Пусть прокурор назвал "трюком пропагандиста" то, что он сказал на суде о своем решении застрелиться, а юноша-революционер одобрительно отнесся к такой, как он это назвал, "удачной выдумке", но зато сам-то он вырос в собственных глазах: не утаил своей слабости, вынес ее сам на общественный суд, чтобы здесь казнить!.. Вышло так, что Божок не только спас ему жизнь, но еще и высек своим ударом искру, от которой сгорела в нем вся грязная накипь, вся рабская боязнь жизни, вся его растерянность перед ней.
      Он жив теперь и силен теперь, несмотря на эту временную усталость, благодаря Божку, который "думал, что уж убил" его, а тот большак, каким ему нужно теперь идти, показан ему "святым" сыном такого же "святого доктора"...
      И как-то совсем непоследовательно на первый взгляд, но по существу вполне связанно вспомнился ему до мелочей четко странный сон его не в другой гостинице, в Ростове, а у себя дома... Обыкновенно он, как и все, очень скоро, проснувшись, забывал все свои сны, - иногда даже через секунду после того, как открывал глаза, но этот сон пробился вдруг из тайников памяти сквозь все, что произошло с ним наяву после того, а произошло ведь так много!.. Это было, пожалуй, просто забытье, а не сон, это привиделось ему не в постели, а за столом, когда, написав предсмертные письма, он вдруг задремал, совершенно неожиданно для себя: у него было еще для этого время, так как до одиннадцати часов, когда он решил выстрелить себе в сердце, оставалось еще полчаса.
      Вспомнилась только часть этого сна, - именно: в пустой степи появилось вдруг огромное, великолепное, строгого стиля здание матово-белое, карнизы черные... И как он спрашивал кого-то:
      - Это - не мрамор ли?
      - Вероятно, - отвечал кто-то.
      - А почему же дом этот стоит один в степи? - спросил он.
      - Нет, он не один, - ответил кто-то. - Вон и другие такие же.
      И действительно, повсюду стояли здания, такие же белые с черными полосами, такие же великолепные, такого же строгого стиля!.. И местность эта называлась почему-то Всесвятское... Все огромные дома эти уходили куда-то вдаль, и все их почему-то было видно...
      Эта часть какого-то запутанного и длинного сна чрезвычайно ясно представилась ему именно теперь, когда лежал он на жесткой койке в косоуглой вонючей комнатенке с низеньким потолком.
      Многоэтажные огромные дома, мраморно-белые, почему-то с черными полосами, как бы перепоясанные по этажам для большей четкости, - вот во что вылились в нем все переживания этого дня. И с бесконечными улицами таких домов в мозгу, как бы под непомерной тяжестью их, он заснул, наконец, и спал до утра не просыпаясь, а утром, выйдя на улицу, очень остро ощутил он жалость ко всем живущим в этих маленьких домишках, в каких жили и пятьсот и тысячу лет назад.
      А эта жалость тотчас же вызвала из памяти все тот же сон, и вот здесь, на улице, в этот день произошло с ним нечто странное, несколько похожее если не на галлюцинацию, то во всяком случае на мираж в пустыне: над жалкими домишками, накрывая их собою, встали в длиннейшие величественные ряды огромные белые дома строгой архитектуры... И когда он вышел на ту улицу, где встретился с Колей Худолеем, громады домов по обеим сторонам этой улицы, раздавшейся в ширину, и с мостовой, залитой асфальтом, пошли далеко-далеко вдоль большака и заняли собою всю даль и никакому одинокому осокорю у глиняной ямы не оставили места.
      И вдруг весь этот великолепный мираж исчез, и выступила перед глазами действительность: это произошло в проулке, на который свернул Матийцев. Здесь увидел он мало понятное с первого взгляда: городовой в белом кителе, и тут же под его бритым подбородком и желтыми жесткими усами чьи-то босые грязные ноги, а как они попали сюда, можно было рассмотреть только в следующий момент: городовой тащил кого-то головою вниз, чьи ноги крепко зажал левой рукой. Голова того, кого он тащил, волочилась по земле, причем действовали все время руки, оберегая ее от ушибов, и слышался какой-то приглушенный этой работой рук вой, похожий на длинное исступленное бормотанье глухаря на току.
