- Они, конечно, люди неглупые, - улыбнулся Меншиков, - но что войну ведут они непостижимо глупо, кто же будет против этого возражать?
      Между тем как в кабинете успокаивали самих себя те, кто привычно считался мозгом и волей Севастополя, дамы в зале и других комнатах собрания чувствовали уже себя успокоенными прочно. Опьяненные музыкой и дозволенной в обществе близостью молодых, здоровых, веселых, остроумных, воспитанных, а главное совершенно посторонних мужчин, с которыми можно за эти несколько часов натанцеваться, игриво наговориться и нафлиртоваться вволю, отнюдь не давая определенных надежд на большую близость, но в то же время и не лишая никого этих надежд, молодые и средних лет дамы, а также девицы, весьма немногочисленные, впрочем, в этом городе неисчерпаемого запаса женихов, к половине первого вошли в пределы вполне счастливой беспечности.
      Буфет работал вовсю.
      Презрительно относившийся к Меншикову генерал-лейтенант Кирьяков в кружке удачно подобранных контр-адмиралов и капитанов 1-го ранга, а также одного из своих бригадных - генерал-майора Гогинова, пил крепкий портер, в изобилии заготовленный хозяйственным поручиком Вержиковским, и то рассказывал сам, то, раскатисто хохоча, выслушивал от собеседников несколько пожилые, но все же казавшиеся после нескольких бутылок портера не лишенными еще пикантности анекдоты.
      Десертному винограду и душистым зеленомясым дыням была оказана должная честь. В избытке чувств роскошнотелая хозяйка бала распорядилась умеренно угостить и музыкантов, и когда подкрепившиеся музыканты с новой энергией взялись за свои валторны, фаготы и кларнеты и завихрилась мазурка, в собрание вошел лейтенант, одетый так, как полагалось для вахтенных офицеров, и спросил полковника Веревкина, не здесь ли начальник штаба флота.
      - Адмирал Корнилов здесь, - ответил Веревкин, - только... я не знаю, будет ли это удобно...
      - Получена на телеграфной станции очень важная депеша, - строго сказал вахтенный.
      - Да, если важная депеша, - конечно... Как о вас доложить?
      - Лейтенант Стеценко.
      Через минуту Веревкин сам ввел лейтенанта в кабинет и вышел, плотно затворив за собою дверь.
      Стеценко, мгновенно оглядев находившихся в кабинете и сделав два шага в направлении Меншикова, четко стукнул каблуком о каблук и сказал тоном рапорта:
      - Ваша светлость, только что получена на телеграфной станции депеша о движении неприятельского флота.
      И удивленному князю протянул форменный, синего цвета бланк, в который вписывалось переданное семафорами.
      Лорнет, вынутый Меншиковым из бокового кармана кителя, заметно дрогнул в его крупной руке, когда он приставлял его к глазам, чтобы прочитать депешу. Он прочитал ее два или три раза, - так показалось остальным, сидевшим в кабинете; наконец, он сказал глухо, отнимая лорнет от глаз:
      - Это, господа, нужно будет еще проверить завтра... то есть уже сегодня, с восходом солнца. Депеша эта могла быть составлена опрометчиво.
      - А содержание ее? - быстро спросили и Корнилов и Горчаков.
      - Содержание такое: "Неприятельский флот в несколько сот вымпелов держит курс на ост к западным берегам Крыма", - снова вскинув лорнетку, прочитал Меншиков.
      Все переглянулись, а Меншиков обратился к Стеценко:
      - Кого вы оставили на станции, лейтенант?
      - Мичмана Невзорова, ваша светлость.
      - Ага... ночь светлая?
      - Почти полная луна, ваша светлость.
      - Ветер?
      - Был вест, теперь упал и полный штиль, ваша светлость.
      - В депеше не сказано, где находится сейчас флот?
      - Депеша отправлена из Николаева, ваша светлость.
      - Во всяком случае, если штиль, они недалеко уйдут: у них очень много парусных судов и, чтобы их вести на буксире, не хватит пароходов.
