- Деньги, что ли, украл? - спросил лупоглазый Бесстыжев.
      - Кто?.. Сенька?
      - Да Сенька же, а то кто же?.. О Сеньке же ты говоришь?
      Полезнов внимательно поглядел ему в глаза, побродил взглядом по крутому лысоватому лбу, увидел, что он ничего еще пока про жену его не знает, и протянул неопределенно:
      - Дда-а... вообще мерзавец... И, в частности, тоже подлец...
      А чтобы покруче свернуть с этого вопроса в сторону, добавил:
      - Сердит очень против царя народ, - я про Питер, конечно, говорю... Очень языки у всех поразвязались...
      - Ну? - как будто удивился Бесстыжев, пришлепнув бороду на колене.
      Заметив это, Полезнов стукнул кулаком об стол, сделал страшные глаза и заговорил вдруг громко и обиженно:
      - А в самом деле, ежели разобрать по частям, от кого мы все терпим?.. От него одного мы все терпим!.. Сколько мильонов народу от олуха от одного!.. Ты в японскую войну не служил?.. Нет?.. Признаться, и мне не пришлось, а другие пошли... Кто не вернулся, а кто калекой пришел... "Голые, говорят, мы против японцев вышли!.." Не тот же ли черт теперь выходит?.. Раз ты не можешь управлять царством - уйди к черту! Вот!.. Уйди, - мы без тебя, дурака убогого, обойдемся!.. Уйди!..
      И еще раз ударил он по столу, а Бесстыжев, как будто от испуга, поспешно убрал свою бороду за борт пиджака и спросил тихо:
      - Это ты, Иван Ионыч, про кого же так?
      - Про кого?.. Все про него же... Я уж наслушался и в Питере и в вагоне, что про него говорят... Это ты здесь сидишь, не слышишь...
      С полминуты они глядели друг на друга неотрывно: один зло, другой испуганно, наконец спросил Полезнов:
      - Сколько овса к первому ссыпем?
      - Овса-то? - не сразу отозвался Бесстыжев.
      Он положил одну ногу на другую, погладил колено, снял его, переменил ногу, погладил другое колено, снял... Жены его не было в горнице, - они сидели за столом только вдвоем с Полезновым.
      - Я у тебя про овес спрашиваю! - напомнил Полезнов.
      - Про овес-то?
      Бесстыжев наклонил голову и задумался, точно подсчитывая в уме мешки и пуды. Это тянулось так долго, что Иван Ионыч прикрикнул, наконец:
      - Дурака ты, что ли, из себя корчишь, или что?.. Ты получил на овес деньги?
      - На овес-то?
      И Бесстыжев спокойно повернул к нему голову, поднял ее, напыжился и ответил расстановисто:
      - Да раз если ты об царе нашем такие слова смеешь говорить, какой же тебе тогда овес? Тебе тогда острог, а не овес!..
      - Что-о?
      - Тебе тогда отседа бежать надо, покамест полиция не схватила!
      Бесстыжев поднялся и стал, прочно поставив ноги в подбитых толстых валенках.
      - По-ли-ци-я! - пренебрежительно вытянул Полезнов, но, покачав головой, добавил: - А хотя бы полиция, кто же ей на меня донесет, полиции?
      - Как это "кто донесет"?.. Вот мне же ты говорил это, я, стало быть, должен и донести уряднику - вот какое дело!.. О-очень это серьезное дело, а не то чтобы шутки!
      Бесстыжев и говорил это серьезно. Он еще глубже запрятал свою бороду и застегнул над нею верхнюю пуговицу пиджака.
      - Т-ты... с урядником?! - запальчиво крикнул Полезнов, поднимаясь. Угрожать вздумал?.. Ты мне... не насчет урядника, а насчет овса говори, понял?
      - На-счет ов-са?.. Что я тебе насчет овса могу? Ну?
      Бесстыжев напружинился сразу и стал по-бычьи.
      - Я тебе двенадцать тысяч дал? - понизил голос Полезнов.
      - Ког-да это да-ал? - удивленно вытянул Бесстыжев.
      - Та-ак! - вытянул и Полезнов и тихо присвистнул.