      Городовой этот вызвал у Матийцева сравнение с хищницей-осою, когда с налета нападает она, залетев в открытое окно, на муху, пьющую хоботком из капли на столе. Муха мгновенно оказалась уж в цепких лапках осы, а оса только разбегается, сильно действуя крыльями и парой задних свободных ножек, но вот она поднялась в воздух, - и прощай, муха! В осином гнезде пойдет она на корм потомству осы, ее прожорливым личинкам...
      - Ты куда его тащишь? Ты как смеешь его так тащить? - крикнул Матийцев, поспешив к городовому.
      - А ты что за спрос? - рявкнул и городовой, без малейшей тени уважения к его серой фетровой шляпе и новому еще костюму.
      И длинное лицо городового, совершенно свекольного цвета, повернулось к Матийцеву, не только свирепое, но еще и вполне уверенное в правоте своих действий. Тот же, кого он тащил, был по виду не кто иной, как шахтер, вернее всего что напившийся и буянивший на улице, парнишка еще, не больше как годами двумя старше Коли Худолея и не то чтобы очень крупнее его. Городовой был куда плотнее и выше ростом своей жертвы; жертва же его, увидев нежданного заступника, завопила городовому:
      - Брось, селедка! Брось, сволочь!.. - И тут же Матийцеву: - Господин, будьте свидетель! Он мне всю шею набок свернул, он меня... на всю жизнь... калекой сделал!
      В непокрытую голову его с растрепанными бурыми волосами влипли и сухая трава, и комки тоже сухой глины, и песок.
      - Погоди, погоди! Ты за "сволочь" сейчас ответишь! - пообещал ему городовой, и парень - к Матийцеву:
      - Спасите, господин! Бить меня селедка хочет!
      - Сейчас же его отпусти! - вне себя закричал Матийцев, но городовой в это время уже втаскивал свою жертву, как оса муху, в полуотворенную калитку знакомого почему-то Матийцеву двора: это был двор "присутственных мест", только не с улицы. И тут же сквозь калитку увидел Матийцев тоже знакомого уж ему околоточного с бабьим широким круглым лицом, и так же вежливо, как за день перед тем, козырнул ему околоточный, но сказал строго:
      - Вмешиваться в действия полиции частные лица не имеют права!
      - А кто полиции дал право обращаться так с человеком? - запальчиво выкрикнул Матийцев.
      - Как это "обращаться"? - будто не понял околоточный.
      - По земле волочить! Головою вниз! Вот как!
      - А если он идти своими ногами не хочет? А если он в драку с полицией вступает?.. А вы же ведь и сами на суд сюда приехали, а не то чтобы полицию учить, что ей надо делать...
      И околоточный помог городовому протащить в калитку парня все так же, головою вниз, а потом захлопнул щеколду калитки или даже, как показалось Матийцеву, запер эту сплошную, без просветов, толстую деревянную, окрашенную охрой калитку на ключ.
      Оставалось только уйти и от этой калитки и от дома, напоминавшего о завтрашнем суде над ним за обвал в шахте. Что его присудят на месяц "отсидки", об этом он был предупрежден и своим штейгером, Автономом Иванычем, и Яблонским, но вот что теперь показалось ему странным в самом себе: он так и не спросил у них, что это за "отсидка", где именно он будет сидеть и кто и как будет его кормить целый месяц. Последнее занимало его теперь особенно, так как кормиться на свой счет он не мог бы: денег у него оставалось в обрез, только доехать до Голопеевки. Подумалось: "А что если отсиживать придется в "каталажке" здесь вот, при полицейском управлении, где, может быть, теперь бьют в четыре руки почти мальчишку шахтера, скорее всего что коногона, который, пожалуй, и напился-то в первый раз, - не заметно было, чтобы был он слишком пьян..."
