Антонина и сама знала, что ходят лесом и что это на шесть верст ближе, чем по дороге. Только нужно было попасть на ту плотину из хвороста и соломы, которой перегатили топь подысаковцы.
      Спускался вечер, и наползали дождевые тучи, пухлые, серые, с белыми краями.
      XVIII
      Антонина не знала, как это случилось, что она не нашла плотины и топь окружила ее со всех сторон.
      Насквозь пронизала серая сырость, хлюпало под ногами.
      Она шла по тропинке, но не по той, о которой говорила баба. Стволы берез сливались в две белых стены, и тропинка бросалась между этими стенами то вправо, то влево по сухокочью, точно сама искала выхода куда-нибудь на свет и грызла корни.
      Топь было видно с обеих сторон; она тускло поблескивала засыпающими глазами, прячась за стволами и мягкими обомшенными кочками, как живая. Тихо дышала холодным дурманом испарений, чуть слышно переплескивала где-то вдали, подкрадываясь ближе, как живая; и, как живая, подымалась и вливалась в душу ледяными струйками, быстрыми и острыми, как уколы булавки: уколет и отскочит.
      На кочках торчали жидкие кусты, и кочки были похожи на бородавки топи, а кусты на волосы.
      Тихо было, и тишина была властная, как чьи-то длинные, спутанные в крепкую сеть руки.
      Тучи, похожие на хлопья сырой пеньки, туго забили все просветы вверху; ветки стали чернеть и сливаться с тучами в один тяжелый потолок.
      Тучи спускались к топи, топь тянулась к тучам.
      Близко от Антонины упала сухая березовая ветка, и Антонина остановилась, потому что вдруг стало страшно.
      - А-а! - крикнула она что было силы.
      Глухо ответила тем же самым топь между березами.
      - А-а! - крикнула она еще раз.
      Впереди враждебно залегли сумерки. Они стаскивали в одну серую кучу и кусты, и туман, и стволы берез и никуда не пускали глаз, колдуя над чашами лесной воды.
      Но незаметно обходили они и справа и слева, склеивая деревья, и только сзади мерещилось что-то знакомое, виденное недавно.
      Антонина пошла назад, сначала тем же шагом, как и прежде, но сумерки гнали ее, надвигаясь, толкали в спину. За оборки веревочных лаптей хватались кусты дикой малины, глухой крапивы и лопуха. Хлюпало под ногами.
      Она не заметила, как побежала. Сверху упало на руки несколько крупных капель, теплых, как парное молоко.
      Шум стоял около в раздвигаемых кустах, но казалось, что шумело все кругом, как огромная толпа на базаре; казалось, что где-то близко поймали конокрада и били дубинами по мягкому телу.
      Еще упало несколько капель, и поползло по щекам и подбородку, точно ощупало, как пальцы слепых. Антонина старалась думать о Подысакове и о той веселой, чуть пьяной бабе, с которой ехала. Но вставал, хороня бабу, мужик, дремучий, как лес, и косным языком бормотал: "Тово... д-а-а... Это самое..." Торчали клочья волос, как кусты, как березовые сучья, и не видно было глаз, смысла, но хитро сквозь них мигало что-то.
      Вспоминалась шишига лесная так ясно, как будто ничего потом не было: это и то, и никакого промежутка между ними.
      Заулюлюкало, загикало в ушах, пригибая голову к мелькающим рукам с узелком платьев.
      Она была в полушубке и в теплом платке, как вышла с лесопилки, и теперь это мешало бежать. Стало душно, и тело вымокло от пота.
      Шумно и ровно, со всех сторон сразу, точно дождавшись сигнала, стал падать дождь, сплошной и теплый, такой же, как пот на теле, и стало видно только у самой тропинки два-три куста, две-три кочки, а дальше - кисея капель.
      Испуганно мелькнула молния, и рявкнуло небо.
      Дождь полил сильнее, точно спихнул его гром, переплеснув через плотину туч.
      Антонина остановилась, перекрестилась. Остановилась и топь. Только дождь ровно шумел в листьях.
      Полушубок намок и стал тяжелым, как обвешанный гирями.
      Как будто не прошло десятка лет: перед лесом опять стояла маленькая девочка и испуганной немотой глаз спрашивала: "Это, что это?" - и опять только тянулись отовсюду загребистые паучьи лапы страха и ткали кругом частую паутину.
