Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
      Старый полоз
      Бездождный май; степь.
      Кое-где неглубокие балки и сизые каменные гряды над ними. Скалы эти имеют наклон к югу, точно догоняли они когда-то горы, ушедшие к морю на юг, и не догнали, устали, отстали, угрязли в степи навек, треснули здесь и там, обросли лишаями...
      Степь пока зеленая; если не будет дождей еще две недели, начнет желтеть. Степь пока душистая: пахнет волнующе чабером, сладкой душицей, густой желтой ромашкой... Кое-где полосами залег мак, но краснота его жухлая: сгорел и свернул лепестки.
      Горизонты дымны и струятся. Верстах в семи в этом прозрачном дыму чуть колышутся два или три минарета: это - татарский город.
      Самые короткие тени, - полдень.
      Большая отара овец и коз лежит около коша, - жует жвачку, дремлет. Свернулись собаки, уткнувши морды в передние лапы. Чабан и его подпасок тоже растянулись на земле, - сложили около герлыги и сумки, зажмурили глаза, а привычные кофейные лица подставили солнцу: смоли крепче.
      Очень древен вид этой майской степи с балками и скалами, этой отары овец и коз, этих пастухов и собак, - до того древен, что если бы каким-нибудь чудом проходил здесь Тиглат-Фелассар I, он сказал бы высокопарно, как это было принято в его времена:
      - Вот опять я вижу страну Ашура, столь любезную моему сердцу!.. Сто двадцать львов убил я копьем и стрелами в пешем строю и восемьсот львов убил я с колесницы, защищая эти стада!..
      Но проходил мимо не Тиглат-Фелассар с луком и меткими стрелами, а печник Семен Подкопаев с двустволкой, а рядом с ним шел бетонщик Петр со стеблем желтого донника в руках, только что сорванного на защиту от чабанских собак, и Семен зычно крикнул:
      - Придержи собак, эй!.. Черти сонные!.. Слышишь?
      Минуты через три потревоженные собаки лежали уже снова, слабо урча, а охотники сидели около пастухов и вертели папиросы.
      Семен был орлоглавый: череп под сплюснутой кепкой - небольшой; нос как хищный клюв, остро торчащий, и глаза светло-желтые, круглые, узкопоставленные, - птичьи. А Петр был уже лет под пятьдесят, с морщинами глубокими и черными, но с яркой еще рыжиною в усах.
      - Сымотрим сибе, - дыва чилавек с винтовкой!.. Я-я... баялси очень...
      Широко улыбался старый чабан и жестяную коробку с табаком держал на коленях широко открытой.
      Сказал ему Семен, чмыхнув:
      - Чего же ты теперь бояться мог?.. Дикий ты человек, поэтому боялся!
      - Па-ни-маешь, - с готовностью объяснил чабан, - как раньше, тогда... Зиленый, крас-ный, белый - разный цвет... он-о-о... барашкам не так прахладно глядел... он-о-о... так глядел!
      Тут чабан - уже с седыми висками под шапкой - поднял к носу верхнюю губу с подстриженными черными усами, раздвинул и зажег глаза, скрючил перед собою пальцы и начал клацать остатками прокуренных щербатых зубов.
      - Прямо, как волк лесовой! - понял его Петр; а Семен пропустил сквозь затяжку:
      - Не нравилось тебе это?.. Ты чтобы барашку жевал, а мы чтобы с голоду дохли?.. У-умен!
      - Возьми адин!.. Возьми дыва!.. Возьми тыри!.. Он-о-о... все чист стрелял, гонял... Зачем так делал?..
      - Это, должно, белые, - сказал Семен и выпустил из узкого носа длиннейшую ленту дыма.
      Татарин посмотрел на него, на Петра, на ложе двустволки, очень высоко поднял плечи, отвернулся и пробормотал:
      - Все шинель носил, защитцвет имел, винтовкам таскал, - не знаем...
      - Жалеет об чем, - о барашках!.. - закивал головою Семен. - А у самого, небось, и теперь тыща.
