Дальнейшая его карьера развивалась стремительно. Уже к середине 30-х годов он приобрел известность не только как живописец, но и как один из идеологов «партай», а кроме того – как создатель и проповедник нового, оригинального направления в искусстве, названного социалистическим реализмом, направления, получившего официальную поддержку еще до того, как Адольф Гитлер занял пост министра культуры в правительстве Вильгельма Пика. Назначение его на этот ответственный пост открыло путь молодому поколению немецких художников.
Однако влияние Гитлера на искусство Германии трудно назвать однозначным. Его нетерпимость преградила путь свежей мысли и в то же время открыла дорогу таким верноподданническим проектам, как перестройка Берлина по проекту будущего канцлера Альберта Шпеера, а несдержанность и необычные привычки министра стали притчей во языцех.
Политическая карьера Адольфа Гитлера бесславно завершилась с окончанием Мировой войны. Зажигательные речи министра в поддержку передела мира по социалистическому образцу не встречали отклика даже в среде «партайгеноссе». Ставший канцлером Шпеер отправил Гитлера в отставку вслед за ушедшим на покой Пиком. И, как ни парадоксально, этим он оказал искусству самую большую услугу. Лучшие работы Гитлера-художника относятся именно к послевоенному периоду.
К началу 60-х здоровье художника, подорванное наследством бурной молодости, начало сдавать. Последние годы жизни он провел в инвалидном кресле, поддерживаемый лишь заботами второй жены Евы, диктуя книгу мемуаров «Моя борьба». Ставшая облегчением от мук смерть пришла за ним лишь 20 сентября 1969 года.
В ознаменование этой даты Императорский Эрмитаж устраивает двухнедельную выставку работ Адольфа Гитлера…»
Рига, 20 сентября 1979 года, четверг.
Сергей Щербаков
Дорога от полицейского управления до «Ориента» помнится мне смутно. Гашиш подействовал на мой рассудок с необыкновенной силой. Все окружающее казалось смешным до необыкновенности, до боли в животе. Отчетливо помню, что семафорчики на перекрестках представлялись мне арлекинчиками. Еще помню, как Андрей поддерживал меня за плечи и вежливо направлял в нужную сторону – иначе неизвестно, куда я с хохотом забрел бы, покуда не выветрился дурман.
В гостиницу мы ввалились с шумом: я как раз смеялся над собственным анекдотом, кстати, совершенно несмешным. Портье окинул нас осуждающим взором – дескать, а с виду приличные люди, но промолчал. Кислая его физиономия вызвала у меня очередной пароксизм уже не хохота, а сдавленного хриплого писка.
Андрей, честь ему и хвала, не оставил меня на произвол судьбы, а втащил в лифт, наорал на лифтера, не желавшего везти наверх господ, которые «так узюзюкались, что свету не видют», вытащил в коридор, довел до моего номера и довольно грубо – все же надоело ему со мной возиться – уронил на кровать. Я раскинул руки, точно пытаясь обнять всю вселенную, и попытался охнуть, но брюшной пресс болел так, как не ныл после самых зверских тренировок, и дело кончилось очередной конвульсией.
Пока я разглядывал лепнину на бордюре под потолком, Андрей о чем-то поговорил с коридорным по элефону. Принесли подносик. К моим губам приблизили стакан, и я машинально глотнул. Огненная вода пролилась в желудок и с тихим грохотом взорвалась.
Далее в моей памяти следует провал протяженностью минут в десять – все, что я делал после того, как выпил залпом стопку водки, вылетело напрочь. Очнулся я уже, когда Андрей сунул меня головой под холодную воду. Зато дурман из головы выветрился разом и полностью. Омерзительное наше положение предстало передо мной отчетливо и ясно.
Осторожно – все же применение сильнодействующих лекарств не прошло для меня бесследно – я добрался из ванной до кресла и сел, подперев подбородок руками. Андрей опасливо последовал за мной.
– Сергей Александрович, может, мне потом подойти лучше будет… – почти робко спросил он.
– Да нет, – отмахнулся я. – Присаживайтесь. Надо все же поговорить.
Заброцкий оглянулся, пожал плечами и сложился наподобие плотницкого метра во второе кресло. В воздухе повисла пауза.
Рига, 20 сентября 1979 года, четверг.
