Сказания древа КОРЪ

Александр сначала как бы присматривался к новому человеку, обязанному ему всем. Не назойливо с одной стороны подойдёт, с другой, умело выясняя отношение подданного к разным лицам, предметам, событиям. Ротмистр легко раскрывался своему покровителю, не видя ничего предосудительного в любопытстве государя. Служба есть служба. Но при этом царь раскрывался и сам. Не то, чтобы он поставил себе задачу расположить к себе нового человека ответной откровенностью, а делал это непроизвольно.

В мистической душе императора ростки врождённых и в юности возникших желаний разрослись до чудовищных размеров, заполнили всё его существо, вытесняя разум. А ум у него был рациональный, пытающийся сомневаться, взвешивать, сопоставлять. Он знал, что близкие по родству и наперсники его лихорадочных дум переполнены всем, что изливалось из «священного сосуда» по имени Александр всё чаще, всё обильнее. Великие князья Константин и Николай, императрица Елизавета, к которой он давно остыл, «дубовый» Аракчеев, «потусторонний» князь Голицын, любимый адъютант князь Волконский, дама «сердечной привычки» Нарышкина – все они уже не в состоянии пополняться новыми порциями монарших откровений. Всё старое окружение оглушено, задавлено. Теперь Александр почувствовал вдохновение. Возле него оказался искренне преданный ему человек, способный принимать всё, чем облегчает свою душу обожаемый им государь. При новом знакомце отпадала необходимость сдерживаться, опасаясь осуждения, непонимания, предательской огласки. Он знал, что его офицер всё одобрит, со всем согласится, будет нем, как лишённый языка.

Наиболее памятной стала для ротмистра последняя прогулка с царём. На выходе из рощи они наткнулись на возницу, который избивал кнутом клячонку. Бедняга не могла сдвинуть с места застрявший в тележной колее воз с дровами. А чувствительный государь не мог вынести такого зрелища. И ротмистр возмутился, схватил сзади, в охапку мужика. Тот, разъярённый, не сразу сообразил, в чьих оказался руках. Стал рваться, повторяя: «Мой конь! Моя власть!». Затрещина привела его в чувство. А когда генерал и барин в штатском подсобили клячонке и оплатили её владельцу оплеуху серебряной полтиной, крестьянин стал плакать и божиться, что никогда больше и пальцем не тронет животину. «Смотри у меня, экзекутор!» – пригрозил ротмистр и стал догонять царя, который уже спускался к источнику. В распадке почистили платье и обмылись ключевой водой.

К вечеру, утомившись от ходьбы, путники устроились в тени под клёном. Отсюда виден был царскосельский парк. В его кущах тонул с крышей дворец. Только приплюснутые маковки домашней церкви светились сусальным золотом под солнцем.

Заметно было, весь день Александр таил в себе какую-то мысль. Наконец нарушил молчание:

– Чем мы, цари, отличаемся от того мужика! У каждого из нас свой воз – страна. И бессловесная, покорная тварь – народ. И, как тот несчастный поганец, мы мним себя владыками живого имущества. Мы присвоили себе право карать и миловать, гнать на бойню, то бишь, на войну. По настроению можем лишить мыслящее стадо подножного корма и стойла. В юности некоторые из нас горячо берутся за либеральные реформы, обещают подданным облегчение от тягла, но бессильно опускают руки перед первыми трудностями. Предают доверие нации. Потом, не чувствуя прежнего благоговения и обожания, часто сталкиваясь с ненавистью, начинают решать все проблемы кнутом. Я именно такой владыка, ротмистр. Недаром называют меня Северным Сфинксом. Моим наставником был Лагарп, говорят, брат Робеспьера, моим помощником стал реформатор от Бога, Сперанский, но я не осуществил ни одного обещанного преобразования. Вопреки намерениям, остался самодержцем. И предпочёл править Россией по Аракчеевски. Изгнавших Антихриста оставил в рабском состоянии, многих обрёк на военные поселения. То есть не только не оправдал чаяний народа, но посеял вокруг себя злобу и разочарование. Но теперь я готов перечёркнуть прошлое. Все мои мысли поглощает будущее. Только оно уже не на земле. Оно – по ту сторону…