      Дома-дворцы, овладевшие было фантазией Матийцева, не появлялись уже больше перед ним во весь этот длинный, нудный, поневоле бездельный день, хотя он долго еще бродил по городу и исходил его вдоль и поперек. Заходил он даже и на кладбище, где надписи на крестах иногда не уступали в своей многозначительной краткости произведениям голопеевского кладбищенского сторожа - Фомы Куклы.
      Подходя к одной из окраин, спросил он в шутку у одной старушки в черном с желтым горошком аккуратном платочке:
      - Какие тут у вас достопримечательности есть, бабка?
      - Примечательности? - повторила бабка, не поняв слова.
      - Ну да, чтобы было хоть на что посмотреть, - объяснил ей Матийцев.
      Старушка поняла и оживилась.
      - А вон у нас есть примечательность - дом белый каменный, двухэтажный... Небось, всякий на него со страхом смотрит!
      Матийцев посмотрел, куда показывала бабка, и увидел: за деревьями действительно белелся двухэтажный дом на пустыре. Около дома была каменная же белая стена с глухими воротами; около ворот стояла полосатая будка, а возле будки прогуливался конвойный солдат. Без объяснений догадался Матийцев, что это - уездная тюрьма, и прямо отсюда направился к себе в гостиницу "Дон".
      А на другой день утром он снова входил в суд, но теперь был уже гораздо спокойнее, чем когда слушалось дело Божка. В зале суда теперь все ему было знакомо, и кого он хотел увидеть, как например, старшину присяжных, и кого совсем не хотел видеть, как например, прокурора, все были на своих насиженных местах. Но ему самому теперь пришлось уже сидеть на скамье подсудимых, как раз там, где сидел Божок, и был он теперь не потерпевший, даже не свидетель, а подсудимый сам...
      Он не готовился накануне к своей защите, тем более что убежден был, не придется ему прибегать к длинным и связным объяснениям, а только отвечать на вопросы судейских. Но председатель с первых же слов предложил ему рассказать, при каких обстоятельствах произошел обвал.
      Матийцев начал говорить без малейшего нажима на слова, усталым тоном: усталость он чувствовал общую и преодолеть ее не мог даже в такой важный для себя час.
      - Есть шахтерская песня... Поют ее заунывно:
      Шахтер в шахту опускался,
      С белым светом расставался:
      "Прощай, прощай, белый свет:
      То ли выйду, то ли нет!"
      Показательная песня... Говорит она о том, что работа в шахте опаснейшая работа: от скопления газов в шахте всегда возможны взрывы, последствия которых часто бывают ужасны: от избытка воды в почве, если шахта мокрая, всегда возможны обвалы... Шахта "Наклонная Елена", которой заведую я, считается сильно мокрою шахтой, потому обвалы в ней не редкость. Но обвалы не всегда сопровождаются человеческими жертвами: они могут быть и в таких местах, где - случайно, конечно, - отсутствуют люди, и могут привести к человеческим жертвам... Чтобы судить о степени моей виновности в обвале, стоившем жизни двум забойщикам, нужно, мне так думается, представить во всем объеме работу инженера в шахте. Ведь шахта, - такая, как "Наклонная Елена", - прежде всего очень велика, а инженер должен обойти ее всю, чтобы везде проследить за налаженным уже, конечно, ходом работ. Но в шахте, - очень прошу представить это, - совершенно темно. В шахте кто бы то ни был, - инженер ли, штейгер ли, десятник или шахтер, - все ходят со своими лампочками... Как светляки ползают в траве, как рыбы на очень большой глубине в море, куда не проникает солнечный свет: известно, что у них есть свои осветительные аппараты... Я, положим, подошел к кучке рабочих, я, при свете их лампочек, с одной стороны, и своей, с другой, их рассмотрел; я увидел, как они работают; я спросил у десятника, если он тут, все ли благополучно, и потом пошел дальше. А вдруг именно там, где я только что был и где все казалось в порядке, - через пятнадцать - двадцать минут случилось несчастье! Кто же имеет право