- Если называть восторженностью любовь ко всему доброму, - правда.
      - Вы, наверно, mon Dieu*, очень добрый?
      ______________
      * Мой боже (франц.).
      Вильк слегка покраснел, и сердце у него забилось так сильно, что даже одежда на его груди заколебалась.
      - Почему вы так говорите? - спросил он глухо.
      Локоны Люци очутились настолько близко от лица Вилька, что он почувствовал аромат ее волос. Медленно, очень медленно она подняла на него глаза и сказала:
      - Говорю так, потому что... Как будет по-английски "любовь", господин Вильк?.. Вы как-то удивительно произносите это слово...
      Муслиновое платье Люци по такой же удивительной случайности обвило его ноги.
      - О, я и впрямь восторженная!.. Не правда ли?
      - Что с вами сегодня?! - спросил Вильк дрожащим голосом.
      - Что со мной?.. Не знаю... Какая-то слабость! - прошептала она. Любили ли вы когда-нибудь, господин Вильк?.. Какая слабость у меня!.. Боже, что со мной творится?
      Внезапным движением она уронила голову на грудь Вилька.
      Наверное, и ему трудно было бы рассказать, что с ним тогда творилось.
      Когда, наконец, он опомнился и хотел заговорить с Люци о случившемся, ее уже не было в комнате.
      Зато был здесь господин Хлодно, который, попыхивая огромным янтарным мундштуком, спокойно положил руку на плечо Вилька и, как обычно, il le regarda tout-a-fait comme un vrai loup*.
      ______________
      * Посмотрел на него и впрямь как на настоящего волка (франц.).
      - Hy-c, как там идут уроки? Comment cela va-t-il?* - спросил он.
      ______________
      * Как дела? (франц.).
      - А! Очень хорошо.
      - Может, уже хватит с них науки?
      - Еще нужно два-три урока.
      - Прекрасно. Я буду вам весьма признателен за эти занятия.
      Вильк криво усмехнулся.
      - Вы слишком любезны, - сказал он.
      - Нет, нет! Совсем не слишком... Но, a propos*: имею к вам дельце. Это вы писали ту статейку в газете?
      ______________
      * Кстати (франц.).
      - Да, я писал.
      - О, как это нехорошо!
      - Вы находите?
      - И граф Штумницкий того же мнения. Как нехорошо восстанавливать против себя таких людей!
      - Мнение графа Штумницкого мне безразлично.
      - Даже мнение графа Штумницкого? Впрочем, все общество крайне возмущено. Вы без надобности раздражаете людей, господин Вильк. Зачем было писать эту статью?
      Вильк гордо поднял голову.
      - Я за нее отвечаю, - промолвил он.
      - Да ведь не в этом дело. Но позвольте высказать вам несколько мыслей. Я сам ценю литературу. В молодости я даже стишки пописывал и, parole d'honneur*, вовсе недурные. Но все дело в том, чем должна быть литература. Конечно, если бы она превозносила хорошие стороны нашего общества, если бы мы по доброму согласию прятали наши недостатки и показывали бы людям, кого надо считать украшением общества... такая литература приносила бы пользу и читателям и писателю. Между нами, поверьте мне, сударь, немало есть людей столь же благородного происхождения, сколь и прогрессивно мыслящих. Литература должна быть осторожной, не правда ли? Не говоря уже о том, что нехорошо показывать ошибки старших... Если бы ваши слова и были правдой, каждый спросит: откуда у вас право говорить правду?
      ______________
      * Честное слово (франц.).
      - Милостивый государь, мы с вами расходимся во мнениях.
      - Граф Штумницкий был ужасно возмущен. "Я выписал, - говорил он, лошадей из Англии, купил карету в Вене, племенного барана у Мальцана, я популярен в народе, со всеми здороваюсь, выписываю французские иллюстрированные издания, - обо всем этом господин Вильк не удостоил даже упомянуть".
      Вильк засмеялся.
      - Вы смеетесь, а все общество возмущено вашей статьей. Все мы сторонники прогресса. У Гошинских, например, есть бульдог, с которым разговаривают по-немецки, а выписал он его из Вроцлава, потому что, по его словам, в Германии у всех такие собаки. И против этого вам нечего возразить!
      - А! А! Разумеется, нечего.