Император умолк и принял сидячую позу, прислонившись спиной к стволу клёна. Ротмистр поспешил подняться на ноги, смахнул древесный и травяной сор с одежды. Мысль лихорадочно заработала: как избавить царя от душевной боли? Быстро нашёлся:

– Вы несправедливы к себе, мой государь. Посмотрите, как едина и целостна Россия по сравнению с кипящим политическими страстями французским котлом! И это ваша заслуга. Наполеон был великим полководцем, но у него не достало твёрдости навести порядок в собственной стране. Что это за император, от которого в решающую минуту уходят маршалы и уводят за собой войска, как было накануне первого отречения!

Александр невесело усмехнулся:

– Вы повторяете мои слова. Где вы их подслушали? Впрочем, многие так думают. А что касается возможностей владык, их у каждого столько, сколько отпущено свыше. Меня всегда поражала мысль о внезапных поворотах судьбы, об её изменчивости, о тщете усилий земных владык и целых народов. Абсолютно ничего не зависит от нас. Мы лишь игрушки в руках Провидения. У меня нет способностей военачальника, разве что парадом могу командовать. Однако Провидение назначило мне стать победителем величайшего стратега и тактика. Наполеон, отступая от Москвы до Парижа, не проиграл почти ни одного сражения (разве что под Лейпцигом был посрамлён) и всё же оказался побеждённым. В день отречения в Фонтебло у него было шестьдесят тысяч пехоты, но он не двинул их на союзников, какая-то неодолимая воля сковала его решимость. На следующий год он вернул себе трон, начав поход с одной тысячью штыков, и вот нелепый случай под Ватерлоо крадёт у него почти выигранную битву. Как оказался на пути его кирасир овраг, ранее на том месте не существовавший?

…Они уже спускались в долину, к пруду с Чесменским столбом.

– Я ведь не создан для высшей власти, – продолжал свой монолог царь. – Это династическая ошибка, всё тот же случай. В юности мечтал удалиться от мира, жить отшельником. Но, признаюсь, манила и власть, как неизведанная соблазнительница. Что ж, я её изведал в полной мере. Она больше не интересует меня, поверьте. Я пережил крах всего, в чём видел своё предназначение. Теперь ничто не держит меня на троне, кроме долга. Если братья позволят, с лёгким сердцем удалюсь от мира, чтобы кончить свои дни в уединении, служа Богу. Это не такой уж большой секрет. Я говорил Вильгельму Прусскому: откажусь от трона, когда мне исполнится пятьдесят лет. Я хорошо себя знаю. Через два года у меня уже не останется ни физических, ни душевных сил, чтобы управлять такой огромной империей… Погодите, мы в жилой зоне. Пора расстаться. Поразмыслите над моими словами, ротмистр. Я доверился вам не для того, чтобы произвести впечатление. Всё гораздо прозаически.

Неожиданный наперсник дум императора всю ночь размышлял над услышанным. Не спалось. Он сочувствовал Александру. По мнению одного французского литератора, у победителя Наполеона была сильная душа и слабый характер. Поэтому линия его жизни получилась причудливой, изломанной. Сплошные зигзаги. Кавалерийский офицер многому научился в Париже, на острове Эльба и в Гаврском остроге, потом на хлебах у д’Анкуров. Главное, он умел слушать и слышал, смотрел и видел. Его озадачивала не скрываемая тяга просвещённого владыки полу-мира к мессианству и военной дисциплине одновременно. В одной его руке кадило, в другой кнут. Он может в одной фразе упомянуть и Божье царство и сибирскую каторгу. Ему свойственны мелочные служебные придирки, вспышки гнева по пустякам и тут же искреннее раскаяние. Сложный, странный, непонятный человек. Действительно, Северный Сфинкс. Тем не менее, обожаемый доброй половиной соотечественников, к которым принадлежал гусар Сергей Борисов, побывавший на службе у Бонапарта и каторжником.

