Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
      Итог жизни
      Рассказ
      Он появился на этом большом загородном участке с некошенной летом и теперь высокой, густой, сухой, колючей, желтой травой в середине сентября. Хозяин его, татарин Мустафа, звал его по-русски Васькой, как зовется от Белого до здешнего Черного моря всякий вообще мерин. И по-русски же он сказал ему, снимая с него уздечку:
      - Ну, Васька, прощай, Васька! Айда, пасись тут!.. Трава тут хорош, ничего... Тебе - да хватит...
      Васька пытливо глядел, как Мустафа неторопливо уходил в калитку и потом скрылся за кипарисовой аллеей. Он слегка заржал, поставил уши топыром, послушал, покачал вниз и вверх головою и двинулся к калитке, чтобы догнать хозяина, но напрасно он думал отворить ее, тычась в нее мордой: она была на крепком крючке, и от нее далеко вправо и влево тянулась ограда.
      Дрыгая правой задней ногой, Васька пошел вдоль ограды, думая выйти, но везде натыкался то на кусты шиповника, то на кусты держи-дерева, то на корявые дикие груши: все были колючие, а за ними в пять рядов колючая проволока, туго натянутая на дубовые колья.
      Васька посмотрел на синее море внизу, на зеленые, кое-где на самом верху тронутые яркой желтизною кудрявые леса на горах, - то, что видел он здесь уже пятнадцать лет, - и сердито дернул зубами засохшую, пыльную сурепицу: продавши его еще утром, Мустафа уж не кормил его больше, а теперь наступал вечер.
      Искрасна-гнедой, с вороным вытертым хвостом, на светло-желтой траве он был очень резко заметен издали, и молодой мышастый дог Ульрих, увидя его от дома, загремел на него могучим басом.
      На лай Ульриха вышла высокая женщина - Алевтина Прокофьевна, новая хозяйка Васьки, и сказала:
      - А-а, уже привел!.. - А так как Ульрих продолжал яростно греметь, то добавила поучительно: - Улька, это наш Васька. Нельзя Ваську-Ваську!.. Нельзя!
      Когда она приносила домой взятую у соседей кошку, она подносила ее к самому носу Ульриха и говорила:
      - Улька, кису-кису нельзя!.. Эту кису-кису нельзя!
      Когда покупала курицу и пускала ее первый раз погулять, убеждала:
      - Ципу-ципу нельзя!..
      Не так давно завела она пару поросят, которые привели Ульриха в такой дикий раж, что долго пришлось ей уговаривать его:
      - Пацю-пацю нельзя! Уляшка, пацю-пацю нельзя!..
      Поросята, добродушно хрюкая, сами лезли к нему, доверчиво подымая пятачки, но в первые дни это его нимало не трогало.
      Удивленно узнав, что даже эту лохматую гнедую лошадь, неизвестно как и зачем забравшуюся к ним, нельзя ухватить за морду зубами, Ульрих только лаял на нее издали в большой досаде, между тем как Алевтина Прокофьевна достала из бассейна ведро воды, а на кухне отрезала и посолила ломоть хлеба.
      Так хлебом-солью и ведром воды встретила она старого мерина, который рассматривал ее выпуклыми глазами из-под спутанной челки пристально, но явно презрительно. Его продавали и покупали в последние годы довольно часто, так как он был лошадью старой, давно посаженной на ноги; но ни разу не случалось еще, чтобы купила его женщина. И когда он съел ломоть хлеба и выпил полведра воды, он фыркнул неблагодарно и отошел пастись и ждать Мустафу.
      Ульрих не мог все-таки примириться с тем, что большой кусок хлеба достался не ему, а этому чужому; отстав от хозяйки, он кинулся на мерина сзади. Мерин лягнул в воздух одной ногой и вдруг, повернувшись, бросился на Ульриха сам и пытался догнать его вскачь.
      Алевтина Прокофьевна удивилась даже:
      - Ска-жи-те, какой рысак!.. Он еще скакать может! Ого!.. - И, боясь, чтобы Васька в этой игре не убил дога, крикнула: - Улька, на место! Сейчас же на место!.. Это я кому говорю "на место"?
      "Это я кому говорю" на Ульриха действовало сильнее всяческих приказаний. Косолапо он пошел за хозяйкой, ворча ткнулся в ее легкие ноги и заглянул виноватым взглядом в ее глаза.
      Хвост он все время держал совсем не по-дожьи, кольцом, - это был его недостаток, во всем же остальном он был вполне чистокровен. На груди его белело неровное пятно, похожее на трехпалую руку; след от его лапы на мокрой земле едва можно было прикрыть блюдечком. Когда он уставал бегать и, ложась на веранде, тяжело и часто дышал, как будто моторная лодка двигалась по морю, тогда красный, узкий, влажный, длиннейший, в полметра язык среди крепких, белых зубов казался совсем чем-то посторонним, змеею, которую он проглотил наполовину и вот-вот сейчас проглотит совсем.
      Алевтине Прокофьевне нравилось, что его и люди и собаки кругом боялись.
      Сентябрьское солнце кончается в пять часов. Оно быстро падает за горы, оставляя после себя растерянность и раздумье. Но в этот день, только оно зашло, захлопали выстрелы с разных сторон: это охотники, покончив с дневной работой, вышли на перепелов (дня за три до этого перепела налетели с севера). До полной почти темноты оглушала стрельба. Здесь кругом были пустые места: карагачевые кусты, шиферные скаты, кое-где небольшие колхозные табачные плантации, с которых уже сняли листья.
      Мерин долго прислушивался и оглядывался по сторонам, пока привык к мысли, что ночевать придется здесь. В сухой траве, сразу прихваченной еще июльской жарою, сохранилось много сенных запахов. Иные травы засохли, не успев доцвесть. Когда мерин понял, что Мустафа не придет за ним, он начал грызть колючую траву злее, местами выгрызал ее до земли, оставляя почти черные круговины.
      Ночь была теплая, тихая, лунная. На море где-то желтели огни двух встречных пароходов.
      Муж Алевтины Прокофьевны, работавший в местхозе, пришел домой в этот день поздно: затянулось заседание. С мерином он столкнулся для себя неожиданно и хотел уже было выгнать эту неизвестно как попавшую сюда лошадь, но вспомнил, говорила жена: "Чем будем кормить поросят, когда решительно ничего не достанешь? Хоть бы одра какого купить для них на зарез: свиней от мяса за уши не оттащишь".
      По природе муж Алевтины Прокофьевны был здоров, неутомим и потому добродушен. Он похлопал Ваську по тощей шее и сказал весело:
      - Значит, ты и есть этот самый одер?.. Та-ак!.. - Провел рукой по ребрам и добавил: - Ничего, - подходящ!
      Ужиная, он говорил деловито:
      - Да ведь лошадь, она, конечно, теперь уж пережиток... Скоро наших теперешних лошадей в зверинцах будут показывать вместе с дикой лошадью Пржевальского... И вообще... по вопросу всяких людских паразитов... Как будут теперь перестраивать свою жизнь всякие вороны, галки, коршуны, ястреба, хорьки... прочее такое... Все они приспособились к мелкому частному хозяйству, и вдруг гигантские совхозы, колхозы... Ты сама говорила, что вороны нападают на ястреба, когда он кур сторожит... Не дают курицу истребить. А почему?.. Потому что вороны, - они долго живут на свете, они отлично знают: нанесет курица яиц, выведет цыплят, - вот тогда-то они на этом деле заработают!.. Кто больше всего маленьких цыплят таскает? Ворона, разумеется... Так что куры - это и воронье хозяйство... А что будет ворона делать в большом птичьем совхозе?.. И чем, хотел бы я знать, могут там поживиться ястреба, хорьки, барсуки всякие?.. Когда дело будет поставлено по-американски и цыплят даже выпускать из птичьего дома не будут, - чем?.. Ничем!.. Переведутся все эти твари, как волки в Англии...
      Поужинав и поговорив, он, как и всегда, снял рубашку и проделал гимнастические упражнения с гирями. Торс у него был атлетический, хотя пучок щетинистых темных волос под носом начал уже седеть.
