Женщина взвизгнула вдруг так дико и неожиданно, что вздрогнули старики, и в чулках, еще мокрых и грязных, всего на двух шагах свободного пространства пола закружилась с такой быстротой, с такими подскоками, с прищелками пальцев, с такими извивами плеч и рук и тонкого торса, что и хотели бы, да не могли отвести от нее глаз три старика. И молчали, только вцепились твердыми костлявыми пальцами кто в доски топчана, кто в свою рубаху.
      Они готовы были так смотреть на нее долго, очень долго, и когда оборвала она вдруг и села с размаху, почти упала боком на свой табурет, высоко подымая грудь, Семеныч сказал, чтобы скрыть какую-то неловкость от себя самого:
      - Легкая!.. А в сам-деле ведь легкая!..
      Но скрыть неловкости не удалось, и он добавил:
      - Небось, скажешь: устала, чаю хочу!
      - А разве у вас, чертей, водится? - отозвалась женщина, доставая новую папироску.
      - Да ведь как сказать-то?.. Пословица говорится: посади свинью за стол, она и...
      - Чаю напьется? - сказала женщина, постучала мундштуком папиросы о железную обвязку плиты и добавила:
      - Наша сестра больше вино уважает, а чай что? Пойло!
      - Да уж лучше же вина ей стакан дать, чем она нам тут дымить-то будет! - вдруг буркнул Гаврила, уставя лохматые глаза в Семеныча. - Ведь всю нам помещению задымит, два дня не проветришь...
      - А есть? Ну-у!.. Давай! - живо поднялась женщина и, не выпуская папиросы из рук, вскочила к Семенычу на колени, что вышло у нее чрезвычайно привычно, просто и естественно.
      Иные мрачнеют от вина, стареют, но огромное большинство людей вино делает праздничней, болтливее, моложе...
      За окном кухни продолжал лить дождь, размеренно затопляя землю.
      В плите трещал дубовый хворост, и обильная куча его лежала около.
      За столом, над которым сбоку висела на стене лампочка, сидели три старика и женщина с распушившимися русыми волосами, с родинкой на правой щеке.
      Она была уже в рубашке, прятавшей татуировку; выпуклые серые глаза ее крупно блестели, лицо покраснело сплошь.
      На столе стояла четвертная бутыль вина, скрытая от Ивана Петрова, и вина в ней оставалось уже на донышке.
      Лицо Нефеда, маленькое, безволосое, кроткое, скопческое личико, вздулось и набухло в подглазьях, стало непотухающе улыбчивым. Глаза Гаврилы взметывались из-под серых бровей проворнее и хоть еще краснее стали, но смотрели расплывчатей. Семеныч чаще облизывал западающие губы и выпячивал их ставшим неутомимо деятельным языком. Селезневые глазки его запали в узенькие-узенькие и лукавые-лукавые щелки; тяжелая голова часто свешивалась набок и припадала почти к самому столу, а из-за нее выкатывался горб, тоже как будто проявляющий любопытство и внимательность, прекраснодушие и веселость.
      Женщина сделалась очень оживлена. Вино она пила жадно и так же жадно не мог ее остановить Гаврила - сжигала в подпухших губах папиросу за папиросой, пока не опустела коробка. Пеплом около нее был густо засыпан стол, а окурки она ловко бросала через голову к плите, чуть шевеля при этом кистью неслабой руки.
      - И какой же ты все-таки губернии? - допытывался у нее Семеныч.
      Женщина отвечала бойко:
      - Тульская... Ноги курские, ручки харьковские...
      Но тут же спрашивала сама:
      - А он какой губернии назвался?
      - Этот, ночевал который?.. Он мой земляк оказался: тверской, - хитрил Семеныч.
      Но женщина залилась смехом:
      - Твер-ской!.. Шел такой тверской по Большой Морской, исходил тоской... Если хочешь, дед, про нас в книжку записать, запиши: Неразлучные... Вот!.. Такая наша фамилия... А что эта стерва затеяла, какая сюда к вам зайтить постеснялась, то это ей не удастся, не-ет!.. Врет она!
      И женщина сильно ударила по столу небольшим, но плотным кулаком с двумя тоненькими золотыми колечками на указательном и безымянном.
