Глава 12: Белые и черные

Моррис часто заводил с Виком один и тот же разговор. Особенно во время работы, когда обхаживал «Пегаса», крутил гайки, заливал масло. Вик стоял рядом, засунув в рот палец.

— Так, — говорил Моррис, валяясь под колесами. — Значит, ты сбежал?

— Да, мисти сэр, — отвечал Вик.

— Так… — тянул Моррис. — Выходит, ты себя украл у хозяина?

— Угу, — отвечал Вик. Этот разговор почему-то доставлял ему удовольствие.

— А сколько ты стоишь, мой африканский внук?

— Десять уилли, сэр.

— Выходит, ты украл у своего хозяина пятьсот долларов?

— Да, мисти сэр.

— И тебе не стыдно? Разве хорошо красть?

Лицо Вика расплывалось в широченной улыбке, и вся обойма белых зубов сияла на солнце.

— А котенка ты тоже украл?

— Да, мисти сэр.

— А сколько же стоит твой котенок?

Вик молчал и улыбался до ушей.

— Я думаю, доллар-то он стоит, смоляное дитя? Значит, ты украл у своего хозяина пятьсот один доллар. И тебе не стыдно?

— Угу, — пищал Вик.

— А вдруг ты сбежишь и от нас? — спрашивал Моррис. Вик мотал головой.

— А между прочим, лучше бы сбежал. Ты знаешь, что из-за тебя нас с Майком могут повесить?

Вик радостно кивал головой.

— Ах ты паршивец! — Этим кончалась беседа. Иногда Моррис входил в вагончик и морщил нос.

— Я бы не хотел жить в Африке, — заявлял он. — Там слишком много негров.

— Но и здесь их немало, — замечал я.

Кто-то назвал Черную Розу слоеным пирогом из черного и белого теста. Если так, то черным тестом были, конечно, негры, белым — нищие вроде Джима Эда, а уж плантаторы — крем сверху пирожка.

Свободных негров в Черной Розе почти нет. Я знал только двоих, Вольного Чарли и его помощника Плохо Дело с Дровяного полустанка. Какой-то сумасшедший плантатор на Миссисипи распустил своих негров, и вот двое перебрались сюда.

Зря они это сделали. Надо было подаваться за линию Мейсона, границу между Пенсильванией и Мерилендом. Там спокойней. А здесь, в Черной Розе, свободный негр хуже белой вороны.

— Нет, застрели меня из двадцать второго калибра, в толк не возьму, что это за штука, свободный негр? — говорил плантатор. — Съезжу-ка посмотрю. Я хочу поглядеть, что у него за рыло. Чем отличается от моих голубчиков. Неужто его нельзя выпороть?

Вольный Чарли и Плохо Дело думали, что если они заберутся в горы, то никому не будет до них дела. Но они ошиблись. Спасало их только то, что в этом месте белые не хотели рубить дрова для дороги. Глиноеды тем и отличаются, что они работают не больше, чем нужно для прокорма. А много ли требуется одному человеку? Подстрелил пару куропаток — вот тебе и еда на три дня. Зачем еще рубить дрова?

Несколько раз проездом белые палили по хижине Вольного Чарли и Плохо Дело. Но те, как заслышат свисток паровоза, сразу прячутся за валуны. А дрова? Дрова уже на платформе, бери столько-то охапок, оставляй денежки. Машинисты не обманывают негров, они всегда платят. Иначе не будет дров на Дровяном полустанке перед самым большим подъемом на всей дороге.

Моррис затеял с Вольным Чарли особое дело. Недалеко от полустанка он нашел уголь, неглубоко под срезом горы. Моррис решил переходить на «алмаз». Это куда выгодней: можно катить до самого форта без единой заправки с любым грузом.

Но только он сомневался, что Вольный Чарли и Плохо Дело потянут. Да ведь и платить надо больше. Уголь колоть — не сосну пилить.

— Эй, корсары! — кричал Моррис, когда останавливался «Пегас».

Вольный Чарли и Плохо Дело выглядывали из-за валуна.

— Как дела?

— Ох, не спрашивай, Моррис, — вздыхал Плохо Дело. — Неважные дела, совсем неважные. Вчера опять проезжал кто-то и ругался. Говорит, сверну вам шеи.