      - Вы кончили университет и при желании - конечно, при желании - могли бы стать для нас и нужным и полезным человеком. Вы правильно осуждаете чиновников, но о нас следовало бы говорить иначе. Вот если бы вы, к примеру, какой-нибудь другой статейкой сгладили неприятное впечатление, написали бы что-нибудь новенькое, возвышающее наших сограждан, а?
      - Что же именно?
      - Напишите хоть бы так: "Нам сообщают из N., что местные граждане своим благородством" и так далее. Или так: "Несомненно, что благодаря прекрасной обработке земли и разумному ведению хозяйства урожаи в тех местах превосходны" и так далее. Да вы сами сумеете! Недурно бы еще упомянуть, что местные граждане хозяйничают так хорошо потому, что со времен деда-прадеда живут на той же земле, хорошо ее знают. Что скажете на это?
      - Ничего не скажу, сударь. Я ведь помню, что говорю с отцом семейства.
      Тут Вильк встал и вышел из комнаты. В гостиной была госпожа Хлодно, которая как-то неприветливо попрощалась с ним, но он не обратил на это внимания.
      По пути домой он весело размахивал палкой, сбивая придорожную траву.
      Светил месяц, воздух был тих, как обычно в погожую летнюю ночь. Вдруг Вильку послышался треск ломающихся сучьев. Он остановился и прислушался. Так и есть - кто-то рубил фруктовые деревья, которыми Вильк обсадил дорогу. Кровь ударила ему в голову.
      - Кто там? - крикнул он громовым голосом.
      Какая-то белая фигура побежала изо всех сил к дороге. Как молния бросился Вильк вслед за ней и вмиг догнал ее. Здоровенный крестьянин, видя, что ему не убежать, грозно обернулся, держа топор в руке.
      - Ты что, баринок? Думаешь, я тебя испугался?..
      Он не успел договорить и охнул. Одним взмахом своей железной руки Вильк свалил его на землю и, придавив ему грудь коленом, прорычал:
      - Подлец!
      - Ой, барин, смилуйся! Жена, дети... Смилуйся... Побойся бога! Мне заплатили, чтобы я это сделал!
      Вильк отпустил его и поднял, как ребенка, за ворот.
      - Кто тебе заплатил?
      - Стрончек, ваша милость... будь он неладен! У меня жена, дети. Говорит он мне: "Иди, Бартек, поломай у Вилька деревья, получишь по злотому за штуку". Вот я и пошел. Говорит: "Деревца молодые, сломать их легко", а они, ваша милость, черт их дери, как камень, без топора не одолеешь.
      - Откуда ты?
      - Я из людей Гошинских.
      - Скажи, Бартек, обидел я тебя когда-нибудь?
      - Нет.
      - Так чего же ты меня обижаешь?
      - А злотый за штуку, ваша милость? Больше не хотел он дать...
      - Так пойдешь ты, Бартек, под суд, накажут тебя строго, и сам святый боже тебе не поможет. А Стрончек заплатит мне по-иному.
      Тут начались мольбы, заклинания, просьбы о прощении, но все напрасно... Вильк не принадлежал к идеальной школе почитателей добродетельных мужичков, а может, и кротости ему не хватало - словом, пошел бедняга Бартек под суд.
      Назавтра Вильк самолично помчался к Стрончеку и Гошинским, и кто знает, чем бы это кончилось, но, к счастью, он никого из них не застал дома. Ну, не сегодня, так завтра! Дело пошло в местный суд, и Вильк выиграл, хотя никак не мог добиться того приговора, которого хотел: он бы желал упечь Стрончека под арест, но того присудили лишь к денежному штрафу, который Вильк решил употребить на расширение читальни.
      Приговор был вынесен заочно. Узнав о нем, Стрончек велел передать Вильку в ответ лишь одно слово:
      - Ладно.
      Все же герою нашему было нехорошо, тем более что с этого времени посыпались на него неудачи одна за другой. В полях снова было несколько потрав, ему вытаптывали люцерну, у него крали пчел. Да и в городе пришлось ему испытать тысячу самых разнообразных неприятностей. Трудно сказать, упрекал ли он себя за это, или нет. Одно лишь достоверно - с каждым препятствием все больше и устойчивее развивался в нем дух сопротивления.
