Сказания древа КОРЪ

В первых числах мая, проехав Калугу, Елизавета, императрица-вдова, вдруг сменила направление своего неспешного движения в северном направлении на обратное – велела ехать в Белёв. Здесь она остановилась в доме по соседству с усадьбой прасола. Малая свита разместилась во флигельке, туда же был отослан секретарь. Горничной было велено оставаться рядом, в каморке за стенкой. Мадемуазель Тизон видела в окно, как в сумерках из большой спальной кареты её величества, куда не допускался никто из спутников Елизаветы, выбрался рослый человек, в плаще, с капюшоном, надвинутым на глаза. Крадучись, прошёл к императрице. Вышел не скоро, затемно. Ущербная луна едва освещала плоский фасад дома. Елизавета появилась на крыльце вслед за поздним гостем. Они перекрестили друг друга и разошлись.

Императрица вернулась в свою комнату, погружённую во тьму, так как с недавних пор она пугалась зажжённой свечи. Человек в плаще в экипажу не поднялся. Сгорбленная его спина скрылась за углом дома, где начинались владения прасола. Обращаю внимание читателя: это происходило за несколько минут до того, как в дверях комнаты Сергея Борисова показался старец.

Едва рассвело, мадемуазель Тизон, заглянув в спальню Елизаветы, нашла свою госпожу мёртвой. Подозревали, царственная вдова приняла яд. Но почему в Бёлеве, который в стороне от шоссе Ростов-Петербург? Почему не в Таганроге, когда проводила скорбные дроги? На эти вопросы у историков нет ответа. И я, автор этого повествования, ничего не могу сказать. Разве что кого-нибудь из читателей озарит догадка.

Часть вторая

ТАЙНА, УНЕСЁННАЯ В МОГИЛУ

Глава I. Неожиданный гость

Если читателю этого романа выпадет случай выехать из Арзамаса, что в Нижегородской области, на юго-восток, вверх по долине Тёши-реки, то, на подъезде к посёлку Шатки, рекомендую свернуть с шоссе, за указателем «д. Ивановка», влево, на просёлок. Он выведет к старому парку на горке, с умирающим прудом в низине. Словно оплакивая его, склонились над саваном из ряски старушки-вётлы. Между просёлком и печальным водоёмом вековые вязы обступили пустырь с кирпичными остатками цоколя. Почти сто тому назад здесь стоял добротный барский дом. А если заглянуть на два века в прошлое, можно увидеть мысленным взором большую избу под камышовой крышей, поставленную однодворцем Борисом, Ивановым сыном. На общий двор выходили избёнки крестьян – на пальцах одной руки пересчитать было можно.

Когда четверо сыновей вдовца Бориса Ивановича ушли воевать Антихриста под именем Бонапартий, а среднюю дочь Татьяну увёз на Волгу муж, в барском доме осталась старшая из детей, незамужняя перестарка Антонина. По воскресеньям они с отцом пешим ходом через Голый дол добирались до церкви в соседней Александровке, стояли службу и навещали родных – супругу и младшую дочь владельца Ивановки, упокоенных у апсиды сельского храма. Тяжёлая работа вместе с крестьянами на бедном поле и однообразные домашние хлопоты радостно озарялись редкими письмами с театра военных действий. С чувством, долго и подробно описывали ивановцы в ответном послании последние новости своего тесного мирка. Водила пёрышком по шершавой, дешёвой бумаге Антонина, а батюшка диктовал. Грамоты однодворец не знал. Только последнее письмо, ею же и повторенное в четырёх копиях, девице пришлось сочинять самой, под обильные слёзы, которых выдали расплывшиеся чернила. Именно это письмо обсуждали братья-офицеры в погребке «халдея» Эшмо. Ответ на него Антонина получила (одной бумагой за четырьмя подписями), затем братья все враз смолкли. Не чаяла уже увидеть сестра своих младшеньких ни живыми, ни в гробах. Прими их души, Господи!