      - Не свисти у меня в горнице, невежа, - у меня иконы висят! прикрикнул Бесстыжев и сжал кулаки.
      Полезнов хотел было кинуться на бородача, чтобы смять его сразу, хотя он знал, что в прошлом Бесстыжев - теперь его однолеток - был не в одном только Бологом известен как кулачный боец и что так же вот, как теперь, прятал он перед боем свою бурую бороду за борт пиджака, и нос ему изуродовали на кулачках, - но его остановил густой, хоть и негромкий, кашель за дверью, косматый кашель какого-нибудь дюжего грузчика, и вместо того чтобы кинуться драться, Полезнов повернулся к висевшей на гвозде своей шубе и начал одеваться, спеша.
      - Та-ак-с! - закончил он, выходя.
      - Этак-с! - с издевочкой перекрыл его Бесстыжев, провожая.
      Когда Иван Ионыч шел по тем же сугробам к своему дому, он оглядывался по сторонам несколько пристукнуто, ошарашенно и даже о самогоне бесстыжевском думал: не отрава ли в нем? Студень тоже стоял где-то совсем близко, около глотки.
      Встретился дурачок Митя, страдавший виттовой пляской. Обычно он протягивал к нему бесноватую руку: "Куп-пец, да-ай!" Теперь только глянул на него как-то даже и не глазами - их не было заметно, - а черным оскаленным ртом и прошел отвернувшись. Шел он широким, падающим вперед, загребающим снег шагом. Полезнов думал о нем: "Сейчас брякнется!" Но он не падал. Был он из первых солдат, брошенных на фронт в эту войну, и серела-желтела на нем шинель, снизу оборванная собаками.
      Прошли мимо двое мальчишек с озера, от проруби, где успели уже наловить по кукану окуньков и подлещиков блесною, но ни один не сказал ему: "Купец, купи!", только глянули хмуро.
      Он все равно не купил бы - на что ему теперь были подлещики? Но все-таки и это обидело.
      Когда же он подходил к дому, нянька только что вышла гулять с двумя девочками - Катей и Лизой. Девочки были одинаково укутаны в синие вязаные платки, а нянька в серую степенную шаль - его подарок.
      Почему-то испугавшись вдруг, чтобы дети с визгом, как всегда, не побежали ему навстречу, а может быть, подумав и так, что не побегут они к нему сегодня, - очень туманно было в голове, - Иван Ионыч за поднявшейся поземкой свернул в переулок, а оттуда выбрался на озеро и прямиком, как ехал вчера, пошел к вокзалу.
      От большой ходьбы стало ему жарко в тяжелой шубе, он ее распахнул, а в толпе встречных ребят-подростков какой-то белоглазый озорно крикнул осклабясь:
      - Гляди! Купец шубу вывернуть хочет!
      И тюкнул. И все за ним начали тюкать разноголосо, и даже один захрюкал по-свиному... Пришлось поневоле ускорить шаг, так что на вокзал пришел он в большой испарине. Наткнувшись там на знакомого весовщика Тимофея Акимыча, он сказал ему с первого слова зло и хрипуче:
      - До чего же сильно испортился народ, страсть!
      И так при этом смотрел он на весовщика строго и осуждающе, что Тимофей Акимыч почесал ключом за ухом и отозвался прищурясь:
      - Протух?.. По такой погоде мудреного чуть.
      - Ты об чем? - зло спросил Полезнов.
      - Об народе... Как он из мяса состоит, легким манером мог он испортиться...
      - Однако пятнадцать градусов, - кивнул на красовавшийся тут же градусник Полезнов, но весовщик ответил загадочно:
      - Зато на фронте вот уж третью зиму жара!
      Катили тачки носильщики, сморкаясь в фартуки. Прошел огромный старый жандарм, лязгая шпорами по асфальту, и, увидя его, Полезнов, сам не зная почему, начал застегивать шубу.
      От помощника начальника станции узнал он, что поезд на Петроград идет с опозданием на шесть часов.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      У Полезнова было, кроме Бесстыжева, еще двое подручных: один орудовал к московской стороне от Бологого, другой к рыбинской (Бесстыжев же в сторону Валдая). Обычно в каждый свой приезд домой Полезнов налаживал с ними связь. И теперь также, увидев на путях поезд, который минут через десять должен был идти на Рыбинск, он с деловой поспешностью послал носильщика за билетом до станции Максатиха.