      - Хочет в городе на пристань поступить, пароходы грузить, - продолжал Семеныч, склоняя все ниже голову и вывернув короткую шею. - Что ж... Я ему, конечно, сказал: "Ты малый здоровый, ты не сломишься..."
      - Ну, вот и хорошо! Он на пристань, а я в кофейню за подавальщицу! весело подмигнула женщина. - Летом сто рублей на книжку положим, осенью хозяйство свое заведем...
      - Нет, брат, теперь уж свое хозяйство не заводят, - хрипел Гаврила.
      - А даже последнее продают, - поддержал Нефед.
      - Ну, тогда мы столовку откроем, - продолжала шутить женщина. - Он за повара, а я по столикам разносить.
      - Гм... Как будто на повара не похож, - сомневался Семеныч.
      - Ну да, он больше на кухарку, - подмигивала женщина. - А разве теперь кухарки за повара не работают?
      - А вот я повар был так бы-ыл! - вдруг с чувством сказал Гаврила, проволочив бороду по столу вперед и назад. - Не веришь?.. Был! Сурьезно!
      - Он был, был, - это верно он говорит, - поддержал Нефед.
      Но женщина прихлебнула из чашки вина и спросила безлюбопытно:
      - Отчего же бросил?
      - Да ведь как сказать-то... Истинно, я сюда в Крым в повара тогда приехал... (Гаврила даже подумал немного, точно ему самому было странно, почему он теперь не повар.) Тогда еще здесь по саше машин никаких не ездило, а только мальпосты называемые ходили - экипажи такие, для всех желающих... И везде по саше станции, а на каждой станции буфет... Вот и я на одной поваром работал, - а как же!.. Я все мог в лучшем виде - и борщи и жарковье... Пилав из барашки - в лучшем виде...
      Густые брови Гаврилы поднялись и не опускались, как будто сам он удивлялся тому, что так много можно наговорить неизвестно зачем, глядя на женщину с родинкой на правой щеке и в рубашке, обшитой кружевом.
      А женщина спросила безлюбопытно, как и раньше:
      - Чего же бросил?
      - Зять сбил! Вот кто сбил! - зло ответил Гаврила. - Зять кровельщик!.. Сестру мою взял... "Иди, говорит, со мной по кровельной части, лучше гораздо твое дело будет!.." Лучше!.. Оно, конечно, много посвободней, и на одном месте не сидишь... Десять лет я с ним в кровельщиках ходил... конечно, и покраска наша... Десять лет без малого...
      - Бросил? - уже лукаво спросила женщина.
      - Да ведь как сказать... Из-за вашей сестры дело вышло: обоюдная драка...
      - Это с кем? С зятем?
      - Нет, это с другим... Так что посля этой драки пришлось от этого дела отойтить... Сторожем на будку поступил...
      - В сторожах на будке и я служил, - как же! - радостно заулыбался Нефед и нежно дотронулся пальцем до свежей кучки пепла, только что свалившейся на стол с ее папиросы. - Ничего, служба легкая в сторожах, ничего... И землей занимался там, - огород был у нас с бабой...
      - А баба та где же? - спросила женщина.
      - В тифу она, в тифу померла, как же... В тифу!..
      И пожал Нефед раза два удивленно левым плечом, а тот самый палец его, который только что нежно касался теплого пепла, теперь робко коснулся лужицы вина около ее чашки.
      - А твоя баба? - спросила женщина Семеныча, но тот замахал в ее сторону плоской рукой и морщины около глаз собрал так, как будто ему даже неловко стало.
      - Моя баба!.. Моя баба последняя, - если ты знать это хочешь, - потому у меня их всех ровно три было... Последняя, уж она девятнадцать лет, как косточки ее гниют на погосте... Девятнадцать... Даже поболе немного... И скажу я тебе, на двадцать пять годов она моложе меня была, а... говорится: смерть причину знает...
      - Уколошматил ты ее, дед, а? Говори правду! - строго сказала женщина и брови сжала.