Не заснув в ту ночь, ротмистр, ко всему прочему, озаботился вопросом: а когда же царская служба? Ведь пока что он, строго говоря, валяет дурака возле императора. Долго так продолжаться не может.

Глава VII. Тайное задание

Александр Павлович будто отозвался на томление своего тайного спутника в прогулках по царскосельским окрестностям.

Чуть свет к крыльцу булочника подкатил на одноколке, запряженной караковым рысаком, alter ego императора, генерал-адъютант Волконский. Правил сам. Князь Пётр Михайлович, приставленный Екатериной Великой к внуку-подростку в неопределённом качестве родовитого товарища-наперсника, привязался к инфанту как нянька, снисходительно относился ко всем капризам августейшего «дитяти», любил его и жалел, даром что они были почти ровесники. На открытом, с круглыми, «изумлёнными» глазами князя застыла вечная забота и обида на товарищеские грубости властителя слабого и лукавого, с которым он редко разлучался, даже исполняя должность начальника Главного штаба в заграничном походе. Волконского в окружении императора за глаза называли дядькой, камердинером и нянькой.

Сергей Борисов, в неглиже, выглянул в раскрытое окошко на топот копыт. Князя узнал по известному портрету, хотя тот был в одной рубашке, с непокрытой головой. Волконский догадался, кто перед ним, дал знак не мешкать. Боевой офицер, привыкший облачаться по тревоге, ждать себя не заставил. В обычном своём платье, с тростью, свежевыбритый, занял место рядом с высокородным возницей. К дворцу подъехали окольным путём, к чёрному крыльцу. В глубине двора кто-то колол дрова. Сергею показалось, что он видит со спины царя в одной рубашке. Разглядывать было некогда. Волконский спешил. Не встретив ни души, прошли в просторный кабинет. Он был уставлена несколькими одинаковыми столами, по числу министерств. На каждом столе лежала стопка каллиграфически исписанных бумаг – на прочтение и подпись главе государства и первого лица Священного Союза европейских монархов.

Так же молча, как вёз постояльца булочника, князь жестом пригласил его сесть на диван в углу, оставил одного. Медленно потекли минуты. Колыхнулась портьера на двери в дальней стене, и бесшумно, хотя был в сапогах со шпорами, вошёл царь, улыбнулся узкими губами и, больше, глазами. Такая улыбка предназначалась всем: и кучеру Ильи, и венценосному брату в европах, оттенков не было.

– Пересядьте сюда, ротмистр.

Александр, опустившись в кресло за одним из столов, на котором стоял объёмистый баул, усадил гостя так, чтобы тот находился ближе к здоровому уху. Начал без обиняков:

– Готовы ли вы, мой друг, оказать мне интимную услугу? Сразу успокою вас: честь ваша задета не будет, и ваши действия никому не нанесут вреда. Поверьте мне на слово.

– Ваше величество, я не сомневаюсь нисколько в рыцарской чистоте ваших помыслов и дел. Приказывайте, государь! Нужна моя жизнь – берите её. Другого состояния у меня нет.

– Спасибо, ротмистр, я не сомневался в вашей готовности услужить мне. Только жизнь свою приберегите. Да ей ничто и никто не грозит в предприятии, в котором вам придётся играть активную роль. Пока рано открывать все карты. Исполните сначала первое задание. Сегодня вам предстоит выехать с обычной подорожной в Таганрог… Городишко у Азовского моря. Посетите военный госпиталь, как чиновник по опеке героев войны. Там находится тяжело больной Иван Николаев, унтер-офицер. Выявите, есть ли надежда на его выздоровление. Если нет, дознайтесь, сколько жизни дают ему врачи. Составьте его словесный портрет и запомните. Художника не приглашайте. Вообще, поменьше посторонних лиц. В этом бауле есть всё, что вам понадобится в дороге, также паспорт на имя Сергея Борисовича Борисова и прочие документы для беспрепятственного проезда через заставы, для прохода через закрытые двери. По возвращении – к Шульцу, если на заставе вас не встретит князь. Счастливого пути, ротмистр! Да, запамятовал, в экстренных случаях буду держать с вами связь через человека, который, якобы случайно заговорив с вами, произнесёт слово «Корсиканец»… Вам приятно? Это пароль.

