Около дома Полунина Марк Игнатьич остановил Царя. Зачем ему захотелось еще раз увидеть предводителя, и что он хотел сказать ему, он не представлял ясно, но подумал, что их, обиженных, теперь двое и что Полунин поймет.
      Дверь отворили не сразу, и когда вошел Месяц, у Полунина было плохо прикрытое широкой улыбкой злое лицо.
      - А-а, здравствуйте, мой друг! Ну что?.. Что скажете? А?.. Письмо?
      - Еду вот... Уезжаю совсем... И чемодан свой везу, - улыбнулся Месяц конфузливо.
      - Ах, вот что! Совсем? Не ужились? Что так?
      С лица Полунина сошла улыбка, лицо стало откровенно сухим и злым, и голова плавно откинулась назад.
      - Счастливой дороги! - сказал он и отошел к столу.
      "Зачем это он? - подумал Месяц. - Чтобы не подавать мне руки?"
      В кабинете его было теперь больше порядка. Над столом, заваленным бумагами, Месяц увидел копию того же портрета молодой девушки, который висел в зале, рядом с головой раввина. И ему, хотя и оскорбленному сейчас Полуниным, вдруг захотелось во что бы ни стало узнать: кто же это?.. Если не сейчас, то уж никогда не узнает.
      И, сделав голос насколько мог беззаботным, непринужденным, Месяц сказал:
      - И у вас тот же самый портрет... Копия... Это кто же собственно?
      - Как "кто собственно"? - несколько удивился Полунин вопросу. - То есть писал кто?
      - Нет, я просто... чей это портрет?
      - Виноват-с... я думал, - это вы знаете. Моей жены, вам известной... столь хорошо.
      - Не-у-жели?
      - Что-о?.. Как это "неужели"?
      Полунин посмотрел на него строгими треугольниками глаз, потом сделал лицо изумленным, чмыхнул и добавил, садясь за стол:
      - Я вас не держу-с... Не смею удерживать...
      Взял в руки какую-то бумагу и надел пенсне.
      Когда в прихожей Месяц надевал калоши, он увидел через коридор в дальних дверях молодую женщину в просторной блузе, с открытым большим плоским белым лицом и волосами в виде корзины. Женщина эта посмотрела на него любопытно и отошла поспешно, и Месяц хоть и неясно, но догадался, почему так принял его Полунин.
      А когда дальше на станцию ехал, то думал не о нем, а о портрете. Пусть даже польстил Софье Петровне когда-то известный D.Bolotoff, но ведь, значит, была же хоть половина этой чистой красоты... куда же она делась?
      И уж все готов был простить Месяц Софье Петровне за одно то, что так обкорнало ее время.
      Незаметно, день за днем, черта за чертой, точка за точкой, все искажалось, стиралось, морщинилось, засыхало... портились, чернели зубы, падали, седели волосы... И думал: "Господи, какое несчастье - старость!.. Пусть же хоть на чем-нибудь отведет душу: пусть ругает мужа-предводителя, немца Блюмберга, Павла Максимыча, университет, даже его самого, Марка Игнатьича, пусть делает что угодно: ей тяжело, и все кругом нее, может быть, в этом хоть чем-нибудь да виноваты".
      Голова была мутной от бессонной ночи, и клонило в сон, и мокро было за воротником шинели. Денег не было, но думалось одно - лишь бы доехать, а там все устроится как-нибудь само собой: молодость доверчива к жизни.
      И была даже смутная радость, что это случайное, чужое - деревня, усадьба, Лерик, ненужное ему - кончилось, а начинается свое.
      Встречались ветряки, бабы, телеграфные столбы, все отсырелое, увязшее, и так долго что-то: бабы, столбы, ветряки; наконец, к сумеркам, стало видно вдали высокую водокачку, такую заметную в пустых полях.
      - Что это? Станция?
      Царь повернул к нему лохматое лицо и сказал:
      - А вже ж!
      X
      Все это так бледно, потому что давно это было, - припомнил Марк Игнатьич, когда в газете за вечерним чаем прочитал: "Молодой землевладелец В-ского уезда, Валериан Андреевич Полунин, 24-х лет, выстрелом из револьвера тяжело ранил свою жену (на третий день после свадьбы!), затем стрелялся сам, но неудачно. Причины этой семейной драмы пока неизвестны".
      Марку Игнатьичу, учителю провинциальной гимназии, было теперь уже под сорок, и ничего не осталось в нем от сходства с юным Ушинским: усы росли по-прежнему невнятно, бороду он брил, в черной, коротко стриженной голове проступала проседь. Фигура оставалась юношески неуклюжей: руки и ноги длинные, грудь узкая; но уж прочно, как в своем доме, поселилась в нем какая-то залежалость: учитель он был спокойный, не насмешник, не придира, но ученики его не любили, начальство с ним мало считалось, в обществе он был незаметен, да его и не тянуло на народ. Он любил ненарушимый уклад своей холостой квартиры, где кухарка Марья, старушка, похожая по внешности на столовый колокольчик, каждый день тщательно вытирала пыль с мебели, чинно раскладывала на столе его книги, карандаши, ручки и ученические тетради, готовила ему вкусный борщ с фасолью, бабки из разных разностей и с очень озабоченным видом спрашивала по вечерам, какого именно варенья подать к чаю: кисленького, кизилового, или из китайских яблочков, или из айвы, а под праздники зажигала лампадку, а от ранней обедни приносила вынутые просвирки. Уже и геморроем болел Марк Игнатьич, и остальная жизнь вся до конца представлялась ему ясной.