      - Пальцем никогда не тронул!.. Что ты!.. - встревожился Семеныч и даже голову поднял. - Пальцем никогда!.. Я? Что ты меня за изверга почитаешь, чтобы я жену свою бил?.. А-я-яй!.. Вот как на человека другой человек зря подумать может!..
      И будто потемнел с лица от обиды Семеныч, только глаза стали еще белее, так что женщина срыву поднялась и чмокнула его в желтую бороду.
      И почему-то тут же ухватился за свою бороду - не совсем еще седую Гаврила и раза два старательно провел по ней ладонью, как будто стала она ему значительнее и дороже; Нефед же вздохнул и пошел подбросить хворосту в печку, чтобы женщине, сидевшей в одной рубашке, было теплей и чтобы как следует высохли ее чулки и ботинки, заляпанные грязью.
      Иные от вина только глубже замыкаются в себя, дичают, однако огромное большинство людей становится общительнее, легкомысленнее, довольнее собою, ярче.
      Но, может быть, и женщина в одной рубашке, с родинкой на правой щеке и выпуклыми серыми глазами заставляла трех стариков прихорашивать себя хотя бы в прошлом.
      Говорил Семеныч, приподняв, насколько мог, голову и напыжась:
      - А когда Скобелев-генерал, - а ведь он же, эх, и герой был, - из героев герой! - когда поднял он в руке крест золотой, - второй степени Георгий, - да как крикнет: "А это, братцы-молодцы, тому я только дам, кто у вас из молодцов молодец!.." Фельдфебель было наш, так уж он полагал: ему!.. Эх, чуть в него, в Скобелева, глазами не вскочит... А ротный наш, капитан Можаров, на меня головой кивает: "Вот кто один у меня из молодцов молодец, из удальцов удалец!.. Два креста он уже заработал, не иначе на него и третий целится!.."
      - Дал? - спросила женщина.
      - Скобелев-то?.. А как же!.. Сам приколол булавкой... По-це-ло-ва-ал при всех даже!..
      Тут Семеныч как-то скрипуче всхлипнул, и мокрые глаза у него стали. Но это были слезы радостные, это были гордые слезы; однако, чтобы скрыть их, Семеныч заулыбался и добавил, покрутив головою:
      - А новобранец тогда у нас был один, - до чего чуден!.. "С петухом, говорит, или же с конем крест этот тебе дали?.." С пе-ту-хо-ом! И выдумает, серость!.. Это он орла, какие на медалях, за петуха счел!
      Гаврила буркнул недовольно:
      - Нет уж теперь тех орлов-медалей!.. И кресты тоже в отставку все вышли...
      - А прежде я пенсию за них получал!
      Гаврила смотрел на женщину быком и вдруг быком же, как будто боднуть ее хотел, нагнул и сунул к ней срыву лысую голову затылком вперед.
      - Гляди!.. Клади сюда палец!
      И сам захватил руку женщины и поднес к своему затылку.
      - Видала, бугор какой?.. Это же кость у меня топором рассеченная была до самого мозгу и опять срослась!..
      - Это из-за бабы той? - спросила женщина.
      - В девицах она тогда еще была... Думали все, что мне с такой раной не жить... А я топор у него вырвал, да его насмерть!.. А после того только лег я без памяти... Так мне потом говорили в больнице: "Это ж небывалое во веки веков!.. За деньги показывать можно, чтоб с такой раной человека ты убил хладнокровным манером, да еще и жив остался!.."
      - А суд был? - спросила женщина.
      - Так, проформа одна, - качнул Гаврила бородою. - Это ж обоюдное считается, и топор был его, а вовсе ж не мой...
      - А у тебя, старичок, сроду бороды не было? - спросила женщина Нефеда.
      - Как не быть? Бы-ла! - ретиво стал на свою защиту Нефед. - Как же человеку без этого?.. И усы тоже носил... Только я у немцев жил, в колонии, одним словом, у них эту привычку я взял - бриться... Эти немцы... известно... у них я жил - беды-горя не видел... Целый год колбасы наворачивал... А что касается пива если, так у них же у каждого бочка в погребице... Бывалыча, сколько хочешь нацедишь себе и пьешь... Это вроде у них за чистую воду считалось...
      - Прижали теперь и немцев, - сказала женщина.