      - Тыщи нет... И семисот нет... - неожиданно чисто по-русски вставил подпасок, красивый подросток, тоже в шапке. - Пятьсот есть.
      - Хотя бы пятьсот!.. Мало вам, чертям?..
      - Тыриста уштук на чужая рука!.. Там хозяин! - быстро качнул старик головой в сторону города и тут же, дотронувшись до сумки Семена, до половины набитой настрелянными скворцами, добавил отвлекающе: - Шпа-ки? Ку-шать будешь?
      - Нет... Для мебели... Шпаки теперь, если ты хочешь знать, первая дичь... Все одно, как осенью перепелки.
      - Смотри, Семен, глянь!.. Вон их тута сколько!.. Гибель! - внезапно оживился Петр, сам припадая к земле и только высовывая вперед руку.
      Действительно, стая скворцов, невидная раньше, выдвинулась теперь из-за отары. Бойкие птицы, глянцевитые, очень ловкие на вид, подлетывали, шныряли в полузатоптанной рыжей траве, копались в кучах овечьего помета, вели себя, как будто сами были частью отары.
      Семен осторожно снял двустволку.
      - Стрелять хочишь?.. За-чем, друг?.. Барашкам убьешь! - испугался чабан.
      Но Семен только повел в его сторону носом, выставил левое колено, прицелился, и один за другим хлопнули два выстрела.
      Шарахнулись овцы все сразу, как одна, даже не успев проблеять; задребезжали козы, бойко вскочив и все сразу оглянувшись на Семена; залаяли собаки.
      Семен собрал подстреленных скворцов. Недобитых он, подходя к чабанам, добивал о ложе ружья.
      - Сто-ой!.. Эй!.. Нема один живой?.. - крикнул молодой чабан.
      - Есть один живой... Сейчас окачурю! - отозвался Семен и в сторону Петра добавил: - Шесть штук!
      А скворца этого, живого, он уже держал за ножки, чтобы ударить.
      - Дай! - протянул к нему руку старый чабан.
      - Дай-дай!.. Не бей! - кричал ему подпасок и улыбался сверкающе.
      - Что ты с ним хочешь делать?.. На!
      Семен отдал бившегося скворца, раненого только в крыло, а старый чабан, принимая его левой рукою, таинственно поднял правую и брови лукаво поднял, точно готовился показать фокус. Молодой же вдруг засвистал протяжно, не пронзительно, а довольно мелодично, обернувшись к скале за кошем.
      Потом сказал, сверкая зубами и белками глаз:
      - Услышал!.. Ползет!..
      Старый посмотрел в ту же сторону, мигнул Петру и Семену и начал ощипывать скворцу перья на крыльях.
      - Кто же это такой ползет? - спросил было Петр Семена, но тут же увидел сам: от скалы, медленно извиваясь и приподняв голову, ползла змея, серая с желтизной, толстая - в руку толщиной, на вид аршин двух.
      - Что это? Гадюка?.. Страсть боюсь! - откачнулся Петр.
      Он сидел на корточках, по-татарски, но приготовился уже вскочить. А Семен орлоглавый только поглядел на змею и проворно стал доставать и закладывать в двустволку патроны.
      - За-чем? - испугался чабан. - Э-это... он-о-о... наш один собака!..
      - Полоз! - сказал молодой, смеясь. - Гадюка - вредная, этот - нет!..
      - Ну, раз вам он известный... - успокоился Петр и принялся разглядывать змею без опаски.
      Семен, заложивши патроны, все еще стоял, но сказавши:
      - Это - желтобрюх... Здоровый... Я таких не видал! - тоже сел.
      - Смотри! - радостно выкрикнул подпасок и, выхватив скворца из рук старого чабана, подбросил его несколько раз, как мяч, в виду полоза и бросил в сторону от стада.
      Скворец, должно быть, ушибся, потому что лежал не шевелясь, темным комочком, а полоз повернул в его сторону голову и оживился вдруг чрезвычайно. Он торчком поставил хвост и стал водить им, точь-в-точь как кошка, а когда скворец очнулся, наконец, и запрыгал, трепеща голыми крылышками, полоз бросился за ним, как раскрученная пружина.