      Едва стало светать, ошеломляюще залаял Ульрих. Он спал на веранде, и иногда в комнаты доносилось его равномерное густое храпенье, действуя усыпляюще. Но теперь он был вне себя. Его лай заставлял дрожать стекла веранды...
      Алевтина Прокофьевна совершенно потерянно шептала мужу:
      - Миша, обыск!.. Это обыск!.. Они всегда приходят рано утром... Это обыск, Миша!
      Миша - Михаил Дмитрич - привык высыпаться по ночам. Разбуженный не вовремя, он не испугался, он осерчал... Отворив двери на веранду, он крикнул:
      - Кто там? Улька, замолчи!.. Кто там? Какой там черт? По вопросу кого?
      - Верховой! - прошептала сзади него Алевтина Прокофьевна. - Верховой, я вижу!
      Действительно, в синеватом, чуть просыпавшемся там, за окнами веранды, показалась смутно, черным силуэтом на черноте миндальных деревьев вздыбленная как будто конская, но чудовищных размеров голова... Она тряслась беспокойно, как будто верховой, только что слезший и стоявший рядом, оправлял на ней уздечку или вешал на нее торбу с овсом.
      - А почему же не стучат? - оторопел Михаил Дмитрич. - Улька, молчи!.. Молчи, тебе говорят!
      И он решительно повернул ключ в дверях веранды. Улька был на цепочке, он не мог сорваться; он только надсадно гремел, но они двое разглядели наконец, что это не верховой, что это тот самый мерин Васька, забравшись как-то в их маленький палисадник, захватил зубами и терзает широколистую, стоявшую там в кадке пальму-латанию, которую три года заботливо выращивала Алевтина Прокофьевна...
      Перед тем как идти на обычную работу в местхоз, Михаил Дмитрич, ворча и часто поминая "идиотские бабьи фантазии", поставил перед домом несколько кольев и прибил к ним проволоку в защиту от мерина.
      Алевтина Прокофьевна выросла среди нескольких мальчишек, своих братьев, и от них переняла уменье терпеливо возиться с дикими птицами, с лесными зверьками, делать их послушными звукам своего голоса, способными понимать различные выражения светлых и круглых своих глаз и говорящие жесты рук, тонких, но сильных.
      Если бы применить эти ее способности как следует, могла бы выйти из нее прекрасная работница в большом звероводном хозяйстве где-нибудь на нашем лесистом севере; но она была только женою Михаила Дмитрича, жила на пустыре, вдали от города, во время прибоев слушала, как ритмически плещется в берег море, во время штиля не уставала удивляться ошеломляющей его голубизне и на горах справа различала, - так примелькалось это, - каждую тропинку, каждую синюю или красную скалу, каждую кизилевую чащобу... По утрам ходила в кооперативные лавки, а придя, варила обед.
      Ей нравилось, что встречала ее около дома ручная галка Пышка, кричала пронзительно-радостно и усаживалась ей на плечо.
      Эта Пышка - она уж имела свою маленькую историю.
      Прежде всего она была нездешняя: здесь, около моря, не водились галки, и не Алевтина Прокофьевна ее приручила.
      Верстах в сорока, в степном городе выходил ее из желторотых галчат мирный, одинокий старичок псаломщик, но бойкая птица повадилась пробираться с ним вместе в церковь, и когда ей удавалось это, подымала там чрезвычайно веселый кавардак.
      Церковный сторож, очень богомольный и строгий старик, пытался изгнать Пышку из церкви длинным шестом, на который привязывал тряпку, но куда же! Галка летала по церкви в полнейшей ошалелости от восторга: как всякая галка, она любила блестящие вещи, а тут все блистало: иконостас, паникадило, подсвечники, лампады перед иконами, разноцветные камешки окладов... Нет, из такого великолепия не хотела улетать Пышка.
      - Чер-товка!.. Чер-тов-ка ты!.. Вот уж чер-товка проклятая! - ругался выведенный из терпения сторож.
      Но тут же вздыхал он, поникал серебряною головою, прислонял к стене шест и начинал усиленно креститься:
      - Господи, прости согрешение!
      Потом, отмоливши грех, опять подкрадывался к проказливой галке со своим шестом и, наконец, уморясь снова, хрипло ругался:
      - Ссво-лочь!.. Ах ты же, сволочь паскудная!
      И когда крестился потом, то взывал хотя и просительно, но довольно строго:
      - Господи! Помоги изгнать беса!..
      Вдвоем с псаломщиком они кое-как вытуривали галку и захлопывали двери, но в конце концов пришлось псаломщику расстаться с Пышкой: он вынес ее на базар продать или просто подарить кому-нибудь из дальних приезжих. Такою дальней приезжей оказалась в тот день как раз Алевтина Прокофьевна, купила Пышку за гривенник и привезла в одной клетке с гнездом плимутроков.
      Очень быстро освоилась Пышка на новом месте, щеголевато гуляла по веранде, шипела на Ульриха, когда он ляскал на нее зубами, подвывал и крутил хвостом, - целый день была озабочена то тем, то этим, как рачительная экономка, но Алевтина Прокофьевна заметила, что у нее пропали одна за другой две чайных ложки. Только еще думала она, куда могли они деться, как совершенно бесследно исчезли маленькие ножницы; за ними пропал куда-то наперсток...
      Михаил Дмитрич заподозрил Пышку, Алевтина Прокофьевна ее защищала, но на всякий случай устроила ей приманку: положила на пол веранды на самое видное место новенькую монетку, а сама наблюдала из комнаты сквозь дверную щель. Пышка сделала вид, что монетка (эка невидаль!) нисколько ее не занимает: прогуливалась около и бормотала пренебрежительно... Держалась так минут десять, - наконец повернула туда-сюда круглую голову в сером платочке, захватила монетку клювом - и наружу.
      Галкин клад разыскала Алевтина Прокофьевна только на другой день в овраге за сараем, под дубками, между двух больших камней, полузасыпанных палыми листьями. Кроме ножниц, наперстка и ложечек, оказались там и чья-то запонка с голубой эмалью, и чей-то серебряный крестик с отломленным ушком, и два новеньких ключа от чемодана, связанных синей ленточкой, и ручка от алюминиевой кастрюльки.
      Не то осерчала Пышка на то, что разграбили ее богатства, не то была очень сконфужена, только она после этого держалась где-то вдали и только на третий день появилась снова на веранде и начала вести себя так, как будто нигде не была, никуда не улетала: прогуливалась щеголевато, бормотала хозяйственно, шипела на Уляшку.
      Несколько раньше, чем появилась Пышка, Алевтина Прокофьевна достала было у одного охотника лисенка, и казалось ей таким трогательным, что лисенок, совсем как маленькая собачка, карабкался к ней на колени, когда она сидела, брал осторожненько еду из ее рук, бегал за нею следом и заглядывал ей в глаза зелеными лесными глазами. Он очень быстро поладил с Уляшкой, тогда еще только шестимесячным щенком, но воинственно был настроен в отношении кошки.
      Пощечины, которыми награждала его кошка, действовали на него слабо. Зато часто слышала Алевтина Прокофьевна, как отчаянно визжала кошка, которую трепал лисенок. И наконец совсем куда-то она сбежала. Но вскоре после того от петуха орловской породы остались только сиротливые рыжие перышки на дне оврага. Грешили, конечно, на ястреба, хотя ястреба весною перекочевывали отсюда на север. Потом как-то уж совсем бесследно, точно ее украли, исчезла курица. Но на второй курице попался лисенок. Курица эта захвачена была им за крыло и страшно орала. На крик бросился Уляшка, и Алевтина Прокофьевна, выбежав, видела, как по черному шиферному крутому скату оврага мчался лисенок с курицей в зубах, а за ним, стеная, как заправский гончак, неловкий, тяжелый, обрывающийся на сыпучем шифере, спешил Уляшка.
      Часа через полтора только вернулся дог, совершенно измученный погоней. Он долго и шумно дышал, растянувшись на веранде, потом заснул беспокойным сном, поминутно вздрагивая всем телом. Лисенок же больше уже не появлялся.