      Среди очень обеспокоенных лиц лицо Меншикова удивило лейтенанта своим спокойствием. Князь сложил депешу вчетверо и сказал Стеценко тоном приказа:
      - Отправляйтесь сейчас же и установите, где именно в данное время находится флот. Депешу доставьте мне лично, но не сюда, а ко мне во дворец.
      - Есть, ваша светлость!
      Показав прекрасную выправку на повороте, Стеценко вышел.
      А Корнилов, глядя на Меншикова, сказал не то чтобы зло и не то чтобы возбужденно, а как человек, с которого свалилась тяжесть ожидания, мучившая его очень долго:
      - Ну, вот, наконец, и дождались!
      - Чего именно? - живо отозвался Меншиков. - Что армада сдвинулась с места? Она и должна была сдвинуться когда-нибудь, чтобы пойти на Анапу, к Хомутову.
      - На Анапу ли?
      - А чтобы дойти до Анапы, ей надо обогнуть Крым.
      - Но в депеше ясно сказано "на ост", а не на "зюйд-ост"! Ведь для того, чтобы обогнуть Крым, надо идти на зюйд-ост, а не на ост. Змеиный остров и Евпатория на одной высоте...
      И Корнилов ногтем большого пальца на белой глаженой скатерти провел две черты: одну совершенно прямую от воображаемого Змеиного острова к Евпатории, другую - изогнутую на конце - к Анапе.
      Меншиков же заметил на это досадливо:
      - Вы вспомните-ка лучше, где Николаев и каким это образом из Николаева могли увидеть движение флота в открытом море!
      - Очевидно, туда дали знать из Одессы верхами-с, - вставил Нахимов.
      - Это и показывает, что депеша нуждается в проверке.
      Никто уже не сидел, все стояли, потому что встал Меншиков.
      Станюкович, как открыл рот еще при чтении князем депеши вслух, так и не закрывал его, и, глядя то в этот открытый рот, то в белые глаза адмирала, говорил возбужденно Моллер:
      - Я ведь только что, - вы слышали? - сказал, что они не дураки, чтобы идти на Кавказ! И вот я оказался прав!
      - Депешу, конечно, надо проверить, - выразил свое мнение и Горчаков, он вынул часы, медленно открыл крышку, присмотрелся к стрелкам и добавил: - До утра осталось уж не так много, а утро, говорят, вечера мудренее.
      - Ваша светлость! Прикажете готовить флот к бою? - вытянулся по-строевому перед Меншиковым Корнилов.
      - Нет, это и преждевременно и... и вообще лишнее, - недовольно ответил Меншиков.
      Однако все в этом кабинете, уютно обставленном, поняли вдруг, что бал надобно закончить немедленно.
      Но это поняли и в зале.
      Полковник Веревкин ждал выхода лейтенанта Стеценко, чтобы узнать от него, что за важная новость получена на телеграфе, и Стеценко не счел нужным скрыть содержание депеши, так как не получил от командующего приказа держать это в тайне, бал же этот был ему противен и раньше, когда он глядел с улицы на освещенные ярко окна.
      Он вспомнил три гневные строчки Лермонтова:
      О, как мне хочется смутить веселость их
      И дерзко бросить им в глаза железный стих,
      Облитый горечью и злостью!
      И он сказал Веревкину настолько отчетливо и громко, чтобы могли слышать и другие, кто оказался около:
      - Неприятельские силы идут к берегам Крыма!
      И тут же вышел на лестницу.
      Когда из кабинета показались Меншиков и другие, в зале уже все знали страшную новость. Она промчалась по собранию почти мгновенно, как электрический ток.
      Фаготы и кларнеты умолкли, но слышен был мощный бас адмиральши Берх:
      - Ну, вот и доплясались!.. А теперь уж, пожалуй, отсюда и не уедешь!
      Та сложная военная операция, которая могла еще когда-то совершиться, молниеносно совершилась уже в испуганном мозгу.