      - Ужли ж догонит? - вскрикнул Петр.
      - О-о!.. Он догонит! - засиял молодой чабан, а старый только качнул головой, не открывая рта.
      Скворец прыгал, полоз вился за ним, и Петр видел, что он нагоняет. Скворец кинулся было вбок, но все длинное толстое тело полоза ринулось вдруг в ту же сторону, подбросилось будто в воздухе и остановилось.
      - Готово! - сверкнул молодой чабан, а старый добавил:
      - Сичас... он-о... кушай будет! - и дотронулся дружелюбно пальцем до Петрова колена.
      - Смотри ты, что делается! - обернулся Петр к Семену, но тот отозвался снисходительно:
      - Тебе никак это в диковинку, а я к этому сызмальства привык... Сколько я их перевидал, - тёмно!.. У нас же под Борисоглебском там леса да болота... Гадов этих до черта!
      - Ну-у?
      - Вот-те и гну!.. Ты думаешь, он его чем, шпака?.. Хвостом своим убил... А ты, небось, и сейчас смотрел - ничего не видал.
      - Хво-стом?
      - То-то и да, что глядеть не можешь.
      - Это, должно, от известки я так.
      - Одну с тобой известку-то месим.
      - Ты ее давно ли начал месить?.. А я ее уж сорок лет мешу!.. И в плену года четыре был, и то ею все займался.
      - А ты где же в плен попал?.. Я думал, ты и не служил...
      - Неделю мы с тобой вместях работаем, а об себе не говорили... Попал я, значит, в Горлице...
      - Знаю я Горлицу... Там наших много попало...
      - Ну, вот... Горлица эта... Снарядов у нас нема, патронов нема, а он по нас лупит, немец, а он чешет!.. Так что нас от роты цельной человек пятнадцать, не более, осталось... "Что теперь делать?.." - у фитьфебеля спрашиваем - я да земляк мой, тоже белгородский, - мы оповсегда вместе держались... "А я почем знаю?" - говорит. - "А ротный игде наш?" - "А ротный вон в доме бетонном, знаки подает". (А это он затем знаки нам, чтоб за патронами мы в лезерв бежали.) Я своему товарищу: "Побегим, говорю, все одно смерть!.." Вот, бегим, и еще за нами трое подались... Слышим: "О-ой!.." сзаду - один... Другой: "О-ой!.." Третий... Этих всех троих свалило... По земле катаются, - конец им... Я свому кричу: "Бегим в дом бетонный!.." И ведь вот, скажи ты, - добежали, ничего... Ни одна пуля решительная ни его, ни меня не задела, как все одно мы заговоренные какие... Добегли, - и даже ротный нас похвалил... Глядим, и фитьфебель сюды приполз... Так человек там собралось... ну, одним словом, десятка полтора опять... Говорим ротному: "А дальше что будем делать?" - "Надо, говорит, до лезерву бежать, - концов, выходов больше нету..." - "Тогда, говорим, когда такое дело, давай бежать будем!.." Он это в бинокль посмотрел, перекрестился... "Ребята, за мной!.." Бегим мы, а по нас снаряд пустили... Ротный с фитьфебелем поперед бежали, глядим мы, - от фитьфебеля куда рука, куда нога, - и ротный упал... Я такое дело вижу: "Ребята! - кричу. - Назад... В дом в бетонный!.." Добегаем опять до дому того, - я свово земляка гляжу, жив ли? Жи-вой!.. Еще там человек коло пятнадцати скопилось...
      - Что же у тебя все пятнадцать да полтора десятка, - как неразменный рупь!.. Скольких-то убило же? - перебил Семен.