      Около дома жил еще и еж. В жаркие дни, вечерами, он безбоязненно выходил из кустов и медленно, но неуклонно катился колючим шаром к сковородке с водою, поставленной для кур. Тут он пил, пофыркивая, а напившись, не спеша уходил снова в кусты, и если останавливался над ним с грозным рычаньем Уляшка, не прятал мордочки и не подбирал ног, потому что Алевтина Прокофьевна брала собаку за ошейник и убеждала:
      - Улька, - это наш ежик!.. Ежик... этот... наш!.. Нельзя!.. Понял? Нельзя!
      И пара диких голубей еще, выкормленных Алевтиной Прокофьевной изо рта жеваным хлебом и кашей, гнездились на чердаке. Ели они вместе с курами и очень любили, когда Алевтина Прокофьевна пекла хлеб. Они узнавали об этом по запаху, и тогда не было конца их радостной гуркотне. А когда хлеб вынимался из печки и стоял укрытый полотенцем на столе или на комоде, голуби непременно должны были его разыскать, взобраться на него и распластать на нем крылья в сладостном изнеможении. Должно быть, запах свежеиспеченного хлеба напоминал им запах той жвачки, которой их вскормили. По крайней мере так думала Алевтина Прокофьевна, и это ее умиляло.
      Пустырь, на котором была расположена эта, кем-то неведомым уже теперь устроенная усадьба, приходился между двумя очень глубокими оврагами балками, как зовут их здесь. Однако и спереди, к югу, в сторону моря тянулась третья балка, хотя и не такая глубокая. И только сзади, на север, пустырь прилегал к дороге, выходившей когда-то на шоссе, но теперь заброшенной и заросшей.
      Звучнее здесь были почему-то все слова, чем где-нибудь в долине, или это только казалось так. По крайней мере те, кто проходил по той стороне глубокой и широкой балки, справа или слева, часто слышали длинные разговоры молодой гибкой высокой женщины, что-то делающей около этого одинокого дома.
      Она спрашивала, она и отвечала, она убеждала, она стыдила, она вышучивала кого-то, кто ей не отзывался ни словом. Этот молчаливый был большей частью Уляшка, иногда поросенок, иногда Пышка, реже голубь, еще реже петух плимутрок - очень глупое создание, - или ежик.
      - Ты бы принес мне хотя ведро воды из бассейна, а то ты себе налопался и лежишь, как байбак! Дар-моед ты, дармоед презренный!
      Это относилось, конечно, к Уляшке, который способен уже был нести в зубах ведро воды и делал это с большой готовностью, если дужку ведра всовывали ему в пасть, но ходить за водой сам не мог, почему и молчал, только глядел очень внимательно умными желтыми глазами и украдкой пытался поймать языком муху, чересчур нагло ползавшую по брыжу.
      Или вдруг весело, но лукаво говорила женщина:
      - Хитришь, брат, - ох, что-то ты хитришь! А я все твои хитрости насквозь вижу! Не обманешь меня. Нет, брат, не обманешь!
      Это относилось, конечно, к беспокойной Пышке, задумавшей какую-то каверзу.
      Или слышалось увещевательное:
      - Ах вы, надоеды!.. Ах вы, ненаеды!.. Ах вы, ненасыты!.. Ах вы, неналопы!.. Ах вы, ненатрески!.. Ах вы, ненажоры!.. - И потом бурно гневное: - Прочь от меня, окаянная сила!.. Мало вам места, где пастись?
      Это относилось иногда к поросятам, иногда к курам, а чаще к тем и другим вместе. После такого окрика брызгала в стороны многочисленная живность.
      Маститые кипарисы окружали дом. Должно быть, так близко к дому были посажены они когда-то в видах слишком жаркого здесь летнего солнца, но зимой отнимали они у комнат много света. Шишки с ненужной щедростью облепили их со всех сторон и нагибали их темные ветки: вид у них был задичалый и несколько мрачный издали. Но под ними туда и сюда легко и проворно скользила женщина с обильными, у плеч подстриженными светлыми волосами. Иногда она пела, должно быть, вполголоса, потому что негромко: для себя. Голос у нее был грудной, виолончелевый.
      Осенние дни своенравны. Они непостоянны, как вспышки сил старости. И появляется вместе с ними кое-что новое. Уродливые богомолы, размеренно ползая по земле, хватают легкомысленных кузнечиков и пожирают их, начиная с головы. Гнусаво кричат пестрые сойки, налетая целыми стаями на дубы и искусно обрывая с них еще зеленые желуди. Кусты кизиля становятся багровыми, как и листья винного винограда. Ветер, который теперь дует то с севера, то с запада, доносит из лесов на горах сильные и терпкие запахи сбрасывающих листья буков.
      Васька подымал иногда косматую голову от сухой травы, поворачивал ее на эти запахи к горам, морщил ноздри и взматывал челкой.
      Мустафа не приходил уже несколько дней. Ни сена, ни овса никто не давал. На легконогую женщину, которая ставила недалеко от него ведро воды и пыталась свистать, чтобы подозвать его, Васька смотрел презрительно по-прежнему. А когда проходил мимо него Михаил Дмитрич, ночную жесткую палку которого он помнил, Васька оборачивался задом и прижимал уши.
      - Когда же ты думаешь резать его? - спросил как-то, ужиная, Михаил Дмитрич.
      - Разве теперь можно резать, когда так еще тепло?
      - Зачем же ты его покупала так рано?
      - А затем, что позже, пожалуй, нельзя будет и достать, - вот зачем...
      Однажды Васька радостно заржал тонким голосом евнуха: это поднялась подвода сюда снизу из колхоза, - вышло распоряжение скосить и привезти в сараи на сушку оставшееся на плантациях бодылье, чтобы потом отправить на табачную фабрику, где должны были его пустить в производство.
      Лошадь была серая кобыла, знакомая Ваське, и, пока проходила она по дороге, он шел вдоль ограды, бодро дрыгая задней ногой и стараясь лихо подымать голову.
      Но вот он уткнулся в угол, а серая знакомка пошла дальше. Ее остановили шагах в двухстах за кустами, так что только одни усталые уши ее было видно, но Васька долго не отходил грызть опостылевшие колючки перекати-поля, смотрел и время от времени грустно ржал слабым голосом евнуха. Когда же часа через два кобыла тащила тяжело нагруженный зеленым бодыльем воз обратно, мерин так же вдоль ограды, косясь и задирая голову, проводил ее до другого угла.
      Русский рабочий из пришлых шагал около воза с вожжами в руках и смотрел на Ваську враждебно. На возу сверху прикручена была и сыро блестела, как нож мясника, горбатая коса.
      Прежний хозяин Васьки, Мустафа, сытый, круглый, уравновешенный человек лет сорока, один раз тоже проехал мимо на новой молодой буланой, такой же сытой, как и он сам, лошади. Даже и Алевтина Прокофьевна, как раз в это время стоявшая у калитки, удивилась и спросила:
      - Где ты достал такую?
      - Тебе сказать? - ласково улыбнулся Мустафа. - Четыре штук таких Васька дал и еще половина! - А чтобы было понятнее, он добавил: - Пять таких Васька дал!.. Считай дорога туды-сюды, шибай, магарыч, что еще, - сама знаешь... Пять!
      Линейка у него была теперь на новых черных резиновых шинах, колеса недавно окрашены в ярко-красное, - все было веселое, и сам сиял.
      - Куда еду, сказать тебе?.. Автомобиль мотор не работает, просил приехать, забрать, - пфу!.. Мой мальчик автомобиль повезет!
      И Мустафа захохотал весело и замотал головой. Шоссе отсюда было недалеко, и, присмотревшись, разглядела на нем Алевтина Прокофьевна светлую легковую машину, около которой возились люди.
      На своего бывшего хозяина, на нового его красавца - жеребца Васька глядел из-за ограды таким сложным взглядом, в котором все было: и радость, и надежда, что его возьмет сейчас Мустафа на пристяжку, и ненависть к новому буланому, и обида, и отчаянье наконец.