Анджей Заброцкий
Некоторое время мы молча сидели. Большинство моих знакомых в подобной ситуации начинают грызть ручку, постукивать зажигалкой, рисовать чертиков, в общем, делать хоть что-нибудь. Ручки мне было жалко, зажигалка отсутствовала, а список созданных мной художественных шедевров исчерпывался карандашным наброском молочного бидона, за который я в третьем классе получил высший балл по рисованию. С тех пор любой рисунок сложнее точки я мог выполнить только с помощью линейки. Несколько минут тишина накапливалась, становясь все более вязкой и невыносимой. Как в романах пишут – «тягостной».
– Ладно, – не выдержал я. – Послушайте, Сергей… ээ, Александрович…
– Да зовите просто Сергеем, – отмахнулся Щербаков угрюмо. – Мне еще не двести.
– Спасибо. Так вот, Сергей… От расследования уголовной версии нас, по сути, отстранили. И я вижу только три возможных варианта нашей с вами дальнейшей совместной деятельности.
– Ну-ну. И что за варианты?
Я набрал полную грудь воздуха, словно перед прыжком с трамплина.
– Вариант первый. Я оставляю вас в этой гостинице и иду домой спать. А вы делаете что хотите. И я занимаюсь тем же. А встречаемся мы с вами раз в день, чтобы узнать об успехах остальной бригады.
– Оч-чень интересно, – пробормотал потайной полицейский сверхневыразительным тоном.
– Второй вариант, – продолжил я затяжной прыжок без парашюта. – Я устраиваю вам за счет Третьего управления экскурсию по рижским достопримечательностям из реестра полиции нравов. Реестр длинный – все же портовый город.
Мне показалось, что на лице господина Щербакова проступило что-то вроде брезгливости. Хотя я мог и ошибиться.
– И последний вариант. Мы начинаем вместе работать над делом фон Садовица, исходя из предположения, что причины его убийства целиком находятся в зоне интересов Третьего управления. Все.
Я перевел дух и откинулся на спинку кресла. Господин специальный агент Третьего управления позволил себе слегка усмехнуться.
– Да-а. Небогатый выбор, юноша. Ну да ладно. – Улыбка исчезла, словно ее никогда и не было, и Щербаков продолжил уже совершенно другим тоном: – Итак, Андрей, какие у нас версии? Я имею в виду, не уголовного плана, а находящиеся, как вы изволили выразиться, в сфере наших интересов?
Я облегченно вздохнул. Что ни говори, а рисковал я здорово. Тайный агент вполне мог оказаться сволочью и накатать на меня такой рапорт, после которого осталось бы только подавать прошение о переводе. А Россия велика. Это отступать у нас некуда, а посылать всегда есть куда.
– Начну с наименее вероятных. Он был связан с леворадикалами.
– Абсолютно исключено. Фон Садовиц был монархистом, причем неумеренным. Да и преподавательской деятельностью он не занимался и, следовательно, со студентами-леваками общаться не мог.
– А узнать что-то… компрометирующее… о ком-нибудь из сотрудников лаборатории, например?
– Маловероятно. Сотрудников лаборатории профессор подбирал сам, а академический совет их только утверждал. На всех сотрудников есть подробные дела. Так что эту версию проверили без нас.
– Хорошо. Следующая версия. Он открыл что-то важное, и его убили, чтобы не допустить огласки.
– Уже лучше, но тоже мимо. Фон За… тьфу, Садовиц был теоретиком чистейшей воды. Это во-первых. Что он такого открыть практически важного, не могу представить. Во-вторых, что значит – не допустить огласки? Вы представляете, чтобы он, при его-то монархизме, а главное, честолюбии, совершив крупное открытие, стал втихомолку радоваться ему в тиши кабинета? Да никогда в жизни. Если бы профессор открыл не просто важную, а даже мало-мальски важную вещь, он бы немедленно раззвонил об этом как минимум на всю академию.
– А если он не был уверен до конца?
– Послушайте, Андрей. У меня еще нет допросных пленок сотрудников профессора, но я уверен – если бы там было что-то важно, мне бы непременно сообщили. Невозможно сделать крупное открытие и скрыть это от людей, работающих рядом с тобой и занимающихся тем же, что и ты. Тем более что он был не просто их сослуживцем, а самым непосредственным начальством. Да они за пять лет должны были научиться определять, что он утром пил – чай или кофе!