      - Говорят, что не без этого... А я же у них первый работник был!.. И даже так я у них привык, - по-ихнему понимал!.. Почти я все у них понимал, что они говорили, ей-богу!..
      Когда четверть допили, оказалось, что просохли уже ботинки и платье женщины.
      Она сказала довольно:
      - Ну вот, хорошо-то как!.. А то мне что-то уж холодно стало...
      И начала одеваться.
      Высокие ботинки свои она зашнуровала не спеша, потом открыла дверь.
      - Никак и дождя уж нет, - смотри ты!.. И месяц даже... - сказала она совсем трезво. - Надо бы мне пойти прогуляться...
      - Прогуляйся, а то как же, - понятливо сказал Семеныч.
      Она оделась, даже застегнула свой плащ, и вышла.
      Гаврила начал прибирать со стола посуду. Нефед ломал на колене хворост и подкидывал в печку, чтобы женщине было теплее спать. Семеныч заботливо устраивал свою постель, которую нужно было уступить ей, как самую чистую и удобную. Однако прошло уже минут десять, - женщина не возвращалась.
      - Не тошноты ли ей от вина нашего? - встревожился Нефед.
      Прождали еще минут десять.
      - Не в колодец ли упала? - еще больше, чем Нефед, встревожился Семеныч.
      А Гаврила отозвался:
      - Что ж мы сидим, как овцы?.. Искать ее надо!
      И пошел, как был, в ночь, и со двора донесся его крик:
      - Эй!.. Дорогая!.. Ты игде там?..
      Лаяла Верка, гремя цепью. Потом вынесли лампочку, столпились все трое около колодца, смотрели в сырую черноту.
      Даже ведро пробовали опускать, не зацепит ли, и у всех трех замирали сердца, - нет, не зацепило.
      - Бывает, что вешаются, - шепотом сказал Нефед.
      Подходили к миндалю и кипарисам, смотрели и щупали... Даже на шоссе вышли, однако шоссе было пусто. Линейки с поломанным колесом ни в ту, ни в другую сторону по шоссе тоже не было видно.
      III
      Дней через пять, - установилась уже сухая ветреная погода, - Семеныч проснулся среди ночи от глуховатых, но тревожных пушечных выстрелов. Когда он насчитал их четыре один за другим, - встал и зажег лампочку.
      Гаврила бурчал от стенки:
      - Вско-чи-ил, черт его знает чего!.. Это же камень бурками рвут!
      - По ночам, брат, не рвут, - не сдался Семеныч. - Это - орудие, - ты меня не учи... Это не иначе неприятель какой наступает в тайности... На это обстоятельство выйти посмотреть надо, куда он огонь направляет.
      Закутался в одеяло, как в плащ, и вышел.
      Северный ветер наскакивал порывами. Ночь оказалась темная, но от города на море лег плашмя луч прожектора. Хотя он не двигался, не рыскал, а лежал найденно, спокойно, смешать его с лунным столбом нельзя было даже с первого взгляда: он расширялся от берега к морю.
      Опять бабахнул орудийный выстрел, отраженный водою и потому гулкий, а следом за ним ясно расслышал Семеныч трескотню пулемета.
      Он подошел к двери и крикнул Гавриле:
      - Так и есть - сражение!.. А ты: "бурки рвут!"
      И вот уже все три старика, однообразно закутанные в одеяла, стояли и смотрели на таинственный перст прожектора, твердо указующий куда-то далеко в море.
      - Что же это, - наши ли из орудия, а он из пулеметов, или как? - робко спросил Нефед.
      - "Он" - это кто "он"?.. Неприятель?.. Ты бы подумал умом, как же ему к чужому берегу подходить без орудиев? - отозвался Семеныч, а Гаврила буркнул:
      - Однако что-то покончили, как мы вышли!.. Прохладное очень сражение!.. Должно, комарь тебе в ухо залез, а ты уж - сражение!..
      Но тут же расслышали все частое тявканье пулемета и потом новый орудийный гул, на воде державшийся долго.
      - Вот они, комари, как поют! - торжествовал Семеныч. - Там небось уж десятки людей на тот свет пошли, а какие - руки-ноги отбиты, тех уж опосля считать будут!
