, впрочем, возобладала более реалистичная версия. Решили, что, скорее всего, отец и мать подкармливали ребенка в лесу. Они моментально обнаружили, что мальчик делится пищей со своими новыми братьями-сестрами, но сочли это добрым знаком. В лесу ведь свои законы, рассудили люди, а жили они в те времена, когда человек еще уважал законы леса. Тем более, ведьма пообещала, что ребенок будет жить.
      Как только мальчик исчез из городка, в крайщине воцарился мир, сытость и благоденствие. Старая ведьма не соврала. Нивы снова давали двойной урожай, коровы приносили по два теленка, а рыба возле мельницы сама выпрыгивала на берег. Оспа отступила, повсюду звенели детские голоса. Никогда еще за много лет не праздновали столько свадеб и рождений.
      Прошло три года, и охотники принесли весть – мол, видели в глухих урочищах волчью стаю, которую вел за собой лохматый отрок. Лицом темный, в шрамах, глаза горят, а на руках когти, как у орла. К людям сам не приближался и волков своих ловко уводил от выстрелов и капканов. Беспощадно резал скот и никогда не попадался. Никогда. Словно заранее угадывал все хитрости загонщиков. Сам не попадался и стаю свою уберегал, даже когда спастись казалось невозможно. Божились, что видели, как он своих братьев-волков вброд переносил через горный ручей. За одну лишь зиму задрала заколдованная волчья стая больше коров и коз, чем за предыдущие двадцать лет.
      – Волкарь-страшила, – зашептали по углам. – Накликал Бродич на всех нас беду…
      – Волкарь-страшила, – эхо каталось по всей Славии. – Три года, как потерялось в лесу проклятое дитя, да, видать, оборотнем обернулось…
      Герцог из Ласковичей назначил большую охоту, съехались помещики приглашенные, каждый привел свою свору собак. Охота на волков – серьезная забава, не то что зайчонка или куропатку подстрелить. Загодя готовились, шатры ставили, столы накрывали. Загонщики на сорок миль разошлись, следы читали, мясо сырое развесили. Наконец, обнаружили следы стаи, и с волчьими следами один след непонятный. И не волка, и не человека, сам дьявол не разберет, что за чудище. Радостно доложили загонщики герцогу, что стая наверняка не уйдет, кольцо замкнули, и можно начинать.
      – Конец Волкарю!.. Конец страшиле!
      С визгом сорвались с поводков легавые, вспыхнули факелы. Казалось, что вся крайщина пришла в движение. Сотни крестьян, каждому из которых было заплачено серебром, помогали загонщикам. Разболелось сердце у боярина Бродича, когда до него дошли такие новости. Жил он тихо, с младшей дочерью, а старших замуж выдал. Последний год все шло у него наперекосяк. Любимая супруга, некогда первая хохотунья и красавица, от горя усохла и быстро умерла. Видные женихи отвернулись от старших дочерей, и пришлось отдать девок за приезжих. Один оказался пьяницей и уже проматывал состояние Бродича, а второй за растрату в столице оказался в кандалах, и средняя дочь Бродича стала соломенной вдовой. Никто не желал служить в поместье, откуда сбежали даже псы. В амбарах завелись крысы, тощие коровы стояли недоеные, а батраки-виноградари упорно нанимались к другим хозяевам. У младшей дочки от переживаний стало дергаться лицо, а после пятна красные по телу пошли и обнаружились признаки падучей.
      Тем не менее на охоту Бродича пригласили среди прочих, но хозяин дома над рекой даже помыслить не мог, чтобы начать охоту на волка. Ночью заржали перепуганные лошади. Вышел Бродич с фонарем на заднее крыльцо и враз на полголовы поседел. За дворовыми постройками, легко преодолев высоченный забор, стоял парень. Темный, лохматый, сгорбленный, точно вот-вот прыгнет вперед на всех четырех лапах. Постоял маленько, поглядел на полумертвого хозяина, потянул носом воздух и исчез.
      Несчастный отец утра не стал дожидаться, поехал к колдунье. До нее без малого пять дней пути верхом было, но, загнав двух коней, Бродич за три дня добрался.
      – Чего раньше не приходил? – изумилась тетка, выслушав историю трехлетних несчастий.
      – Права ты кругом оказалась, стыдно мне, – повинился Бродич. – Не поверил тебе, а ведь так и вышло, что от добра добра потребовал. Маюсь теперь с дурочкой на руках, хозяйство в разоре, да еще охота эта… Убьют ведь они его, убьют!
      – Чего ж ты от меня хочешь? Даже если это он, не могу ведь я стаю волчью у себя в доме приютить. И через костры пронести их не могу. Моих ног на прополку огорода и то не хватает.