      Он написал брошюру о втором дательном падеже и теперь готовил собрание своих афоризмов, из которых гимназистам особенно нравились два: "Чтобы видеть небо, надо стоять на земле" и "Человек бывает сонный от думы".
      Когда он прочитал в газете о молодом Полунине, он не сразу догадался, что это - Лерик. Он прочел это раз и два, вспомнил уезд, вспомнил, как звали предводителя, подсчитал, сколько могло быть теперь лет тогда восьмилетнему мальчику и, когда не осталось уже сомнений, сказал вслух: "Вот как! Лерик! Уже и вырос, и женился, и стрелял в жену, и стрелялся сам - все успел... Как странно!"
      За тринадцать лет учительства создалась привычка загадывать, что выйдет из такого-то ученика, что из другого. Выходили доктора, адвокаты, инженеры. Иногда они встречались с Месяцем, как уезжающие путешествовать в сказочные страны встречаются с теми, кто остается. У всех было что-то общее, все равно, были ли это доктора или адвокаты.
      Но Лерик остался в памяти отчерченно, обособленно, обвеянный всем наивным, что было в молодости у самого Марка Игнатьича. Почему-то вспомнились иные мелочи, тогда ненужные, - теперь приобретавшие какой-то смысл.
      Большая замысловатая клумба с огромным множеством пышных белых хризантем, на которых, глубоко затаясь, поблескивали капли дождя, как глаза в слезах, и Лерик в своей теплой курточке, и так жаль было, когда Лерик с размаху сбивал белые головки палкой и топтал ногами.
      - Ну что это, Лерик! Зачем?
      - Вот еще! Какие же это цветы? Даже не пахнут!
      И лицо у него было при этом брезгливое, точно клопов давил.
      В комнатах Лерик ходил в синей фланелевой рубашке, подпоясанной желтым лакированным поясом, и однажды как-то затерялась шлевка от этого пояса, и почти целый день ее искали; а когда Марку Игнатьичу наскучило это, он посоветовал Лерику снять совсем пояс, если ему неудобно без шлевки.
      - Как так? Без пояса? - удивился Лерик.
      - Да, а что же?.. Мне в детстве это всегда нравилось... как-то даже удобнее.
      Лерик посмотрел на него свысока, маленький на большого, и сказал совсем по-взрослому:
      - То - вы, а то - я. Вам было удобнее, а мне - нет!..
      Лерик был нелюбознателен, а может быть, только у него, Марка Игнатьича, он ничего ни о чем не хотел спрашивать, и когда пробовал что-нибудь рассказывать ему Марк Игнатьич, всегда он находил предлог убежать или забарабанить.
      Как будто никогда не было у него няньки, никто не водил его за ручку, не рассказывал сказок, иначе откуда бы взялось это стариковское: "Я никаких глупостей не люблю!" - когда Марк Игнатьич начинал читать ему красивые длинные сказки.
      Однажды только он спросил его хитро, но как будто невинно:
      - А вы знаете, где находится Гага?
      - Птица гага? - переспросил Марк Игнатьич.
      - Нет, не птица, а что! - не птица, а есть такой город, а что! - засиял Лерик.
      - В Голландии... столица Голландии... Гаага.
      Лерик потух, отвернулся, убежал вприпрыжку и, только согнав с себя смущение беготней, посмотрел на него по-прежнему светло и сказал с оттенком:
      - Это вы мне ответили верно.
      У Марка Игнатьича так и не было еще любви в жизни: просто было как-то даже стыдно отчасти - быть учителем и в то же время любить; поэтому женщина и теперь, как и прежде, все представлялась ему существом крайне загадочным.
      И, не думая о том, что прочитал в газете, Марк Игнатьич ходил по комнате взволнованный: все хотел представить теперешнего Лерика и его жену. Как это случилось, что стрелял в нее он на третий день после свадьбы? Стрелялся потом сам - от испуга и отчаянья, а в нее?..
      Марк Игнатьич слышал от кого-то (и хорошо запомнил это) о странной девушке, вышедшей замуж за сожителя своей матери. Но, выйдя замуж, она спала с ножом в головах, замыкая спальню на ключ, и не пускала к себе мужа: "С матерью моей жил, пусть с ней и живет, а с собой не позволю!.." И это показалось так правдоподобным, точно нарочно придуманным вот именно для этого случая с Лериком. Он представил квартирную хозяйку Лерика-правоведа, даму еще не старую, с дочерью-подростком (Софья Петровна к тому времени, должно быть, уже умерла). Почему-то представил эту даму такою, какую видел в доме Полунина, - с большим белым лицом, с огромной прической, в широкой блузе - вообще просторную. В квартире у нее, конечно, было то тепло, тот уют, те ленивые диваны, ковры и мягкая мебель, и тысяча звенящих тонконогих бокальчиков, стаканчиков, рюмочек в буфете, и дрянные картинки по стенам, и фигурные драпри, все то, что молитвенно любят такие просторные женщины. Фокстерьер, пудель, мопс; и когда терялся на улице мопс, она составляла трогательные объявления в газету: "Пропала собачка, мопс, маленький, старый, черный, с седою мордочкой, больной, потому и дорог. Прошу доставить за приличную плату".