      Города отсюда не было видно и днем, - он лежал за перевалом, - и наиболее робкому из стариков, Нефеду, жуткой показалась наконец эта ночь с темным небом, черным морем, треугольным лучом прожектора и непонятной пальбой.
      Он поежился и спросил тихо Семеныча:
      - К нам какие пули не залетят?.. Нам в помещению, может, зайти?
      Гаврила отозвался:
      - Известно, - пуля, она глупая... - И повернулся к двери, но только что сделал два шага, как Нефед по-крабьи, бочком, обогнал его и втиснулся в сени.
      Семеныч дождался еще одного орудийного выстрела и тоже вошел, когда Нефед с Гаврилой устраивались уже на своих топчанах.
      - Похоже так, - начал он знающе, - бьют они по городу с дальней дистанции. А что касается, чтобы нам их бояться, то мы в стороне, мы значенья им не имеем... Хотя бы даже и днем, а не то что ночью, - какая мы для них цель? Так себе, - мурашка мы для орудия...
      - Однако слыхал я, - немцы, как война была, и по одному человеку из орудий крыли, - сказал Гаврила.
      Семеныч подумал и объяснил:
      - Немцы, те, конечно, могли!.. Так, а это ж разве немцы бьют?.. Немцы с нами в согласии, - они не должны... Может, румын какой заблудший... А немцы уж теперь сами как подначальные... Это румын... или же это...
      - Прикрути фитиль, когда такое дело, - перебил Гаврила.
      В темноте с полчаса еще слушали, не усилится ли пальба, но ни одного выстрела больше не слыхали.
      А утром, едва стало белеть, встали и долго осматривались кругом. И хотя никаких изменений не внесла ни во что кругом ночь, все-таки Семеныч, наиболее общительный из трех, колесом выгибая спину и делая шаги короткие, но спорые, двинулся в город.
      На полях газеты он записал, что ему надо было купить на обиход, кроме хлеба.
      - Тетрадку купить запиши! - подсказал ему из дверей Гаврила. - А то сука все наши счета сожгла.
      Семеныч даже обиделся:
      - Эх, сказал тоже!.. Про тетрадку как я могу забыть?.. Тетрадка эта, вся наша жизнь в ней была, в тетрадке, а я чтобы забыл?.. Ска-за-ал!..
      Пошел он не по шоссе, а в обход его, тропинкой, по которой спускаться вниз было легко и в свежести, пропитанной кисловатым запахом дубового кустарника, даже приятно. Он то и дело вглядывался в затянутый синими дымами из труб город, - все ли в нем на месте... Как будто все было на своих знакомых местах, но так могло только представляться издали.
      Показался в стороне Абла, молодой татарин, чабан, с отарой овец. Отмахнул в море герлыгой и крикнул:
      - Бабай!.. Стрелял там ночью, а? Ты слыхал?
      - Слыхал, - стрелял малым калибром... А кто это? - крикнул, остановясь, Семеныч.
      - Н-ни знаем... Почем знаем?..
      - Пойду назад, тебе скажу, кто...
      - Скоро здесь не будем, - там будем! - указал герлыгой Абла повыше шоссе.
      - Ну, стало быть, там сиди жди... Авось кто другой тебе там скажет, а уж не я...
      Чабаны часто приходили летом к старикам за водою, а зимой, когда воды везде было довольно, таскать на разжижку костров сухие виноградные колья. В то же время ссориться с ними было нельзя: это все были ухари, отпетые парни, к тому же быстро дичавшие на свободе и, чуть что, хватавшиеся за ножи. С чабанами у стариков были сложные и запутанные счеты...
      Еще с вечера накануне видал Семеныч, как пошли рыбачьи лодки куда-то к востоку, вдоль берега, конечно, за камсою. Теперь он думал, между прочим, и о том, не удастся ли захватить прямо на пристани у знакомых рыбаков два-три кило камсы.
      На подходе к городу, на шоссе, у шоссейной казармы, трое пришлых, по виду российских, рабочих разбивали бойкими молотками голубой камень.