Сергею, сыну Борисову было не только приятно. Видимо, мистическая душа его повелителя постепенно проникала в него. Впервые за многие годы появилось беспокойство, что тот обрубок серебряного блюдца с выцарапанной им буквой «С», каким-то чудом уцелевший, может вдруг потеряться в новых странствиях. «Куда бы его припрятать?»

«Чиновник по опеке героев войны» возвратился в Царское Село не скоро. Август перевалил за экватор. Всё чаще дворец и парк, мирные окрестности осыпал мелкий балтийский дождик. Утренние туманы, поднимаясь от зеркала пруда, скрывали низ Чесменской колонны, которая, будто топляк, плыла торчком.

Утром одного из ненастных дней Волконский ввёл во дворец, чёрным ходом, одетого в дорожный плащ и шапку с козырьком Сергея Борисова, основательно помятого, и похудевшего. Похудел и его баул, потёртый на изгибах кожи. С трости слез лак. Император ждал его в кабинете с затворенными окнами, стоя у камина, в котором тлело полено. На глубокий поклон вошедшего сделал шаг навстречу, коротко обнял за плечи, руки для поцелуя не подал. На этот раз князь остался в кабинете. Когда тайный посланец и хозяин дворца уселись на диван с придвинутым к нему низким столиком на гнутых ножках, а Волконский занял стул напротив, царь произнёс:

– Рассказывайте, ротмистр. Вы свиделись с Николаевым? Что с ним? Говорят, между нами есть сходство. Вы заметили?

Чувствовалась особая заинтересованность царя в ответах.

– Да, ваше величество, проникнуть в госпиталь не составило труда. Унтер-офицера я застал ходячим, но дни его, по мнению лекарей, сочтены. Ноябрь он не переживёт, возможно, течение болезни ускорится.

Царь с князем переглянулись.

– От чего он умирает? – прямо спросил Александр.

– Сифилис.

Лицо монарха омрачилось.

– Это никуда не годится!

Гонец по особому поручению государя сделал возражающий жест.

– Я навёл справки. Эта болезнь может быть передана по наследству.

Выражение досады на лице Александра усилилось.

– Продолжайте, ротмистр.

– Что касается сходства, оно несомненно существует. Но больной исхудал, лицо почернело. Через два-три месяца Николаев станет неузнаваем для тех, кто его знал. А так он высок ростом, ваше величество. Блондин. Залысины. Губы – не понять какие по натуре – усохли.

В подтверждение словесного портрета посланец не без колебаний вынул из внутреннего кармана сюртука кожаную обложку на тесёмках в восьмую часть листа, развязал. Открылся лист плотной бумаги с карандашным наброском измождённого лица.

– Это моя работа, ваше величество, мой карандаш, – поспешил объяснить нарушитель инструкции. – Я сделал портрет по памяти в обратном пути.

Александр взял набросок, поднёс его к близоруким глазам, долго рассматривал, потом сказал с мрачной иронией:

– Да, сходство есть. Видимо так я буду выглядеть в гробу. А вы изрядный художник, ротмистр! Надо будет использовать вас и в этом качестве.

Борисов склонил голову:

– Это высочайший комплимент в адрес моих скромных способностей, ваше величество… Ещё, заметил я, когда его переодевали санитары, унтер был ранен в правую ногу, след остался.

Александр с укором посмотрел на генерал-адъютанта и начал выговаривать ему недовольным тоном:

– Как же так, князь, у меня следы рожистого воспаления на левой ноге. Ещё этот сифилис! Что Европа скажет? А мои подданные? Нет, совсем никуда не годится.