– А не мог он сделать открытие уже здесь, в Риге?
– Еще как мог. Именно поэтому я так предусмотрительно забрал записную книжку профессора. Собираюсь отнести ее на кафедру химии Лифляндского университета. Но тогда приходится прийти к очень неутешительному выводу.
– К какому?
– Что у кого-то из наших потенциальных противников имеются разведывательные спутники, способные сфотографировать страницу записной книжки сквозь всю атмосферу, постоянную лифляндскую облачность и… – Щербаков мило улыбнулся, – крышу дачного домика.
– Ясно, – решил я не реагировать на подколку. В конце концов, он старше меня по званию да и по возрасту. – Правда, может быть и так, что кто-то эти записные книжки перечитал более привычным способом. Хотя это бы значило, что за ним ведется постоянное наблюдение.
– Именно. – Щербаков энергично кивнул. – А такое внимание к особе ранга фон Садовица мы как-нибудь бы да приметили.
– Тогда остается только одно. Его убили, потому что он мог повторить открытие, сделанное еще где-то.
– Логично мыслите, Андрей, – похвалил меня Щербаков. – И где же, по-вашему, могли сделать такое открытие. Я попытался собрать воедино плоды своих размышлении. Поскольку единственная область, где разработки Садовица имели серьезное значение, – это ядерная энергетика, следовательно, это должна быть страна, активно использующая ядерные топки и к России настроенная в лучшем случае нейтрально. В порядке убывания вероятности это: Британия, Гоминьдан, Соединенные Штаты, Трансвааль и Австралия.
– Две последние можете вычеркнуть, – спокойно поправил Щербаков. – Это должна быть страна, которая возможное стратегическое преимущество предпочтет мгновенной экономической выгоде. Южная Африка или Австралия просто взяли бы международный патент и стали бы стричь купоны.
– Значит, остаются три кандидата. – Я оторвал листок от лежащего на столе фирменного блокнотика и выписал столбиком: «Англия, Китай, Америка». – Надо только узнать, кто в этих странах занимался исследованиями в схожих направлениях.
– Это я уже узнал. – Щербаков достал из портфеля толстый блокнот в кожаной обложке и пролистал его. – Вот. Джон Норман, профессор Кембриджского университета, Соединенное Королевство. И Лю Сяо-Шунь, профессор Пекинского университета, Китайская Республика.
– Разрешите? – Я глянул в блокнот Щербакова, запоминая фамилии, потом достал из кармана свою собственную записную книжечку и пролистал. – Можно отсюда позвонить по междугородной?
– Через гостиничный коммутатор. А куда вы, собственно, собрались звонить?
– Одному университетскому другу, – неопределенно ответил я, снимая трубку. – Алло, барышня? Я хочу заказать разговор с Варшавой. Номер? Двести четырнадцатый. А, варшавский номер! 280-56-78.
– И что это за друг?
– Да так. Работает жрецом у оракула.
Телефон разразился длинной трелью. Я поспешно отжал клавишу внешнего динамика.
– Алло. Это вэцэ? Инженера Семашко можно?
– Кто говорит?
– Не узнал, Семга! Значит, богатым буду. Слушай, мне консультация от твоего мудреца.
– А, это ты, Анджей! Ну, валяй. Только учти, мы живыми преступниками не занимаемся. Только вымершими.
– Меня ископаемые не интересуют. Поищи-ка мне, друже, чем сейчас занимаются, – я мысленно представил ровный почерк потайного агента, – профессора-химики Джон Норман из Кембриджа и профессор Лю Сяо-Шунь из Пекинского. Есть у вас биографический раздел в большой памяти?
– Сейчас сделаю. – Я расслышал знакомый стук клавиш на другом конце провода. – Слушай, – поинтересовался Сергей Семашко, не прекращая вводить запрос в университетский вычислитель, – слышал, кого поставили завлабораторией на шестой кафедре?
– Я только знаю, что какого-то китайца из Харбина.
– В том-то вся и соль. А фамилия у этого китайца – Хуй Сунь.
– Как-как?
– Прямо так. Хуй Сунь. Кшиштоф теперь прямо так и говорит: «Я пошел на фамилию своего начальника».