      Их спросил Семеныч (кстати и отдохнуть постоять было нужно):
      - Хлопцы! А вы не знаете, кто это стрельбу поднял ночью?
      - Стрельбу?
      Один взвел на него запыленное серое лицо и посмотрел на другого.
      - Какую стрельбу? - спросил другой.
      А третий, мешковатый парень, сказал с ухмылкой:
      - Я, деда, правда сказать, слыхал, будто как гром какой-то загремел, да подумал, что это у меня в животе так...
      - Мм... В животе!.. Вот что значит молодые - беспечные, - покивал головой Семеныч. - Они в себе сон имеют крепкий и до всего безо внимания!
      Однако зависти к ним не было в его глазах цвета снятого молока, только недоуменье.
      И дальше по городу шел он, ни к кому не обращаясь с вопросами о ночной стрельбе, так как все попадались очень молодые люди.
      Сначала он поглядывал на дома, - не развалило ли крышу где-нибудь снарядом? - потом перестал глядеть: нигде не было заметно подобного. А когда вышел он к набережной, то увидел - на пристани было довольно густо черно от народа, но воздержался он от вопроса кому-нибудь: на камсу ли это очередь, или касается это тех самых выстрелов ночью.
      Море было тихое, и рыбачьи лодки одна за другой шли с востока, а справа, с юго-запада, подходило еще что-то побольше обыкновенной лодки, однако не похожее и на те пароходы, которые заходили иногда сюда зимой: те были и больше и цветом чернее.
      Лавки кооператива еще не открывались. Мимо пекарни, где всегда брал хлеб Семеныч, он прошел теперь, чуть оглядев очередь: поспеть на пристань к камсе он считал важнее, а хлеб не уйдет.
      Колесом согнутый, он катился, как колобок, как будто и не особенно спеша, но все-таки ходко. И вот, приподнимая шапку и вытирая тряпочкой с лысины пот, он стоит уже на пристани и смотрит то на две рыбачьи лодки влево, которые подходят и в которых серебряно блестит камса, то сюда, направо, где одна лодка, большая, тащит на буксире, - это он теперь уже хорошо видит, - другую лодку, поменьше.
      - А это что же такое, товарищ, - или белугу везут? - кивает Семеныч на них красноармейцу-пограничнику, который стоит рядом и почему-то с винтовкой.
      - Вот именно, белугу! - улыбается пограничник и поправляет фуражку с зеленым кантом.
      - А стреляли ночью это кто же такие и по ком? - понижает голос Семеныч.
      - По белуге же, - кивнул пограничник и пошел вперед, раздвигая толпу рукою, а впереди, от других отдельно, разглядел Семеныч еще двух с винтовками.
      Потом все они трое стали шеренгой у самого борта пристани и закричали:
      - Граждане! Очищай пристань!
      Все сначала попятились, потом повернулись и пошли, оглядываясь, к берегу.
      - Это зачем же? - спросил на ходу Семеныч какого-то незнакомого.
      - Как же иначе?.. Везут же их, - ответил тот.
      - Кого же это?
      - А по ком ночью стрельба была.
      - А-а-а!.. Это на буксире их?
      - Разумеется...
      - Значит, молодцы наши! - только и успел сказать Семеныч.
      Не удалось спросить, какой нации были нападающие: очень напирала сзади толпа, очищающая пристань.
      Лодки рыбаков, которые хотели было пристать у пристани, пограничники направили криками дальше, к грузовым мосткам, и толпа сразу разделилась: камсятники повалили к мосткам, а в Семеныче одолело любопытство увидеть, кого выгрузят на пристани.
      Он спросил огнелицего извозчика Шахмурата:
      - Это что же такое подходит с буксиром?
      - Истребитель называется, - ответил Шахмурат.
      - А на нем труба погнутая?
      - Нет, пушка это... Который стрелял ночью...
      Лошадь Шахмурата, редкостной пестрой масти, похожая на зебру, жевала в торбе овес, встряхивая ее так, что овес сыпался наземь, и Шахмурат кинулся к ней с кулаками и криком:
      - Ты-ы, худой рот, хартана, черт, - знаешь, почем теперь овес стоит?