      Нужно было двигаться, чтобы не думать о жене, о Сеньке, о девочках своих, которых он видел сегодня с нянькой, и о двух младших мальчиках, которых не видел и не хотел видеть. Когда по-деловому застучали колеса поезда, он даже чуть усмехнулся про себя, вспоминая Бесстыжева. Ему представилось, как, расчесав знаменитую на весь уезд бороду, придет Бесстыжев к нему в новой синей поддевке просить прощенья и будет сваливать все на самогон... А он не простит.
      Поезд, на котором он ехал, шел бодро, как нужно, и правильно, по расписанию; это заставляло думать и о Петрограде: вошел в расписание... а не вошел сегодня, так завтра наверно войдет.
      На всякий случай он спросил своего соседа в чиновничьей фуражке, читавшего как раз "Новое время":
      - Ну что там пишут насчет Петербурга?
      - Пе-тер-бур-га больше на свете нет, как известно, а есть Петроград! наставительно ответил чиновник, хотя был, должно быть, вдвое моложе Полезнова, с черными тонкими усиками, закрученными колечком. Но тут же улыбнулся добродушно и добавил:
      - Демонстрации как будто были... Ничего, пустяки.
      Потом присмотрелся к Полезнову очень внимательно, не переставая улыбаться, а закончил совсем неожиданно:
      - Вы - исконный русский дворянин, да?.. И в гербе у вас какая-нибудь этак медвежья лапа... Так?.. Я угадал?
      - Гм... - поднял брови Полезнов, удивясь угрюмо. - Что я - посконный мужик, это так, а до дворянина мне еще довольно далеко!
      - Однако... надежды не теряете?.. Угу... Все-таки... да... большая прочность в лице... Этакое что-то русско-медвежье... Ничего, вы не обижайтесь...
      - А львиного ничего во мне нет? - угрюмо спросил Иван Ионыч.
      - Ма-ло-ва-то!.. Да... Сейчас я буду угадывать дальше.
      - Очень мне это нужно! - сердито крякнул Полезнов. - Я ведь не угадываю, что вы-то за птица!
      - Однако же неожиданно и вы угадали! - оживился и повеселел еще более чиновник. - Я действительно птица!.. Моя фамилия - Воробьев!..
      И при этом для большей учтивости он даже привстал немного, будто рекомендуясь. Он поглядел ожидающе, даже на правой руке отставил большой палец и разогнул ладонь, но Иван Ионыч не сказал ему своей фамилии и круто отвернулся к окну, откуда глядели сиреневые снега.
      Тогда чиновник приставил палец к носу, как это делают артисты кино, когда изображают человека, близкого к блистательной догадке, и сказал вдруг таинственно:
      - Я понял!.. Вы - нувориш!
      - Что та-ко-е? - глянул сердито Полезнов.
      - Не обижайтесь!.. Это - модное слово... Вы... как бы это сказать нежнее?.. работаете на оборону страны. Так? Я угадал?
      - Конечно, работаю, - согласился Полезнов. - Я без дела не сижу, я работаю, конечно... все так же должны работать, вот!.. И вы в том числе!.. Вы в Рыбинск едете?
      - Вот видите!.. Вы тоже угадали! - засиял чиновник насмешливыми, темными, как осколки черного стекла, глазами. - В Рыбинск, да, да, в Рыбинск!.. Так и создаются у нас сведения о жизни: мы должны угадывать, чтобы знать... хотя в то же время должны и что-нибудь все-таки знать, чтобы угадывать, не так ли?
      На первой же станции он вышел, весело оглядев при этом Ивана Ионыча, и даже взял по-военному под козырек на прощанье.