      Старый чабан покачал головою и губами пожевал, а Петр подумал, почему это могло выйти, и объяснил:
      - Какие убитые были, какие новые набежали... На войне та-ак!.. Вот видим - немцы бегут, штыки держут, - колоть нас!.. Мы счас винтовки на пол, руки кверху - сдаемся! - кричим... Трое немцев к нам забежали, - одного оставили, двое подались дальше... Вот один этот-то, немец, толстый из себя, - посмотрел нас округ, - а глаза мутные, и пот с него капает, утерся рукавом и счас такую бутылочку черную из сумки вынимает, - пьет... Отпил, - а я к нему всех ближе стою, - мне протягивает: "На, грит, глотни!" По-русски, ей-богу! Глотнул, а это ром!.. "Вот, говорю, спасибо вам!.." А он мне: "Ваше дело теперь оконченное: отвоевались... А меня вот еще раз двадцать убить могут..." Ей-богу, так и сказал!.. Достал опять сухарь, мне дает... Я его с жадностью, потому дня три тогда мы не емши...
      - А ты вот, небось, на войне не был? - спросил Семен чабана.
      - Я?.. Не-е, - заболтал чабан головой.
      - То-то и видно... Потому и барашки тебе жалко...
      - Ну, хорошо, - продолжал Петр, увлекшись. - Повел он нас всех потом один на поезд... Через два дня мы уж в Вене ихней были... До чего же там народ добрый, страсть!.. Всего нам надавали!.. Так, публика разная, - деньги суют, пирожные... Кокарды наши им интересны были... "Продай, - говорят, русский, кокарду!" Так на кокарды свои, на то на се мы день и прожили... А уж на второй день нам обед дали - кашу ячную... "Давай, русские, котелки! кашевары кричат. - Подходи ширингой!.." А у меня котелка и нет совсем!.. Вот мине досада: десь загубил, когда бежал!.. Я вижу тут на плотуваре коробка картонная валяется, - схватил ее да за кашей!.. Сме-ется немец!.. И полну коробку мне наложил, а она, коробка-то, спроти котелка вдвое!.. Ничего, народ дюже хороший... А как стали потом вызывать, кто по бетону может работать, - я, конечно, земляка свово толкаю белгородского: "Ты, будто, тоже по бетону знаешь, - так и говори!" Потом я до них: "Вот, - говорю, - я да земляк мой - оба мы бетонщики..." "Вот, - говорят, - отличное дело: как хорошо будете работать, мы вам по полтиннику в день, окромя харчей"... - И сколько я потом у них в плену был, все я по бетону с товарищем работал и никакого горя мы не знали... И товарища свово этому делу обучил, - ему теперь на его век хлеба кусок...
      - Гляди!.. Слушать пришел! - озарился весь молодой чабан и вытянул палец.
      Оглянулся Петр, - не дальше, как в аршине от него, укладывался клубком подползший полоз.
      - Стало быть, шпака уж он спроворил?
      И отодвинулся чуть от него Петр, добавил:
      - Вот вы, чабаны, конечно, до него привычные, а мне все ка-быть гребостно!.. Мне один наш на фронте, - только он из Сибири был сам - такую штуку про змеев рассказал, что я, брат, теперь к ним... с опаской!.. Купил будто мужик двух коров, - за рога их связал, чтоб шли в ногу, - домой ведет... А вести далеко, через горы... Сибирь, - уж известно: там ничего близкого нет. Сто верст если друг от друга, - говорят: соседи... Ведет между камней таких, - не хуже этого вот, - смотрит, колеса будто в стороне рассыпаны, только, стало быть, ободья очень толсты, каких и не бывает... Ну, известно, раз колеса такие, ему, мужику, интерес... Подходит поближе, бра-ат! - подымается на него головища змеиная, - с медведя ростом голова одна! Ахнул, да бежать... Коров кинул на произвол: своя жизнь дороже... Добежал так до селения, - лица нет на нем... Так и так: обсказал, чего с ним вышло. "Мы, там говорят, давно слышим и сами замечаем... Собирайся какие охотники!.." Человек десять собралось, - медвежатники все, - на то место, а мужик их ведет... Пришли, видят, - одна корова бегает - мычит... Эта, стало быть, жива осталась, только вроде бы с ума сошла, а уж зато дру-гу-ю - всю дотла высосал, - только голову с рогами вострыми кинул... Глядит, и его замечают, - на камнях растянулся... Как не врал, - говорил: сажень двадцать долины!.. Спит, нажрамшись... не хуже этого вот... Ну, хорошо... Вот один нацелился медвежатник ему пулею в голову, - раз!.. И от этого он проснулся, - змей, - головищу свою поднял, да как раззявит пасть, - все от него ходу!.. Ну, он уж не польстился на малость, - сыт был.