— Да вы сами ему сверните, — шутил Моррис.

— Я бы свернул, — мрачно говорил Вольный Чарли. — Только нас очень мало. Всего двое. А вас очень много.

— Нет, дорогой брат, — говорил Моррис. — Это нас мало, а вас много. Ты считал, сколько негров во всей Черной Розе?

— Это стадо черных овец, а не негры.

— Ничего, — успокаивал Моррис. — Когда-нибудь овцы станут пантерами.

— Долго ждать, — мрачно отвечал Вольный Чарли.

Что и говорить, неграм нелегко в этих краях. Однажды я читал в газете статью. В ней говорилось, что негр устроен совсем не так, как белый. И скелет у него другой, и кровь течет не в ту сторону, и желудок другого размера. Похоже, что это враки, но не все думают так, как я.

Однажды на галерее Бланшаров зашел разговор о белых и черных, о мулатах, креолах и индейцах.

Был среди гостей какой-то белобрысый увалень, сын богатого фермера. Слушал этот увалень, слушал, а потом встал и говорит:

— Негр похож на лошадь. Он пахнет, как лошадь, а у некоторых в штанах спрятан хвост!

— Фу! — сказала Дейси Мей, а Мари Бланшар покраснела.

Чем отличаются негры от белых, так это своим суеверием. Я люблю слушать про всякие приметы, а тот же Плохо Дело называл мне сотни:

— Если увидишь в зеркале покойника, будешь несчастлив.

— Если кролик перебежит тебе дорогу налево — плохой знак, направо — хороший.

— Если чихнул в постели, кто-то придет.

— Не жги лавр в доме: плохая примета.

— Не подметай под кроватью больного, а то умрет.

— Если ты первый человек, на которого поглядела кошка, после того как облизалась, скоро женишься.

Вообще насчет любви да женитьбы у негров уйма всяких примет.

— Пройди девять шагов назад, топни ногой. В этом месте найдешь волосок цвета, как у любимой девушки.

Мы с Моррисом пробовали. Моррис отшагал девять шагов спиной, топнул, уткнулся носом в землю, долго разглядывал, а потом только выругался.

— Если ты выругался в том месте, где нашел волосок любимой девушки, то обманешь ее два раза, — сразу сказал Плохо Дело.

Когда я пошел спиной, то споткнулся и полетел. И на это у Плохо Дело нашлась примета.

— Если ты упал и ударился затылком, сразу гляди на небо. Если солнце, все будет хорошо. Если облака, жди несчастья.

Маленькое облачко как раз набежало на солнце.

— Что мне теперь будет, Плохо Дело? — спросил я.

Он долго разглядывал небо и решил:

— Совсем небольшое несчастье, Майк, совсем небольшое. Ну, может быть, ты немножко влюбишься.

— Что же тут плохого? — спросил я.

— Не знаю, ох, не знаю, Майк. Любовь не всегда хорошее дело.

На каждой плантации есть негр, который знает тысячи всяких историй. Вечерком вокруг него садятся в кружок, и начинаются побасенки. В имении «Аркольский дуб» таким негром был дядюшка Париж. Плохо Дело тоже не ударил бы лицом в грязь. Его рассказы покороче, он не умеет придумывать на ходу, как дядюшка Париж, но я слышал от него много интересного.

Жил у большого болота совсем маленький человек Джек-по-колено. Гордый был Джек-по-колено, ох какой гордый! Не нравилось ему, что он маленький, хотел стать большим.

Пошел Джек-по-колено посоветоваться к мистеру Коню. Как сделаться большим? Мистер Конь посоветовал есть кукурузу и вертеться на месте, пока не накрутишь двадцать миль. Джек-по-колено стал есть кукурузу, крутиться на месте и накрутил двадцать миль, а то и больше. Но большим не стал.

Пошел Джек-по-колено к братцу Быку, спросил у него, как стать большим. Братец Бык посоветовал есть траву и кланяться, кланяться, пока не подрастешь. Так и поступил Джек-по-колено, но даже на дюйм не вырос.

Пошел тогда к мистеру Филину. Спросил у него:

— Как стать большим?