      Газету он оставил сознательно или забыл, и Полезнов долго косился на нее с неприязнью, но от скуки все-таки взял и по привычке начал просматривать объявления. И странно, как только среди огромного полотнища объявлений попалось ему хорошо знакомое "Продаются львы", это его как будто поставило на свое прежнее место. Он сказал самому себе: "Раз продаются еще, значит не проданы..." И будто и в самом деле какой-то необыкновенный барыш мог еще он взять на этих двух львах, он потянулся довольно. Мысль о том, что объявление объявлением, а какой-нибудь Чинизелли или цирк "Модерн" мог вчера еще купить и вывезти к себе этих Жана и Жака, он отбросил решительно. И опять по-вчерашнему отчетливо, деловыми словами подумал: "За две красных тысячи купить, за четыре красных тысячи продать..."
      Когда вылез Полезнов на своей станции, то спросил у истопника, когда пойдет встречный на Псков, чтобы ни в коем случае не опоздать к петроградскому. Оказалось, что складывалось это удачно: через три четверти часа ожидался поезд на Псков. И уж полнейшей удачей показалось Полезнову: тот, к кому он ехал, белобрысый (и ресницы белые, как в муке) рыбинский мещанин Поденкин Егор Петрович как будто нарочно ждал его на станции.
      Он пил чай с домашними медовыми пряниками вместо сахара. Белые волосы его прилипли к розовому потному лбу, и глаза (серые) казались тоже порозовелыми. Курчавую бородку его можно было принять просто за седую, до того льняной был в ней мягкий волос. Иван Ионыч знал, что ему под пятьдесят, а кто не знал, мог бы дать и двадцать восемь, таким он казался моложавым. И улыбался он вкрадчивой, сладкой улыбочкой и говорил полушепотом и с оглядкой.
      У него оказалось все хорошо.
      - Шатиловского достал, крупного и поценно, - шепнул он ласково, угощая чаем. - Подвод только не соберу, чтобы сразу подвезть... Правда ведь, лошади остались калеки, а люди - почитай, бабы одни.
      - Бабы тебе - чего же лучше, - буркнул Полезнов. - Ты же до баб ласый! - и вспомнил, что уж раза четыре, если не больше, говорил ему это.
      - Да ведь, Иван Ионыч, - с тихим смешком отозвался, как и раньше, бывало, Поденкин, - очень уж их, баб этих, бесчисленно много, а я все один!
      - Ты не женись! - убежденно буркнул Полезнов. - На кой черт!
      - Истинно!.. Я тоже того же мнения... Чиста моя душа, и чист воздух для меня, и никогда еще не было мне в бабах отказу!.. - одушевился Поденкин. - А солдатки, теперь взять, ну что же они, подлые, вытворяют - уму непостижимо!.. Говоришь даже какой: "Да ведь у тебя муж на фронте, может, смертельной мукой теперь исходит, а ты..." Так она, веришь ли, такое слово об нем скажет, это об муже-то, что только бы в мужской компании, и то по очень уж пьяной лавочке... Вот они какие лахудры!
      - Пропала Россия! - сурово поглядел на него Полезнов, отложил в сторону медовые пряники, отставил стакан чаю и яростно поднялся.
      И все время потом, пока он ждал обратного поезда и говорил с Поденкиным о делах, он оглядывал его подозрительным, косым взглядом. Был Егор хорошего роста, статен; волосы из-под новой шапки завивались кольцами, как у кучера; черный романовский полушубок очень к нему шел: от него он казался еще белее лицом.
      - В Бологом давно был? - спросил его Полезнов, отвернувшись.
      - Да ведь на прошлой неделе, а что?
      Полезнов очень хотел спросить: "А ночевал где?", но спросил:
      - Бесстыжева видел?
      - Бесстыжев наш, кажись, хочет свою торговлю открывать, - отозвался Поденкин и тоже отвернулся, как будто затем, чтобы посмотреть на подходивший поезд.
      А Полезнов наблюдал его искоса и думал: "У меня в доме ночевал!"
      Насчет Бесстыжева и его будущей торговли он не сказал ни слова, а когда подошел поезд, то так заспешил садиться, что сделал вид, будто совсем не заметил протянутой ему на прощанье длинной руки Поденкина. И только из окошка вагона кивнул ему головой, чуть дотронувшись до бобра шапки.
      - Счастливый путь! - крикнул ему Поденкин, ласково от солнца жмурясь.