      - Сочи-не-ние! - качнул головой Семен. - Что ужи коров доют, это я сам видал сколько раз, а уж чтобы змеи такие водились... Что же это, удав, что ли, какой был?
      - Ну, а я же почем знаю?
      - Сказки!.. Я со змеями вырос!.. Со змеями в руках да в карманах... Ты мне не толкуй!.. Конечно, маленькие ужата, например, они очень вонючие, ну, в детском возрасте нам абы что, только бы живые... Наберешь их в карманы, да по двору и пустишь... Они и растут, как все равно скот домашний... Ты кашу с молоком ешь, а он тебе уж на спину залез да с плеча голову свою в тарелку. Его, конечно, ложкой по лбу... Он покачается-покачается, да с другого плеча в молоко... До чего молоко любят, - страсть!.. Приходилось потом ежей в дом приносить, чтоб их известь, а то корову испортили: обовьются около ноги задней да за дойку, и ну сосать!.. Куда бабе любой так выдоить, как они доют!.. Ну, ежи, конечно, за одну неделю их перевели...
      - Почему же они до молока такие ласые? В лесу же того молока нема, откуда ж они про молоко знают? - очень удивился Петр и добавил чабану: - А этот черт твоих коз не доит?
      - Не! - усмехнулся чабан, погладил полоза. - Мой собак!
      Семен на секунду задумался было, но ответил Петру:
      - Откуда про молоко знают?.. Конечно, в сочинениях об этом должно быть... А только мы, мальчишки, что делали? Обмокнешь в молоко пальцы да к ужу. Уж в палец вцепится, думает, что дойка коровья, начнет сосать, и что же ты думаешь? Раздуется весь, присосется, а оторваться не может... Вот их таким манером нанижешь на все пальцы и идешь по деревне... Девчонки визжат, шарахаются, а мы за ними!.. А то змеюку положишь в карман, да к девкам, а сам семечки лускаешь... Дай, скажет, какая, подсолнушка! - Глянь на солнышко! - Вот, гляжу, - давай! - А ты побольше гляди! - Вот еще минуту гляжу, - давай! - Ну, когда заработала, - на, лезь в карман, тащи горсть!.. - Только она в карман, а там змея!.. Вот визгу!.. А одной сзади за ворот змею посадили, - с той родимчик сделался...
      - Гм... Вот какой ты был! - покачал Петр головою. - Меня бы за такие дела отец... всю бы шкуру спустил!
      - Мальчишки... что ж... Нам первое удовольствие было девке юбку задрать, да над головой завязать в узел... А то раз одной девке сонной мы змею за пазуху запустили, - вот с ней было!.. Цельный месяц - не меньше без задних ног валялась!.. А то раз нашли мы в именьи цилиндр такой дубовый, от насоса, - здоровый совсем... Ну, что из него придумать? - Ребята, говорим, давай пушку из него делать! - Идет!.. Пороху у отцов, у братьев достали, - украли, просто, - фунта полтора, передок уперли с телеги, - это, значит, лафет... Мушку посадили... Да ведь что-о! Как нам подвезло-то: шнур достали... Значит, все честь-честью... Забили тряпками потужей с дульной части, а с казенной порох свой всыпали, - вывезли орудие на середку деревни как смерклось, шнур запалили, а сами, конечно, бежать... Ка-эк ахнет выстрел!.. Сколько там стекол к чертям!..
      - И орудию вашу, небось, разорвало в клочья?
      - Тут уж куда тебе орудие, куда лафет!.. Мы, конечно, по домам ходу!..
      - Били, небось?
      - За это, конечно, попало... А мы потом взяли да ночью по всей деревне трубы позабивали...
      - Ну, а это ж зачем?
      - Так себе... со зла...