      Семеныч искал глазами около, кого бы спросить, кто же стрелял из пулемета, если пушка была наша, советская, но к трапу подходил уже, описав пенистый полукруг, низенький истребитель, и в нем зажелтели шинели пограничников.
      С зелеными звездами на буденовках пограничники один за другим подымались по трапу, и уже несколько человек их полукругом построились на пристани, когда на истребитель с моторной лодки, взятой на буксир, стали перепрыгивать и потом также подыматься по трапу люди в штатском. Их было семеро, и, показалось Семенычу, между ними две женщины.
      Как раз в это время рядом с Семенычем пришелся высокий худой человек в зеленой кепке - Стопневич, бывший при здешнем суде член коллегии защитников, который недавно стал заговариваться, почему и был отставлен. У него пытливо спросил согбенный Семеныч:
      - Это какой же именно нации люди?
      - Контрабандисты! - отчетливо сказал Стопневич. - При чем тут нация?.. А впрочем, нация, нация... Их будут вести мимо, - мы их рассмотрим, какой они нации...
      - А нас тогда не погонят отседа? - осведомился Семеныч вполголоса.
      - Куда же нас еще гнать? В море топить, что ли?
      Высокий Стопневич имел вид гордый. Лицо бритое, с жилками на скулах, шея очень длинная и тощая, с большим кадыком, виски седые.
      Он добавил:
      - Сейчас должны пулемет их втащить на пристань.
      - Так это они, значит, кон-тра-бан-дисты, из пулемета смолили? - очень удивился Семеныч.
      - Они смолили... А по ним из орудия...
      - Ну, однако же, все будто живы остались?
      Стопневич объяснил важно:
      - Так именно и нужно было в них бить, чтобы не попасть!
      - А они чтоб в наших из пулемета не попали? - подхватил Семеныч.
      - Да-да-да-а!.. Так нужно было ма-нев-ри-ровать, чтобы и они тоже не попали, а потом, конечно, сдались бы в плен... В этом и прошла вся ночь... Э-та операция была проведена вот! (Он сделал вид, что целует пальцы на своей правой, все время энергично двигавшейся туда и сюда руке.) Я следил за этим целую ночь!
      Действительно, глаза у Стопневича были воспаленные, красные; видно было, что он не спал ночью. Вдруг он нырнул тощей шеей:
      - Ага!.. Пулемет тащат!
      Семеныч различил, как двое пограничников втаскивали по трапу части станкового пулемета, и покрутил головой:
      - Вот какие отчаянные!.. Это, значит, они от нас уехать собрались, та-а-ак!.. И в какое же они думали в государство?
      - В Турцию, разумеется... И, говорят, много грузу везли... Сейчас выгружать их лодку будут...
      Но начальник погранпоста распорядился иначе. Он что-то скомандовал там около трапа и, махнув рукою, пошел впереди, а за ним пограничники, по четыре человека с каждой стороны кучки контрабандистов. Блестели их винтовки, а лица были посинелые, и Семенычу показалось, что с большим удовольствием топали они по прочному толстому настилу пристани, стоявшей на бесчисленных двутавровых балках.
      Похоже было, что и контрабандисты тоже довольны были твердой опоре под ногами. Они шли не понуро, - нет, напротив, они глядели вызывающе, они как будто хотели героями пройти мимо глазеющей на них толпы, даже чуть усмехаясь, - так показалось Семенычу.
      Пятеро мужчин были все народ плотно сбитый. Семеныч каждого встречал и втягивал в себя зоркими еще, хотя и снятомолочными глазами. И вдруг он замигал изумленно и руку поднял, а другою толкнул Стопневича:
      - Смотри ты!.. Ведь Иван Петров!
      Он не то что вскрикнул это, но скорее выдохнул это вполголоса, но один из шагавших контрабандистов поглядел в его сторону и как-то шмыгнул носом: действительно, это был тот самый, назвавшийся Петровым.
      - Вы одного знаете? - живо схватил за плечо старика Стопневич, но Семеныч глянул на него как будто даже несколько испуганно и проговорил:
      - И Нюрка здесь!