      "Я с этим справлюсь, - писал он своему другу. - Покупая Мжинек, я предвидел, что придется много трудностей мне побороть. И все же кровь во мне кипит и терпение иссякает. Слишком уж нагло становятся мне поперек дороги, и они могут поплатиться за это дороже, чем полагают. Не так мучит меня, однако, эта травля, как ничтожество, лежащее в ее основе. Идет глухая борьба в потемках, но я выведу ее на дневной свет. Духом я все же не падаю. Мысль о том, что среди окружающей темноты и глупости есть и у меня крылатый заступник, ангел-хранитель, - эта мысль придает мне сил и успокаивает меня. Говорю о Люци. Не пиши мне о ней язвительно, не отвечай намеками. Я люблю ее и верю ей. Наши отношения стали такими, что я считаю своим долгом возможно скорее просить ее руки. Вся горечь исчезнет, и я готов буду всем все простить, если только она выслушает меня. А я в этом уверен совершенно. Не сегодня, так завтра решится моя судьба".
      И ему не пришлось долго ждать. Через несколько дней после этого письма, выйдя посмотреть, где ему снова навредили, он встретил господ Хлодно на прогулке. Родители шли пешком с учительницей и Богуней, а Люци гарцевала на коне по полям и дорогам, примерно на полверсты впереди них. Заметив Вилька, она поднесла хлыст к шляпке в знак приветствия. Рука ее скользнула вниз по платью, ища руки Вилька.
      - Ах, как это хорошо, что я вас встретила. Пойдемте немного вперед - вы покажете мне свое королевство. Bonjour, bonjour*.
      ______________
      * Здравствуйте, здравствуйте (франц.).
      А королевство Вилька, залитое солнечным светом, поистине имело чудесный вид. И сам он никогда раньше не чувствовал себя настолько королем.
      Рука Люци не отпускала его руку и, конечно, своим долгим и полным тайного трепета пожатием как бы говорила: "Да, мы не можем позволить себе большего, потому что на нас смотрят, но мы неразлучны".
      "Сейчас или никогда", - подумал Вильк.
      Какой-то странный и неведомый страх сжал его сердце. Ведь этот момент был для него так важен - от нескольких слов зависело все его будущее.
      Он силился заговорить - и не мог; ему не хватало слов, как тому, кто в первый раз просит одолжить денег... Новичок!
      - Что это вы сегодня так серьезны, даже печальны? - спросила Люци.
      - Я только счастлив.
      Еще одно пожатие руки было комментарием к этим словам.
      - Быть может, вы нашли цветок папоротника или четырехлистный клевер?
      - О, мой цветок во сто крат прекрасней!
      - Голое ваш дрожит... Где ж ваше счастье?
      - Со мной.
      - Никто не слышит нас... говорите.
      - Мое счастье зависит от вас.
      - От меня?
      - Да.
      - Сожми крепче мою руку... От меня?
      - Я тебя люблю.
      Они склонились друг к другу, как два колоса, и будто шелест пролетел по воздуху поцелуй.
      Внезапно Вильк побледнел, выпрямился во весь рост Я обнажил голову.
      - Люци, дай мне руку навсегда, будь моей женой.
      - Что?!
      Как будто молнией ударило Вилька. Люци отъехала от него на четыре шага. Гнев и удивление изобразились на ее лице.
      - Господин Вильк!
      - Сударыня!
      - Не забывайте, сударь, с кем говорите!
      - Бога ради, что это значит?!
      Люци была вне себя от негодования.
      - Это значит, что вы поступили со мной недостойно, невежливо, неблагородно! Вы злоупотребляете моим доверием! Вы оскорбили меня!
      Кровь волной прилила к лицу Вилька; вместо ответа он схватил коня Люци за уздечку.
      - Пустите меня или я позову папу!
      - Зови! Ты должна меня выслушать! Со всей любовью и во имя любви еще раз спрашиваю: что значат твои слова?
      Вильк дрожал, как в лихорадке, а глаза его метали молнии. Тут Люци и вправду испугалась угрозы; ведь она первая когда-то бросилась на грудь Вильку.
      - Чего вам от меня угодно?
      - Объяснения. О чем вы думали, позволяя себя обнимать и целовать? Вы играли мной? Да разве вы не понимали, к чему это приведет? Понимаете ли вы теперь, что это обязывает? Сердца у вас нет или ума?
      - Боже!..
      - Говори! Иначе я спрошу об этом при всех.
      - Разве я виновата?.. Мне так скучно было в Хлоднице...