      Петр посмотрел на Семена продолжительно, так, точно в первый раз его увидел, и сказал с жаром:
      - Откуда ж это зло такое в вас сидело, хотится мне знать?.. У нас мужику одному, косарю, - на сенокосе он заснул, - ящерка за рубаху залезла, бегать там зачала, и то он с перепугу так и обомлел, падучка его схватила... Так это ж мужик, - а вы девке змею за пазуху!.. Никакого поэтому добра в вас, никакой совести!
      Немного помолчал, глядя на Семена теми же широкими глазами, и добавил тише:
      - Ты, небось, еще скажешь, что человека когда-сь убил... а, Семен?
      - Поди, посчитай, сколько, - буркнул Семен.
      Как раз в это время молодой чабан дружелюбно обратился к Петру, кивая на полоза:
      - Знаешь, сколько ему год есть?.. Скажи!
      - Почем же я знаю? - отозвался Петр.
      - О-о!.. О-о!.. - оживился и старый чабан. - Ты скажи: пять год да есть, десять год да есть, а?
      - Неуж десять лет ему быть может? - удивился Петр. - Десять лет лошадь уж зубы себе стирает.
      - Сто лет есть! - сверкнул и засиял молодой.
      Но старому это показалось мало.
      - Сто-о?! - И поглядел он на молодого негодующе. - Мой де-да называется - его знал... Мой деда-деда его знал!.. Сколько год остался, а? Скажи!..
      - Змею, ему, конечно, износу нет, - процедил Семен сквозь зубы. Сказано - гад, и кровь имеет холодную... Вот он сожрал шпака, и никакой ему заботы, - теперь спи себе знай... А человеку обо всем беспокойство, значит, до гадовых лет ему не дожить...
      - Мой де-да называется, - чо-обан был! - очень высоко поднял голос старик. - Деда-деда - тоже одно - чо-обан был!.. Я - чобан!.. Все тут... он-о-о... барашка пас... Он тоже... Со-обак наш!
      И сдвинул со лба на затылок шапку в знак древности, должно быть, неизменности, стойкости, прижитости к этому именно куску земли всего его рода.
      - Вы-то пасли, а он-то лежал себе полеживал, зато и называется гад! почему-то с явной злостью отозвался на это Семен и харкнул вдруг на голову полоза.
      - Се-мен! - заметив это, сказал Петр, как будто встревоженно. - Что же ты мне не обсказал, убил ты на своем веку кого-сь или нет?
      - А я тебе говорю: поди, посчитай! - повернулся к нему резко Семен. Да уж командиру полка свово, полковнику Иванову, дал крест в семнадцатом, будь спокоен!.. Он говорит нам, как мы его вели расстреливать: "За что же, товарищи-гусары, мной недовольны? Я вам столько крестов дал!.." А я ему: "Хоть ты нам сто крестов дал, а мне целых три, ну, а мы тебе только один дадим!.." - И дал!.. Я три года на германском фронте провел, да четыре в Красной Армии, еще и в прочей работе был, а ты меня спрашиваешь!.. Поди, посчитай, сколько я их!.. Ты вот мужик... Хоть ты и бетонщик называешься, а, небось, ни одной копейки зря не проводишь, я вижу, - все в свою норю отправляешь, курским своим обротникам, а я на деревню с пятнадцати лет наплевал... вот!.. Что глазами на меня прицелился?.. У вас там, в Белгороде, чьи мощи-то выкинули? Есофата какого-то?.. В другом конце я в то время был, - жаль, до него не добрался, - ну, а других каких многих, - это уж я выкидывал!.. Ага!.. A ты и не знал!.. Ишь, об змее-горыниче каком-то сибирском сказки вздумал рассказывать, а я слушал - сидел и виду не подавал!.. Да я эту самую Сибирь со своим эскадроном, каким командовал, в конец прошел, когда мы Колчака гнали! А ты мне об каких-то чудовищах дурацких!..