      Кто-то крикнул тоскливо:
      - А днем-то едва ли уж и извозчиков найдешь!
      И мать десятерых малолетних детей, капитанша Юрковская, с побелевшим и сразу опавшим лицом, не желая уже терять ни минуты времени на разъяснения светлейшего, ринулась вон из зала. За ней другие.
      Светлейший, впрочем, ничего не разъяснял. Он видел смятение дам, понял, что оно вызвано не кем иным, как тем же весьма исполнительным по службе, кстати имевшим и боевой опыт на Кавказе, лейтенантом Стеценко, но не счел нужным ни осудить за это лейтенанта, ни успокаивать кого бы то ни было.
      Ему и самому казалось очевидным, что союзники, если они действительно высадятся в Крыму, сейчас же выдвинут сильный заслон на большую дорогу из Севастополя в Симферополь.
      Подошедшему к нему с обеспокоенным лицом сыну он сказал вполголоса:
      - Как я писал в Петербург в июне, так, кажется, и случилось.
      Обычно такие кроткие карие глаза Сусловой сделались неузнаваемо негодующими, когда она, стремясь к выходу, взглянула теперь на красноречивого адъютанта светлейшего конногвардейца Грейга.
      Глава вторая
      ВРАГИ ПРИШЛИ
      I
      Депеша, полученная на телеграфной станции при морском собрании в ночь на 31 августа, несколько предупредила события.
      Из Николаева, с бухты реки Буга, конечно, никто и ни в какую подзорную трубу не мог бы разглядеть движения великой армады, но не только за слишком большою дальностью расстояния, а также и потому, что армада никуда не двигалась в этот день: для парусных судов, из которых в огромном большинстве она состояла, не было достаточной силы ветра.
      Однако искать виновного в передаче ложного слуха как военного донесения Меншикову долго не пришлось: армада покинула Змеиный остров и двинулась действительно к берегам Крыма, а не Кавказа, в полдень 31-го числа, когда окреп попутный ветер, и депеши об этом шли уже уверенно и настойчиво одна за другою. В одной указывались даже приблизительные размеры армады - семьсот вымпелов, в другой говорилось, что армада покрыла море на четырнадцать верст в ширину.
      В этих депешах была уже некоторая обстоятельность и точность, так необходимые в деле воины. Было видно, что наблюдатели - моряки, сидевшие в мелких каботажных судах в открытом море, стремились подсчитать безошибочно силы врагов, чтобы было что передать на семафорные вышки. Можно было представить, получая подобные депеши в Севастополе, и то, что неприятельские эскадры идут в собранном виде, имея определенную цель впереди и не желая отвлекаться преследованием каких-то жалких лодок, сколько бы наблюдателей в них ни сидело: они шли открыто и с сознанием полного превосходства своих сил.
      К Севастополю, гордой русской крепости, стоящей на прочной скалистой суше, плыла по Черному морю на пароходах и огромных двух- и трехдечных парусных линейных кораблях, на фрегатах, корветах, бригах, на транспортах больших, средних и малых новая крепость.
      Все эти сотни судов везли не только до семидесяти тысяч полевых войск с расчетом по тысяче артиллеристов на восемь тысяч пехоты, не только огромные осадные орудия - пушки и мортиры, не только бесчисленное количество снарядов к ним, не только сорок тысяч туров, но и сотни тысяч мешков, набитых шерстью и землей - турецкой землей, из окрестностей Константинополя, из-под Скутари и Галлиполи, и ближе - из Варны, из Балчика... Казалось бы, мешки можно было привезти и пустые, но известен был каменистый грунт на подступах к Севастополю, и представлялось проще и легче привезти водою вполне готовые бастионы.
      Корреспонденты иностранных газет, посещавшие лагери союзников весною и летом, были нетерпеливы, конечно, как наиболее нервные из городских людей. Они жаждали скорейшего начала военных действий, чтобы красочно живописать их для своих газет, но военных действий не было, и им казалось, что армии, собравшиеся сначала в Константинополе, а потом в Варне, собирались только затем, чтобы постепенно вымирать там от холеры и изнурительной лихорадки.
