Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
      Счастливица
      Повесть
      I
      Началось с тринадцатого места за общим столом.
      Как-то странно даже было слышать в свободной от предрассудков Советской стране, да еще в доме отдыха, столь решительно высказанное нежелание сидеть на тринадцатом месте, но такое именно нежелание было высказано глухим сиповатым монотонно-жужжащим басом, и многие, приехавшие сюда в тот день, отметили эту высокую, прямую, большелобую, скуластую старуху, белоглазую, в кружевном чепчике и ковровой шали.
      Она насупливала безволосые брови и жужжала, как шмель:
      - Что же я в домах отдыха, что ли, никогда не живала?.. Каждый год то в том, то в другом живу... Только уж, разумеется, на тринадцатом месте никогда я не сидела и сидеть не хочу...
      Заведующая домом отдыха, низенькая старушка, в белом халате, в больших круглых очках, только что указавшая новоприбывшей это страшное место, снисходительно улыбнулась и сказала:
      - Ну что же, другой кто-нибудь тут сядет, а вы в таком случае вот здесь, рядом...
      И на тринадцатое место, весело щурясь, сел красноватый, седобородый, лысый доктор одной из московских больниц - Вознесенский Семен Иваныч. Он весьма шаловливо для своего возраста поглядел на высокую старуху, подмигнул низенькой старушке и пошутил:
      - Авось и на тринадцатом месте глупцами не подавлюсь.
      Дело в том, что он уже успел прочитать в писанном карандашом на клочке бумажки - должно быть, одною из подавальщиц - меню обеда, что на второе блюдо были "глупцы" - не "голубцы", а именно "глупцы", - и это привело его в веселое настроение. Впрочем, глаза его с несколько по-монгольски поднятыми углами всегда улыбались.
      Высокая же старуха села с ним рядом на двенадцатое место и очень внимательно начала разглядывать всех, кто пришелся с нею за одним столом.
      Прямо против нее сидела небольшая хрупкая женщина лет под сорок с необыкновенно усталым, истощенным лицом, на котором очень кроткие карие глаза были в желто-розово-лиловых обводах, а подбородок жался острым копьем. Это было какое-то почти отсутствующее, почти только мыслимое лицо, на котором, кроме извилистых морщин, совершенно преждевременных на вид, трудно было что-нибудь разглядеть.
      Поднеся бумажку-меню непосредственно к самым глазам, оказавшимся сильно близорукими, она говорила вполголоса, ни к кому не обращаясь:
      - На сладкое профитроль... Странное слово "профитроль"... Считается, что я знаю три языка иностранных, но такого слова я все-таки не помню. Profit, profiter, profitable...*, а профитроль что такое?
      ______________
      * Польза, пользоваться, полезный (франц.).
      Так как она в это время смотрела на доктора, тот подхватил оживленно:
      - Очевидно, что-нибудь очень полезное для нашего с вами здоровья... Но, зная три языка, где же все-таки вы работаете?
      - В библиографическом институте... в отделе иностранной литературы...
      - А фамилия ваша?
      - Ландышева.
      - Вот как? - Доктор сделал свое подвижное, способное к разнообразным гримасам лицо очень смешным, - не насмешливым, а именно смешным, подкивнул как-то игриво бородкой и сказал ей, нарочито понизив голос:
      - Никак не мог ожидать, чтобы особа, знающая три языка, оказалась из духовного звания!
      - Я... я? - покраснела вдруг Ландышева.
      - Пустяки, что же тут такого и зачем краснеть!.. Я сам из духовного звания, потому что Вознесенский... Есть такое предание о древнем московском академическом начальстве, как оно перекрещивало бурсаков... Кто был тихого поведения и громких успехов, тот, видите ли, получал фамилию от праздников, - например, Рождественский, Богоявленский, Успенский, Троицкий или Вознесенский, как я... Горжусь своим неведомым предком: был он высокой марки... Хорошо, должно быть, знал философию Николая Кузанского... Кто был тихого поведения и тихих успехов, - этим скромникам, в тиши процветавшим, давали фамилию от цветов... Вот тогда-то и пошли все Розовы, Туберозовы, Гиацинтовы, Фиалковы, а также Ла-нды-ше-вы... Да, да, да... Но были еще и такие, что успехов-то тихих, а зато поведения громкого, - эти получали прозвище от язычества: Аполлонов, Посейдонов, Архитриклинов, Илионский, Амфитеатров и прочее и прочее... Так говорит семинарское предание...