      Добежав до угла ограды, он стал бить в нее ногой, стараясь перебить колючую проволоку и вырваться. И он не ржал даже при этом, он как-то выл по-собачьи, тоскливо и глухо. Выпуклые глаза его были жалки и, пожалуй, страшны. Алевтине Прокофьевне показалось даже, что он плачет. Неестественным было бы взять и зарезать такое сильное еще и явно разумное животное... Она закричала:
      - Мустафа, найди мне покупателя на Ваську. Я продам за свою цену!.. Скажи там кому-нибудь, слышишь?
      - Э-э, - отозвался Мустафа. - Кто его теперь купит? Скоро зима, никто не купит... Кому говорить будем?.. Нема кому говорить!
      Но он сказал все-таки, когда торжественно привез автомобиль в город; это была слишком радостная минута, чтобы не сказать, и в тот же день вечером к Алевтине Прокофьевне приехал другой извозчик Усеин с шишкой, он же "Лошадиная смерть", - старик лет шестидесяти с огромным турецким носом, с маленькими светлыми готскими глазами, безотказно еще грузивший на подводу пятипудовые мешки, весь в глубоких морщинах и соответственно, но непостижимо расположенных на лице красных наростах и с большущей жировою шишкой на правой стороне шеи.
      Летом, когда дела его шли хорошо, он жирел, тогда вырастала чудовищно и шишка, зимою худел, и шишка становилась гораздо меньше; теперь она была средняя. Лошадей он любил менять часто, по-видимому, это было у него в крови - нечто вроде болезни. В три-четыре недели из каждой новой лошади он делал клячу, и та, на которой он приехал теперь, - рослая чалая кобыла, - еле переставляла ноги, распухшие во всех суставах, шла и гремела костями.
      К большому удивлению Алевтины Прокофьевны, чуть только подошел, тяжело ступая и с кнутом за очкуром, Усеин к Ваське, тот отскочил, подобрав хвост, и потом, все оглядываясь, уходил от него в явном страхе, так что и Алевтина Прокофьевна сказала:
      - Однако смотри ты, как он тебя боится!
      - О-он зна-ает! - хитро подмигнул поочередно обоими глазами Усеин и вдруг добавил строго: - Копыта ему мягкий, кузнец ковать не хочет!.. Л-о-шадь очень старый: годов двадцать... На нога спорчен...
      - Ну, все-таки лучше твоей! - даже обиделась Алевтина Прокофьевна.
      - Бери мою, - тебе все равно на резня!.. Двадцать рублей тебе додачи. Ну?.. Айда!
      И Усеин поднял черную (должно быть, уголь возил) широкую ладонь, чтобы сразу ударить по рукам.
      - Это чтобы у меня тут твой скелет бродил, - испугалась женщина, - а ты чтоб моего мерина увечил?
      - Ну, а что - увечил-увечил!.. Как это увечил?.. Я его, чтоб он да на постель спал? А, хозяйка!.. Я его, чтоб работал. Правда я говорю?
      Усеин тоже обиделся. Нахлобучил шапку и отвернулся. Шишка и огромный нос делали его так очень похожим на пеликана. Уныло стояла на дороге совершенно мокрая и дрожащая чалая кобыла, иногда сгибая тонкую шею дугой, чтобы дотянуться губами до пыльной сухой травы на обочине.
      - У меня тут Васька будет себе пастись, и хоть никто колотить его не будет, - начала думать вслух Алевтина Прокофьевна. - Недели через три, когда захолодает, его зарежут, так хоть мясо будет поросятам и собаке тоже... А ты его до резни еще раньше доведешь да вдобавок колотить его все время будешь...
      - Прощай! - совсем осерчал Усеин. - Когда такой дело, - прощай!.. Жалко, сколько я время терял с тобой зря, ай-яй-яй!
      И он пошел. И потом звонко загремели вниз по дороге его линейка и кости его кобылы, и показалось Алевтине Прокофьевне, что Васька в первый раз поглядел на нее благодарно и почтительно.
      Ульрих обладал маленькой странностью: иногда он, подойдя к кусту, просовывал в него голову, осторожно, медленно, и как будто что-то старинное, лет этак за сто до своего появления на свет, вспоминал при этом. Медленно-медленно переставлял он, продвигаясь, не лапы даже, а каждый мускул лап, и не то что замирал, а совершенно переставал замечать окружающее. Как будто обыкновенный куст казался ему сплошь наполненным какими-то тайнами, и эти тайны он теперь постигал.
      Такое в мышастом доге нравилось Алевтине Прокофьевне. Она даже наедине пожимала плечами, подымала высоко брови и так удивленно следила за ним издали, чтобы не испортить ему настроения.
      Но поросята, эти трехмесячные пацю-пацю, необыкновенно жизнерадостный и занятой народ, они совершенно не выносили ничьей задумчивости и, подбегая с обеих сторон к Ульриху, добродушнейше хрюкая, хватали его за уши или за отвисшие брыжи.
      И вот сразу пропадало всякое очарование воспоминаний дожизненного, Ульрих ляскал зубами, ворчал, подбрасывал голову, смотрел презрительно, морщил нос, старался показать, что даже и запах поросят чрезвычайно ему противен.
      Однако он и сам был еще молод - годовичок - и не больше как через минуту сам начинал заигрывать с ними, и тогда подымался на дворе очень веселый кавардак. Поросята, разбежавшись, то один, то другой подталкивали его снизу в живот, а он старался ухватить их зубами за совершенно круглые и плотные, как футбольные мячи, спины. Так втроем добегали они до мерина...
      Вопросительно подымая на него морды, с разбега останавливались поросята, хрюкали и пятились, потом со всех ног прыскали к дому, а Ульрих лаял, припадая к земле, и ждал, когда мерин погонится за ним.
      Как величественный бронтозавр, обреченный в пищу подвижным и прожорливым ящерам аллозаврам, но не понимающий своей обреченности, Васька притворно двигался на дога, мотая головой, а дог обращался в притворное же поспешное бегство.
      Ночи становились уже долги.
      Сначала часов до десяти мелькали на шоссе мятущиеся огни автомобилей, и гулко доносился их бег. Потом темнота, тишина и колючее перекати-поле, на которое то и дело натыкались губы.
      Иногда в тишине скоплялись тучи, и начинал сразу колотить частый крупный дождь. От него укрыться было некуда, - не было здесь сарая. Васька мог только терпеливо ждать, когда дождь устанет наконец бить его по ребрам. Иногда подымался холодный порывистый ветер, что было хуже. Васька подходил тогда к новой ограде, которую поставил от него Михаил Дмитрич, и глядел на кухню. Он упорно уныло думал, что хорошо бы было, если бы его пустили постоять за кухней. Он тихонько ржал, чтобы о себе напомнить. Он ожесточался, что его никто не слышит, и бил копытами в землю. Но ничего не оставалось больше, как идти снова рвать колючую траву и подставлять худые бока ветру.
      Сидел Савелий, приземистый старик с седой и лысой уже головой, но с рыжими еще, широкими фельдфебельскими усами. Он только что вылегчил поросят (оба были боровки) и теперь в тени лохматого кипариса около дома вытирал платком лысину и говорил:
      - Муха их не должна беспокоить, если в темном их помещении продержать дня два... Потому что, хозяйка, дня за два так у них там все затянет, - ни-и чер-та-а не бойтесь!.. Ведь это же младенцы считаются - им что?
      - Так они ведь, бедные, неизвестно куда забежали от страха! недоуменно глядела на Савелия Алевтина Прокофьевна. - Если бы вы их связали...
      - Ну, куда же они от родимого корыта забечь должны? - весело подмаргивал Савелий. - В балке где-нибудь легли - прижукли... Кушать захотят - прибегут. У меня их, подобных, до сотни было, - в лесу по горам я их пас... До двадцать шестого дозволяли, а потом уж запрещение вышло... А там же, конечно, орешки буковые кучами гниют, желуди... Свинья в лесу завсегда сыта бывает и может даже сала на палец приобресть... Ходишь так вот с ними, бывало, думаешь: облегчать ведь надо, а человека подходящего в лесу где возьмешь? Вот я один раз наточил свой ножик на камушке да сам начал... У меня рука легкая оказалась, - ничего... Сразу пошло безо всяких потерь... А потом я уж начал и барашков и бычков и так что даже до жеребцов достукался... Приходят люди: "Дядя Савелий, так и так..." Ну что же тут сделаешь с людьми? Отказываться? Это делов немного, конечно, - отказаться всякий способен, - идешь, конечно.