      Но армии отнюдь не бездействовали, - напротив, они готовились к походу с большой поспешностью и чрезвычайно обдуманно. Готовясь к осаде крепости, они только к этому и сводили все учения в поле, в то время как огромный французский флот и несравненно больший английский безостановочно работали, подвозя из Марселя и Дувра дивизию за дивизией.
      Один английский океанский пароход "Гималая" брал сразу по два полка пехоты, с артиллерией и обозом, и окрестности Константинополя переполнялись массами европейцев, проявивших такую деятельность, что она приводила в ужас царство табака, кальяна и кейфа.
      Находя берега Дарданелл и Босфора очень плохо защищенными, французы и англичане энергично начинали применять к укреплению их последние достижения инженерного искусства Запада. По всем правилам фортификации укрепляя берега, они даже через такие священные места мусульман, как кладбище, проводили траншеи, деловито выбрасывая вон кости покойников.
      Турки отлично знали, что очень часто случалось в истории, когда чужеземные войска, приглашенные на помощь другим правительствам, охотно приходили, но весьма неохотно уходили, оказавши помощь, а чаще всего оставались как завоеватели.
      Французы, как народ, более сангвинический в противоположность холодным англичанам, и вели себя в Галлиполи и Скутари, где они расположились в турецких казармах и по домам обывателей, как в завоеванной стране.
      Они назначали на съестные припасы и на все, им необходимое, свои цены, и на адрианопольского пашу, назначенного султаном, чтобы помочь союзникам устроиться на турецкой земле, французский генерал Канробер совершенно по-хозяйски топал ногами и кричал, требуя в апреле, когда уж никто в Турции не топил печей, дров для топления казарм.
      Однако, - и это случилось в первый раз в истории турецкого государства, - шейх - уль-ислам - глава турецкого духовенства, издал приказ по мечетям служить молебны о даровании победы оружию гяуров, к величайшему, конечно, изумлению аллаха и Магомета, пророка его.
      Тысячеминаретный Стамбул не один раз видел теперь на своих площадях и парады французских войск, которые, как театральные постановки, проводил в присутствии султана Абдул-Меджида главнокомандующий французских войск маршал Сент-Арно, настоящая фамилия которого была Леруа, актерская же так как до поступления на военную службу он был мелким провинциальным актером - Флоридаль.
      Сент-Арно выдвинулся в Алжире во время жестокого усмирения кабилов, деревни которых он уничтожал до основания. Этот талант его - жестокость был отмечен в Париже. Когда племянник Наполеона, Луи Бонапарт, добившийся поста президента Французской республики, вздумал возродить империю и взойти на трон, он отыскал Сент-Арно в Африке, сделал его военным министром и своим послушным орудием в деле истребления свободолюбивых парижан 4 декабря 1852 года.
      Тогда по непосредственному приказу Сент-Арно подпаиваемые на деньги Луи Бонапарта солдаты не только разметали артиллерийским огнем баррикады на улицах Парижа, но беспощадными и бессмысленными залпами расстреливали и обычные уличные толпы, фланирующие по тротуарам, и даже любопытных, высыпавших из своих квартир на балконы посмотреть на необычайную стрельбу.
      Окровавленный Париж, потерявший тогда несколько десятков тысяч человек убитыми и ранеными, был приведен в трепет и молчаливо признал Луи Бонапарта императором, а не признавшие из депутатов парламента частью были расстреляны, частью сосланы в колониальные страны, частью просто высланы или, как Виктор Гюго, бежали из пределов Франции.
      Генерал Канробер, тоже выдвинувшийся в Алжире при разгроме кабильских деревень, помогал Сент-Арно и при разгроме Парижа. Эти два "декабрьские" генерала стояли во главе французских войск, как во главе английских - два бывших адъютанта герцога Веллингтона, которому приписывали в Англии победу над Наполеоном, точно так же, впрочем, как в Пруссии чтили за то же самое Блюхера.