Но небо сжалилось. Сначала как бы полу-радость: из чужого края дошла оказией в Ивановку от брата Игнатия посылка, набитая золотыми монетами. Письма при ней не было. Странно и обидно. И тревожно, ибо посыльный – натуральный Иуда ликом – называл второго сына покойного Бориса Ивановича каким-то цыплячьим именем – Игнацы. Не переменил ли веру брат? Не тронулся ли умом? И откуда деньжищи?

В том же году, 1818, когда генерал граф Воронцов вывел свой корпус из Парижа на дороги, ведущие в Россию, нежданно-негаданно объявился в родительском доме старший из братьев, Андрей. О других Борисовичах ничего сказать не мог. Не пересекались их пути в Европе. Посылке Игнатия, его молчанию тоже удивился. Сам оказался при деньгах, по ивановским меркам не малых. Объяснил: наградные по окончании верной службы государю при полевой артиллерии. Ведь теперь он штатский. А ещё сам царь даровал Борисову сыну настоящую фамилию, в честь геройского поступка поручика в деле у фермы Корни. Теперь он Андрей Борисович Корнин. Во как вышло!

Неожиданное богатство позволило нечаянному помещику и хозяйство укрепить, и девицу Александру Хрунову из Александровки в жёны взять, и выгодно землицы купить у башкирцев на Аше-реке под новую вотчину. Туда, в основанную переселенцами Борисовку, он переселился с женой, сыном и тестем Хруновым; семейство умножается. К Корниным присоединились бездетная Татьяна и её муж Золоторёв, горный мастер. Благодаря ему, сыскалось на Аше-реке золотишко. Пока не копают, но в уме про запас держат. Антонина же не пожелала оставлять без надзора отеческие гробы. Дым из печной трубы над избой, где она появилась на свет, был ей слаже и приятнее всех других ароматов земли.

Получалось, двое старших из четырёх братьев на той долгой войне выжили, а младшие как бы без вести пропали. За здравие ли им свечки ставить, за упокой ли – неведомо. И Антонина ставила за здравие. Бог простит, если она ошибается. А ошибаться её сердце хочет.

Антонина сидела перед раскрытым на пруд окном в чепце и халате. На подоконнике лежал раскрытый на пятом месяце календарь за текущий 1826 год. С глинистых берегов склонялись над водой, зацветающей ряской, серебристые вётлы. Затопленная у гнилых мостков плоскодонка вспоминала, наверное, четверых братьев и трёх сестёр, когда они были детьми. По пологому склону противоположной стороны пруда поднималась к холмистой гряде осиновая рощица. Её огибал просёлок, ведущий в Арзамас. Закатное солнце висело низко над холмами.

Женщина не могла понять, что творится с ней. Её охватывало приятное волнение, когда она смотрела на просёлок. Ведь если и ждать звона колокольчика, то с противоположной, волжской стороны. Только кого оттуда ждать? Последнее письмо от брата Андрея, с припиской жены его Александры и каракулями первенца, шестилетнего Борьки, почта доставила в Ивановку недавно. Заодно пришли деньги. Владелец вотчины на Аше-реке аккуратно и щедро выплачивал старшей сестре содержание, избавляя её и немногочисленную, праздную дворню от мыслей о хлебе насущном.

Брат описывал большое и сложное хозяйство на Аше-реке, дом – полную чашу, семейное гнездо – дружное, весёлое, беспокойное. Изобретательная на выдумки, неугомонная Александра перенесла в предуральские дебри образ великосветской жизни, как он понимался по французским романам и рассказам уфимских дворян, побывавших в столицах. Владетели редких поместий, разбросанных между Уфой и Челябинском сворачивают в Борисовку, проезжая через Ашу. В доме не умолкает музыка, столы ломятся от снеди, лакеи не успевают подавать вино из подпола. Даже неожиданная смерть тестя Корнина, Александра Александровича Хрунова, не прервала этот бесконечный праздник, лишь приглушила его на время и разорвала на два акта траурным антрактом. Правда, брат Андрей описывал это с осуждением. Не по нутру ему, земледельцу и труженннику бесконечные праздники. Душа покоя просит после трудового дня.