      - Хотя я и Ландышева, но отец мой все-таки не из духовенства, - начала было Ландышева, но доктор шепнул ей через стол все так же неудержимо весело:
      - Рекомендую согласиться на какого-нибудь попика, а то вы еще генерала откопаете... От вас дождешься... - и так предостерегающе смотрел при этом и так таинственно поджал губы, что, глядя на него, все расхохотались, и даже сама Ландышева улыбнулась, отчего морщин у нее сделалось вдвое больше.
      Столы для обедающих были расставлены на открытой веранде, так как сентябрь обещал еще теплое и тихое начало: в полном цвету стояли георгины на клумбах и махровые бегонии ярких цветов, и синяя лобелия, и бальзамины, а на волошском орехе, несколько неожиданном под Москвою, не было видно еще ни одного желтого листа.
      Кроме Ландышевой, за одним столом со старухой и доктором сидела плечистая, грудастая молодая женщина с правильным задорным лицом, с подрезанной надо лбом гривкой, как потом оказалось - инструктор гребного спорта Долгополова; два юных аспиранта: один - биолог, другой - обществовед, оба бывшие рабфаковцы - Костюков и Пронин; инженер-строитель Шилин, заработавшийся до большой усталости, желтолицый, бритый, морщинистый, немолодой уже человек с очень близко к длинному носу посаженными беспокойными глазами; геолог Шорников, человек лет тридцати двух, с выдающимися надбровными дугами и мощной нижней челюстью, который не так давно в скромной по внешности брошюрке ниспроверг все авторитеты своей науки, был вполне убежден, что все кругом непременно и хорошо знали основные мысли его труда, и хранил теперь за столом заслуженно гордое молчание; библиотечная работница Алянчикова, женщина плотная, рыжая, с небольшим ноздреватым носом, круглоликая, размашистых движений и резкого голоса, которая с первых же слов заявила о себе торжественно: "Я - зырянка!" Наконец, загорелый угреватый человек, по фамилии Чапчакчи, носатый, с откинутым черепом, с набрякшими веками рачьих глаз, - ученый табаковод, кавказец. Он сидел рядом с Долгополовой и в промежутке между первым и вторым блюдом спрятал в свою салфетку спичку и предложил инструктору гребли ее нащупать и переломить. Та переломила. Он безмолвно раскрыл салфетку - спичка оказалась целехонька.
      Подавальщицы в серых фартуках разносили блюда. Эти подавальщицы были точно выполнены где-то по особому заказу заведующей, строгой старушки в очках, похожей на начальниц довоенных гимназий: все маленькие, все кругленькие, крутощекие, пышащие здоровьем, явно не способные ни болеть, ни тосковать, ни плакать, ни утомляться. Нагибаться к обедающим им было не нужно, поэтому ничего разлить они не могли.
      Доктор внимательно их разглядывал поочередно, ероша седую бороду, наконец подмигнул старухе:
      - Де-мон-стративного вида здесь подавальщицы!.. Потому-то у всех отдыхающих такой аппетит прекрасный.
      Аппетит действительно был неутолимый: особенно много ели аспиранты. Они, прикашлянув, спрашивали вполголоса у подавальщицы:
      - А сколько можно взять?
      - Сколько хотите, - улыбалась подавальщица.
      Аспиранты многозначительно крякали, толкали один другого и накладывали на свои тарелки столько, что едва не капало на скатерть.
      Профитроль, так смутивший Ландышеву своей непостижимостью, оказался обыкновенным сливочным кремом с погруженными в нем печеньицами формы птичьих головок.
      - Вот видите, что это за штука, - крутнул головой в сторону Ландышевой доктор. - Штука, конечно, невредная, ясно... Повар прав.