      - Поэтому вы, Семен Иваныч, личность из первых! - и робко поднял одну ногу, как бы встать собираясь, Петр. - А я, конечно, почем же мог знать?.. Гляжу, зовете меня вместе по бетону работать, а сами, конечно, к этому делу сноровки не имеете...
      - Ишь - сно-ров-ки!.. А того не скажет, что я ему работу нашел, а то бы без работы ходил!..
      - За это-то хоть спасибо вам, конечно... Без вас бы, конечно, походил с приезду... Мы - безлошадные... Нам от земли одной кормиться не приходится... Поневоле едешь... А где она работа есть, и сам не знаешь... Едешь в белый свет, как рыба плывет, да на старые места норовишь, где прежде работал... Ан старые места теперь уж новые... не приткнешься... И цемент, конечно, дорогой без числа, всякий от него норовит отбрыкаться... Эх, в Австрии, его, цементу этого!.. Чуть что не едят, до того везде!.. На что босняки, например, не шибко богато живут, а и то при каждой хате яма цементная для навозу, для жижицы самой... Малая капелюшка не пропадет, - все в дело идет... Ничего, народ хороший, - босняки... И понимать их легко было... Скажет: "Два кувурма вода принеси!.." Значит, два ведерка... Возьмешь да принесешь... Все понять у них можно было... Очень был народ хороший...
      Орлоглавый, - такой, как воины-гении на стенах ископаемых ассирийских дворцов в Ниневии, - Семен смотрел на него тяжело и сопел носом, острым и твердым, как клюв. Очень быстро жевали жвачку козы: выгнут головы, по-змеиному припав к земле, отрыгнут - и потом живо-живо-живо перетирают и смотрят сторожко по сторонам. Овцы прятали головы от полуденной жары одна под другую и все толкались на месте и подрагивали курдюками. Важные козлы иногда жестко звякали железными колокольцами очень древней работы, когда ожесточенно чесали себе косматые спины загнутыми рогами. Собаки только делали вид, что спали вполглаза... Но полоз спал.
      В то время как все кругом изнывало от зноя, он один только чуть разогревался, грелся, входил в тепло. Зернистые чешуи его поблескивали то тускло, то жирно, и в кольцах не видно уж было той упругости, как недавно, когда он догонял скворца. Он изнеженно спал, как случалось ему спать на этом месте много тысяч раз за его долгий век, - он погруженно спал.
      Видел ли он сны? Едва ли... Слишком плоска и мала была его голова для снов. Сны ведь тоже некоторый труд мысли; они тоже ведь беспокойство чувств.
      Семен с силой бросил от себя в сторону стада окурок, положил руки на шейку двустволки, провел круглыми глазами по кофейным лицам чабанов и воткнулся ими в морщинистые щеки Петра.
      - Кулаки деревенские тоже... восстания подымали! - заговорил он срыву. - Почему, спрашивается, деревня ваша пользы своей не могла понять?.. Продразверстку забыл?.. Небось, сам тоже хлеб в землю от нас закапывал, чтобы зря гнил, а мы, Армия Красная, чтобы погибали?.. Помню я бабу одну саратовскую, - век ее не забуду! - шерсть мы тогда собирали... Вхожу... Одна она в хате... Сидит ступой... "С тебя, тетка, - говорю, - шерсти полагается три фунта... давай!" - "Три?" - говорит. - "Три фунта". Так она что же, подлая, а? Подол свой задрала: "На, говорит, стриги!.. Настригешь три фунта шерсти, - твоя будет!.." А?.. Это что?.. Стоило ее убить за это или нет, по-твоему?.. Что?.. Глазами моргаешь?.. А то послали нас, - тоже восстание сочинил один - это в Балашовском уезде - и как же он назывался, предводитель этот? - Назывался он - "Народный сын - летучий змей"!.. Вон они куда змеи-то пошли, на какой обиход!.. Что мы с ними делать должны были, с этими "змеями летучими"?.. А?.. Захватить да пускать их опять? Так скажешь? Они опять стаей сползутся да на нас... Их пускать нельзя было, - не то время!.. Их надо было всех, дочиста, - понял?.. А ты меня тоже спрашивать вздумал, как все равно баба или следователь какой!..