– Неплохо. – Я покосился на сидящего рядом Щербакова и вспомнил, что разговариваю по междугородной за счет Третьего управления, где юмор ситуации могут и не оценить. А могут и «оценить». – Так что вещает твой оракул?
– Не так уж много. Ручка есть или тебе элефоном послать?
– Говори так. Все одно за казенный счет.
– Профессор Джон Норман, Кембридж. Родился в тысяча девятьсот сороковом. – Семга сделал многозначительную паузу. – Безвременно скончался семнадцатого ноль шестого семьдесят восьмого.
– Точно?
– Чистым русским языком по-аглицки написано.
Я зачеркнул на листке «Англия».
– Профессор Лю Сяо-Шунь вместе со всей своей пекинской лабораторией седьмой месяц занимается исследованием… – Семга сделал паузу и прокашлялся, – квантовой динамики самопроизвольных изомерных переходов.
Я поставил напротив слова «Китай» жирный восклицательный знак. Динамика изомерных переходов звучала очень внушительно.
– Ну, спасибо, Семга. Выручил.
– Ну и мощный же у них там вычислитель, – начал Семашко одновременно со мной.
На обоих концах провода воцарилась тишина.
– Что ты начал говорить? – осторожно переспросил я.
– Мощная у них машина, говорю. Наши химики как-то попробовали рассчитать одну такую реакцию. Просили три часа, заняло десять. Съели лимит машинного времени всего факультета на две недели вперед.
Я яростно зачеркнул восклицательный знак.
– Слушай, а там не написано случайно, сами они до такой жизни дошли или помог кто?
– У меня таких данных нет, – задумчиво сказал Семга. – Но могу прозакладывать оба уха и нос, что им за это посулили большой и жирный кусок соевого сала. Ни одна лаборатория в здравом уме за такую муть не возьмется. Даже если они имеют машину вроде нашей, все равно работы минимум на год. Оно, конечно, признание в узком кругу ценителей квантохимии им обеспечено, да только признанием сыт не будешь.
– А если машину классом пониже? – Я затаил дыхание.
Конечно, Пекинский университет – контора богатая, но Варшавский тоже не из бедных. Новинки к нам поступают чуть ли не быстрее, чем в сам стольный Питер. И мне что-то не верилось, что в Пекине на одну лабораторию будет работать машина, каких на всю Российскую Империю больше сотни не наскребется.
– Если у них стоит «синий дракон» или еще что-нибудь вроде нашего «Алтая-40», то они над этой заразой провозятся года два, – уверенно заявил Семга. – Никак не меньше.
Я старательно замарал «Китай» и поставил знак вопроса рядом с Америкой.
– Ну спасибо, Семга. Выручил. Домо тебе аригато.
– Тебе тоже большой банзай, – отозвался Семга. – Будь. Звони, не забывай.
В трубке раздались гудки.
– Очень интересно, – заметил Щербаков. – Только на будущее, Андрей, пожалуйста, запомните одну вещь.
– Да?
– Задавайте вопросы сначала мне. Всю эту информацию я мог получить из картотеки УПБ, не выслушивая при этом подробностей относительно китайца с неблагозвучной фамилией.
– Понял. А теперь вопрос номер раз. Кто заказал лаборатории профессора Лю копание в куче квантового навоза?
– Вопрос дельный. Кстати, я запамятовал – когда там преставился мистер Джон Норман?
– Семнадцатого июня прошлого года. Кстати, вот вам второй вопрос – каким именно образом доктор Норман распрощался с жизнью?
– Тоже хороший вопрос. – Щербаков перелистнул блокнот. – Тут вырисовывается очень интересная хронология. В июне прошлого года прощается с этим миром доктор Норман. Скоропостижно. Подразумевается, что тридцативосьмилетний профессор ничем особенным до того не страдал. Скорее всего несчастный случай. В феврале этого доктор Лю получает, как выразился ваш друг, «большой и жирный кусок соевого сала» за никому не нужную работу. А в мае в лаборатории профессора фон За… тьфу, Садовица ломается центрифуга.
– И насколько это затормозило исследования профессора?
Щербаков слегка усмехнулся.
– Погром был на несколько тысяч рублей. Но дело даже не в ущербе. Андрей, вы представляете себе, что может натворить сломавшаяся центрифуга?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