      Нюрка была теперь укутана теплой шалью, но все-таки лицо ее казалось очень худощавым рядом с лицом приземистой краснощекой женщины с воловьими карими глазами... Семеныч догадался, что эта вторая и была именно та самая, которую Нюрка называла жабой и ревновала к Ивану Петрову. Семеныч успел еще заметить, что назвавшийся Петровым теперь не хромал, а шел молодцевато, и, кивнув на него, забывчиво сказал Стопневичу:
      - Должно, тогда ногу натер сапогом: как у нас ночевал, - хромал.
      - Вы и еще одну знаете? - нагнулся к нему Стопневич, увидав, что женщина в теплом платке, поглядев на Семеныча, улыбнулась глазами.
      Но Семеныч спросил, не ответив:
      - Откуда же у них теплая одежда взялась?.. Недавно не было...
      - Воры, знаете, найдут, - на то же они и воры! - подмигнул Стопневич, уже не снимая своей руки с плеча Семеныча, и даже гладил это плечо, ускользающее книзу и внутрь.
      Кругом была суета толпы и стоял гул ее замечаний по поводу уводимых контрабандистов, но Стопневич, нагнув длинную шею к Семенычу, говорил ему вполголоса:
      - Они - люди богатые!.. Если их будут судить гласно, - пусть они возьмут меня в защитники!.. Я надеюсь, - говорю вам честно, - на-деюсь, что от высшей меры я бы их спас!.. Может быть, я сведу даже только к восьми годам изоляции... Меньше будет нельзя, - поймите!.. Контра-бандисты, - уж одно это возьмем - рраз!.. Вооруженное сопротивление - два!.. Чего же вы еще хотите?.. Но раз они вверят мне-е защиту своих интересов, то будьте твердо уверены, что-о...
      Толпа шла следом за арестованными, и шли вместе с нею старик и Стопневич, и Семеныч едва улавливал ухом, что быстро и вполголоса, наклоняясь к нему, говорил Стопневич:
      - Им дадут казенного защитника... может быть... Но что же такое казенный защитник? Он даже не ознакомится с их делом! На что ему?.. Зачем ему терять на это врем-мя?.. Между тем, как и вам известно, - их, конечно, большая шайка... У них организация... и средства!.. Они могут хорошо заплатить, и зато они получат талантливого защитника, как я!.. Я вел большие дела!.. Я вел громкие дела в свое время!.. Я выступал в Пе-тер-бурге в таких процессах, что-о... речи мои печатались в газетах полностью!.. Это была сенсация, я вам говорю!..
      И он, возможно, говорил бы еще очень долго, если бы Семеныч не заметил прямо против себя только что открывшуюся дверь гизовского магазина. Как-то бездумно он вывернулся из-под руки больного бывшего адвоката и шмыгнул в эту дверь, а Стопневич остался на набережной, и толпа повлекла его к воротам казарм пограничников, куда уже вводили контрабандистов.
      Разглядывая тетради в зеленых и синих обложках, Семеныч был чрезвычайно оживлен. Если бы он умел говорить так красно и без передышки, как Стопневич, он и здесь рассказал бы подробно, как заходили к ним, трем старикам, на дачу, бывшую Алафузова, в одну ночь мужчина, в другую женщина и как на поверку оказались они кто же? Кон-тра-бан-дисты, которых вот теперь повели под конвоем.
      Но, платя деньги за выбранную тетрадь в зеленой обложке, он только подмигнул безгрудому и бесплечему продавцу, с могучим носом и маленькими черными глазками, и сказал, как о чем-то общеизвестном:
      - Итак, значит, прищучили их, голубчиков!
      Продавец посмотрел на него удивленно и спросил строго:
      - Что значит прищу-чили?
      - Насчет этих пойманных я говорю, - пояснил Семеныч.
      Продавец оглядел его молча и тут же отвернулся показывать ручки какой-то девочке-школьнице.
      А по набережной, уже пропустившей всю толпу любопытных, бодро топая, проходили, должно быть, к пристани, где остались пулемет и вся контрабанда, трое пограничников без ружей. Семеныч хотел было спросить их, - для того поспешно вышел из магазина, - здесь ли будут держать арестованных или отправят дальше, но счел неудобным задерживать их, исполнявших приказание по службе.