      Он ожидал, что Ландышева отзовется на это чем-нибудь веселым, но она глянула на него робко. Она имела совсем заморенный вид и даже не улыбалась: обед ее окончательно утомил.
      - Займите себе лежанку на солнце и спите два часа до чаю... и так делайте каждый день, - обычно докторским тоном приказал ей Вознесенский и обернулся к старухе, чтобы сказать ей что-то шутливое, но лицо старухи с большим желтым лбом и круглыми жесткими скулами было недоступно никакой шутке. Она рассматривала и его, как всех кругом, очень внимательно, но нельзя сказать, чтобы дружелюбно, хотя и не совсем безучастно, как иногда смотрят долго живущие.
      Действуя неторопливо, но споро, она исправно жевала даже и довольно жилистое мясо, данное на второе тоже под каким-то французско-кулинарным названием: вставные челюсти ее действовали хорошо. Из-за стола, покончив с профитролем, она встала даже раньше Алянчиковой и Чапчакчи, который, впрочем, задержался только благодаря тому, что показывал еще какой-то фокус.
      После обеда, в мертвые часы, тут было принято спать под деревьями на дубовых решетчатых лежанках, но старуха, прижав к подбородку свою ковровую шаль, обошла на прямых ногах посыпанные желтым песком аллеи парка, где ели, сосны и березы вытягивались одинаково прямые, ровные, высокие, где между ними кустились черемуха, бузина, бересклет, бирючина, а подо мхом и папоротником гнездились сыроежки, маслята, подгрузди.
      Старуха сорвала несколько штук грибов, но, не зная, куда девать их, положила кверху ножками на одну из скамеек около затянутого хвощом и кувшинками озерца, посреди которого был островок с самыми разномастными деревьями - от пихты до дуба и орешника, на верхушке которого сидел молодой с яркой восковицей подорлик. Островок был неприступен, - мостика к нему не было, по краям густо зарос чилигой, а в озерце, как раз на его середине, где вода была чиста от водорослей, столпились плотной стаей небольшие голавлики, или красноперки. Они не двигались, вода была сильно нагрета солнцем, - они стояли и грелись... Ими долго любовалась старуха. Также любовалась она потом и бойкой речкой в двадцати шагах от озерца, по которой плыли - это было заметно - с немалой скоростью сухие камышинки и желтые ветловые листья, плыли туда, где из-за темных ольх вздымалась красная труба ниточной фабрики.
      Влево от старухи виднелась серая деревянная лестница в несколько ступеней, ведущая к широкому помосту - пристани; там около лодок возились аспиранты, выкачивали из них воду жестянками от консервов. Лодки были веселого жаркого красного цвета, но старуха хозяйственно думала, что нужно бы их починить, чтобы они не текли, кататься же в какой-нибудь из них по этой речке ей не хотелось. Все деревья другого берега: и ольха, и откуда-то взявшийся молодой вяз, и раскидистая старая желтокорая сосна с облезлой, скупой на иглы макушкой - все они очень прилежно были разрисованы в воде, даже ярче они там казались. Старуха не видела этого целый год - зеленых лугов, речки и таких ярких деревьев в воде, она стояла внимательная и важно-неподвижная, когда сзади ее раздался насмешливый и по-стариковски хриповатый, знакомый уже ей по сегодняшнему обеду голос:
      - Так вы решительно не хотите сидеть на тринадцатом месте за столом жизни?
      Доктор Вознесенский стоял от нее в нескольких шагах. Он уже переоделся из стеснительного черного пиджака в просторную белую длинную толстовку... Весь он был теперь белый: и рубаха, и брюки, и борода, и белые веселые глазки в припухших веках.
      - А кто же меня может заставить? - несколько даже вызывающе и совсем не на вопрос ответила старуха, только скользнув взглядом по докторской лысине и снова отвернувшись к реке.
      - Гм... Предположим даже, что это место грозило бы вам смертью, - еще веселее стал доктор, подступая к ней ближе. - Мне кажется, что мы с вами должны уже смело глядеть в глаза смерти... Вам сколько лет, если не секрет это?