      "У меня в спальне ночевал, подлец!" - растерянно думал, глядя на него, Полезнов.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      В Бологом, на вокзале, узнал Иван Ионыч, что поезд на Петроград опоздал больше чем на шесть часов из-за заносов, а воинский пробился и подходит.
      Подсев ближе к лампочке и сопя от усилий, он начал было в записной книжке писать карандашом прошение, какое должен был подать на Бесстыжева, припоминая другие его проделки, тоже очень похожие на мошенничество, но решил наконец, что адвокат завтра в Петрограде с его же слов напишет это гораздо лучше и подведет нужную статью законов; записал только, что двенадцать тысяч были даны Бесстыжеву новенькими пятисотрублевками восьмого февраля, и к этому добавил: "Расписка не взята по случаю поспешности".
      Пришедший воинский поезд наполнил вокзал суетой, беготней, руготней, казарменным запахом... Целый час стучали по плиткам мозаичного пола вокзала гулкие солдатские сапоги, хлопали двери, орали дюжие глотки.
      Когда поезд, наконец, ушел на Псков, к генералу Рузскому, Полезнов, бродя по перрону, заметил несколько ярко блестевших пачек патронов между рельсами, и даже целый патронный ящик невинно и как будто сконфуженно белел под большим перронным фонарем.
      - Безобразие какое! - сказал он весовщику Тимофею Акимычу. - Ежели они здесь целые ящики патронов теряют, что же они на фронте делать будут?
      - Ежели дураки, то головы потеряют, а ежели умные - с головами домой придут, - загадочно ответил Тимофей Акимыч.
      - Сказать же надо кому, чтоб убрали!
      - Убе-рем... Пригодятся... - и пошел.
      После этого разговора сиротливыми показались Полезнову черные шестидюймовки, стоявшие на платформах и покрытые брезентом... Поезд с ними пришел, должно быть, еще утром. На брезентовых покрышках было много снегу. Они тоже казались потерянными, эти орудия.
      Часов около восьми пришел поезд из Петрограда. В зале первого класса Иван Ионыч цепко присасывался глазами ко всем лицам, но приезжие казались менее встревоженными, чем он, они только наперебой расхватывали в буфете бутерброды.
      За столом же, где сидело несколько человек, поспешно работая ложками в дымящемся супе или солянке, какой-то молодой, большеголовый, в инженерской фуражке, по виду кавказец, не совсем чистым русским языком говорил громко, как будто никому и всем сразу:
      - Да ведь нас, инженеров-путейцев, вешать надо! Мы кто?.. Мы взяточники, это раз!.. Мы - каз-но-крады, это два!.. Мы хапаем де-сят-ки тысяч!.. А если путевой сторож гнилую шпалу у себя в печке спалит, мы его под су-уд, негодяя!.. Мы ему двадцать четыре света покажем!.. Ка-ак смеешь гнилую шпалу в своей печке палить, когда это казенное имущество, па-адлец!.. Ххолодно тибе, а-а?.. Тибе ххолодно?.. Ка-ак это тибе может быть ххолодно, когда ты и всего только сторож?.. Это инженеру может быть холодно, а не тибе, ххам!..
      Он широко размахивал тощими руками, одетый в очень легкое, почему-то осеннее пальто с несколько бахромчатыми рукавами. Лицо у него было обветренное, щетинистое; тонкий нос с горбом краснел, как обмороженный; волосы у широких висков мелко курчавились.
      Наискось от него, на другой стороне стола сидел невзрачный, морщинистый, хоть и нестарый, подполковник с нефронтовыми белыми погонами. Полезнов с первого взгляда принял было его за военного врача, но вот он откинул голову и сказал инженеру очень твердо и внятно, как не говорят врачи:
      - Прошу прекратить агитацию!
      - Каку-ю агитацию! - задорно крикнул инженер.
      - Тут зал первого класса, а не третьего, и старания ваши излишни... Поберегите энергию!..
      - Я... Я... Вы знаете, кто я? - гордо откачнулся инженер. - Я - князь Нижерадзе.
      - А я - князь Выше-радзе! Поняли?.. И при малейшей попытке вашей продолжать агитацию я вас арестую!