сказать, что несчастье это случилось только потому, что меня в тот момент не было на этом месте? Никто не может сказать этого, потому, во-первых, что я не могу стоять целый день, как припаянный, на одном и том же месте: я должен видеть в шахте двадцать, тридцать, сорок мест, - всю вообще шахту, - а вездесущием я не обладаю; потому, во-вторых, никто не может сказать этого, что несчастье может случиться и на моих глазах, но в такой момент, когда его никак нельзя предвидеть. Нельзя ведь предвидеть, когда именно начнется у того или иного человека рак, например. Злокачественная опухоль эта подготовляется исподволь, совершенно незаметно для человека, но так же точно подготовляется и обвал в мокрой шахте. Он неизбежен, говоря вообще, так как огромнейший пласт земли давит на все пустоты штреков, квершлагов, забоев... Чтобы предупредить обвалы, мы ставим так называемое "крепление", - деревянные подпорки, но вот вопрос: как именно можно определить, что то самое крепление, которое выдерживало давление неделю, и три дня, и день назад, выдержит его и сегодня до конца работ? И вот для этой цели, то есть чтобы определить прочность крепления, мы, инженеры, вместе с десятниками и самими забойщиками, поднимаем свои лампочки, разглядываем подпорки и вместе решаем, нужно ли уж менять их, или можно еще на них надеяться... А вода, наш вечный враг, делает в это время свою работу: она непрерывно капает везде и всюду, но ведь, представьте это, - каждая капля уносит с собою частицу земли, и, может быть, как раз когда мы соглашаемся друг с другом, что крепление еще постоит, над забоем есть уже весьма порядочная пустота, а инженер, заведующий шахтой, так же не знает этого и не может знать, как и забойщик... И вот, вдруг, совершенно для нас неожиданно рухнула земля там, вверху, над забоем, то есть над потолком забоя!.. Нужно бы забойщикам услышать это и тут же опрометью бежать из забоя в штрек; но как же ему расслышать шум над потолком своим, когда он сам гремит кайлом или обушком, причем он ведь еще и скорчился для этого или полулежит, - ведь забой низенький, в зависимости от толщины угольного пласта... Обвалилась земля над потолком забоя и... через какие-нибудь полминуты обвалился потолок забоя, - рухнуло крепление, вход в забой засыпан плотно пустой породой... Что можно было делать нам дальше в моем случае, если двое забойщиков в глубине забоя были еще живы, - мы слышали их голоса? Начать откапывать их? Мы это и начали было, но поняли, что можем потерять при этой им помощи еще несколько человек, а забойщиков все равно не спасем: обвал продолжался и шел туда, в глубь забоя... В результате, так как сделать для спасения заваленных забойщиков мы ничего не могли, - оба они погибли... Этот случай произвел на меня сильнейшее угнетающее впечатление, о чем я говорил уже в прошлый раз.
      Тут Матийцев остановился, опустив голову, как бы ожидая вопросов со стороны председателя суда или прокурора, но они молчали, поэтому он продолжал:
      - Мы, инженеры, не ленимся обновлять крепления: мы всегда требуем как можно больше крепежного леса, но только очень скупо всегда его нам дают вот что нужно вам знать. А часто бывает и так еще, что он - недомерок, или перележалый, или хотя и свежий, да слабой породы дерева, что нам в шахте опять не годится: нам нужен дуб, а дают нам осину, потому что осина вдвое дешевле обходится в заготовке... "Дайте нам цену за пуд угля двенадцать копеек, и мы сделаем в шахтах паркетные полы и пустим туда солнечный свет!" - вон как говорили горнопромышленники на своем съезде, а при цене в шесть копеек за пуд никаких, дескать, улучшений в работе для шахтеров ввести нельзя... А пенсии для рабочих? А хотя бы пособия денежные для них при несчастных случаях с ними? Ведь бельгийская компания, владелец "Наклонной Елены", ни одной копейки пособия не дала многодетным вдовам забойщиков, погибших там... Кто же были эти забойщики - люди или скоты?..