      Высокая старуха не посмотрела на него и теперь, но ответила, помолчав немного:
      - Мне в июле исполнилось семьдесят пять.
      Была даже как будто какая-то кокетливость в тоне, каким она это сказала, и в том, как костлявой, желтой рукой поправила она при этом свою ковровую шаль у прямоугольно обрезанного подбородка.
      - Лета-a, конечно, вполне почтенные, да-а... - протянул доктор. - Мне до ваших лет жить еще долго - целых трина-дцать лет!.. Да, вот опять тоже тринадцать - зловещее число!..
      - Вы до моих лет и не доживете, - сказала старуха уверенно.
      - Долго это, да, - быстро согласился доктор. - Ни в коем случае не доживу... Пройдемся дальше, что же вы так упорно стали на одном месте!
      - Как это упорно? - важно оглянулась старуха.
      - Ну, упористо, если это вам больше нравится... В наши с вами годы это вредно... Нам побольше двигаться надо, кровь разгонять... Я вот на днях одного старика в Лубянском проезде видел, нищего, с табличкой: "Защитник Севастополя. Родился в тысяча восемьсот тридцатом году"... Не угодно ли вам, - до ста лет дожил: вот это номер!.. А почему? Двигался много: пятьдесят лет уже побирается... "Меня, говорит, как волка, ноги кормят"... А кабы он на одном месте стоял да какой-нибудь несчастной речонкой упивался, не дожил бы он до ста лет, поверьте представителю медицины!
      Вознесенский говорил это, уже стоя с нею рядом и снизу вверх поглядывая на нее игриво, но старуха обиделась почему-то; она сказала строго:
      - Шли бы вы себе с дамами болтать! - повернулась и пошла вправо, в сторону купальни, а доктор долго и сосредоточенно следил, как она переставляет свои длинные и негнущиеся ноги, старательно обходя кочки.
      Полосатый кружевной чепчик и ковровая шаль придавали ей сзади что-то восточное, даже, пожалуй, библейское, так что она, казалось доктору, даже и не шла, а шествовала к какой-то высокой цели, полная торжественности. От долгого созерцания этого шествия доктору захотелось вдруг взбрыкнуть на месте, как это делают ребятишки, и помчаться прочь с неистовым гиканьем, но бегать он уже давно не мог из-за одышки. Мелкими шажками прошел он до того места поляны, откуда был виден весь украшенный замысловатой резьбою калужско-мавританского стиля двухэтажный дом отдыха, когда-то, во время мировой войны, построенный шало разбогатевшим биржевым маклером с нерусской фамилией. Дом был выкрашен в фисташково-белое, окружен раскидистой террасой с занавесками из парусины от солнца; душистый табак и душистый горошек в зеленое и цветное окутывал его фундамент. Широкие окна всюду в нем были открыты.
      Доктор был уже в этом доме отдыха раньше - в прошлом и позапрошлом годах. Он достал кошелек, посмотрел, сколько в нем было денег, поерошил бороду, потом теми же мелкими, но уже не беспредметными шажками обогнул дом, вышел во въездные ворота и мимо соснового бора, с одной стороны, и березовой рощи - с другой, широкой многоколейной дорогой с зелененькой веселой травкой между колеями прошел на фабричную слободку, где - он знал - была довольно приличная пивная и к пиву, как и полагается, подавались соленые сухарные крошки и соленый горох.
      Старуха же мимо купальни, вдоль берега прихотливо расписанной по поверхности речки шла и шла в глубь березовой рощи. Увидела, как из самой середины какого-то сгнившего и зеленым мохом обросшего пенька тянется молоденькая, от семечка, розовенькая березка, и долго стояла, так и этак нагибая ее рукой. Услышала, как стучит где-то вверху дятел, и долго искала его глазами, пока тот не пролетел мимо нее своим небойким, ныряющим полетом.
      Дошла до стада; сытые, почти все красной масти, одна в одну, коровы паслись на поляне, а пастух, малый неудалого вида, разводил костер из сучьев.
      Старуха подошла, пожевала губами, поглядела на малого, на костер...