      Тут Савелий хитровато-простодушно пожал плечами и сбочил голову, улыбаясь:
      - Идешь на отчай души - вот как все одно к вам пошел, ведь вполне вы во мне уверены: зарезал их Савелий, поросят моих!.. Ну, однако, они живые останутся и скоро вы ихний рост увидите... А бывает, действительно, так что рука тяжелая. В прежнее время барашки гурты огромные были, - у какого хозяина в степу их тысяч несколько ходит, - и также вот холостить время... Хозяин нанимает, конечно, мастеров трех-четырех, и, конечно, они так за столом со своими ножами стоят, а чабаны им только барашков задом подносят... Те их - чик и готово. Хозяин же, он стоит себе одаль и только смотрит: у кого барашки потом идут себе выбрыком, этого мастера он оставляет. А то бывает такой, - он и охолащивать умеет, а неизвестно отчего, - от ножа ли, или от руки зависимость, - у иного мастера барашек пошел, шатается, а то упал, лежит... да другой так, да третий... Ну, такого уж хозяин гонит в шею... Что же насчет быков, то этих холостить надо так: завязать ему жилу бечевкой дня на три, а когда уж жила отомрет, - развязать, а жеребцов, - их, конечно, холостят по четвертому году, - этим клещатку заправлять надо...
      - Какую клетчатку? - подняла брови Алевтина Прокофьевна.
      - У них же, хозяйка, жила до такой степени толстая, что без клещатки как же? Без клещатки не подступай. Берут так вот две палочки (он показал на своих обрубковатых пальцах) и с одного бока завязывают концы, потом жилу эту ими захватывают и своим порядком опять и эти концы завяжут... И так чтобы жеребец ходил с клещаткой дня четыре, аж тогда только можно ее снимать... За холощеньем, как я это дело людям показал, что знаю, чуть бык, корова, а то и лошадь заболеют, - об свиней не говоря, - сейчас все до меня: "Иди, Савелий, погляди, что за болезнь такая..." Ну, идешь, конечно... Поглядишь да возьмешь и сделаешь... Вот недавно лошади одной, - груди у ней опухли, - это ж чистая сибирка считается, а ветинар что? - Помажь, говорит, скипидаром... У ней же и так все нутре горит-печет, а от скипидара, всякому известно, дух в ней заняться должен!.. А я ей ножом разрезал, да фонтанель туда, - нехай дрянь всю повытягает. Что ж?.. К вечеру лошадь кушать начала... А то еще у одних бык захромал... Он, бык этот, степной, в степу был куплен, по наших горах никогда не ходил, камушек вот такой ему промежду копыт попал, кончено. Начинает шкандыбать, - ни-куда! Я посмотрел, - вязать ноги ему!.. Связали... А там, в копыте, вижу, уж даже кровь скверная. Взял ножик, разрезал, так кровь и хлынула. А в кармане у меня подкова была воловья. Подковал его, говорю: "Теперь развяжите - ходить должен". Развязали, - бык себе и пошел пастись. А ветинар узнал: "В суд его, говорит, чтоб леченьем не занимался!" Это меня-то! А сам до кого ни придет, никому от него пользы, а бывает чистый вред... Вон где они, мои леса, где я свиней своих стадо пас! Посмотреть, кручь какая, а там ходишь, мало замечаешь, - перебил самого себя Савелий, уйдя глазами в леса на горах. - Не помню уж, в каком годе это, - стою я, свиней смотрю, как они в орешках роются, а тут зеленые на полянку выходят... Они тогда в лесах скоплялись, зеленые, и не то они за красных стояли, не то за белых, или сами за себя, не помню. Только это ко мне: "Твои личные свиньи?" - "Мои личные". - "Продай одну". - "А деньги?" - "А деньги у нашего каптенармуса получишь". Ну, я вижу, что они мне и денег не уплатят и свинью своим порядком заберут, говорю: "Когда такое дело, берите одну, вот эту, так ее вам даю, без денег". А свинья эта, первое дело, прибаливать стала, а второе, думаю: "Леса эти теперь все равно что ихние... То я бесплатно пользовался, а теперь платить надо". - "Ну, они говорят, когда такое дело, к нам приходи свинку свою кушать, а также вина нашего выпьешь". Я и пошел, а свиней на подпаска оставил. Иду, а мне часовой навстречу: "Кто такой?" "Свинарь, говорю". - "А, говорит, знаю, проходи". Так я у них тогда дня четыре провел. Все вино мы пили, свинину жарили, - насилу вырвался. А вырвался каким манером? Калабалык у них начался, стрельба всеместная. Ну, я тикать, конечно, и кто такой на них нападал, я, по правде, даже и спытывать не стал, а скорей ходу...
      - А лошадь вы зарезать можете? - вдруг, глядя на красную лысину Савелия, вспомнила Алевтина Прокофьевна.
      - Приходилось, резал, - отчего ж? - ничуть не удивился Савелий. - В голодный год так что даже нескольких пришлось, - также и свою одну... Я ведь раньше и дрогальством занимался... и так что это была у меня, кажись, последняя. А потом уж я, это когда свиней пасть в лесу запретили, - тут я на волов перешел... И теперь же у меня ведь пара волов, - дрова из лесу вожу. Хотите, вам могу тоже воза два сухостою доставить...
      - Нет, мне дров пока не нужно, а вот лошадь зарезать...
      - Шуткуете? - весело перебил Савелий.
      - Ничуть... Вон моя лошадь пасется!
      И она показала ему Ваську, который только что вышел на чистое из густых дубовых кустов пустыря.
      - Так это же Мустафы-извозчика лошадь! - живо отозвался Савелий.
      - Была Мустафы - теперь моя... Я на зарез купила.
      - На за-рез?!
      Савелий несколько секунд смотрел изумленно хитровато-простодушными светлыми глазами в круглые и тоже светлые глаза женщины, вздернул плечами, ударил себя по колену, проворно встал и пошел к мерину, говоря:
      - Эта же лошадь, - она по здешним местам первая на вывоз была!.. Я ее сколько годов уж помню?.. Ну, не меньше как пятнадцать! Я когда сам дрогальством занимался, сколько раз присыкивался, чтоб ее купить, ну только у нее хозяин был - Павло Букреев - нипочем не продавал...
      - Ваську? - удивилась Алевтина Прокофьевна.
      - Ваську... Этот Васька был изо всех Васек Васька!.. Мы раз камень с горы везли на постройку, а у Павла тормоз был плохой, - лопнул на самой круче. Это что называется? Это называется, что и лошадь другая бы пропала к чертям и дроги, потому что ей бечь надо вниз не порожняком, а сорок пудов у ней сзади... А Васька этот - он как уперся задними ногами, так и ни с места!.. Пока-то Павло подбежал, - мы с ним сзади шли, - да камень под колесо встремил!.. Нас тогда, дрогалей, человек восемь было, - так все и ахнули. А также в гору, если с камнем идти приходилось, - Васька этот кнута никогда не видал. Он если остановится, то не больше какой полминуты стоял, а потом сам возьмет и пошел себе! Он не ждал, когда ему нокнут, лошадь была понимающая: нужно везть, он и вез... Он Павлу дом нажил, а также все хозяйство, этот Васька...
      И, подойдя к мерину, Савелий похлопал его по загривку, откинул челку вправо и пощупал под салазками.
      - Это вы что у него ищете? - спросила женщина.
      - Насчет сапу я думал... Между прочим, сапу нет.
      - Еще чего - са-ап!
      - Сапу нет, а только, конечно, ноги... Гм... Васька, а?.. Что же ты, брат?..