      Только тут понял Полезнов, что подполковник этот - жандармский, и очень удивился, когда инженер деланно коротко хохотнул и на весь зал крикнул:
      - Коротки руки!.. Вы?.. Меня?.. Арестуете?.. Ха-ха!.. Коротки руки!
      Однако он отошел от стола, а к подполковнику наклонился сзади какой-то длинный, светлоусый, торгового вида и сказал как-то пьяно-странно, указывая пальцем на инженера:
      - Он у самого генерала-губернатора чай пил!.. Хи-хи-хи... И кофей пил!
      Между тем широкоплечий сановитый старик, хорошо и добротно одетый, с раздвоенной, видно, что холеной, бородою, сказал важно, в упор глядя на подполковника, не сводившего глаз с инженера:
      - Аресто-вы-вать, господин полковник, тех, кто по-ря-до-чен, и оставлять на свободе явных не-го-дя-ев - эта ваша система уже довела нас до ги-бе-ли! Да! Благодаря этой сис-те-ме Россия на краю про-па-сти!
      И вдруг хлынуло с разных сторон:
      - Верно!.. Правильно сказано!..
      И около буфета кто-то с бутербродом во рту захлопал, как в театре; когда присмотрелся Полезнов, оказалось, что это был молодой офицер.
      Подполковник резко отодвинул от себя тарелку, зло поглядел на сановитого старика и кругом и вдруг поднялся и пошел к выходу, а за ним бросился и официант с салфеткой, и вот тот самый, длинный, светлоусый, торгового вида, подмигнул теперь уже старику и, также пальцем указывая на уходящего жандарма, крикнул тонко:
      - Смотрите, деньги за солянку замошенничал! Хи-хи-хи!.. Ей-богу!
      И он так вздернул усы и такие сделал глаза, что уже, глядя на него, многие захохотали, а инженер (или только надевший инженерскую фуражку на время), не теряя времени, очутился вдруг на столе, на другом конце его, и кричал оттуда, перегибаясь:
      - Гос-спода!.. Мы переживаем сейчас мо-мент огромной исторической важности!.. О-банк-ро-тилась власть!.. Вы все это знаете, все вы это видите!.. Что же теперь требуется от вас? Чтобы вы, наконец, заговорили!.. На чем держалась власть? На бес-сло-весно-сти населения! До чего же домолчальничались мы все? До стыда, до позора!.. До того, что какой-то конокрад и пьяница и распутник Гришка Распутин правил Россией, а при нем для мебели де-ге-не-рат этот, "мы, божией милостью, Николай Вторый"... А там... в Петрограде... в столице... там голод!.. Там нечем печи топить!.. А на фронте что?.. Там милли-оны погибают!.. С палками, да, с палками идут против пулеметов, потому что винтовок нет!.. Снарядов нет!.. А великий князь Сергей Михайлович об-кра-ды-вает войска, чтобы брил-ли-ан-тов накупить балерине Кшесинской...
      При этом слове инженер, - как разглядел Полезнов, - качнулся вперед и спрыгнул со стола, а из боковых дверей показалось человек пять жандармов, причем трое из них и поручик с ними были здешние, а давешний подполковник с очень решительным видом и с револьвером в руке выступал впереди.
      - Вы арестованы! Ни с места! - крикнул он инженеру.
      - Дудки! - крикнул инженер и замешался в толпу.
      Потом началось что-то неуловимое для глаз. Все в зале сразу как-то сгрудились около жандармов в непроницаемый круг, все закричали вдруг, и оказалось, что это внушительно, когда на вокзале довольно согласно и полным голосом кричит толпа:
      - Вон жандармов! Долой жандармов!.. Бей их!.. Вон, мерзавцы!..
      Полезнов думал, что сейчас должна начаться стрельба, и подвинулся задом к буфету, но неистово зазвенел вдруг колокольчик швейцара, старавшегося покрыть все голоса своим басом, действительно редкостным:
      - По-ез-ду на Тверь, на Москву втор-рой зво-нок!..
      И все кинулись к двери, чтобы не остаться здесь, на вокзале, и вместе со всеми вытолкнуло Полезнова, так и не заметившего, куда потом девались жандармы.