— А зачем тебе становиться большим? — спросил мистер Филин.

— Чтобы всех побеждать.

— А кто на тебя нападает?

— Да пока никто, — ответил Джек-по-колено.

— А ты на кого хочешь напасть?

— Да вроде ни на кого, — ответил Джек-по-колено.

— Знаешь что, — сказал мистер Филин, — залезь-ка вон на то дерево, посиди дня два да крепко подумай. Тебе ведь надо ума поднабраться, а не роста.

Вот что сказал маленький мистер Филин маленькому Джеку-по-колено. Потому что мистер Филин был умный, а Джек-по-колено дурак.

Вольный Чарли и Плохо Дело с берегов Миссисипи, поэтому они говорят, как простуженные, словно у них нос заложило.

— Давтра пойдем рубить д утра пораньше.

Плохо Дело может сказать:

— Я идет домой.

Или:

— Эй, Моррис, Майк, вы уже поехала?

Это я к тому, что негры любят здорово коверкать речь. Наш маленький Вик так и сыплет словечками, которых мы никогда не слыхали. Шляпу он называет «бидон», своего котенка «минни», лужу после дождя «брюле». На каждом шагу он сплевывает и бормочет: «Гри-гри!» Это что-то вроде «тьфу-тьфу, пропади нечистая сила».

Что ни говори, а Вик симпатичное создание. Как-то утром открываю глаза. Стоит передо мной Вик со счастливой мордашкой и держит в руках цыпленка. Цыпленок трепыхается, пищит, а Вик прижимает его, как лучшего друга.

— Чего ты? — сказал я спросонья. Вик мне подмигивает и говорит:

— Суп хочешь?

— Ты где его взял? — спрашиваю.

— У мистера Денниса. Там много.

Я вскочил как ошпаренный.

— Ты что, спятил? Тащи обратно, разбойник!

Оказывается, Вик спокойно наведался во двор к Джефу Деннису, выбрал цыпленочка и унес. Видно, Джеф еще спал, а то бы не миновать нам беды. Вся станция знала, у кого проживает маленькое черное создание по имени Виктор Эммануил.

Глава 13: Июнь наступил

Время шло. Зелень густела в садах, смола выступала на соснах от жара, небо теряло голубизну, белое солнце нещадно выжигало тень из каждого уголка Гедеона.

Начало июня мы работали как угорелые. Начальник станции уговорил Морриса встать под восьмичасового «щеголька», пассажирский поезд до форта. В «щегольке» шесть вагонов, один из них большой, четырехосный, с просторным салоном, мягкими диванами и зеркалами. В конце поезда открытая платформа для обозрения, а за ней курильная комната, умывальники, туалет и багажник.

Я вставал в пять часов и начинал растапливать «Пегаса», к восьми мне удавалось поднять давление до тридцати футов. Потом мы выходили на «лестницу», главный путь, и принимали пассажирский поезд.

В пути мы делали не меньше десяти остановок, а в Пинусе торчали двадцать минут. Пассажиры перекусывали в ресторане «Чистый путь» или заправлялись пивом в салуне «Буйвол».

Если учесть, что с пассажирским нельзя идти больше тридцати миль в час, то в форте мы бывали уже во второй половине дня. Здесь мы обедали в привокзальной харчевне и готовились в обратный путь.

В Гедеон «щеголек» возвращался поздним вечером. Мы едва стояли на ногах от усталости, но рабочий день не кончался. Надо было взять запас дров на завтра, заправиться водой, потушить топку, вычистить заплывшие смолой колосники, переменить кое-где набивки — словом, сделать все, что входило в вечерний «туалет» паровоза.

Потом мы умывались и валились спать. Я чувствовал, что превращаюсь в сосновый чурбак. Я весь пропах смолой и не мог отмыть ее до конца. Сосновый запах пропитал меня изнутри. Не успеваешь провалиться в черную бездну, как тебя трясет за плечо ночной посыльный. Надо вставать и снова греть «Пегаса».

Так продолжалось несколько дней. На двадцатиминутной «поклевке» в Пинусе я забирался в тендер, пристраивал под голову чурбак и в одно мгновение засыпал на жестких ребристых дровах.