      Мерин смотрел на Савелия пытливо. Конечно, он помнил этого старого дрогаля. Привыкший к тому, что его в последнее время часто продавали, он и на Савелия глядел вопросительно: не он ли будет его новый хозяин? Он даже заржал вполголоса, таким шелестящим интимным ржанием, как шепот между друзьями, и в это ржанье вложил так много всего: и вопрос: "Купишь?", и совет, похожий на просьбу: "Покупай, я еще не совсем сдал!" - и жалобу на то, что здесь, на этом пустыре, нечего есть, кроме горькой сухой сурепы, колючего перекати-поля, жестких, как железо, дубовых листьев.
      Он и голову старался подымать выше и держался молодцеватее, чем всегда, и косил глазом, наблюдая усатого Савелия, хорошего хозяина, заботливого к лошадям.
      И, осмотрев его всего очень внимательно и распутав пальцами всклоченную гриву, сказал Савелий:
      - Значит, здесь тебя постигает конец, Васька!.. Конечно, ты уж под годами... Отработал... А что касается резать, хозяйка, тут есть такой человек - Степан, он же и могилы копает людям на кладбище, - он за такие дела берется, а я уж...
      Тут Савелий развел куцыми руками и поглядел на Алевтину Прокофьевну совсем уже каким-то другим взглядом без обычной для него смеси простоватости с хитрецою, - степенно и несколько даже хмуро, - и закончил:
      - По первах, скажу вам, хозяйка, может у меня даже на него и рука не подняться, как я его, этого Ваську, давно знаю, а Степану, - ему абы пятерку зашибить, да он же и пришлый считается - из Новороссийска... Так он мне говорил, - будто оттуда, - а там я не знаю... Касается же поросят ваших, когда колоть захотите, это я могу в лучшем виде: и заколю, и обсмолю, и расчиню все как следует... И много с вас не возьму, - что дадите. Ну, может, конечно, пока тех поросят вы дождете, меня уж на свете не станет, тогда извиняйте!
      И ушел Савелий, простовато улыбнувшись, а Васька долго вопросительно глядел ему вслед.
      Однажды Михаил Дмитрич пришел не один, а с небольшим худощавым пожилых лет человеком с тонкой и дряблой шеей, в старых очках, спаянных в одном месте сургучом, в огромной серой кепке, под которой оказалась небольшая голая голова, острая, собранная к затылку. Волосы у него были только на бровях - черные с проседью.
      Голос у него оказался резкий, теноровый, когда, остановясь против свирепо лаявшего Уляшки, он кричал:
      - Да ведь это же красавец, ей-богу!.. Это - ульмский дог, а?.. Ульмский или английский?.. Нет - какой красавец, а?.. Только уши, уши неправильно обрезаны! Кто их ему резал, тот мерзавец... или полнейший неуч, что в конечном итоге одно и то же!
      И он даже присел перед Уляшкой, согнув худые ноги в коленях, что очень удивило собаку. Дог отскочил на шаг и оглянулся на свою хозяйку, которой говорил в это время Михаил Дмитрич:
      - Наш новый ветеринарный врач - Яков Петрович... На всякий случай решил я это дело с мерином оформить... А то черт его знает, - может быть, кляча эта имеет какой-нибудь старый билет обозной лошади, а начальник милиции Чепурышкин - он безграмотный, и он дурак, и вдруг захочет он показать, что и очень умен и образован, и привлечет он тебя к уголовной ответственности за злостный убой рабочего скота... в целях срыва, что ли, посевной, например, кампании. От него можно всего дождаться... Так вот... По вопросу нетрудоспособности мерина...
      Яков же Петрович, перебивая его, говорил той же Алевтине Прокофьевне с большим оживлением:
      - Нет, как хотите, а это у вас английский дог, а не ульмский!.. Есть еще далматские доги, но те - меньше... И морда длиннее... И шерсть полосатая... А это английский... Но красавец, шельмец, красавец! И он ведь еще молодой! Сколько ему?.. Год с небольшим?.. Он будет гораздо больше, только кормить, кормить вволю надо, - кормить, как и нас грешных!.. Если бы меня вволю кормили, я бы тоже весил гораздо больше, уве-ряю вас, не был бы я такой легковесный!..
      И одной рукой теребя за ушами Уляшку, он другою так крепко держал руку Алевтины Прокофьевны, что та сказала, смешавшись:
      - Сейчас будем обедать. Садитесь, пожалуйста!
      За обедом Яков Петрович был очень оживлен и говорлив. Он вспоминал отца своего, протопопа на Полтавщине, дерптский институт, где учился, князя Урусова, у которого в имении на конюшне провел он по случаю эпидемии мыта, как бывший в то время земский ветеринар, целый день...
      - А он меня даже на кухне где-нибудь у себя или в людской хотя бы обедом не угостил! Шарабан вечером подали и - пожалуйте, Яков Петрович, тащитесь назад голодный, как стая волков!.. Вот они какие были, эти князья Урусовы! А то другого помещика, гвардии ротмистра помню. У того тоже день на конюшне провозился. Вечером кончил, - приглашают в дом. Ну, думаю, обедать зовет. Как бы не так! Сам-то он обедал в это время, а меня, врача ветеринарного, дальше крыльца и не пустили! Вынес лакей на крыльцо на подносике бутерброд с колбасой копченой да рюмку водки, а рюмка эта была серебряным рублем накрыта. "Это что же такое?" - спрашиваю. "Это вам-с". "Как это вам-с?" - "Так барином приказано". Повернулся я да пошел... Вон они были какие, гвардии ротмистры, - ветеринарного врача и за человека не считали!.. Ничего-ничего, почтеннейшие! Ветеринарные-то врачи как при вас были, так и теперь остались. А вы-то где?
      И погрозил энергичным, запачканным йодом пальцем над своей острой голой головою, но тут же этот палец обернул вдруг в сторону Уляшки, который лежал около стола, и спросил неожиданно:
      - Чумка у него была?
      - Нет еще, - сказала Алевтина Прокофьевна.
      - Когда будет, вы сейчас же ко мне!.. Чуть только первые признаки, ко мне: имею от чумки радикальнейшее средство!
      Тут он все тот же указательный палец твердо приставил к своей груди против сердца и наклонил голову немного вбок.
      Потом он заговорил о знаменитом некогда жеребце Гальтиморе.
      - За двести тысяч был куплен когда-то, еще до войны! Золотом, золотом, а не бумажками! Для государственных заводов... в Америке... как производитель. И я его видел!.. Я его не видал тогда, когда, понимаете, он был в силе и славе... Я его тогда видел, когда он шел под дождем, по грязной дороге, - это под Харьковом, кажется, было, - вместе с другими, такими же, как он теперь, а раньше когда-то, разумеется, тоже все дербистами, призерами... И вот в табуне кляч отъявленных тащится, - вы себе представьте! - из кляч кляча, и даже уши висят! Ребра, как обручи на бочке, кострец весь напоказ, навыкат... Шерсть как все равно молью травлена... "Что это за сокровище?" - спрашиваю. "Это, отвечают, действительно, сокровище было, а теперь, конечно, гражданская война идет, кормить нечем... Называется он Гальтимор!" Так я и ахнул и до земли руками!.. Вот оно sic transit gloria mundi!* И, конечно, вскорости где-то подох он... Да и не мог жить в таком состоянии, - конечно, должен был подохнуть вот-вот... И что же от него, Гальтимора, осталось? Шкура... как и от всякой другой клячи... больше ничего, - шкура, за которую сейчас в кооперативе семь рублей бумажками дают!
      ______________
      * Так проходит земная слава (лат.).
      - А когда мы подохнем, за наши шкуры и семи рублей никто не даст, скромно вставил Михаил Дмитрич. - А как же все-таки по вопросу мерина? Будете вы его смотреть или так просто бумажонку напишете?
      - Хотя я нисколько не сомневаюсь, что он никуда не годится, раз его у извозчика никто на работу не купил, однако для проформы мы его посмотрим, важно ответил Яков Петрович, но в это время влетела с надворья Пышка (обедали на веранде) и, привлеченная ярко блестевшими очками гостя, села ему на плечо.