Князь, ходивший в любимчиках у императора, позволил себе вольность:

– Другого Николаева, ваше императорское величество, у нас нет.

– Ну, уж надулся! Прости, мой друг, – произнеся искренне эти слова и поломав правой рукой длинные, холёные, женственные пальцы на левой, Александр овладел собой.

Сергею Борисову была странна реакция государя на его устный доклад, но он не стал утруждать себя раздумьями, ещё в дороге решив, что его дело повиноваться, выполнять задание. Через несколько дней он заметил суету на задах дворца. Шульц пояснил: император отбывает. «Кончилась для меня царская служба», – с горечью решил бывший кавалерист, бывший каторжник и нахлебник французского графа, и бывший уже тайный исполнитель воли царя. Утешало гордое сознание, что два могущественных владыки Европы воспользовались его услугами, услугами бедного однодворца, без настоящей фамилии (Борисов сын!), обладателя лишь клички – Корсиканец.

За этими грустными мыслями застал его князь Волконский, прибывший на караковом рысаке к пекарне Шульца, чтобы передать волю государя.

Глава VIII. Художник и старец

Ротмистр Сергей Борисов обязан был незамедлительно отправиться в город Белёв Тульской губернии. Назвавшись живописцем, поселиться под своим именем в доме прасола по фамилии Скорых. Там вскрыть инструкции и действовать согласно им. Волконский вручил доверенному лицу своего повелителя пакет с предписаниями и новый баул на замке, набитый ассигнациями разного достоинства. Выдал подорожную, наказав: «Скакать обычно, без происшествий, внимания станционного начальства, обслуги и проезжих на себя не обращать».

Под сиденьем двуколки оказались пистолеты, мольберт, палитра, ящик с масляными красками и набором кистей, скипидар в бутыле. Предусмотрительно! Не пальцем же на стекле писать «художнику» на глазах прасола и любопытных соседей. Необременительный этот багаж пополнился плоской шкатулкой красного дерева. Ротмистр приобрёл её в ювелирной лавке в праздные для себя дни. По размерам шкатулка была с портсигар; в неё идеально поместилась четверть серебряного блюдца с выцарапанной буквой «С».

На последнем перегоне вёз ямщик из белёвских. За дополнительный гривенник он подвёз господина художника к усадьбе Скорых на обрывистом берегу Оки. Отсюда открывалась луговая пойма противоположного берега, за ней, в лиловой дали, – плоские холмы верховской стороны.

Прасол, мелкий бородач с водянисто-голубыми умными глазками, по его словам, был уведомлён «неким знатным лицом» о намерении столичного живописца писать на Оке этюды. Сговорились о цене. Самозваный Апеллес, обязанный избегать лишних глаз, отказался столоваться с семьёй хозяина, сославшись на предписанный докторами режим. Ему приглянулась просторная угловая комната с замком в двери, ведущей в общий коридор. Из комнаты был выход в сад через веранду. Ухоженную рощицу фруктовых деревьев ограждал высокий штакетник. За калиткой в заборе – речная круча. По её краю вилась тропа. В случае чего, можно ускользнуть из дому незамеченным.

«Столичный живописец» разложил в привычном для него порядке немногочисленные вещи. Мольберт поставил на видном месте, у окна. Ящик с пистолетами и баул засунул под кровать. И наказал сенной девушке ничего в комнате пальцем не трогать, дабы не задеть ненароком сырую краску на холсте; вообще не совать сюда нос. Убираться он привык сам. Придётся, как всего бывало в жизни сына Борисова, обходиться без горничной, хотя царские деньги позволяли ему теперь содержать и лакея. Но слуги любопытны, востры на глаз и ухо, болтливы.