      Эти два бывшие адъютанта и ученики Веллингтона были: главнокомандующий лорд Раглан и начальник одной из дивизий генерал сэр Джордж Броун.
      Лорд Раглан был тех же лет, что и князь Меншиков, но он был однорукий: в битве при Ватерлоо*, когда состоял он при Веллингтоне для поручений, ему оторвало правую руку ядром.
      _______________
      * В а т е р л о о  - селение в Бельгии, вокруг которого 18 июня
      1815 г. произошло сражение между соединенными силами Англии и Пруссии
      и армией Наполеона.
      Сент-Арно был значительно моложе Раглана, - однако в свои пятьдесят три года он был уже полумертвец. Он страдал неизлечимой болезнью желудка, и Луи-Наполеон, отправляя его на Восток, в то же время снабдил Канробера бумажкой, по которой тот должен был принять командование над войсками в случае смерти Сент-Арно.
      Как бывший актер Сент-Арно любил говорить речи перед войсками, издавать цветистые приказы по армии и писать реляции в стиле монологов ложноклассических пьес. Но врачи, лечившие его, не говорили ему, что дни его сочтены. Напротив, они уверяли, что труды и заботы боевой жизни будут для него гораздо лучше всяких лекарств.
      В Африке ему никогда не приходилось командовать отрядом больше, чем в шесть тысяч; теперь же под его командованием была огромная армия, которая готовилась воевать отнюдь не с кабилами, и он временами впадал в отчаяние от возможной неудачи похода, и это плохо действовало на окружающих. Тогда он требовал от императора Наполеона III, чтобы тот отозвал в Париж дивизионного генерала, принца Жерома Наполеона, своего дядю, которому было уже под семьдесят и который, по мнению Сент-Арно, разлагающе действовал на всю французскую армию своим гомерическим пьянством и обжорством.
      Принц Жером, впрочем, не оставался в долгу и слал племяннику жалобы на Сент-Арно. Наполеон III был тогда еще довольно молод, но обладал совершенно невозмутимым спокойствием и терпеливо ждал смерти обоих.
      Он знал, что война, затеянная им совместно с Англией, может принести в случае удачи пользу только Англии, а не Франции, интересы которой не сталкивались жизненно с интересами России.
      Но некоторые молодые люди склонны переоценивать свои таланты, особенно военные, и он, которому посчастливилось, хотя и при третьей уже попытке, попасть так легко на трон, завоеванный некогда его дядей, не мог не думать, что часть военного гения Наполеона живет и в нем. Союз с Англией был тем более для него ручательством победоносной войны, что Англия держалась золотого правила не проигрывать войн. А начать свое царствование счастливой войной значило приобрести популярность в народе
      Буржуазию думал он привлечь, предоставив ей возможность нажиться на поставках для армии; офицерство - быстрым производством в чины, так как всякий убитый или тяжело раненный офицер очищает свое место для младшего в чине; солдатам же, которым повезет уцелеть в боях, он заранее заготовил красноречивые всемилостивейшие манифесты.
      Один из подобных манифестов был опубликован в "Монитере" - газете Елисейского дворца. Касался он весьма многочисленных потерь "во славу Франции", понесенных французской армией во время июльско-августовской экспедиции в болотистую Добруджу.
      Кем-то был пущен слух, что русская армия, отошедшая от Силистрии на Дунае, скопляется в Добрудже, чтобы отсюда угрожать союзникам, и вот Сент-Арно спешно снарядил две дивизии, и по совершенно не освещенной разведкой болотистой местности двинулись под начальством Канробера бравые зуавы.
      Сначала они попали под проливные дожди и брели по колено в воде, потом, выйдя из полосы болот, они под палящим солнцем шли по совершенно безводной равнине. От нестерпимой жажды солдаты пили воду из канав, заваленных трупами. Смертность от эпидемических болезней была такова, что целая бригада, видя, что на каждом шагу падает в ней то там, то здесь человек, чтобы никогда не встать больше, - в ужасе бросила ружья и ранцы и рассыпалась, как испуганное стадо.