Когда мы снова пришли к Бланшарам, Мари всплеснула руками:

— Майк, ты похож на мумию!

Я и вправду стал желтоватым. Конечно, не от истощения, а от той же смолы. Но это еще ничего. Когда мы с Моррисом перейдем на «алмаз», я буду приходить на галерею серый, это уж я точно знал по Мемфису, уголек не отмоешь. Кем тогда назовет меня Мари?

Нас встретили радостно. Еще бы, мы не были у Бланшаров дней десять. Какие тут перемены? Наверное, Люк Чартер нажимал вовсю. Никто ведь не мешал ему ухаживать за Мари. А как Отис Чепмен и близнецы Смиты?

Скажу прямо, когда я увидел Мари, ее розовые щеки и серые глаза, что-то внутри у меня защемило. Сладко так засвербило, и мне стало грустно. А она говорила весело:

— Вы совсем заработались, джентльмены. Без вас так скучно!

Люк Чартер надулся. Бедняга, недолго он радовался. Пришли братья Аллены и принялись отбивать его возлюбленную. Я теперь видел, что не показываться несколько дней очень полезно. Сразу все внимание на тебя. Если бы у Чартера было побольше ума и терпения, ему бы в самый раз пожить отшельником в своей каланче, а уж потом прийти и посмотреть, как тебя встретят.

Но Чартер не пропускал ни одного вечера. Я думаю, он просто надоел Мари. Я даже немножечко пожалел его. Весь вечер он сидел как пень в углу, Мари не обращала на него никакого внимания.

Как только я понял, что Мари нравится мне все больше и больше, я стал еще жарче расхваливать Морриса. В каждый удобный момент я зудел ей на ухо, какой Моррис прекрасный. Он лучший машинист на всей линии, он самый добрый парень в Гедеоне, он может уложить Чартера на обе лопатки, если захочет.

Мари сказала:

— Послушай, да ты вовсе не брат, а паж какой-то. А ты знаешь, что он тоже тебя расхваливает?

— Моррис? — удивился я.

— Да, Моррис. Расхваливаете друг друга. Зачем вы это делаете? Я не глупая, сама вижу, кто какой.

— Ну и кто же какой?

Она смерила меня взглядом.

— Вы оба невоспитанные. А ты врун к тому же. Зачем ты хвалился, что умеешь играть на трубе и флейте?

— Я не говорил про флейту.

— Ну все равно. Зачем ты врал?

— А может, я не врал. — Во мне поднималась обида.

— Как же! Чартер, между прочим, никогда не врет.

— А что ж ты не выходишь замуж за своего Чартера? — брякнул я.

— Может быть, и выйду. — Мари сжала губы, и румянец на ее щеках запылал еще ярче. — Во всяком случае, у вас не спрошу.

— Ну и не надо, — пробормотал я.

На следующий вечер Мари совсем меня не замечала. Если я что-то ей говорил, она хмыкала и отворачивалась. Ну и ладно, у меня есть гордость. Я сказал Моррису:

— Ты совсем не умеешь ухаживать. Близнецы Смиты и те дадут тебе сто очков.

— А что я должен делать? — спросил Моррис.

— Дарил хотя бы цветочки.

— Да я приносил цветы.

— Что ты приносил, чудак! Разве можно дарить цветы с «Пегаса»? На них даже масло налипло. Неужели тебе нужно объяснять, какие цветы дарят девушкам? Красный означает любовь, зеленый надежду, желтый ревность, синий верность, а черный печаль.

— А белый? — сказал Моррис. — Ты забыл про белый.

— Белый — невинность, — сказал я наставительно. — На Востоке есть целый язык цветов. Ты даришь цветок, например розу, а она подбирает рифму. Какое слово рифмуется с розой?

— Заноза, — сказал Моррис.

— Вот видишь! Роза — ты моя заноза! Значит, объяснился в любви.

— Ну, а если камелия?

— Камелия? Ты моя Офелия!

Мы стали забавляться. Хризантема — позабудь Сэма. Фиалка — плачет по тебе палка. Астра — приходи завтра. Магнолия — поцелуй, не более. Голубые флажки — сохну от тоски. Мы просто валялись от хохота, а потом я сказал:

— А ты посылал Мари валентинку?