      Подняв правую сторону воротника от резкого ветра, Иван Ионыч дождался отхода поезда. Ему хотелось посмотреть, вытащат ли из вагона жандармы объявленного арестованным инженера, но жандармов на перроне не было даже и видно. Поезд дернулся и после нескольких свистков двинулся, и на одной из освещенных площадок Полезнов разглядел знакомую инженерскую фуражку над тонким с горбинкой носом. И так как в это время на перроне было много толкотни и криков, Иван Ионыч безбоязненно сказал вслух о Бесстыжеве:
      - А он, дурак, вздумал меня урядником каким-то пугать!.. Эх, идиот чертов!
      Очень возбужденно потом начал он метаться по вокзалу. Поденкину и другому подручному, работавшему в Вышнем Волочке, Зверякину, он послал телеграммы: "Закупку, погрузку овса пристановить". В то же время с бесспорной ясностью, чего раньше не было, представилось необходимым непременно поехать в Петроград получить свои деньги в интендантстве. Большая потребность двигаться погнала также его и к извозчику у подъезда вокзала, причем он даже не решил, куда собственно он поедет, домой ли, или к Бесстыжеву, чтобы доказать ему, что он не только мошенник, но еще и круглый дурак.
      Между тем было уже около девяти, и, когда стоял он около извозчика и смотрел на мерцающую слабыми огоньками заозерную часть слободы, раздался вдруг звонок на перроне.
      Спросил он извозчика на всякий случай:
      - Это рыбинскому звонок?
      - Питерскому, - ответил извозчик.
      - Ка-ак так питерскому?.. А зачем же я хочу с тобою ехать, когда мне именно в Питер надо?
      - Не знаю уж, дело хозяйское...
      Извозчик мог подумать даже, что он пьян и над ним шутит; извозчик обиделся.
      А поезд, которого Полезнов ждал так долго, пришел действительно через полчаса. В полях южнее Бологого, конечно, сильная крутила метель: вагоны пришли оледенелые, поседелые, с пухлыми белыми от снега крышами, и, когда Иван Ионыч занял свое верхнее место, им овладела не то что успокоенность после двух этих дней, а так, будто долго втаскивал себя на какую-то почти отвесную насыпь, чтобы попасть на рельсы, и вот, наконец, на рельсах.
      Верхняя полка вагона, когда перед тобою только свеча или лампочка вверху, а внизу ненужно для тебя суетится чужой народ и путь твой еще долог - целая ночь, - это располагает к довольно странным, отрешенным и медленно проплывающим мыслям. Иван Ионыч думал теперь только о жене, о том, что у нее "началось", началось то, чего остановить, может быть, и нельзя. Когда он женился, ей было девятнадцать, ему сорок шестой... Кроме того, он часто и подолгу не бывает дома.
      Очень трудно было с руками: они чересчур набрякали и были чугунно-тяжелы, так что, на какой бы бок он ни ложился, через пять - десять минут отлеживал себе то ту, то другую руку, - приходилось поворачиваться снова.
      О чем говорили теперь внизу (сосед же его по верхней полке спал, повернув к нему совершенно голый и белый затылок), Иван Ионыч не слушал... Он думал о жене просто, по-деревенски и, должно быть, иногда все-таки забывался на минуту, потому что явно как будто зажимал в отекшей руке ее косу. Иногда же казалось, что в руку ему попала черноморова борода Бесстыжева и он рвет ее и волочит самого Бесстыжева по рельсам. Иногда, когда сильно дергался поезд и его подбрасывало, приходилось прижимать руку к сердцу, - так оно начинало колотиться. Даже несколько удивленно он думал о нем: "Несмотря, что шестой десяток идет, а все-таки здоровенное!.." Вспомнил, что лет сорок уже ничем не болеет, только в детстве была лихорадка, - пил от нее горькую хину.
      Когда подъезжали к станции Угловка, сосед Ивана Ионыча, подняв голову и поглядев на него мутными глазами, буркнул:
      - Что это вы все вертитесь, послушайте?..