      - Зря ты, - сказала, - дрова жгешь...
      - Разве это называется дрова? - спросил малый, сдвинув со лба шапку, чтобы не мешала глядеть на старуху: он был совсем малорослый.
      - В Москве бы зимой кому-нибудь пригодились... А коровы у тебя хорошие...
      - Меньше, как на семнадцать литров, нету...
      - А чьи же они такие?
      - Рабочих с фабрики... чьи!..
      - Небось, помоями кормят?..
      - Да ведь и помои, конечно, дают, а как же?.. - и добавил не в тон: - Я недавно белку чуть кирпичом не сшиб... Право слово... вон на том дереве...
      - Белки разве бывают тут?
      - А что же?.. А лисица каждое утро к речке приходит... И два лисенка с ней тоже...
      На любопытствующую старуху малый смотрел снисходительно, деятельно сооружая костер. Он был щедро всконопачен и курнос. Кумачовая рубаха его была неотмываемо грязна. Старуха же безбоязненно вошла в середину стада и приглядывалась ко всем этим добродушно щипавшим грузным животным с отвисшими чуть не до земли выменами так пристально, как будто хотела купить из них дюжину и отбирала самых молочных. И коровы уже продвинулись от нее дальше, а она все стояла и разглядывала их всесторонне, вдыхая их запах, густой и теплый.
      Сладившие с течью лодок аспиранты проплывали мимо, ненужно сильно волнуя и пеня воду. Скромно прислонясь к березе, старуха и эти неожиданные новые яркие пятна на реке вбирала глазами жадно. И молодые, звонкие голоса ей нравились. А когда стали пересаживаться гребцы и рулевые, она даже зажмурилась, - вдруг перевернут лодку, долго ли?.. Долгополову заметила на передней лодке: гребла она красиво и сильно, совсем не откачиваясь назад, действуя одними только мускулами рук. Старуха была дальнозорка и именно здесь, на реке, разглядела, чего не видела за обедом, что черные волосы Долгополовой подернуты равномерной сединой.
      По тропинкам, протоптанным коровами, старуха прошла потом от реки к дороге через весь березовый лесок. Нашла гнездо волнушек и два подорешника и положила их на свежий пень, чтобы сразу кинулись в глаза тем, кто придет сюда за грибами завтра утром или еще сегодня. Кружевные березы уже начинали сбрасывать золотые листья, но очень тихо было в бору и сухо, и старухе казалось, что все кругом, даже жужжанье комаров, имело свой запах.
      Въездные ворота, из которых вышел на слободку доктор, она обошла стороною: нужно было пройти и в сосновый бор, - старуха твердо знала о нем, что дышать им даже гораздо полезнее, чем березовым лесом, и в нем ей сразу стало еще легче и еще свободнее. Между маститых молодые елочки колюче торчали повсеместно. Среди них, отгибая их ветки, старуха проходила, уже не высматривая грибов: она только дышала как могла глубже.
      Здесь она вышла к новой стройке: из толстых бревен клали довольно обширный дом на кирпичном фундаменте. Бородатые медленные деревенские плотники в лаптях, сверкая голубизной топоров, споро обтесывали по виду недавно и здесь же срубленные сосны.
      - Это что же вы строите? - спросила одного старуха.
      - А это, бабушка, будет называться столовая - вот это как будет называться... - не спеша объяснил тот, отбрасывая пахучую свежую щепу лаптем.
      - Для кого же это столовая в лесу? - удивилась старуха.
      - Да, должно быть, все для вас, для градских, - а то для нас, что ли?
      Старуха оглянулась кругом, - оказалось, недалеко, через просеку, зарыжел ржавый, мавританского стиля, купол дома отдыха.
      - Для кого бы вы ни строили, а что же из сырого-то леса? - спросила старуха.
      - Вона!.. Ждать его прикажешь. Небось, в стене досохнет!.. А щели дадут, - пакля на что же?.. Знай, конопать, не жалей!