— Валентинку? А что это такое?

Я просто остолбенел. Он не знал, что такое валентинка! Неужто они здесь еще не вошли в моду? Четырнадцатого февраля, в день святого Валентина, всем, кто тебе нравится, посылаешь открытки с каким-нибудь стишком, например:

Ты моя зазноба,

Люблю тебя до гроба.

Я стал распекать Морриса, что он не послал Мари валентинку. Наверное, Чартер засыпал ее посланиями.

— Да что мне Чартер! — сказал Моррис. К моему удивлению, на следующий же день Моррис вручил Мари эту самую валентинку. Простую почтовую открытку, на которой так и написал размашистым почерком:

Ты моя зазноба,

Люблю тебя до гроба.

— Что это? — удивленно спросила Мари.

— Валентинка, — небрежно пояснил Моррис.

— Но ведь сегодня не четырнадцатое февраля, а четырнадцатое июня.

— Какая разница? — Моррис пожал плечами. — Если мне кто-то нравится, неважно, февраль это или июнь.

Дейси Мей хихикнула.

— Какой вы стали смелый, мистер Аллен! — сказала Мари и, повернувшись к подруге, добавила: — Не правда ли, у него есть couleur locale?

— Что-что? — спросил Моррис. — Я не понимаю по-французски.

Этот неуклюжий подарок, как ни странно, помог Моррису. Я видел, как у Мари сияли глаза, когда она смотрела на Морриса. Мне стало грустно. Я уходил в сад и гулял там в темноте среди дубов и магнолий. Иногда я прислонялся к стволу и смотрел вверх Там кое-где через крону проскакивали серебряные крупинки звезд и, если смотреть долго, начинало казаться, что звезды растут на дереве.

Вон ветка и листья, а на самом конце небесное яблочко. Как красиво! Что же? Разве я сам не старался для Морриса? Разве не хотел, чтобы Мари полюбила его? Но зачем я хотел этого, зачем? Ведь Моррис меня не просил. Быть может, Мари и не так ему дорога. Мне до сих пор кажется, что Моррис ухаживает за ней с какой-то натугой. С натугой? Откуда мне знать? Вдруг я поддаюсь. Поддаюсь на то, чтобы самому влюбиться. Влюбиться и оттолкнуть Морриса. Какое у нее ясное личико, как солнышко…

Я услышал разговор. Они почти шептались.

— А ты не обиделась, что я подарил ей валентинку?

— Нет, Моррис, на что мне обижаться?

— А помнишь, как я упал вместе с тобой, и ты ушиблась?

— Конечно, помню.

Моррис и Хетти! Вот так штука. Они остановились совсем недалеко от меня, по ту сторону дерева.

— А ты тогда не обиделась?

— Но ты же нечаянно упал?

— Конечно, нечаянно. Я очень переживал. Тебе было больно?

— Немножко, — ответила она.

Молчание. Легкий шорох ветра.

— Ой, Моррис, я боюсь, тут кто-то есть.

— Кто тут может быть?

— Ведь Майк в сад пошел?

— Ну и что?

— А если он нас увидит?

— Майк? Кого тут увидишь в такую темень.

— У него такие глаза… Я их боюсь.

— Какие у него глаза? Что ты Хетти? Майк очень хороший.

— У него непонятные глаза.

— А у меня?

— У тебя грустные. Ты, наверное, всегда о чем-то грустишь.

— И у тебя грустные. Надо, чтобы ты вылечила ногу.

— Конечно. Я ведь совсем не могу бегать. Кому я нужна такая?

Он с жаром:

— Нет, нет, Хетти! Хочешь, я все время буду носить тебя на руках?

— Моррис, Моррис, не нужно. Я боюсь.

— Какая у тебя рука холодная!

— А у тебя сердце бьется. Я слышу, как оно бьется.

— Пускай бьется. Не вырывай руку.

— Моррис, зачем… Ведь тебе нравится Мари.

— Никто мне не нравится, Хетти, никто.

— Разве ты не любишь Мари?

— Не спрашивай меня, Хетти.

— Зачем же ты подарил ей валентинку?