      - Пхе... Это уж вы, подсудимый, начали из другой оперы, - поспешил остановить Матийцева председатель, до этого все время молчавший, а прокурор, как насторожившийся конь уши, высоко поднял брови.
      Замечание председателя как-то сразу совершенно обескрылило Матийцева, и без того усталого; обидным показалось и обращение "подсудимый"... Он проговорил медленно и вполголоса:
      - Да я, кажется, все уже сказал по своему делу, и больше мне нечего добавить.
      - Если все, то садитесь, - как учитель к школьнику, обратился к нему председатель, и вовремя это было: Матийцев полузакрыл глаза и покачнулся стоя.
      Когда он сел на скамью подсудимых, то глаза его закрылись как-то сами собою, непроизвольно, - до того овладела им полная безучастность к тому, скоро ли и в каких выражениях начнет, обратясь к присяжным, устанавливать его вину прокурор и как будет вынесен ему предусмотренный приговор, месяц "отсидки".
      Сидя так с закрытыми глазами, он не то что задремал, а как-то ушел в себя и не заметил, - не мог заметить, - что прокурор, вместо того чтобы начать против него филиппику, несколько приподнявшись на месте, сказал председателю, что отказывается от обвинительной речи (а от защитника перед слушанием дела отказался он сам) и что председатель передал старшине присяжных листок с вопросом.
      Он очнулся от забытья и открыл глаза только тогда, когда присяжные гуськом выходили из зала совещаться. Он пригляделся к судейским за столом с "зерцалом" и увидел, что они заняты чем-то, что им подсунул секретарь. Тогда он вспомнил, как Безотчетов говорил ему о какой-то своей бумаге, посланной в суд о нем, заведующем шахтой, и подумал, что ведь эта бумага должна бы быть прочитана секретарем вслух, а он ее не зачитал, - почему?
      Додумать до конца этот вопрос не дали ему присяжные, которые вернулись что-то очень скоро. Он, как и все, поднялся при их появлении, и отставной военный врач, имевший вполне торжественный вид, прочитал вопрос, стоявший в листочке:
      - "Виновен ли заведующий угольной шахтой "Наклонная Елена", горный инженер господин Матийцев, в обвале забоя, в результате чего погибли двое забойщиков?"
      Тут он сделал паузу и, не глядя уже в листок, ответил:
      - Нет, не виновен!
      И еще не успел как следует Матийцев воспринять сказанное о нем, как кто-то из публики, которой собралось человек двенадцать, захлопал в ладоши. Потом захлопали все. Потом председатель суда, не называя его ни "подсудимым", ни по фамилии и глядя на него не предубежденно, а скорее как бы с участием, сказал;
      - Вы свободны!
      Матийцев понял эти слова так: "Можете выйти из зала суда и идти куда вам будет угодно, не думая больше ни о какой нигде "отсидке".
      Он поклонился председателю и вышел.
      V
      От города, где судили Матийцева, до станции, где нужно было ему сходить, считалось всего часа полтора езды.
      То, что оправдали, а не засадили на месяц, как предсказывали Безотчетов и Яблонский, и тем более то, что суд дал снисхождение Божку, очень подняло Матийцева в собственных глазах. Таким именно поднятым он и вошел в вагон третьего класса.
      Тут было очень людно, но люди ехали вместе, как понял Матийцев, издалека и успели уже перезнакомиться друг с другом: в вагонах русских железных дорог даже у закоренело молчаливых появляется почему-то большая словоохотливость.
      Свободное место, которое нашел Матийцев, оказалось даже как будто среди наиболее здесь говорливых, наилучшим образом оживленных дорогой. А в соседнем отделении, - вагон был открытый, - сидел даже кто-то с большой гармоникой-двухрядкой, которую бережно, почтительно держал на коленях, причем стояла она на широком красном, с крупным белым горошком, платке. Концами этого платка гармонист тщательно вытирал свои пальцы, которые, должно быть, потели, что мешало ему, очевидно, свободно действовать ими.