      – Он боится меня, не узнает, – заплакал Бродич. – Я ведь звал его, до самого утра звал, охрип даже. И чую я, неподалеку от дома он где-то прячется, но выйти страшится. Ему должно быть не больше восьми лет, а на вид гораздо больше. Я знаю, что ты скажешь – у леса свои законы… Он помнит запах дома, а меня не признает. Сделай так, чтобы он признал меня, и тогда я спасу его. Умоляю тебя, я отдам все свои деньги!
      – Нет, – сказала ведьма, и крепостные оруженосцы Бродича вытащили клинки.
      – Тогда я убью тебя, – пригрозил племянник. – Я прикажу снять с тебя кожу и повешу ее над воротами.
      Ведьма гадала почти всю ночь. Утром она вышла к Бродичу со странным известием:
      – Твоя просьба говорит о том, что ты ничему не научился. Ты говоришь, что заботишься о существе которого зовут Волкарь-страшила, но ты ведь снова ищешь выгоду для себя. Слушай, я могу помочь. Но если к страшиле вернется память, он вспомнит отца и родной дом, он сразу же потеряет все, что приобрел в лесу. Он станет кусачим, вонючим, злобным, но беззащитным страшилой. Он будет скулить и прятаться у тебя под лавкой. Он вспомнит тебя и забудет язык своей стаи. Он больше не будет грозой крайщины, не сможет ускользать из ям и капканов, он потеряет нюх, скорость и силу и не сможет даже найти выход из леса. Карты говорят, что тебе, вероятно, удастся спрятать его от людей герцога. Ты будешь прятать его в подвале, а по ночам выводить гулять в сад, и остаток жизни ты будешь бояться, что тебя и твою дочь заживо сожгут на костре. Выбери же, чего ты хочешь на самом деле. Хочешь ли ты вернуть ему вчера и отнять у него сегодня?
      Несмотря на массу разночтений, финал у сказки один. Считалось, что еще много лет по крайщине бродила неуловимая стая во главе с Волкарем-страшилой, который так и не вспомнил свое детство и оттого оставался неуловим. Рассказывали также, что в Пчелином урочище как-то пропала девушка. Ее нашли живую и невредимую, но напуганную до колик, а спустя положенный срок опозоренная крестьянка родила мальца с очень странными задатками и внешностью. Ребенка, впрочем, уничтожать не стали, а взяли на воспитание в монастырь. Затем случай повторился. Если были бы целы древние архивы Славии и в те далекие годы велся бы учет таинственным изнасилованиям, которые обычно трудно отделить от крестьянской праздничной любви по взаимному согласию, выявились бы, без сомнения, десятки случаев, когда женщины брюхатели от страшного лесного чудища.
      Конечно же, все это сказки. Во всяком случае, ученые из сенатской комиссии, удивленные необычно высоким уровнем появления в Славии и других крайщинах страны естественных аномалов, не желают верить в то, что кровь Волкаря-страшилы до сих пор стучит в сердцах тех, кто подает документы в военную академию и подписывает соглашения на консервацию памяти…

 
      – Волкарь, кажется, сюда катит седьмой номер! – кричит Свиная Нога.
      Я выстраиваю слегка осоловевших клибанариев в боевой порядок. Мои парни вполне оправились от прочистки мозгов. Я в который раз убедился, что не зря нам консервируют память; так меньше чепухи лезет в голову, и менее опасно воздействие собственных органов на работу мозга. Считается, что излучение органа вредит именно долговременной памяти. А когда помнить нечего, так никакое излучение не опасно.
      Город надвинулся, мятые шпили были уже совсем рядом, зияли изломанные дыры улиц, покачивались шары и перевернутые конусы… Здесь почти все улицы с крышами, их действительно правильней называть трубами. Мелькали треугольные дыры в блестящем покрытии площадей, то распахивались, то закрывались, точно голодные рты. Одни шпили росли, тянулись вверх, выталкивая кривые шляпки, другие расползались бурой кашей…
      Город Мясников менялся каждую минуту.
      А вот и оно! Справа от фронта атаки, посреди мокрой неуютной равнины, нарастал разлом. Мантия планеты затрещала, выбрасывая клубы едкого дыма, сквозь рисовые посадки пробились сполохи пламени. Температура за бортом подскочила втрое; даже сквозь броню меня обдало жаром.
      – Волкарь, слышишь меня? – по закрытой связи зашелестел центурион. – Это седьмой, будем гасить с триремы! Сворачивай строй, отходи влево… – и переключился на вторую декурию.
      Я уже видел, как сминается боевой порядок. Четвертая и третья грузились обратно в боты. Каприз номер семь – это неожиданный прорыв магмы, причем произойти может практически в любой точке экваториального пояса, за исключением морских побережий и населенных пунктов.
      – Первая декурия, у вас номер восьмой отстает.
      – Вот зараза! Бор, подтянись!