— Хочешь, я скажу тебе одну вещь?

— Скажи, Моррис.

— Я плакал, когда упал и ушиб тебе ногу.

— Зачем ты это говоришь? — Ее голос дрожит. — Зачем ты все это, Моррис? Ведь у меня нога, я…

— Дай мне руку! — говорит он. — Дай! Какая холодная! Хочешь, я все время буду держать твою руку? Она не будет холодная. Не сердись на меня, Хетти. Я сам себя не понимаю, я какой-то чумной. Мне никто не нравится, никто. Мне хочется все время быть с тобой.

— Со мной?

— Да, с тобой. Только не сердись, Хетти.

«Ай да Моррис! — подумал я. — Вот так штука!»

Они молчат. Потом Хетти шепчет:

— Моррис, не обманывай меня, Моррис.

— Что ты, Хетти, что ты!

— Меня не надо обманывать, Моррис. Мне так плохо бывает. — Она всхлипывает. — Ох, Моррис, если бы ты был мой брат!

— Хетти, ты хочешь, чтобы я был твоим братом?

Она плачет.

— Я бы тебя так любила, Моррис!

— Хетти, дай я тебя обниму, тебе холодно.

— Это ничего, Моррис. Ты не думай. Даже если ты пошутил, я все равно буду тебя любить, Моррис.

— Хетти…

— Ты только приходи к нам почаще.

— Тебе холодно, Хетти…

Шорох кустов. Они уходят. Я сижу, прислонившись к дереву и все разглядываю звездочки, засевшие в густой листве. Неслышно прибежала тройка белых борзых. Они обнюхали меня, потыкались носами, лизнули. Свой. Теперь они меня знают, а раньше облаяли. Из-за них-то я и узнал всех в Гедеоне.

Они убежали так же бесшумно, белея в темноте гибкими телами, приставив носы к земле, обшаривая свои владения. Тройка собачьих маршалов — Ней, Мюрат и Груши.

Глава 14: Цветочный бал

Каждый год в середине июня гедеонцы устраивают праздник цветов. Весь город тогда украшен цветами. Со всей Черной Розы собираются фермеры и плантаторы, их жены, дочки и сыновья. Они едут из Аржантейля, Кроликтауна, Традесканции, Молочного Берега, Пинуса и даже из форта Клера. Они едут из крохотных местечек с чудными названиями Держи Крепче, Дырявый Камень, Нигде-не-Найдешь. Они едут со своих ферм и плантаций, которым тоже любят давать затейливые имена — Дорогая Покупка, Душа Здесь Спокойна, Конец Разлада.

Дочки надевают лучшие платья, сыновья новые сапоги, отцы вынимают дорогие сигары, а жены отложенные доллары. Дочки надеются встретить женихов, сыновья за кем-нибудь приударить, отцы хорошенько выпить, а жены привезти назад хоть малую часть денег.

Они садятся в свои экипажи. Кто победнее, в простые фургоны, кто побогаче, в лакированные коляски от Брюстера. Они украшают упряжки цветами, венками из сассафраса, звездами из листьев магнолии.

Гедеон завален цветами. Вешают гирлянды на стены домов, протягивают через улицы, букеты в горшках расставляют вдоль тротуаров. Весь город напоен цветочным ароматом. Волной набегает запах гвоздик, гиацинтов, сирени, ландышей, резеды, ясменника, жимолости, белой акации, фиалок, медвежьего уха, лабазника и ванили. Проскальзывает слабый болезненный аромат петуний, руты, пионов, медовый дух флоксов, шафранов, германий.

Нет, Гедеон в этот день совсем не кажется скучным городом. Открыты все лавки на Пряничной улице, ведущей прямо к Капитолию. Веселенькие домики этой торговой части сплошь покрыты деревянной резьбой, уголками, завитушками — «пряниками», как назвал их какой-то плотник. В «пряниках» и пожарная каланча, на нее поднимают огромный венок из картонных роз. Колокол отбивает каждые полчаса, приглашает всех покупать, продавать, гулять, веселиться.

Вечером в Капитолии начинается Цветочный бал. Для этого вставляют разбитые стекла, подметают пыльные залы, вешают на стены гирлянды, фестоны, ставят повсюду вазоны с цветами.