      Он был вдохновенного вида: узкое лицо с чуть заметными усишками и белесый вихор надо лбом; нос длинный и несколько набок, а глаза победоносца и покорителя женских сердец. Рубаха его, хотя и очень грязная, поэтому неопределенного цвета, была вышита крестиками - женскими, конечно, руками.
      Тронувшийся поезд еще не прошел мимо построек станции, а он уже перебрал ухарски клавиши гармоники и запел тенором:
      Ко мне барышни приходили,
      Бутыль водки приносили,
      С отча-я-я-яньем говорили:
      - А-ах, жаль, а-а-ах, как жаль,
      А-ах, как жаль, что ты - мо-нах!..
      Под узким подбородком у него оказался кадык на тощей шее, и губы от большого усердия он распяливал в виде сковородника. Зубы у него были щербатые; брови же - реденькие, желтенькие, - он то вздергивал, то хмурил жалостно, как того требовала его песня.
      - Гм, занятно! - весело говорил, слушая его и ни к кому не обращаясь, Матийцев, оглядывая в то же время всех, кто был и впереди, и с боков, и сзади.
      Но вот к нему подкатился на коротеньких ножонках черноволосый кудрявый ребенок лет трех, охватил его колено и вполне отчетливо сказал:
      - Дядя, дай конфетку!
      И не успел Матийцев приглядеться к нему, как какая-то лохматая черноволосая женщина появилась рядом с ребенком и обратилась к нему бесцеремонно:
      - Ну, дайте уж моему Диме конфетку, раз ежели он у вас просит! Он все равно не отстанет, - он такой вредный!
      - Да откуда же у меня конфетки? У меня никаких конфеток нет, удивленно сказал Матийцев.
      - Ну, как же так нет, когда вы же их своим деткам везете! - протянула черноволосая вполне уверенно и даже подмигнула знающе.
      - И деток у меня тоже нет, - ответил Матийцев уже спокойнее.
      - Ну, тогда дайте ему грушу!
      - Дай! - требовательно сказал Дима.
      Матийцев оглянулся кругом, заметил, что несколько сзади его расположился покушать какой-то бородатый загорелый степняк в чоботах, и кивнул туда головой:
      - Вон там что-то едят - туда идите!
      Бросив на него негодующий взгляд, мамаша увела сыночка, но это был только первый ее приступ.
      Минут через десять она опять подошла, таща Диму за ручонку, и сразу, с подхода:
      - Вот скажите же вы этому скверному мальчишке, что в этом самом вагоне водятся волки!
      - Зачем же я буду говорить ему такую чепуху? - кротко спросил Матийцев.
      - А затем вы должны ему это сказать, чтобы он когда-нибудь испугался! - выпалила без передышки мамаша.
      - Гм... да... Вы обратитесь к кому-нибудь другому, - посоветовал ей Матийцев.
      Опять уничтожающе-гневный взгляд выпуклых черных глаз, и опять утащила она своего Диму, и уже где-то дальше в вагоне, - слышал Матийцев, - она приказывалала кому-то:
      - Отворите же вы, пожалуйста, окошко, а то Димочке очень душно, и он себе сейчас в обморок упадет, - и что я тогда с ним должна делать, ну-у?
      А еще через пять минут Матийцев слышал уже другое:
      - Ох, затворите, пожалуйста, я вас прошу, окошко, а то я боюсь, что Димочку продует, и что я тогда с ним буду делать, а-а?
      На каждой остановке поезда, хотя бы на две минуты, она выскакивала из вагона, только успев сказать всем и никому:
      - Ну, посмотрите же вы за моим Димочкой, чтобы он чего-нибудь не наделал!.. Дайте ему что-нибудь, он будет себе есть! - И исчезала.
      И однажды Матийцев на одной такой остановке поезда услышал в открытое окно ее крикливый голос:
      - Ну, вы уж наверное мой земляк из Новой Маячки, а-а? Скажете, нет? Ну, я-таки вас очень даже хорошо зна-аю!