      Старый чабан надвинул на глаза шапку и смотрел на Семена из-под черной бараньей шерсти, вобравши шею, молодой зачем-то занялся сухой былинкой цикория, силясь вытащить ее с корнем из утоптанной земли, а Петр все сосал свою крученку, уже потухшую, и глядел прямо перед собою в степь.
      - Ну, пойдем в город, - будет, отдохнули! - вдруг оборвал себя Семен, и Петр вскочил легко и принялся отряхивать колени. Старое тело его с поднятыми плечами, провалившимися у ключиц, вообще было легкое, поджарое, способное быстро менять положения.
      Он выправил картуз, чтобы стоял твердо и на правый бок, по-солдатски, провел по рыжим усам костяшками пальцев и уже готов был попрощаться за руку с чабанами, пожелать им, - хорошим людям, - чего-нибудь подходящего, но Семен опять сдернул двустволку.
      - Отсунься! Ты-ы! - приказал он старому чабану густо и брезгливо.
      Чабан не понял. Чабан увидел только два черных дула против своих глаз и, перевернувшись широкомотневым задом, упираясь в землю руками, метнулся в сторону, а Семен прицелился в плоскую голову полоза.
      - Эй!.. За-чем?.. - испугался молодой чабан.
      - Чево ты? Чево?.. Нельзя! - замахал руками старый, но выстрел, очень оглушивший, все-таки грянул.
      Расстояние между Семеном и полозом было ничтожное, - три-четыре шага... Заряд бекасинника разорвал длинное тело спавшего полоза в нескольких местах, и тело это ошеломленно, судорожно заметалось, собирая кольцо к кольцу. Но голова была почти оторвана, и кольца доживали по-своему, как умели, без ее приказа: то вздымались дугою, то вывертывали слюдяно-желтое брюхо... Только хвост сокращался безостановочно, все пытаясь подбросить все тело кверху.
      - У-ла-ан?.. Улан, зачем ты? - горестно кричал старик. - Он-о-о нам... родной брата был!.. Ула-ан!.. Э-эх!.. Порвал!..
      И слезы стояли на глазах чабана, когда нагнулся он к издыхающему полозу.
      - Пусти, я его кончу! - крикнул Семен.
      Но старый чабан лег над полозом и вдруг тоже закричал исступленно:
      - Мене кончай!.. Мене стреляй лучше!.. Оно-о родной брата был!.. Мене стреляй!
      Поднялся и молодой чабан.
      - Ээх, ты! - сказал он горячо, прямо глядя в желтые глаза Семена.
      Залаяла вдруг одна собака, за ней другая... Лежавшие поодаль две подскочили точно по команде и начали обдавать Семена и Петра устрашающими степными голосами. Зазвенели древними колокольцами козлы; задребезжали высоко козы; барашки вынули головы из своих убежищ и тоже пытались что-то разглядеть и понять, чтобы потом отскочить всей массой разом, поджимая трусливые курдюки...
      - На-ро-од! - говорил, зло шагая к городу, Семен. - Сто лет живут, небо себе коптят, и кого же берегут-лелеют?.. Змею!
      Плотный, с толстою красною шеей, он делал шаги все-таки шире, чем легкий Петр, и тот, держась от него на полшага сзади и планируя рукою степь, спрашивал его:
      - Кудою ж мы теперь, Семен Иваныч?.. Сюдою ли пойдем, - здесь, конечно, короче, - или же тудою?.. Там хоть, скажем, подальше кажется, только будто идти ровней... Как решаете?
      Серые глаза его заглядывали в желтые Семеновы глаза искательно, и голос звучал подобострастно.
      Апрель 1927 г.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Старый полоз. Впервые напечатано в журнале "Красная новь" № 8 за 1927 год. Вошло в сборники "В грозу" и "Движения". В собрание сочинений С.Н.Сергеева-Ценского включается впервые. Печатается по книге: С.Н.Сергеев-Ценский. Избранные произведения, том второй, Гос. изд. "Художественная литература", Москва, 1937.
      H.M.Любимов