      Наконец, показался какой-то кавалерийский отряд, принятый за русских казаков, началась перестрелка. Но вскоре оказалось, что это не казаки, а турки. Начальник турецкого отряда убедил Канробера вернуться в Варну, так как этот участок совершенно безопасен от русских.
      В перестрелке со своими союзниками французы потеряли около тридцати человек, от эпидемии - до десяти тысяч.
      Все генералы, подчиненные Сент-Арно, думали, что после этого он будет, наконец, смещен, но он не нужен был в Париже, и дело это закончилось манифестом в "Монитере" и секретной телеграммой Сент-Арно с определенным приказом готовить армию к экспедиции в Крым. Цель войны, наконец, была указана ясно: Севастополь. Приказ (не первый уже) был на этот раз категоричен.
      Но эта цель гораздо раньше была известна Раглану, хотя одновременно с Сент-Арно и он получил приказ идти на Севастополь.
      Английская армия не истратила ни одного человека на легкомысленный поход в Добруджу. Английская армия была наемная, ее содержание слишком дорого обходилось казне, чтобы швыряться ею. Этим рабочим военного цеха платили по шиллингу в день. Их обязывались хорошо кормить, и обязательство это выполняли. В походе им давали в день по две кружки пива. Солдатские жены, сопровождающие мужей в поход, перевозились на казенный счет.
      По сравнению с маленькими французами английские солдаты - англичане ли они были, шотландцы, или рыжие ирландцы - были все очень рослый народ (людей низкого роста не вербовали в войска королевы Виктории), а гвардейские их полки казались полками великанов.
      Воевать с русскими войсками им приходилось в первый раз за всю историю Англии и России.
      Когда большая союзная эскадра, выйдя из Босфора, подошла 14/26 июля к Севастополю, на ней были и лорд Раглан, и сэр Джордж Броун, и Канробер, и несколько других английских и французских генералов, так что это была не только генеральная, а еще и генеральская рекогносцировка в целях точнейшего изучения Севастополя как крепости и его окрестностей на предмет осады.
      Тогда были сосчитаны все орудия береговых батарей, так как маскировать их русские артиллеристы еще не умели, тогда же были обсуждены достоинства и недостатки Балаклавской и Камышевой бухт, и первую наметили себе для стоянки флота англичане, вторую - французы. Тогда же было выбрано и удобнейшее место для высадки десанта километров на двадцать южнее Евпатории, около озер Сакского и Кизилар.
      Вечером в тот день эскадра отошла недалеко: заштилело, - парусные линейные корабли никуда не могли уйти. И утром, как раз когда происходила закладка собора, в присутствии всех начальствующих в крепости и городе лиц, эскадра подошла снова.
      Она точно хотела показать, как могут работать в полный штиль пароходы, трудолюбиво таща на буксире по два и даже по три парусных корабля.
      А на пароходе "Карадок", который крутился около Севастополя почти весь день накануне бала, снова был тот же неутомимый старик Раглан, и Канробер, и Броун, и другой старый английский генерал - Бургоин.
      Русский флот мог бы выйти из бухты на охоту за дерзким соглядатаем, но невдалеке стояли на страже три больших судна, - между ними и "Агамемнон"...
      Все-таки эскадра эта отнюдь не была страшна для всего Черноморского флота, но осторожному Меншикову казалось, что где-то за горизонтом скрываются еще и еще суда, которые быстро придут, заслышав первый же пушечный залп.
      Однако никаких неприятельских кораблей не было вблизи Севастополя в этот день. Все остальные суда стояли у Змеиного острова и ждали сигнала к отплытию.
      Благополучно вернувшись, Раглан и дал этот сигнал.
      II
      На линейном стопушечном парусном трехдечном корабле "Город Париж", шедшем на буксире парохода "Наполеон", в просторной, богато обставленной, отделанной тековым деревом каюте, изогнувшись, стоял перед небольшим, экономным окошком, с толстым цельным стеклом, очень исхудалый и потому казавшийся чересчур длинным маршал Сент-Арно и глядел неотрывно в море.