      И увидел, как тот, кого она атаковала, отмахиваясь рукой, уходил от нее поспешно.
      Потом она, растрепанная, вбежала в вагон с криком:
      - А где мой Димочка, а-а? Он ничего тут не нашкодил?
      И, поймав Димочку, начала его убеждать:
      - Видела я волков, видела! Они сидят себе вот тут рядом в другом, в желтом вагоне!.. Они тебя-таки съедят, - ты тогда вспомнишь, скверный мальчишка, что я тебе правду говорю!
      А тот степенный степняк в чоботах не спеша продолжал что-то такое жевать и говорил, обращаясь к пожилой женщине в выцветшем, когда-то малиновом платочке, сидевшей против него:
      - Зве-ерь, он все решительно про себя знает!.. Хотя бы, скажем, лису возьми... В какое время она нахально себя вести начинает, так что даже за курями готова середь дня в хату влезть?.. Тогда у ней нахальство такое, когда линять станет, - вот когда! Шерсть если из нее клочьями лезет, кому она тогда нужна? А мясо... Мясо лисиное не то что человек, и сатана есть не схочет, как оно вонючее. Вот она и смелеет тогда, эта лиса!
      А женщина в линялом платочке, тоже загорелая по-степному, соглашалась и говорила о своей телке:
      - Истинно, все понимает... Вот телка у меня, до того настырная: давай да давай ей жрать... И что же ты думаешь? Купила ей сена люцерного воз: жри! Она же побуровит-побуровит тое сено люцерное своей башкой, да под ноги его скинет все, да ногами своими затопчет, а сама мне: "Му-у-у!" Ты что это, дескать, мне такое дала?.. Вот поди же, шо сь такое она в нем нашла, в этом сене люцерном, что ей не пользу должно произвесть, а чистый, выходит, вред!
      - Може оно обрызгано чем, если садовое? - пытался догадаться степняк. - Бывает, деревья попрыскають, а на траву, своим чередом, попадет яд какой, - вот телка твоя его, яд этот самый, и чует...
      Против Матийцева сидел кто-то, спустивший на глаза козырек кепки, как будто отдавшись дреме, но, примерно через полчаса после того, как сел Матийцев, он сдвинул кепку со лба и очень внимательно пригляделся к новому здесь для него человеку, так внимательно, что Матийцеву стало, наконец, неловко и он спросил:
      - Вздремнуть изволили?
      Спросил, чтобы что-нибудь сказать, но увидел, как сразу оживилось заспанное лицо и как уперлись в него оловянные, мутные еще глаза.
      "Кажется, немец, колонист", - подумал о нем Матийцев и только что успел это подумать, как услышал:
      - Вы говорите по-немецки?
      Матийцев невольно улыбнулся тому, что этот немец принял его спросонья тоже за немца. В гимназии он учился немецкому языку, мог читать немецкие книги (конечно, с помощью словаря), мог понимать немецкую живую речь, но с трудом составлял немецкие фразы. Поэтому, как ни захотелось было ему вдруг прикинуться шутки ради немцем, сказал:
      - Нет, - ни бельмеса не смыслю.
      - Это очень неприятно, хотя... Я могу, конечно, говорить и по-русски... Я - изобретатель, как это называют по-русски. Я такой аппарат изобрел для мельчения овощей, фруктов, тому подобное... И сам министр руку мне жал, и от него я серебряную медаль получил, - как же!.. И граф Келлер заказал мне четыре аппарата сделать!
      "Не сумасшедший ли этот немец?" - подумал Матийцев, но, приглядевшись к худощавому, гладко выбритому лицу, не больше как сорокалетнему, решил, что он только очень убежден в своих достоинствах.
      Немец же сделал тут паузу, как бы ожидая, не закажет ли и этот случайный его спутник по вагону пятого аппарата для измельчения овощей и фруктов, раз четыре заказал не кто иной, как граф Келлер. Но Матийцев молчал, да кроме того, проходивший в это время по вагону кондуктор, весьма бравого вида и чрезвычайно краснолицый, внушал мамаше Димочки:
      - Коротко и явственно вам говорю: не выскакивать на полустанках!