      Через просеку старуха вышла на черный двор. Осмотрела коровник, где стояли только одна заболевшая корова тигровой масти (имя ее было Аленка) и двухгодовалый красный бык - Танк; побывала в свинарнике - полюбовалась пятью крупными, чисто вымытыми боровами; но больше всего умилила ее целая туча больших уже весенних цыплят за сетчатой четырехугольной оградой. Цыплята были только белые леггорны и красные родайланды.
      - Красо-та!.. Ах, это же красота! - долго, глядя на них, покачивала головой старуха.
      За черным двором, ближе к речке, разлеглось целое поле брюквы и кормовой свеклы с такой зеленой, свежей, густой ботвою, что старуха еще раз умиленно кивала головой и чмокала губами.
      II
      Доктор Вознесенский так и не пришел к четырем часам к чаю. На его сдобную булочку с чувством смотрели аспиранты Костюков и Пронин. Оба они были живые, веселые: один, пониже и почернявее, - ярославец, другой, подолговязее, плосколицый, сероглазый, с широким ртом, - из чувашей. За чаем Пронин доказывал Костюкову, что у чувашей есть богатый язык, есть своя давняя культура, наконец есть и своя история.
      - Вот ты бы и написал эту историю! - советовал ему Костюков.
      - А что же, брат, ты думаешь?.. Я уже собираю матерьялы... А что я напишу, то уж напишу непременно... Об этом даже и речи, брат, быть не может!..
      Говорил он на "о" и сильно действовал при этом левой рукою. Голова у него была толкачом. Стремительность огромна. Он приехал сюда с пузырьком лекарства, прописанного ему врачом в Москве, но когда биолог Костюков, посмотрев на рецепт, сказал ему, что лекарство его - обыкновенный мышьяк, от малокровия, он обиделся и выкинул пузырек в цветочные клумбы.
      - Врет он! Никакого у меня малокровия нет!.. Ишь ты, выдумал что: мало-кровие!
      После чая оба они пошли играть в волейбол.
      Это была шумная, азартная игра. Аспирантов и аспиранток собралось порядочно, к ним пристали более маститые. Черный мяч метался неистово.
      Рядом на аллее четверо играли в городки, звонко били березовые палки, выбивая фигуры.
      Волейбола старуха совсем не понимала, и хотя городки ей были несколько знакомы, но стоять близко к ним она не решалась, опасаясь прихоти прыгающих палок.
      Дальше в парке на теннисной площадке играло несколько человек. Старуха прошла было туда, постояла немного, поглядела на красивые движения ракеток в умелых руках уже немолодых, значительно плешивых партнеров, но поворачивать туда и сюда голову - следить за полетами мяча - ей надоело. Она уселась на одной из зеленых скамеек около пристани и тут снова ушла в созерцание то таинственных отражений в воде, то весело появляющихся на ней из-за поворота лодок. Дальше по реке расположен был дом отдыха для рабочих на тысячу с лишним человек, и лодки с веселой молодежью, то поющей, то играющей на мандолинах и баянах, шли теперь оттуда и, прогремев и просверкав, исчезали за излучиной, за сединой ветел.
      Заглядевшись, она не заметила, как появился Вознесенский и уселся на другой такой же зеленой скамье через дорожку, прямо против нее. Он закурил и, дымя папиросой, вертя в руке портсигар из карельской березы и щуря свои китайские глазки, сказал ей врастяжку:
      - Лю-бу-е-тесь!.. За-нят-но!.. Ваше имя-отчество?
      Вопрос был сделан быстро, деловым тоном. Старуха ответила тут же, привычно:
      - Евфалия Кондратьевна, - и, только когда ответила, отвернулась, буркнув: - Зачем это вам нужно имя-отчество?
      - Так я уж привык по старинке... Евфалия - имя довольно редкое... Но иногда раньше попадалось... Ев-фалия, Ев-фимия, Ев-патория...
      Он был теперь гораздо краснее, чем за обедом, и крупнее и ярче показался старухе его мясистый нос.
      - Евпатория - это разве имя?.. Это - город такой, - пробасила старуха.
      - А-а?.. Вот как?.. Значит, я перепутал... Правда, правда... город... Туда еще как-то лет двадцать назад поехала лечиться от чего-то моя жена и там без вести пропала.