      Озадаченный Иван Ионыч только что хотел выругать его, обидясь, но тот тут же повернулся, снова показав ему гладкую лысину, и завидно захрапел, как человек с чистейшей совестью, не отягощенной даже преступлениями ближних.
      - Вот так осел! - сказал Иван Ионыч скорее задумчиво, чем злобно, и тут же почему-то представил у себя на коленях тоненькую старшую свою девочку Лизу, как она, откинув головку, чтобы смотреть ему прямо в глаза, спрашивала:
      - Осел, папа, он больше, чем белуга, или он меньше?
      Он ответил ей тогда:
      - Они разные. То - осел, животное, а то - белуга... в воде живет... Белугу, ее на Каспийском море ловят...
      - На Кась-пись?.. Фу, мама!.. Как папаше не стыдно?..
      И она соскочила с колен и время от времени глядела на него осуждающими глазами и покачивала головой.
      На какой-то небольшой станции поезд остановился и стоял так долго, что пассажиры начали встревоженно выходить из вагонов.
      Проснулся и тот, с лысиной, натянул на длинную, как пирог, голову рысью шапку с наушниками, покачался на слабых руках с полминуты и тоже спрыгнул вниз и вышел. Его не было с полчаса, а когда он вернулся наконец, Полезнов обратился к нему, как к знакомому:
      - Что там случилось такое?
      - Черт их знает, разве у них разберешь?.. Мы на запасном пути будто стоим, - подумавши, ответил лысый.
      - Ну, а все-таки что же такое говорят?
      - Что говорят?.. Говорят какую-то чушь неподобную!.. Будто мы целый корпус пропустить должны, только тогда дальше поедем...
      - Ка-ак так корпус?.. Зачем корпус?.. Да ведь корпус, - вы знаете, что это такое? - очень встревожился Полезнов. - Куда же это целый корпус?
      - Куда?.. В Петроград, говорят, на усмирение...
      Большие бурые мешки были у него под глазами, а лицо бритое. Он добавил:
      - Вообще теперь можете спать безмятежно...
      Подтянуться на руках он не мог и стал обеими ногами на столик, чтобы взобраться на свое место, а взобравшись, присмотрелся к Полезнову и, вспомнив, должно быть, как он вертелся, сказал покровительственно:
      - Пройдитесь подите минут на десять, освежитесь... Лучше будете спать...
      И опять показал, какая у него плешь. Полезнов же рассуждал между тем:
      - Корпус... это - две дивизии. Стало быть, восемь полков... Это по военному составу... посчитайте, сколько людей... Да артиллерия... да кавалерия... Кроме того, обоз... Сколько же это составов надо?.. Один за другим их гнать, и то ночи не хватит... И чего же нам их ждать на запасном пути?.. Не все ли равно, нам ехать и им ехать?
      Все-таки больше часу стояли на этой станции. Потом, пропустив скорый встречный, снова дернулись вагоны и застучали колеса. Это очень успокоило Полезнова. Он даже задремал. Снились ему одни только крушения поездов, причем вагоны поднимались на дыбы и опрокидывались вверх колесами.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Уже на Николаевском вокзале, когда в двенадцатом часу дня приехал Иван Ионыч, оказалось необычайно людно, весьма простонародно - даже в зале первого класса, - очень шумно и как-то совсем неожиданно празднично... Правда, день был воскресный, но народ, переполнивший вокзал, видимо никуда не собирался ехать и не был озабочен тем, как бы достать билет и как бы кто не украл мешка или корзины. Никто и не тащил на себе, пыхтя и наливаясь кровью, чудовищных узлов, замызганных, перетянутых веревками семейных чемоданов. Толпа была явно свободна от прокисших своих вещей и уже одним этим празднична.
      Все кругом были очень возбуждены. Кто-то - за толпой не было видно как следует, кто именно, - кричал решительно:
      - А я вам говорю: за нас казаки!
      - А отчего же ораторов нет? - спросил громко Иван Ионыч, вспоминая инженера Нижерадзе. - Вот бы теперь оратора.
      Женщина с рябинами около носа отозвалась визгливо и даже запальчиво:
      - Говорят же!.. "Оратора"!.. Возле памятника цельный час говорят!..