В середине сентября стали распространяться по мещанской окраине слухи о пребывании императора в заштатном городишке Таганроге. Якобы тяжёлое заболевание императрицы Елизаветы вынудило царственного супруга, по рекомендации придворных лекарей, выбрать столь странный «курорт», предпочтя его немецким, отечественному Кисловодску. Вскоре «Санкт-Петербургские ведомости», рассылаемые по всем губерниям и уездам, подтвердили эти слухи. Из них «белёвский сиделец», проводивший большую часть дня за мольбертом над Окой, получил представление о приморской резиденции августейших супругов.

Хотя корреспонденты оценок себе не позволяли, легко можно было представить условия жизни императорской четы. Вид на «заштатное» море из окон жалкого одноэтажного дома закрывал чахлый, жалкий сад. Необыкновенно жаркая осень сделала его обитателей узниками скучных помещений под низкой крышей. Рядом с царскими особами находились князь Волконский, теперь ещё и гофмейстер императрицы, семейные врачи, ещё какие-то лица, минимум обслуги. Царь куда-то периодически отъезжал, кажется, в Крым, посетил несколько раз госпиталь, там беседовал с ветеранами. Потом – долгое молчание газет. Слухи, не получая свежей пищи, заглохли.

Борисов терялся в догадках. Закончился октябрь. Сколько ещё ему торчать на ветру за калиткой, у мольберта?! От его повелителя ни единого сигнала. Всё чаще посматривал невольный художник в сторону ворот, не появится ли Волконский или некто, прячущий лицо в воротник. Подойдёт как бы невзначай, назовёт негромко, оглядевшись, пароль: «Корсиканец». Но никто из иногородних не входил в дом, не слышались торопливые копыта на дороге, ведущей к городу с юга. Вскоре холодные осенние дожди загнали живописца под крышу. Он уже сам себя не в шутку называл художником, мысленно опуская кавычки. Работа над этюдами его увлекла. Книжная лавка в центре Белёва, возле собора, позволяла скрашивать долгие одинокие вечера при свече. В моде был Пушкин с его поэмами, которые назовут «южными», с чудесной лирикой, порождённой его вольными скитаниями опального поэта по югу России.

И вдруг печальная весть: царь заболел. Везти в столицу опасно. Номера официальной столичной газеты превращаются в «скорбные листы». Не прошло и три недели от первого известия, и вдруг как будто гигантская орудийная граната разорвалась над городом, вызывая сначала панику, затем глубокую скорбь: император Александр Благословенный скончался в Таганроге. Что бы ни говорили, народ любил своего царя, спасшего отечество от Антихриста.

Первым побуждением Сергея Борисова было скакать в седле в сторону Азовского моря, чтобы перехватить в дороге траурный кортёж. Но, воспитанный на воинском уставе, облечённый доверием государя, он не мог нарушить инструкцию. Офицер его императорского величества, временно скрывающийся за паспортом «живописца из Петербурга», находится на посту. Снять его может только царь или посланный государём человек, знающий пароль. Даже князь Волконский, не произнеся «корсиканец», не вправе заменить ротмистра на этом посту другим лицом, увезти из дома прасола.

Поэтому, томясь неизвестностью и бездействием, меряя опостылевшую комнату из угла в угол или выходя на южную околицу города, к тракту, Сергей Борисов не покидал Белёва. В бессонные ночи спасали книги. К утру забывался коротким сном и снова коротал бесконечные часы в тревоге.

Пришёл день, когда в городе узнали, что траурная процессия с телом императора покинула Таганрог и медленно, останавливаясь для церковных служб в сёлах и городах, движется на север.

При одной из таких остановок близко к открытому гробу оказывается бёлевский прасол, который в сильной печали по первому снегу помчался на санной тройке наперерез катафалку. Возвратившись домой и став центром внимания уезда, старик живо, с подробностями рассказывал о своих впечатлениях. Царственный покойник-де, располневший в последние годы жизни, стал неузнаваем – «точно шкилет в мундире». На лице кисея, сквозь неё просвечивает чёрное лицо, вылитый арап. Народ отовсюду стекается к шоссе, люди стоят в снегу на коленях часами. Войска маршируют, стреляют пушки.