Белый зал Капитолия преображается. Даже с высоченного потолка сметают паутину, чистят паркет мастикой, расставляют красные стулья, диваны. В боковых комнатах открывают курильную, бильярдную, буфет с мускатной шипучкой, имбирным пивом, шампанским, пирожными, сухими фруктами.

Народу набивается тьма. Молодые толпятся в зале, старики по комнатам. Вивиетты, Артемиссы, Магалоны, Темперанции, Квантиллы — сколько здесь девушек с цветочными именами, которые бывают только в этих краях!

У входа продают бархатные, шелковые и бумажные цветочки. Покупай и укрепи где-нибудь на видном месте. Теперь ты нарцисс или фиалка, жасмин или азалия.

Мы с Моррисом решили стать тюльпанами. Тюльпан означает постоянство. По случаю Цветочного бала мы поделили одежду. Мне достался сюртук и сорочка, Моррису жилет, синяя бабочка в горошину и мягкая фетровая шляпа. Сдвинув ее на затылок, Моррис так и не снимал шляпу целый вечер. Нравы в Гедеоне свободные, тут многие отплясывали в шляпах и даже в цилиндрах.

Мари пришла в красном платье с красной розой в пушистых, еще не высохших волосах. Дейси Мей оделась в белое с синим огоньком незабудки, а Хетти была в своем желтом платьице с пуговками до пояса. За одной пуговицей торчали две белые звездочки ясменника. Того самого ясменника, который я обрывал еще в мае недалеко от деревни криков.

На возвышении устроились два оркестра, струнный и духовой. Они будут играть на переменках. Бал открыл мэр Гедеона сквайр Стефенс.

— Молодые друзья! — сказал он. — Мы связываем с вами большие надежды! Сегодня бал цветов. Развлекайтесь, веселитесь, но помните, что завтра, быть может, вам придется взять в руки оружие! Здесь много цветов, как я вижу. Красные, белые, желтые, голубые. Но Черная Роза превыше всего!

Оркестр грянул «Славься, Черная Роза». Бравую речь сквайра Стефенса приветствовали криком и брошенными вверх шляпами. Потом все закрутилось и завертелось. Пошли польки, кадрили, мазурки и бесконечные вальсы. Старики выстроились по стенкам, засунули в рот сигары и одобрительно кивали головами. Скоро в зале уже висела синеватая дымка. Я думаю, всего легче дышалось в курительной, там почему-то никто не курил.

Наша Мари имела успех. На нее сразу накинулись местные щеголи с чересчур узкими талиями, чересчур обтягивающими брюками и чересчур загнутыми носками башмаков. Первым пострадал Люк Чартер. Несмотря на свой огненный мундир, он никак не мог перехватить у Мари вальс или польку. Отчаявшись, он стал танцевать с Флорой Клейтон, но и та скоро предпочла менее знакомых кавалеров.

Мы с Моррисом выпили для храбрости по бокалу шампанского марки «Редерер» и почувствовали себя не хуже других, хотя совсем не знали этих кадрилей и мазурок. Зато вальс мы накручивали так, что наши дамы обмирали. В конце концов мы добрались и до Мари, каждый станцевал с ней по разу.

Близнецы Смиты лихо отплясывали друг с другом. Несколько дней назад они выписали очки и теперь ходили только в очках. Можно позавидовать близнецам Смитам. Наверное, до старости они будут держаться за руки, никто им особенно не нужен.

Неужели я все-таки влюбился в Мари? Все время искал глазами ее красное платье. Вот она танцует с сыном судьи, вот с каким-то лихим глиноедом, он даже на бал пришел в кожаной куртке и жирно начищенных сапогах. Она совсем не замечает меня. Но нет. Вот пронеслась мимо и вспыхнула ярким личиком, бросив веселый и, как мне показалось, ласковый взгляд.

Я немножко воспрянул духом и добился от нее тура вальса. Когда мы кружились, она сказала:

— Ax, Майк, я так хорошо представляю себе Париж. Мне так хочется в Париж! Там танцуют с утра до вечера. Ты хочешь в Париж, Майк?