      - Эт-то что за экземпляр? - удивленно привскочил Яков Петрович.
      - Это - Пышка, - улыбнулась Алевтина Прокофьевна. - Она ручная.
      Ветеринар взял ее в руки. Галка смотрела ему в глаза с живейшим любопытством, потом оглянулась и стала проворно клевать из его тарелки.
      - Очаровательно!.. Нет, это, как хотите, - это очаровательно! восхищался Яков Петрович, несколько рассолодевший от выпитого вина.
      Так, усадив Пышку к себе на плечо, он вышел после обеда смотреть мерина, и вот около старого косматого гнедого коня сошлись все, кому был он теперь нужен, так как не только Уляшка степенно сопровождал хозяев, но и поросята деловито, один за другим, прибежали следом и, став в сторонке и хрюкнув, начали упорно глядеть на него боком и чуть приподняв белые ресницы маленьких глаз.
      - Да, - протянул Яков Петрович многозначительно, осматривая Ваську со всех сторон. - Может быть, он мог бы еще работать, но извозчики и дрогали народ корыстный: прибавочную стоимость хотят получать от лошади, жулье, а не только переводить на нее корм... Этим все объясняется. Лошадь эта убыточна для хозяйства: стара, искалечена, устала... Одним словом, брак!.. Так и запишем.
      И он вынул блокнот и бойко начал писать на листочке карандашом, что мерин гнедой масти, принадлежащий такому-то, к дальнейшей работе совершенно негоден, а потому препятствий к его убою на мясо не встречается никаких. Была сделана еще и приписка о том, что с соблюдением необходимых правил убоя он может быть зарезан не на бойне, где лошадей вообще не резали, а дома.
      Чтобы не быть голословным и подвести под свое заключение прочную базу, Яков Петрович набросал и список болезней, которые открыл в старом теле обреченного мерина его тоже старый, опытный глаз.
      Чуть ли не все лошадиные болезни, не входящие в число острозаразных, тут были: и желваки, и сквозники, и пипгаки, и грибовики, и сплёки, и мокрецы, и путлины, и мышечный ревматизм, и эмфизема легких, и запал, и для полноты картины даже воспаление печени. Уписав все это на листке блокнота, Яков Петрович подписался с замысловатым росчерком и торжественно передал листок Алевтине Прокофьевне.
      Так была оформлена ближайшая смерть мерина, а он неведающим лиловым взглядом спокойно разглядывал окруживших его людей.
      Сказал жене Михаил Дмитрич, вернувшийся со службы и как всегда принесший хлебный паек в дорожном мешке:
      - Имей в виду, что уже кто-то донес Чепурышкину, что у нас лошадь. А говорят, что скоро будет учет лошадей. Нужно будет вести Ваську на учет. Вот что.
      - Ну, что за глупость, когда он на зарез куплен!
      - А если на зарез, то почему не зарезан?.. Значит, должен быть зарезан, если на зарез!.. Итак, по вопросу мерина...
      - Нельзя же солить теперь, - двадцать раз я тебе говорила!.. Вот когда холоднее станет...
      У Михаила Дмитрича было очень много дел в местхозе. Чтобы приводить их постояно в последовательность и ясность, он усвоил привычку даже про себя говорить: "По вопросу того-то... так... теперь по вопросу того-то" - и сообразно с этим действовать безотлагательно.
      Он был вообще методический человек: по утрам каждый день обливался водою, по вечерам минут десять - двадцать занимался гимнастикой; в дни отдыха выпивал перед обедом рюмку водки. Не курил, так как считал табак вредным для здоровья.
      - Итак, по вопросу мерина... Завтра я поговорю с мясниками, сколько они возьмут, - и прочее...
      - Не знаю, войдет ли он в нашу кадушку... Да и жалко хорошую кадушку портить: она для свинины пойдет... - раздумывала Алевтина Прокофьевна.
      - Вот тебе раз! Резать - резать, а кадушки нет... Значит, прежде всего по вопросу кадушки... Я видел селедочные бочки в горпо, стоят два с полтиной штука... Итак, два с полтиной, да привезти...
      - А войдет ли он в одну?.. Я думаю, две надо, не меньше...
      - Ну, вот уж и две!.. Раньше надобно было думать!.. Я вижу, влетит нам этот мерин в копеечку!
      В то время как в доме, при керосиновой лампе, за ужином, шел вопрос о резнике и кадушках, мерина мучила жажда. Сухая трава, которую проглотил он в огромном количестве за день, требовала, чтобы ее размочили, а ведро с водой на обычное место около ограды забыла в этот вечер поставить Алевтина Прокофьевна.
      Долго и покорно стоял он и ждал. Качал головой, пробовал тихо ржать... Пошел было снова злобно рыть ломавшуюся с треском траву, вернулся. Должна была стоять ночью вода в ведре. Почему же ее не было и даже ведра не было?
      Колья Михаил Дмитрич забил редко и неглубоко: земля была очень жесткая, как всегда здесь в начале осени. Мерин так усердно начал от нечего делать чесать бок об один из кольев, что вывернул его и повалил. Обнюхал и переступил через проволоку осторожно...
      Где-нибудь около кухни должна стоять вода, - и в темноте, раздувая ноздри, тыкался он мордой обо все углы кухни, ища ведро.
      Крыша на доме чуть белела (она была зеленая). На двух молодых персиках сзади дома держались еще густые листья. Мерин поспешно обгрыз их совсем с ветками. Вблизи от персиков стояла груша. На ней ветки начинались высоко от земли. Нужно было высоко подымать голову, чтобы захватить листья. Хрупкие ветки ломались одна за другой, и не больше как в четверть часа остались только самые верхние сучья, остальные висели.
      Пить все-таки хотелось не меньше прежнего, и появилась тупая назойливость, вызванная обидой: должны были поставить ведро, почему не поставили?
      Мерин помнил, как его били за пальму, и боялся, что залает собака, но когда он тупо и долго глядел на дом, все представлялось ведро там где-то, около стены. И когда он пошел наконец огибать дом, между копытами и не плотно держащимися подковами лезли и рвались какие-то маленькие кустики: это были молоденькие буксусы, посаженные в два ряда. Мерин не пытался даже их пробовать, он честно искал свое ведро, вытягивая худую шею влево, вправо.
      И вот он почувствовал на каменном выступе веранды воду: стояло ведро, хотя и не его, другое, но только что он нагнул его мордой, чтобы напиться, грянул громовой лай Ульриха.
      Мерин, спеша, дернул ведро к себе, оно опрокинулось, вода полилась ему на ноги, но вместе с водой полилось и молоко из кувшина, который был поставлен в воду на ночь. Мерин спешил уйти и, повернувшись, раздавил одной ногой кувшин, другой - ведро.
      - Какой там черт, а?.. По вопросу кого?.. Уляшка, замолчи! Ни черта не слышно!.. - кричал на веранде Михаил Дмитрич.
      Мерин уходил поспешно, вконец дотаптывая буксусы.
      Одной рукой придерживая плащ на голом теле, в другой - фонарь, Михаил Дмитрич кричал жене:
      - Нет, это прямо вредитель какой-то, черт бы его драл!.. Ты посмотри, сколько он нам убытку наделал!.. Больше чем стоит!.. В бочку, в бочку, да! Это самое лучшее! Самые милые домашние животные, - черт бы их драл! - это которые в бочке, в бочке!..
      Ульрих оборвал все-таки свою цепь... Свирепо накинулся он на мерина, и хоть крикнула Алевтина Прокофьевна свое заклинание: "Улька, назад! Это я кому говорю?" - но было поздно: мерин лягнул и ударил его в голову около уха. Хотя и с залитыми кровью глазами и визжащий от боли, Ульрих все-таки пытался еще вцепиться в мерина, насилу удержали его за ошейник и втащили в дом.
      Михаил Дмитрич потерял при этом плащ и двигался голый, как древняя статуя.
      Две сельдяные бочки прислал с утра на другой день Михаил Дмитрич. В записке, которую подал извозчик, муж писал жене, что нужно не только хорошенько выпарить бочки, но еще и выкурить их дымом, и полдня Алевтина Прокофьевна возилась с бочками: обваривала кипятком, скребла ножом, нюхала и прижимала верхнюю губу к носу.