      - Ну, вот видите... Как же это так без вести?.. - вкось на доктора поглядела старуха.
      - Под-стро-ено, под-стро-ено все было так, разумеется, чтобы я ее не искал!.. А я ее, признаться, и вообще-то не искал, - подмигнул он. - Зачем мне?.. Захотелось тебе без вести пропадать, пропадай, матушка, на здоровье!.. Может быть, где-нибудь и жива еще... Хотя после стольких лет пертурбаций всяких - едва ли...
      - Как же вы после этого? - полюбопытствовала старуха.
      - То есть в каком смысле? - и доктор жестоко затянулся и закашлял. После этого ведь тут в скорости война началась, я был мобилизован, конечно, попал на турецкий фронт, потом революция, потом... вообще, как вам известно, тогда уж совсем не до жен было...
      - А дети-то ваши как же?
      - Какие дети? - очень высоко поднял изумленные брови доктор.
      - Совсем не было?
      - Гм... За-нят-но!.. - Доктор вдруг стал еще веселей, чем был. Де-ти!..
      - Что же это вы, как будто я вас об тиграх спрашиваю! - отвернулась старуха.
      - Об тиграх?.. - Доктор захохотал. - За-нят-но!.. Нет, детей никаких не было... Для этого особый талант нужен, как вам известно... А раз к этому никакого призвания не имеешь...
      - Да у вас, должно быть, и к медицине вашей тоже призвания никакого нет, - обиженно перебила старуха и отвернулась.
      - Не-ет, я бы так решительно о себе не сказал, не-ет! - весело заерошил бороду доктор. - Как сами видите, вопросом об естественном долголетии я интересуюсь, а этот вопрос все-таки имеет же кое-какое касательство к медицине... Вот, например, и на вас я смотрю и думаю: доживете вы до ста лет или не дотянете?.. Вы, может быть, и не знаете, так я вам скажу, что от такой прелести, как рак, вы, вероятно, уже избавлены, а от рака погибает по-рядочный процент людей... Затем брюшной тиф, - этот красавчик вам тоже уж не опасен... Геморрой вам надоедать не будет... И вообще блистательно перешагнули вы через целую кучу болезней... Что же вам теперь остается?.. Так, кое-какие пустяки: склероз... крупозное воспаление легких...
      - Э-э, - поморщилась и гневно обернулась старуха. - Что это вы тут мне с болезнями с такими?..
      - Не любите?.. Вот видите... В этом мы с вами вполне, значит, сходимся: я сам их терпеть не могу!.. Но они, окаянные, тем не менее существуют!..
      Тут большой черный мяч волейболистов, кем-то поданный с излишней энергией, залетел к зеленым скамейкам, и бежавший за ним Костюков крикнул Вознесенскому:
      - А-а, доктор... Чуть я вашу булочку не слопал!
      - Глупо, что оставили! Надо было слопать! - поспешно отозвался, как того требовал момент, Вознесенский.
      На аллее, где играли в городки, молодой круглоплечий, в очках, инженер-механик мастерским ударом выбил сразу всю фигуру, да еще такую трудную, как "змейка". Доктор крикнул туда: "Браво!" - и слегка похлопал в ладоши.
      А по речке в это время плыла лодка с целым квартетом балалаечников со скульптурными, голыми до пояса, молодыми телами. Очень бравурную мелодию кинули к зеленым скамейкам хорошо сыгравшиеся балалаечники, так что старуха сказала уж не шмелиным своим басом, а в более высоком регистре:
      - Ишь как у них выходит!.. А, кажись, что же такое балалайка? Так себе - трень-брень.
      Доктор же сделал рупором руки и закричал вдогонку проплывшей лодке:
      - Бра-вис-симо-о!..
      Старухе он сказал потом:
      - Хорошо-хорошо... Отлично поют канашки... И вообще здесь неплохо... А если еще протянется бабье лето этак до-о...
      - Так уж и бабье! - перебила снова басом старуха. - Теперь только женщины, а баб уже нет!.. Довольно!..