      На кожаном излишне мягком диване, полуутонув в нем, сидела и кормила с блюдечка пышно-пушистую белую ангорскую кошку его жена. У нее была крупная фигура бретонки, зеленовато-серые глаза, светлые волосы, очень свежее тридцатилетнее лицо.
      У дверей каюты стоял врач, невысокий толстый лысый человек пожилых лет. Он только что вошел, вызванный из соседней каюты звонком мадам Сент-Арно, и глядел неопределенно-вопросительно на нее, на ангорскую кошку, на блюдечко и на длинного человека без мундира, в одной рубахе, небрежно вправленной в форменные брюки со штрипками, в мягких домашних туфлях.
      Этот человек, с такой тонкой морщинистой шеей, с такою узкою спиной, на которой торчали, даже выпирая и из рубашки, как крылья, сухие лопатки, с такими серыми редкими, но тщательно приглаженными щеткой, точно приклеенными к черепу волосами, был его давний пациент, и о состоянии здоровья его у него не было двух мнений.
      - Господин Боше, посмотрите, что делает наш маршал! Он совсем выходит у меня из повиновения!
      И мадам Сент-Арно почти с ненавистью взглянула на отставленный левый локоть мужа, торчащий в ее сторону, как казачья пика.
      - Господин маршал! - сделал два-три шага от двери Боше. - Вам надобно лечь в постель, господин маршал, а не стоять... тем более у окна... Из окна все-таки немного дует, хотя оно и закрыто. Вам необходимо лечь, господин маршал!
      - Ах, надоело уж мне лежать! - полуобернулся Сент-Арно.
      - Но тогда, может быть, вы сели бы в кресло, господин маршал.
      - Ах, надоело это мне тоже - сидеть! - прошипел маршал.
      - Но если вы будете стоять так долго, у вас может опять начаться боль в желудке, господин маршал.
      - Ах, оставьте вы меня в покое! Идите! - рассерженно обернулся Сент-Арно.
      - Я отвечаю перед Францией за ваше здоровье, господин маршал.
      - Идите же, идите, идите, когда я вам говорю это!
      И Сент-Арно выпрямился и поднял костлявые плечи. Большие от худобы, черные, с болезненным тусклым блеском глаза стали жестки и, пожалуй, страшны, рыхлый седой правый ус дернулся несколько раз от тика, а рука тонкая безмясая рука полумертвеца, величественно поднявшись, указала на дверь.
      Боше, наклонив лысую голову, вышел гораздо проворнее, чем вошел. А Сент-Арно, простояв в величественной позе с четверть минуты, как-то сразу всеми костями скелета рухнул в обширное кожаное кресло, такое же топкое, как и диван, и тоже с подушкой, брошенной на спинку.
      - Ну вот, начинается качка! - трагически прошипел он.
      - Боже мой! Решительно никакой качки!.. Море совсем тихое, и мы точно едем в хорошей коляске по отличной дороге, - пыталась успокоить его мадам Сент-Арно, не отнимая, впрочем, блюдечка от мордочки уже сытой кошки.
      Маршал откинул голову на подушку и закрыл глаза. Не открывая глаз, он проговорил вполне отчетливо:
      - Десантная операция не удастся, нет!.. Я это предчувствую.
      - Надо надеяться на лучшее, - беззаботно отозвалась она. - Я не сомневаюсь, что лорд Раглан знает, что он делает.
      - Лорд Раглан?!
      Странное действие производит иногда на людей, даже почти умирающих, одно слово. Сент-Арно открыл глаза, вызывающе подбросил седую голову, взялся двумя пальцами за острый подбородок, украшенный острой эспаньолкой, и сказал совершенно уничтожающим тоном:
      - Ваш Раглан просто упрямый дикий осел!.. Да! Осел!.. Столько тысяч людей, столько крепких новых судов он ведет на полное истребление! Зачем? Зачем это, я вас спрашиваю?