      Мерещилась изба в Подысакове и своя старая изба в Милюкове, широкая, с зеленым ведром в углу, с морщинистой коричневой бабкой Марьей, слезающей с печи.
      И опять пошли куда-то ноги в темноте и дождевом шуме...
      XIX
      Когда тропинка раздвоилась и Антонина взяла вправо, где было шире, она подумала вдруг, что, может быть, идет не назад, а куда-то еще глубже в топь, но тропинка раздвигалась с каждым шагом, и кусты уже не били по ногам. Значит, здесь ходили много и часто, может быть, вот теперь, несколько минут назад, кто-нибудь прошел и идет впереди.
      - А-а! - крикнула Антонина.
      Пошла быстрее, спотыкаясь о корни и кочки.
      Дождь все лил, точно небо опрокинулось на землю, или от неба к земле протянулись и повисли водяные мосты.
      - А-а! - крикнула еще раз Антонина.
      Почудилось, что где-то далеко залаяла собака. Этот лай отдался в глазах, будто зажженная в темноте спичка: сверкнуло что-то. Стало теплей.
      Опять крикнула, и опять где-то далеко сверкнул лай.
      Ночь кругом была густая, темная, мокрая, точно это была не ночь, а сама топь, поднявшаяся вместе со своим дном, оторвавшись от лесных глубин.
      Лай собаки был отрывистый, далекий: одно небольшое понятное в непонятном большом.
      Антонина шла долго; ноги все деревенели, тяжелели, болели в коленях. Уже и дождь ослабел, только плотная густая сырость, повиснув в темноте, тащилась рядом.
      И вдруг совсем близко короткий лай, и ее стало видно, старую большую белесую собаку с кудлатой шерстью, видно потому, что шла узкая полоса желтого света сквозь черные стволы и разбивалась на ее морде.
      Она мирно обнюхала мокрый полушубок и пошла вперед, а впереди из неплотно притворенной двери и щелей в стенах дымного сарая вырывались светлые косяки.
      Антонина постояла у двери, оглянулась кругом. Тьма и сырость толкали дальше, к людям, спавшим в сарае. Видно было в дверь, как спали на низких нарах и горела жестяная лампа посередине на толстом столбе. Около сарая встали высокие черные кучи. Антонина присмотрелась и вспомнила, что это торф, что все это место - торфяная резка верстах в десяти от Милюкова... значит, в сарае спала артель.
      Собака ушла куда-то, стало пусто. Антонина нажала на дверь и вошла. Не она вошла: топь сгустилась сзади и втолкнула ее, ударившись ей в плечи.
      Клокотало хриплое дыхание спящих. Дальние были видны плохо, мутно, но ярки были ближние; один чернобородый, с запрокинутой головой и открытым ртом, с вылезшими из-под армяка пыльными голыми ногами; другой за ним молодой, безусый, под порванным тулупом, пестрым от заплат. Еще дальше лежал огромный с кучей спутанных волос: дыбилась от дыхания широкая спина, обтянутая красной рубахой, и далеко выступала черная нога, придавив мокрый опорок.
      Всех около тридцати, и все спали.
      Днем они стояли по колена в холодной лесной воде, резали торф, ругались, проклинали болото, нужду, артельщика, хозяина, на которого они работали, тех людей, которым будет когда-то тепло оттого, что холодно теперь им.
      А ночью спали вповалку тяжелым сном.
      Антонина ждала, что вот кто-нибудь проснется и скажет.
      В чуть отворенную дверь видна была ночь, как плотная стена, и утихающий дождь шумел по крыше.
      Мокрый полушубок давил плечи, от платка больно было голове. Хотелось спать. Завидно было, что все кругом спали, а она стоит. Оглянулась кругом, увидела влево от двери узенькую скамейку и хотела сесть, но скамейка была неровная, со сломанной ножкой, подпертая чурбаком посредине, и когда опустилась на край Антонина, то другой край приподнялся и задел ножкой стоявшее под ним пустое звучное ведро. Антонина вздрогнула и вскочила, чтобы уйти так же незаметно, как пришла, но проснулся черный, лежавший ближе всех, и поднял голову.
      Свет от лампы мелькнул в мутных белках, глаза расширились, округлились, втянули в себя незнакомое и встревожились.