      Лерика полюбила матерински, потому и жила с ним, только затем, чтобы он не ходил к дурным женщинам. А дочь из подростка (девочки растут так стремительно быстро) обернулась вдруг девушкой с одаряющим взглядом.
      Марк Игнатьич мало видел красоты в жизни; и теперь, когда он захотел вообразить девушку, будущую жену Лерика, он представил то, прежнее, портрет на стене в зале, подпись D.Bolotoff, прямой пробор на голове и почему-то белый заколотый на груди вязаный платок, какой был у Луши.
      Исчезла из памяти точная граница всего - то, что создает неповторяемость лиц, - но это и не нужно было: нужна была молодая щедрость здоровых красок, сочность, крепость, яркость и круглота и главное призывающий взгляд одаряющих теплых глаз.
      Ах!.. и вот уж вошла в душу... и погубила и Лерика и себя.
      Иногда раньше, когда вспоминался ему последний день в доме Полуниной, он думал, что слишком большое значение придал детскому любопытству Лерика, и вот теперь был как будто обрадован даже, что Лерика погубило именно оно, это любопытство, что он, Марк Игнатьич, оказался прав. Ему хотелось теперь увидеть Софью Петровну (может быть, жива еще) и ни о чем не говорить даже с ней - только встретиться где-нибудь, хотя бы на улице, замедлить шаг, посмотреть на нее, присмотреться к ней - только так, чтобы и она его узнала, - и пройти мимо.
      Марк Игнатьич побаивался женщин, у него даже было несколько афоризмов, посвященных им, - все осуждающие и угрюмые; и шагая вяло, хотя и взволнованно, по своей столовой - узкой и длинной комнате, должно быть переделанной из коридора, Марк Игнатьич ясно нарисовал себе, как именно должно было произойти то, о чем сообщали в газете.
      Конечно, это случилось там, в старом доме с бельведером и колоннами. Была ночь - третья ночь после их свадьбы. В разных концах за окнами лаяло шестнадцать собак - может быть, несколько меньше. И вот щелкнул замок в спальне (он ясно вспомнил комнаты), и между Лериком и женою встала прочная дверь. Из-за двери она говорила спокойно:
      - Ты с матерью моею жил - с ней и живи. А если двери сломаешь, у меня нож в головах.
      - Зачем же ты выходила замуж? - кричал Лерик.
      - А затем... для положения в обществе... зачем же еще выходят?.. И чтобы ты содержал. Вот и содержи.
      Марк Игнатьич, по привычке всех одиноких людей все сильно переживать в себе, представлял эту странную сцену полно и сложно и несколько раз придумывал все новые разговоры этой ночной пары. Но, всячески изменяя их, всегда оставлял старое, Лериково: "Что ж ты там прячешь такое - покажи! Покажи, а то укушу!"
      И укусил. Марк Игнатьич почти ясно слышал этот хлопающий пробочный звук выстрела через дверь, и душу раздирающий крик, и падение тела на пол, и тишину, и потом испуганный стук в дверь ногами (всем телом и непременно ногами), и крики Лерика, и потом понятный выстрел в себя.
      Взволнованный Марк Игнатьич положил в холодный чай ложечку крыжовенного варенья и выпил залпом.
      Марья вошла в неслышных туфлях, спрятав под платок руки, спросила задумчиво, как всегда:
      - Что же бы это нам назавтра?.. Может, потроха гусиные будут - потрохов взять?.. Или судака - судак давно не был - на уху, на холодное: завтра середа... Или филей?
      Марк Игнатьич оживленно смотрел на нее и думал: "Не рассказать ли ей про Лерика?.. Нет, что же она поймет? Ничего не поймет... Не стоит".
      - Судака? - вздохнул он, - что ж, можно и судака. Это хорошо: судака.
      - И рису нет, - сказала Марья задумчиво, - на бабку рису нет, весь вышел.
      Марк Игнатьич дал ей денег на завтрашний обед и отпустил, а сам все ходил и передумывал странную судьбу мальчика, который был всегда так чисто вымыт и надушен резедой.
      Так проходил он до часу ночи... Потом вынес самовар за двери, чтобы Марья завтра тихо подошла и взяла его. Потом вспомнил, что отскочила пуговица у тужурки. Нашел ее и аккуратно пришил. Потом лег, но перед тем как уснуть, в своей книге афоризмов прибавил новый: "Слово "начало" и слово "конец", одного корня".
      1913 г.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Лерик. Впервые напечатано в "Современном мире" № 11 за 1913 год. Вошло в седьмой том собрания сочинений изд. "Мысль". Печатается по собранию сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.), том второй.
      H.M.Любимов