В письме брата Андрея ни слова о том, что кто-либо из борисовских собирается в родные края. Так что ждать гостей со стороны Волги хозяйке Ивановки не приходилось.

Антонина отошла от окна. Направилась было к двери, но вернулась на прежнее место. И в это у минуту из-за рощи, со стороны Арзамаса, выкатила большая дорожная карета. Приседая на задние ноги, кони сдерживали тяжёлый экипаж на спуске, а возница, натягивая вожжи, помогал гривастым, копытным зверям. Рядом с ним, на козлах, сидела барышня в дорожном платье, закрытом по подбородок, в вуальке, спущенной с узких полей женского цилиндра. Похоже, место кучера занимал барин. Одет, как одеваются дворяне – в плаще с пелериной, в шляпе с широкими полями. Заворачивает к дому. Становятся различимы черты узкого, смуглого лица; клок светлых волос выбивается из-под головного убора. Батюшки, никак Сергей! Пожилая женщина опрометью бросилась через комнаты на крыльцо.

Добротный дормез, проскочив новые, но, как всегда, распахнутые ворота, уже катил к крыльцу, огибая дерновый круг с молодым вязом по центру.

– Антонина, сестрица! Жива! – третий брат Борисов соскакивает на землю. В глазах радость и беспокойство; обняв сестру, шепчет. – Убери дворовых! Пусть разойдутся.

Хозяйка имения от радости сама доброта:

– Ну, ну, дети мои, будет. С дороги Сергей Борисыч. Отдохнёт, выйдет к вам, а от меня ведро бражки.

Люди, предвкушая угощение, разошлись по избам. Только конюх Архип, зная свои обязанности, остался у лошадей.

– Здесь распряги, карету оставь у крыльца, – приказал барин и подал руку барышне, помогая ей сойти на землю. Представил женщин друг дружке. – Антонина, моя сестра, я тебе рассказывал… Моя жена Дарья, прошу любить и жаловать.

Молодая женщина смущённо улыбалась, снимая дорожные перчатки и поправляя цилиндрик с вуалькой. Светло-русая коса при этом вывалилась за плечо. Даша вдруг по-детски рассмеялась и решительно обнажила головку. В эту минуту Антонина её уже почти любила. На поклон невестки ещё ниже опустила голову, но обнять не решилась, заробела перед городской. Гусар при этом поднялся крыльцо, снял «боливар». Теперь стало видно, что волосы его отбелила ранняя седина. Входя в дом, он пропустил женщин, перекрестился и ступил за порог.

Пока сестра хлопотала с ужином, а жена приводила себя в порядок в предоставленной молодым комнате, блудный сын задумчиво обходил родное гнездо, повторяя: «Четырнадцать лет. Подумать только, четырнадцать лет не был дома». Перед тем как удалиться на кухню, Антонина, на расспросы Сергея о близких, поведала скороговоркой кое-что из того, что знала.

Вдруг Сергей спохватился, вышел к карете, оставленной у крыльца. Архип уже увёл лошадей в конюшню. Сергей огляделся, тихо постучал в дверцу костяшками пальцев. Дрогнула плотная штора за стеклом. Щёлкнул замок. Сергей вновь посмотрел по сторонам и, приоткрыв дверцу, исчез. Как в пещеру нырнул. Двор в этот час уже покрывала вечерняя тень. Пробыв в карете с четверть часа, барин, исполняющий обязанности кучера (и, видимо, какие-то другие, более сложные и таинственные), так же бесшумно выскользнул наружу, сопровождаемый щёлканьем замка. В дом возвратился озабоченным. Сразу после позднего ужина, Дарья, сославшись на трудную дорогу, ушла отдыхать.