      – Волкарь, после импульса органа у тебя младший стрелок Бор так и не пришел в себя. Лазарет передает сильный тремор конечностей, нервозность и рвоту. Что за слюнтяев набрал, вороны пугаются?! – Наш центурион всегда повышает голос, когда начинает психовать. Я не обижаюсь.
      – Если он выживет, – кричу я, – клянусь – заставлю его дважды прочистить мозги!
      – Селен, раньше надо было думать! Ведь это ты натаскивал Бора в лагере, верно?
      – Так точно, Медь. Но ты же знаешь – нам его навязал аналитический отдел, парень показал лучшие результаты при тестировании. Понятия не имею, откуда они его выкопали, но лазарет рекомендовал не трогать его эмоций, чтобы не ослаблять возможностей мозга. Я планировал вернуть его на штабную работу, как только выйдет из госпиталя Крот…
      – Волкарь, присматривай за ним. У меня плохие предчувствия насчет этого аналитика.
      Медь отключился. Я дал команду Свиной Ноге снизиться.
      – Командир, забирать вас?
      – Нет, погоди. Может, еще прорвемся!
      Трещина к северу от города стремительно разрасталась, доносился вой и подземный грохот, в образовавшийся разлом стеной стекала жижа с полей, а навстречу грязи, вверх рвалось облако мутного пара. Если честно, то выглядело потрясающе, как настоящий природный катаклизм. То есть это и был катаклизм, с одной только разницей. Он мог бесследно завершиться в любую минуту. На анализаторе внешней атмосферы прыгали чудовищные цифры содержания метана и серы. Наверное, так же вела себя кора нашего Тесея пару миллионов лет назад…
      Я прибавил шагу. Мы оторвались от турмы. Я все еще не терял надежды прорваться в город. Пока нас рано было эвакуировать. Температурный сенсор выл, как подстреленный тазером распадник, обзорный щиток потемнел, спасая глаза от бешеных сполохов магмы.
      – Волкарь, это глюк! Сейсмоактивность нулевая…
      В сотне ярдов слева с грохотом выплеснулся в небо фонтан багровых искр. Трещина в земле. Гуляющие трещины в земной коре, которые затягиваются так же быстро, как образуются. Один из множества выкрутасов самой планеты, их не предугадаешь. Седьмой каприз, как и гигантская ворона, может оказаться нематериальным фантомом, а может всех нас запечь, как пирожки в духовом шкафу! Кое-кто из умников, засевших в Бюро развития, доболтался до того, что обозвал капризы «предразумными всплесками планетарной коры»…
      Все это чушь. Когда шагатель проваливается в кипящую магму вместе с клибанарием, это неприятно, но ведь каждый знает, на что идет, когда продлевает контракт. Мы здесь всего четыре месяца и не изучили даже сотой части планеты. Мы не изучили глубины серых джунглей, что тянутся сплошной полосой шириной в тысячу миль вокруг экватора, не изучили море Ласки, откуда лезут ящеры и летучие рыбы, не изучили кратеров вокруг моря Спокойствия, в которых блещут золотые самородки, целые поля золота, и пропадают экспедиции…
      – Строй, смена азимута! – завопил я, дублируя команду центуриона. – Ориентир на ведущего! Дистанция прежняя – на одного линейного, не отставать! В карьер!
      По дрожащей почве мы сделали бешеный рывок к ближайшей улице-трубе. Каприз номер семь, ревущая, постоянно расширяющаяся трещина в земле, настигала нас по пятам, окончательно отрезая от второй декурии, но не успела самую малость. Мы влетели под нависающую тень города, ходули загромыхали по скользкому блестящему покрытию, похожему на расплавленное стекло…
      Каприз номер семь отстал.
      По громадной пробоине, из которой клубами рвалось пламя, ударили из органа триремы. Внешне это никак не проявилось, но у меня над приборным щитком вспыхнули сразу четыре оранжевых маячка. Крайне высокая степень опасности для мозга, подавление гамма-активности, запрещено покидать скафандр на время атаки. Никто и не собирался покидать скафандры!
      – Волкарь, расчищается! Уходит, дрянь эдакая! – нервно заржал Свиная Нога.
      Что бы это ни было, оно получило по заслугам. Трещина в земле захлопнулась, температура за бортом резко упала, удушливый дым исчез. Позади нас исходили паром почти вскипевшие плантации черного риса. В полумиле заходил на разворот бот второй декурии, почерневший, словно обугленный.
      – Клянусь Юпитером!.. – просипел Гвоздь. – Что это было, Волкарь? Что это было?
      – Господин декурион, это и есть каприз?
      – Это глюк или настоящее, Волкарь?
      – Волкарь, мы одни. Все наши отстали, – в голосе Свиной Ноги послышалась растерянность, – Связь оборвана, никого не слышу.