      - Ну, а если мне нужно? - не сдавалась та.
      Но кондуктор не удостоил ее длинной беседы; он только повторил выразительно:
      - Коротко и явственно сказано! - и пошел дальше.
      Когда прошел кондуктор, немец продолжал:
      - Вам, может быть, это не так хорошо известно, что надобно пережевывать пищу семьсот двадцать раз?
      "Явный сумасшедший!" - убежденно подумал Матийцев, но спросил как мог спокойнее:
      - Я, должно быть, ослышался? Мне показалось, будто вы сказали "семьсот двадцать" раз?
      - Да ведь я же специалист в этом деле, а не то что! Семьсот двадцать, да, и только таким образом, как говорится по-русски, пища может называться; она есть вполне пережевана вами!
      - Это при полном отсутствии зубов, что ли? - попытался догадаться Матийцев.
      - Нет, нет! Это нет!.. Это именно, именно вот в вашем возрасте, например!
      И немец посмотрел на него строго и поднял указательный палец к своему жесткому подбородку. А потом торопливо добавил:
      - Даже пиво, даже чай, - тому подобные жидкости, - тоже необходимо жевать!.. В чае тоже есть теин, - прочее тому подобное... А клетка мясная, она-а... она уж в животном, - бык, например, баран, - до высшей дошла своей интеллигенции... Вы понимаете, что я хочу сказать? Может быть, сказать по-немецки? Это - оч-чень важный положений!
      - Ничего, все понятно, говорите по-русски, - отозвался на это Матийцев.
      - Она - старая, - вот я что хочу вам сказать, а зачем питаться старым? Тогда как... клетка шпинат, например, спаржа, - она-а до такой интеллигенции не дошла! Она-а считается так: молодая клетка.
      "А-а, это - вегетарианец!" - подумал Матийцев: немец же между тем продолжал:
      - Яблоки, например, - масса железа, масса!.. Фосфаты. Но только... (Тут он опять посмотрел строго и поднял палец.) Только не чистить кожицу, нет!.. Сидят профессор Винтергальтер и наш, русский, за границей, в Лейпциге, в сквере... Наш, русский, чистит яблоко ножом, а профес-сор Винтергальтер трет его об рукав костюма... Трет, - ну, может, какая соринка, пылинка, - как это называется по-русски, - не знаю, как это вам объяснить лучше...
      - Ничего, все понятно, - поощрил его Матийцев.
      - И во-от только наш русский приготовился, - ам! - яблоко это в рот класть, - профессор Винтергальтер ему: "Бросьте! Бросьте, - говорит, - и это тоже!.. Самый лучший, питательный вы бросили, - кожицу, а это - дрянь! Бросьте, я вам говорю, и это!"
      И немец при этом так увлекся, что сделал энергичный жест, как будто хотел выбить яблоко из рук Матийцева, державшего спокойно руки на коленях.
      - Обо мне в русских газетах писали как о пионере, как бы сказать, в этом деле, в питании! - с важностью добавил он. - В немецких газетах тоже были заметки... В немецкие газеты я сам тоже посылаю свои корреспонденции о русский народ, русский ландшафт, - тому подобное... Пишут мне оттуда, из-за границы: "Давайте больше! Давайте чаще!.." Но-о, главное, жена не понимает (тут он сделал гримасу), что это - ра-бота тоже, а не то что... какие-нибудь шуточки... И все мне мешает, все мешает!.. Но-о, - будто спохватился он, что сказал лишнее, - вы не подумайте, ради бога, что я это серьезно насчет своей жены! Не-ет! Я это просто ради одной веселой шутки... дружеской...
      И, как будто желая замять неловкость свою, которая вплела в разговор зачем-то еще и жену, немец продолжал без видимой связи, но с воодушевлением:
      - Доктора-аллопаты что прописывают вам от ревматизма? Салицилку? Ха! Возьмите вы сок красного бурака, о-он, сок этот, - как бы выразиться.