      - Вот как! - удивился доктор. - Значит, попили нашей кровушки, и будет?.. Ну, нет так нет... Пусть будет женское лето, мне все равно... Так вот если протянется это женское лето, скажем, до половины сентября, будет совсем чудесно, а?..
      Но старуха поднялась почему-то и пошла, придерживая свою шаль у подбородка. Она не сказала даже теперь: "Шли бы вы с дамами болтать!" - а просто, вздохнув и прикашлянув слегка, задвигала ногами от реки в сторону дома, и доктор, не зная, что об этом подумать, опять, как это уже было сегодня, глядел ей вслед и находил в ней что-то библейское. Когда же к нему подошел и сел рядом табаковод, доктор, глядя на его крупный, с сильным выгибом нос и выпуклые глаза, спросил прищурясь:
      - А что, скажите, турка у вас в роду не было?
      - Воз-можно!.. Все, знаете ли, возможно! - ответил беспечно Чапчакчи. А что?
      - Да так как-то этак... вид у вас несколько притурковатый...
      В семь часов две или три подавальщицы бегали с колокольчиком, давая знать, что нужно сходиться на ужин.
      На второе за ужином подали гурьевскую кашу.
      - Странное дело... Почему же она гурьевская? - спросил, ни к кому не обращаясь, Пронин.
      - Ага!.. Вот именно... Почему гурьевская? - подхватил Вознесенский.
      - Город есть такой - Гурьев... Кажется, в Астраханском крае... или в Оренбургском... - начал было думать вслух Костюков, но доктор перебил его оживленно:
      - Город Гурьев!.. Да, есть такой при устье Урала... Только каша эта не городом пахнет, а целым министром!.. Был такой при Александре Первом министр финансов - граф Гурьев... Оставил после себя на память вдребезги расстроенные финансы (Канкрину их пришлось потом выправлять), дочь Нессельродшу да вот эту кашу... И вот ирония судьбы человеческой: о финансах расстроенных забыли, о Нессельродше - на что была баба-бой - тоже забыли, а кашу его даже вот через сто лет и даже в доме отдыха подают!.. И что же он тут такого изобрел, скажите на милость?.. В обыкновенную манную кашу понатыкал кусочков разных фруктов, чем и приобрел бессмертие!..
      - Предлагаю стереть с лица советской земли этот позор! - сказала с жаром Алянчикова.
      - Стираем! - отправляя в рот ложку, кивнул ей Костюков.
      - Переменить название! - объяснила Алянчикова.
      Доктор поспешно дотянулся к самому уху старухи и спросил шепотом:
      - Ваша фамилия как?
      - Уточкина... а что? - прожужжала старуха, но доктор уже поднялся и торжественно начал, приосанясь:
      - Вношу предложение по вопросу дня: в честь уважаемого товарища Уточкиной (он указал на старуху) предлагаю назвать это блюдо уточкиной кашей... Кто против?
      Никто не высказался против. Все рассмеялись, даже и Ландышева. Старуха внимательно поглядела на Вознесенского и покивала головой, как кивают старые на молодых и умные на глупых.
      После ужина было еще светло. Казалось, что солнце задержалось на горизонте гораздо дольше, чем было ему отведено, и эти последние иззелена-оранжевые лучи просквозили верхушки сосен, берез и елей в парке так, как этого и нельзя было представить солнечным днем. Не только каждая ветка, каждый лист - каждая игла казалась отдельной. Тончайшее кружево сплелось над головами, лица стали значительнее и сложнее.
      Эти последние перед сумерками лучи, - в них есть какая-то ласковость, задушевность, и она отражается на человеческих лицах, слабо окрашенных в слегка зеленое, когда стушевываются скулы, щеки и подбородки и глубже, и ярче, и задумчивее выступают глаза.
      На карих глазах Ландышевой, которая, робко и будто не вполне доверяя своей способности ходить по аллее, посыпанной мягким желтым песком, а не по гладким плитам и асфальту тротуаров, двигалась скользящей походкой к реке, задержались серые с золотыми точками глаза инженера Шилина, шедшего уже от реки к дому.