      - Он, конечно, знает это лучше, чем я. Разумеется, он исполняет приказ своего правительства.
      - Приказ? Подобный приказ получен и мною от императора, но я... я вам говорил это... получил вместе с приказом и право его не исполнять, если нет шансов на выигрыш... И я высказался против экспедиции.
      - Вам вредно говорить много и так волноваться! - заметила она, однако он продолжал, возвышая голос:
      - Я был против, адмирал Гамелен тоже, и этот старый бурдюк - принц Жером - тоже был против... А у них, у англичан, адмирал Дондас, герцог Кембриджский, генерал Бургоин... Все, кто не потерял еще головы, были против. И только этот упрямый однорукий осел настоял на отправке войск!.. Вот мы увидим скоро, ка-кими залпами своих пушек встретит нас Меншиков на берегу! Ведь все это погибнет, - обвел он кругом себя рукой. - Ведь все они пойдут туда, туда... вон туда, в море!
      Он несколько раз подряд наклонил бессильную кисть руки с вытянутым указательным пальцем и сам внимательно всматривался в сложный рисунок ковра на полу, точно как раз под ним пенилось море, хотя каюта была на верхней палубе.
      - Туда, в пучину, - с разбитыми черепами пойдут они... тысячи... вы представляете? - страшными глазами глядел он на жену, отрывая их с усилием от рисунка ковра.
      - Если вы так убеждены в этом, то как же в таком случае мы с вами, обеспокоенно спросила женщина, отставив, наконец, блюдечко и прижав кошку к груди.
      - Мы? Мы ведь будем... высаживаться последними... Это значит, что мы... совсем не будем подходить к берегу... Я прикажу, чтобы наш корабль отвели дальше в море...
      И Сент-Арно снова закрыл глаза, далеко вперед вытянул прямые ноги и свесил голову на глубоко впалую грудь.
      В это время лорд Раглан прохаживался рядом с генералом Броуном и адмиралом Лайонсом по палубе девяностопушечного корабля "Агамемнон".
      Им, трем старикам, конечно, нужен был моцион, но палуба была завалена ящиками необходимого военного груза, и потому для прогулки оставалось очень мало места. Им, трем старикам, из которых самому младшему - Лайонсу - было уже шестьдесят три года, может быть, надо было и вообще отдохнуть от военной службы, но Англия была страной, упорно державшейся правила, что генералами и адмиралами только и могли быть люди, которым перевалило уже за шестьдесят.
      Чины генерал-майора, генерал-лейтенанта и маршала так же, как и адмиральские чины, не продавались правительством и не покупались за большие деньги, как это было с остальными офицерскими чинами, а давались за особые заслуги отечеству, поэтому достигали их только в глубокой старости, и средний возраст английских генералов того времени был от шестидесяти двух до семидесяти пяти лет.
      Лорд Раглан, главнокомандующий английской армией, разрешил себе ходить в штатском платье. На его широкой голове хорошо сидела жесткая вытянутая спереди назад шляпа формы котелка; серое осеннее пальто было застегнуто, и за борт его закладывал он пустой рукав, а левой рукой при ходьбе опирался на палку.
      Плотное, с крупными чертами лицо его было чисто выбрито, глаза в тяжелых мясистых веках внимательно глядели не столько на собеседников, сколько на море впереди и сбоку, и подзорная труба средней величины висела у него на ремне, перекинутом через плечо.
      - Все наше предприятие зависит от того, сколько войска успел собрать Меншиков, - говорил сэр Броун, который был несколько выше, но суше и морщинистей Раглана.
      - Вы видели ведь с "Карадока", мой друг, сколько сена в стогах собрано там в степи, от Евпатории к северу и к югу? - отозвался ему Раглан. - Я думаю сейчас об этом сене. Все это сено мы должны захватить, когда окончим высадку, и перевезти на корабли на шлюпках. Оно нам очень пригодится потом.