Глухое осуждение людей вызвало отсутствие возле гроба императрицы. Сказывали, качая головами, разводя руками, что вдова, сослашись на хворь, до весны остаётся в Таганроге. Будто не супруга потеряла, а его денщика. Правда, она подурнела и постарела за несколько дней, как женщина, испытывающая невыносимую душевную боль. Странным казался неизменный кучер императора, Илья. Сидя на козлах катафалка рядом с возницами, он так скорбел – одним бородатым лицом, так сокрушённо хлопал себя ладонищами по ляжкам, что проницательные свидетели видели перед собой актёра, а не убитого горем человека.

Рассказ прасола ослабил тревогу Борисова. Он связал некоторые свои подозрения, вызванные поведением царя при их последней встрече и некоторыми признаниями, сделанными Александром во время летних прогулок с тем, что услышал от очевидца панихиды. Решил не трогаться с места до лета. Финансы позволяли. А там возвращаться в столицу, искать Волконского, отчитаться перед генерал-адъютантом Александра о тратах, вернуть остаток. Ещё устроить личные дела – попытаться вернуться в полк, сославшись под честное офицерское слово на прощение императора.

Скорых не торопил постояльца съезжать. Тот платил исправно, а с наступлением зимних холодов добавил на дрова. Что до опасений старика, возникших, когда он второй раз кряду застал у квартиранта дочь Дарью, позирующей бесстыдно (без платка на голове!), то старуха Скорых и замужние дочери получили строгий наказ не спускать глаз с младшей.

– Знаю я этих господ художников: сначала платок просють снять, потом, прости Господи, сарафан. Вон у нашего уездного предводителя по стенам сколько голых девок поразвешано! Малюють и пользуются.

Старшая дочь всплеснула руками:

– Как, батюшка, картинами?

– Натурщицами, дура!

Постоялец прасола, выписав столичные «ведомости», прочитывал газету от начала до конца. Скупые официальные сообщения вызывали досаду. Зато обильные сплетни, рассказы свидетелей тех или иных событий дополняли, расшифровывали прессу. Так-то вырисовывалось подобие истины. В печати не нашлось места военному бунту в Петербурге 14 декабря. События на Сенатской площади докатились до Белёва слухами в виде шёпота в начале января 1826 года. Ротмистр обратил на них мало внимания. Все его помыслы были направлены на печатные сообщения и толки вокруг императора. А императором для Сергея Борисовича всё ещё был Александр Благосовенный.

Невзирая на установившиеся морозы, благоприятные для сохранности мёртвого тела, гроб вдруг закрыли и, вопреки русским обычаям, не открыли даже при всенародном прощании в Казанском соборе столицы. Только близким родственникам позволили взглянуть на лицо усопшего. При этом императрица-мать театрально воскликнула: «Да, это мой дорогой сын! Ах, как он исхудал!». 13 марта погребение в Петропавловской крепости. И вновь у гроба нет супруги. Она только в середине зимы покинула Таганрог и тащится в Петербург не прямой дорогой, а почему-то кружным путём, отклоняясь к востоку, с небольшой свитой и с каким-то святым отцом, подобранным в дороге, не выходящим из дормеза. Что и думать!?

Наступил май. Исчезли остатки снега в затенённых местах, просохли дороги. Белёвскую окраину словно окутал зелёный, с розовыми и белыми сгустками, туман. От князя Волконского не было никаких вестей.