      Антонина почувствовала, как она пристыла к полу, хотела что-то сказать и онемела.
      Черный сбросил с себя армяк, сел, сдвинул со лба волосы.
      - Баба!.. Зачем баба?..
      Голос был отрывистый и глухой, как лай. Белая рубашка; расстегнутый ворот.
      - Баба!..
      Он оглядел сарай, полосу ночи в дверях, полушубок и узелок в руке и догадался.
      - Заблудилась, - шепнула ему Антонина.
      Но он уже встал во весь рост, метнулся перед ней босой и притворил зачем-то двери.
      Глаза у него были, как у той зеленой головы, виденной так давно, недавно.
      - Ай! - крикнула она во весь голос, не помня себя от страха.
      И сразу зашевелились все, закопошились, сбрасывая спросонья лохмотья, пропитанные тиной. Отовсюду протянулись головы; кто-то поднялся.
      Кто-то спросил:
      - Кто это?
      Кто-то ответил:
      - Баба!..
      - Чья баба?..
      - Где баба?
      Кто-то кашлянул хрипло, кто-то выругался просто, добродушно.
      Подошел молодой парень, - тулуп внакидку, и остановился перед нею; смотрел и молчал. За ним еще парень, неодетый; огромный мужик в красной рубахе; другой мужик, мельче, худее...
      - Чья это?
      - Тетка, ты откудова?
      - Бог дал, - ответил за нее черный, - заблудшая... К угодникам шла.
      - К угодникам и попала, - сказал кто-то.
      Засмеялись.
      - В Милюково я... Ночь... Темь... Шла... Дожжь...
      Слова ее падали беззвучные, как редкие капли дождя в колодец.
      - Чья такая?
      Подходили новые, кривили губы. Окружили со всех сторон стеною, как камыш, и дверей не было видно из-за стены теплых тел, пахнущих топью. Кто-то сзади коснулся платка на шее.
      - Ай! - крикнула, рванувшись, Антонина.
      Сжалась, как пружина, и ударилась о стену упругих тел, но стена не расступилась, только вдруг сосредоточилась, перебросилась глазами, замолчала...
      Проснулись поздно в сарае. Утро было ясное, небо чистое. Только лес дымился, высушивая на солнце промокшие листья.
      Выходили рабочие, умывались, молились на солнце богу.
      Потом, серьезные и вялые, входили в торфяное озеро и принимались за резку медленно и молчаливо.
      Молчали не так, как молчал лес. Все знали, о чем говорить, но чувствовали, что нечего говорить. Стояли и резали торф правильными кирпичами, мягкими и жирными, будто он был тем живым, что когда-то раньше, давно, проглотила топь, так же, как теперь, ночью, несколько часов назад.
      И только когда сошлись обедать, самый молодой из всех, глупый еще парень, кашевар, обводя кругом удивленными глазами, умоляюще спросил всех:
      - Что это, братцы, приснилось мне, что ли, быдто это нонче ночью в сарае у нас баба какая-то... и все?.. И как быдто умершая была, баба-то... Приснилось, что ли?
      - Попритчилось, - вяло бросил черный мужик.
      - Знамо, попритчилось, - поддержал его другой, высокий. - Какая у нас в лесу баба? Тоже!..
      А кто-то начал смеяться, что такому молодому и глупому парню снятся бабы, хотя и мертвые.
      И вдруг все засмеялись, неудержимо и злобно.
      В каждой душе колотил тревожный молоточек все одно и то же: "бы-ло, бы-ло, бы-ло"; но хотели утопить в смехе "было" и на его месте поставить "не было".
      Пообедали и не шли на работу; спали, говорили о домашнем.
      Над лесом, дымным от испарений, летели галки и кричали звонко и бестолково, точно наперебой вколачивали костяные гвозди в небо, а над топью, будто в том месте, куда опустили тело, сидела на задних лапах и жалобно плакала белая кудлатая собака.
      1905 г.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Лесная топь. Впервые напечатано в альманахе "Шиповник" кн. 1, 1908 год. Вошло в четвертый том собрания сочинений изд. "Мысль", Ленинград, 1928, с подзаголовком. "Поэма" и с датой: "Октябрь 1905 г. Симферополь".
      H.M.Любимов