Брат и сестра внимательно посмотрели в глаза друг другу.

– Сдаётся мне, Серёжа, ты что-то не договариваешь.

Пока сидели за ужином втроём, уроженцы Ивановки вспомнили время, «когда живы были батюшка и матушка». Потом разговор коснулся военного времени. Ротмистр рассказал о последней встрече братьев в винном погребе Сиверского городка. Улыбаясь воспоминанию, вынул из дорожной сумки завёрнутый в холстину обрубок серебряного блюдца с выцарапанным на металле инициалом «С»; пересказал пророчество маркитантки. «Андрей мне такой же кусок показывал, «аз» на нём, – заметила Антонина, повертев в пальцах реликвию и возвращая её брату, – Он свой как зеницу ока бережёт». – «Только вот с «кор» у меня осечка вышла, – делано вздохнул брат, – Как был «сыном Борисовым», так и остался». Сергей не стал посвящать сестру в свою кличку, обретённую в Париже; не знала её и Даша, ведь «Корсиканец» стал паролем.

В дороге жена уже слышала от мужа историю о встрече братьев в Сиверском городке и тогда же заметила: «Никуда тебе, муженёк, видать, от этого «кор» не деться». – «Как так?» – не понял Сергей. Дарья поднятым вверх пальчиком помогла себе выделить слог в слове, слышимом Сергеем по сто раз на дню, но не привлекавшим его внимания своей особенностью: «С-кор-ых… Скорых, фамилия моего батюшки». – «Вот те раз! – гусар чуть не выпустил вожжей из рук. – Как-то не заметил. Да-а, видать, судьба». Теперь, в Ивановке, Сергей решил, что сестре не следует знать девичью фамилию Дарьи, пока не закончится его служба возле Фёдора Кузьмича. Надо бы предупредить Дашу. Но Даша за столом клевала носом, в разговор не вникала. Надо быть всегда на чеку, как можно меньше оставлять за собой следов.

– Ты что-то не договариваешь, – повторила Антонина, заметив, что брат медлит с ответом.

– Да, сестрица… У нас с Дарьей заболевший… В карете. Не спрашивай лишнего. По велению высокой особы я везу, избегая посторонних глаз, старца… Далеко, за Камень. Из экипажа он не выходит, лица людям не кажет. Обет дал, так что не обессудь. Вчера у отца Фёдора поднялся жар, придётся на какое-то время перевести его в дом. Так что накажи, чтобы никто из дворовых не входил. Дарья тебе будет за горничную. Она из простых, купеческого звания. На все руки мастерица. И за больным будет ходить. Ночная ваза у нас есть? Отлично. Принеси льда из погреба, приготовь комнату, опусти шторы. Никому ни слова. Тем более, в письмах. Не моя тайна.

К полуночи всё было исполнено. Сергей Борисович, поддерживая старца, который был в плаще и ночном колпаке, провёл его через комнаты, освещённые ночниками, в покой с окном на пруд, освобождённый Антониной. В коридоре, под дверью, поставил для Даши диванчик, куда она перешла, разбуженная мужем. Антонина удалилась в спальню покойной сестры Маши, но не удержалась, выглянула на шарканье ног ведомого. Разглядеть больного не смогла, отметила лишь в уме рост отца Фёдора – Сергей на голову был ниже. Из-под короткого плаща виднелись белые штаны и подол длинной, ниже колен, рубахи.

Что за чертовщина! Столько проблем кольцом обступила царского поверенного, а заснуть ему не даёт мысль о Дашином дорожном открытии – о колдовском дополнении, «С-кор-ых», к преследующему его с 1814 года «кор-сиканцу». И брат Андрей «Кор-нин», подтвердила Антонина слова, сказанные императором ротмистру в лесу под Царским Селом. Интересно, а как с другими братьями»? Игнатий, со слов сестры, в тревожные прятки играет, о Петруше никаких вестей.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.