      А в обед пришли два старика могильщика резать мерина, и один из них, в рыжей засаленной, дырявой фетровой шляпе и в синей рубахе навыпуск, но без пояса, сказал деловито и даже не без гордости:
      - Так что, хозяйка, мы на такое грязное дело пошли, только чтобы нам к пяти часам управиться... Потому мы без работы не сидим, лодыря не гоняем... Мы с утра могилу копали, а в пять покойника принесут, обратно мы ее должны закопать... Это в ту же цену у нас идет, в десять рублей... А ваше дело справить сговорились мы с хозяином вашим за шесть, - вот что полагается вам сказать...
      - А кроме этого, - вставил поспешно другой, поседее и ростом пониже, но тоже в каком-то подобии шляпы и в теплом, на вате, пиджаке, - кроме этого, сами посудите: как большое животное убивать в тверезом виде?.. Это ж не то, что какая курица: чик ее ножом вострым, - и все... Это ж, одним словом, лошадь!
      - Обещался хозяин ваш так, чтоб по рюмке водки вы нам дали спервоначалу... По хорошей! - перебил первый.
      - По стакану! - строго поправил второй и более ласково добавил: - По стаканчику, одним словом, и хлебца кусок закусить.
      - Хлебца! - укорил первый и даже отвернулся сплюнуть. - Не видали мы хлебца! Может, у них что получше есть, а ты хлебца!
      И, переведя глаза на мерина, добавил:
      - Вот эта самая лошадь? Ну-ну!.. Это ж называется здоро-вая лошадь! С такой упреешь, покуда свалишь!.. Веревку, хозяйка, потолще давайте...
      - Две веревки! - строго поправил второй.
      - Разумеется, две! Что ж они сами не знают, что ли?.. Раз есть ноги задние, есть ноги передние, стало быть, ясно, что две!
      - И за шею завязать тоже веревку нужно покрепче: это чтоб его наземь свалить...
      - Цепь, может быть, дать? - сказала Алевтина Прокофьевна, вспомнив об Уляшкиной цепи.
      - А чепь, так чего лучше!..
      Старики выпили по стакану водки, поморщились, сплюнули, но, кроме хлеба, ничего не нашлось у Алевтины Прокофьевны.
      Старики сказали: "Ничего, обойдется" - и один, пониже, взял ломоть, понюхал его и кинул Ульриху, который стоял с забинтованной головой; другой, в синей рубахе, пожевал немного, остальное тоже бросил догу, побил одну руку о другую и сказал:
      - Вот теперь заправились немного... Теперь нам, хозяйка, топор и нож большой... И своим чередом веревок, какие потолще... Лошадь в ногах силу имеет... Какие тонкие, - враз порвет...
      Когда подошли они оба к мерину, вытирая усы, он посмотрел на них с тревожным любопытством. Но они были без кнутов, они были не извозчики...
      Алевтина Прокофьевна протягивала ему кусок хлеба, и вид у нее был ласковый. Мерин схватил сразу весь кусок и начал двигать челюстями поспешно, а старики с двух сторон взяли его за всклоченную гриву и повели к сараю.
      Дожевывая на ходу, мерин шел послушно, дрыгая привычно ногой. От стариков пахло только землею. Мерин догадывался, что это земляные, работящие старики, что сейчас они, хозяйственные, вытащат откуда-нибудь охапку сена, настоящего, зеленого, лугового сена, потом, может быть, запрягут в неспешащую (старики не любят спешить) линейку или дроги... вечером дадут овса...
      Перед заброшенным, пустым, ниже дома, сараем была небольшая площадка, забранная щелястым забором; сюда завели мерина. Оглаживая его, старик в рубахе, Степан, говорил другому:
      - Ну, Овсей, вяжи передние!.. Да пинжак же свой сыми, повесь: сейчас тебе жарко станет!..
      Овсей повесил пиджак на дерево около забора. Васька покойно дался перевязать передние тонкие, с шишками на коленях ноги: это были привычные путы перед тем, как пастись. Необычным было то, когда оба старика начали затягивать ему задние ноги веревкой, но мерин подумал: "Ковать"... Правда, обе задние подковы болтались.
      - Лошадь все-таки смирная, ничего, - сказал Овсей.
      - Старая, поэтому... Постареешь, - и ты посмирнеешь... - и Степан подмигнул Алевтине Прокофьевне, которая как раз в это время принесла топор, большой кухонный нож и цепь.
      На стариков и покорно стоявшего Ваську она глядела со страхом.
      Она сказала несмело и негромко:
      - Вот цепь... Я думаю, хватит, - она длинная...
      - Веревка бы лучше. Ну, ежели нет по нынешнему времю... Стой, Вася, стой, друг... Стой, ничего, это - один момент, и готово...
      И Степан окружил шею Васьки ближе к голове жутко блестевшей цепью.
      Когда, взявшись за конец цепи, оба старика дернули враз и внезапно и Васька рухнулся наземь, Алевтина Прокофьевна закрыла глаза.
      - Голову, голову ему придерживай! - крикнул Овсей, хватая нож.
      - Знаю, голову!.. Лег он неудобно... Ну, режь!
      Алевтина Прокофьевна кинулась к дому, только слушая напряженно.
      - Че-ерт!.. Разве так режут! - это голос Степана.
      - Вали, вали его!.. Вали, ничего!.. Хватай за гриву! Веревки тоже называются! - это Овсей.
      Алевтина Прокофьевна обернулась только на миг и увидела, как Васька, порвавши веревки на задних ногах, поднялся наполовину, и из перерезанной шеи его красным фонтаном далеко била кровь.
      Она взмахнула рукой и побежала. Ей так ярко представилось, что Васька, порвавший веревки и на передних ногах, кровохлещущий, мстительный, сейчас догонит ее и вцепится зубами в затылок...
      Вскочила в дом, заперла двери на ключ и стояла с сильно бившимся сердцем на веранде, глядя все туда, вниз на сарай, от которого видна была только черепичная крыша.
      Но Васька не показался оттуда: обухом топора ударил его в голову Степан, и, дергаясь предсмертно, он улегся, чтобы больше не подыматься.
      А когда через час или два осторожно и тихо вышла Алевтина Прокофьевна и стала так, чтобы можно было заглянуть на площадку перед сараем, она увидела во всю ширину ее распяленное что-то розовое и блестящее, и, заметив ее, седой Овсей, держа в руках свой теплый пиджак, кричал:
      - Соли давайте, хозяйка, шкуру солить!.. Вот же, проклятый, весь пинжак кровищей обхлестал, а вы говорите... Эх! Нет у вас к нам сочувствия!
      В то же время слышался неровный и жуткий хряск: это Степан, ругая тупой топор, рубил на куски то, что было недавно мерином Васькой, хекая хрипло при этом, будто колол крепкие сухие суковатые дубовые поленья.
      На дубу, над самым сараем сидела Пышка. Точнее, она не сидела, она перескакивала с ветки на ветку и кричала, волнуясь необычайно. Крик ее был отрывистый, резкий, очень неприятный, как крик соек, дикий лесной крик, колющий в сердце.
      - Откуда могут быть галки здесь? - спросил осторожно подходившую Алевтину Прокофьевну Овсей. - Что вороны должны налететь на мясо, это конечно, а галки?.. Дивно мне это!
      А внизу в полнейшем восторге кружились поросята, уже окровавившие себе Васькиной кровью передние ноги.
      Копыта Васьки были отрезаны по бабки и брошены вместе с подковами через забор, и поросята захватили за щетки каждый по копыту и волокли их, привизгивая радостно, в кусты.
      Солнце клонилось к закату и бросало жесткий, желтый, беспокоящий неприятный болезненный свет.
      Крым, Алушта.
      Июль 1932 г.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Итог жизни. Напечатано в "Красной нови" № 3 за 1933 год. В сборниках повестей и рассказов не появлялось. В собрание сочинений С.Н.Сергеева-Ценского включается впервые.
      H.M.Любимов