Однажды поздним вечером дом прасола, уже погрузившийся в ночную тьму и затихший, вдруг пробудился, заскрипел половицами, осветился окнами. Взволнованные голоса понеслись из сеней по комнатам. Постоялец, читавший в постели при свечах новую книжку «Евгения Онегина», накинул шлафрок и подошёл к отрытой сквозняком двери, ведущей в глубь дома, чтобы её захлопнуть. Щель позволила ему охватить взором часть коридора. Там стояла… Не может быть! Маркитантка! Сергей рванулся за порог. Что за наваждение?! Это же Даша! Барышня, полуодетая и простоволосая, была поглощена шумом в сенях, взволнована. На жильца не взглянула. Художник, писавший хозяйскую дочь в застёгнутых под горло пышных платьях, впервые заглянул невольно в глубокий вырез ночной рубашки, увидел нежное основание персей и мысленно, с профессиональной точностью живописца, продлил их до… Горячий бег его мысли прервал взволнованный шёпот девушки:

– Ой, Сергей Борисыч, какой гость к нам пожаловал!

Художник был разочарован, как мальчик, которого оторвали от банки с вареньем.

– И какой, позвольте спросить, барышня?

– Отец Фёдор Кузьмич, святой старец. Батюшка сказывал, объявился он недавно в степном скиту, будто из земли вышел. Никто впредь его не видел.

– А, старцы, странники… Скучно. Вижу, вы не заснёте, а мне пожелайте спокойной ночи.

С этими словами расстроенный ротмистр удалился к себе. Шорох в доме, шаги за стеной продолжались долго. Художник, ворочаясь с боку на бок, никак не мог заснуть. Наконец встал, высек огня и зажёг свечи в двух шандалах. Разместил их на стульях так, чтобы они с двух сторон освещали незаконченный портрет Даши. Долго смотрел на него, потом взял кисть, извлёк из влажной тряпицы приготовленные краски и несколькими решительными ударами щетины о холст превратил закрытое под подбородок, тяжёлое платье из золотой парчи в платье с «рискованным» декольте. Толстая золотая коса, брошенная на грудь, такому платью не соответствовала, но Сергей не стал заменять её модной причёской петербургской красавицы. Казалось, он удовлетворён. Как подписать работу? Девушка из Белёва? Дочь прасола? Просто «Даша»? А что если… портрет невесты? Действительно, чем не будущая жена! Сколько ему? Уже тридцать четыре. Не пора ли жениться? Вот взять и сделать предложение Дарье Фроловне.

И в этот миг дверь, ведущая в коридор, растворилась.

На пороге стоял Александр Павлович.

Но, Боже, какой маскарадный костюм был на русском императоре, отпустившим широкую окладистую бороду, с нитями седины, русую, как и волосы над лысеющим лбом! Узкие штаны и рубаха навыпуск из грубого холста, увеличивали его большой рост. Голубые глаза смотрели на художника предостерегающе, но Борисов не сдержался:

– Ваше величество!

Ему показалось, что он закричал, на самом деле из его груди вытек хрипящий шёпот.

Борода, усы скрывали рот вошедшего, но Сергей почти зримо видел, как сжались в бледную извилистую щель тонкие губы.

– Никогда больше… Слышите, ротмистр, не называйте меня именем покойного. Я бродяга без роду, без племени. Сюда пришёл из Почаева через Святые Печеры в Киеве. Зовите меня отец Фёдор! Фёдор Кузьмич, если желаете. Я зашёл к вам просить помощи. Рука, которая меня вела к этому дому, свою роль исполнила. Теперь ваша очередь сопровождать меня. Вы согласны?

Как ни был сбит с толку, взволнован постоялец прасола, ему вдруг пришла дерзкая мысль полностью избавиться от своего сомнения. Он ничего не терял. Холодея от собственной смелости, ответил:

– Обознался, отец Фёдор. Простите! Но я могу покинуть этот дом, лишь услышав приказ непосредственно из уст его величества. Если же вы его посланник, если выполняете высшую волю, пусть посмертную, я должен услышать пароль.

Последний раз в жизни мелькнула перед Борисовым «улыбка глаз» и он услышал:

– Корсиканец.

Заканчивая эту главу, необходимо сказать ещё об одной тайне, сопутствующей неожиданной смерти победителя Наполеона во цвете лет, мужчины с завидным здоровьем до последнего месяца своей жизни.