— Чего я там не видал! — сказал я презрительно.

— Чудаки вы с Моррисом. Все-таки ты выглядишь старше своего брата. Неужели ты моложе на целый год?

— Мы родились почти одновременно, — сказал я.

— Да-а? — протянула она. — Как же это так?

— Бывают случаи, — сказал я. — Сначала появился на свет он, а спустя три недели я. Только он в декабре, а я в январе. Вот и получилось, что разница в год.

— Правда? — она округлила глаза. — Разве так бывает? Я не знала. Ты не врешь?

— Конечно, не вру, — сказал я. — Просто я немножко задержался в пути. Когда-нибудь тебе расскажу.

— Ой, как интересно! Расскажешь, Майк?

«Неужели ты такая глупая? — думал я уныло. — Да разве в этом дело? Дело в том, что у тебя серые пушистые брови, длинные ресницы и розовые щеки. А глаза у тебя веселые и глупые».

— Все девочки глупые, — сказал я по этому поводу.

— И я? — спросила она.

— Все, кроме тебя, — заверил я.

«Что ты можешь знать о Париже, глупенькая Мари Бланшар? — думал я. — Что там танцуют с утра до вечера?» Странно, почему можно влюбиться в глупую девочку? Об этом я спросил Флору Клейтон.

— Ты думаешь, можно влюбиться в глупую девочку? Черноволосая пампушка Флора ответила вопросом:

— А можно влюбиться в глупого мальчика?

— Глупых мальчиков не бывает, — грустно сказал я.

— Ну да, конечно, — заметила Флора, — умные только вы со своим Моррисом.

— Ничего такого не говорю, — ответил я смиренно. Совсем не в своей тарелке чувствовал я себя на балу. И сюртук стал жать, и сорочка сдавила горло. Но самое главное, я не мог спокойно смотреть на красное платье Мари Бланшар. Мне хотелось подойти и сказать ей какую-нибудь дерзость.

А бал, бал гремел оркестрами, расточал запахи цветов и желтое придушенное пламя масляных светильников. Я не вытерпел, я подошел к дочке какого-то фермера и сказал:

— Et bien, petite, dansons peut-etre?

— Чего вы сказали? — спросила она простовато.

— Нет, ничего, извините, миз. — Я специально сказал это «миз», а не «мисс», как говорят приличные люди. Я тоже прикинулся простаком.

Я вышел в курительную комнату. Здесь огненный Чартер сиротливо корчился в углу дивана.

— Как поживаешь, Люк? — спросил я.

— Называйте меня на «вы», — уныло ответил он. — Я старше вас на три года.

— Да, не везет нам с тобой, — сказал я. — Мари и дела до нас нет.

— Еще бы! — сказал он. — Какое ей до меня дело.

— До нас, — поправил я.

— Нет, до меня. Вам хорошо, у вас паровоз. А у моего папы долги во всех лавках.

— Неужто, Люк? — сказал я.

— Поэтому она и не обращает на меня внимания, — печально промолвил Чартер.

— Но ты же офицер. Быть может, ты станешь начальником пожарной команды.

— Не хочу, — он махнул рукой. — Поеду учиться на Север.

— Ого! Как бы нас не услышали!

— Слишком тут жарко, — сказал Чартер.

— А если война начнется?

— Пускай воюют.

— На чьей же ты будешь стороне?

— Я поеду учиться. Я стану адвокатом.

— Но тебя заберут в солдаты. И на Севере, и на Юге.

— А ты думаешь, они станут воевать? — с детским удивлением спросил Чартер.

— Кто знает, Люк. Ты ведь слышал, Черная Роза собирается отделяться.

— Я ничего не собираюсь.

— Да, но ведь ты настоящий южанин, Люк.

Он сморщил лоб.

— Мистер Аллен, вы какой-то странный. Вы и ваш брат. Я думаю, вы шпионы.

— Чьи? — удивился я.

— Их. — Он показал на север.

— И ты хочешь нас выдать?

— Выдать? — теперь удивился он. — Нет… Оставьте меня в покое. Что вы пристали? Кто из вас женится на Мари?

— Мы оба, — сказал я, вспомнив рассказ дядюшки Парижа.