      Вильк уж больше ни о чем не спрашивал; он понял все. Бедняжка скучала в Хлоднице, вот она, pour passer le temps*, и придумала себе забаву. А так как ей было лет двадцать, то нервы придали забаве, быть может, чересчур горячие тона. Будь ей лет восемь, а Вильку десять, это называлось бы "играть в мужа и жену". В их возрасте "в мужа и жену" никто уже не играет. Зато играют в другую игру (весьма увлекательную) - в возлюбленных, иногда говорят также в любовь. Но это только игра - не больше; Вильк принял ее слишком всерьез. Что ж думала об этом Люци? Она думала, что Вильк красивый мужчина, и чувствовала, что возбужденные нервы хорошо успокаиваются поцелуями. Тому, кто захотел бы ее в чем-либо упрекнуть, можно возразить, что поступала она так без злого умысла. А что Вильк может за это слишком дорого заплатить это ей и в голову не приходило. Ведь даже родная мать называла ее наивной. Но госпожа Хлодно не совсем ошибалась, полагаясь на рассудительность дочки и ее хорошее воспитание: перед неравным браком Люци отступила...
      ______________
      * Чтобы провести время (франц.).
      А теперь, читатель, выслушай краткую речь в честь наших салонов. Сколько там поцелуев запечатлевают на личиках, посыпанных розовой пудрой, это не наше дело! Но мезальянсов, однако, там не бывает. Другое дело сказать кому-нибудь: "Будем любить друг друга всю жизнь". Зато потом, когда придет для этого время, говорят:
      Тебя я вечно буду... вспоминать,
      Но быть твоею не могу.
      Общественное мнение - как яркий свет. У кого от света глаза болят, тот заводит себе зонтик - мужа. Многих забав юности не было бы и в помине, когда б не нервы. Ах, эти несчастные нервы!
      Однако все это хорошо для нас, а Вильку оно было полезным разве лишь тем, что
      Ему остался в утешенье
      Лишь опыт - сладкий плод мученья.
      Он отпустил коня Люци. Правда, он мог бы ей сказать, что поступил, как порядочный человек; что без такой развязки, которую он придал делу, их отношения были бы попросту безнравственными; что он стремился облагородить их и т.д. И еще многое мог бы сказать, но к чему все это? Он отпустил коня Люци... и, даже не кивнув ей головой, медленно направился восвояси.
      Шел он очень медленно. Во весь обратный путь чувствовал только, что случилось с ним что-то необычное.
      Втянутый в круговорот смятенных мыслей, он мучительным усилием стремился уяснить себе, что же именно произошло, отчетливо себе представить, что же, наконец, случилось?
      Странно! Он даже не чувствовал ни боли, ни отчаяния; он просто был оглушен.
      Лишь после долгих усилий Вильк уловил смысл события. Смысл этот был таков.
      Во-первых, он потерял Люци; во-вторых, им пренебрегли; а в-третьих...
      Третью мысль нелегко было сформулировать. Она появляется у человека примерно тогда, когда он говорит: "Я должен отдать себе справедливость - я дурак", Сама эта мысль не так уж тяжела, но обстоятельства, в которых оказался Вильк, делали ее более горькой для него, чем две предыдущие. Практически она вела за собой утрату веры в людей, утрату любви к людям и утрату надежды, что когда-нибудь будет лучше, чем теперь.
      Вильк провел бессонную ночь.
      В эти одинокие часы боли и размышлений решалась его судьба. Такие часы - перелом в жизни. Утро должно было показать, выйдет ли Вильк из борьбы ни к чему не годным, или еще больше закалится в огне.
      Тем временем звезды побледнели. Из мглы и серых тонов полумрака все четче стали выступать очертания предметов.
      Наступал день.
      Свет в комнате, где сидел Вильк, погас; скрипнула дверь. Вильк вышел и, разбудив батраков, пошел с ними работать.
      Это был хороший признак.
      Когда, наконец, совсем рассвело, достаточно было взглянуть на лицо Валька, чтобы убедиться, что он спасен.
      Его лицо было довольно бледно (не спал целую ночь), но спокойно и серьезно. Пожалуй, в нем даже появилась какая-то строгость. Но он не поседел, не полысел, не согнулся и даже не казался печальным. После часа работы никто не отличил бы его от вчерашнего и обычного Вилька. В восемь часов он вернулся домой и плотно поел.
      Батраки заметили, что в этот день он был нетерпелив; но ведь он никогда не отличался излишним терпением. Вечером он снова поехал к Стрончеку по делу о сломанных деревьях, и снова ему ответили, что барина дома нет. Вильк догадывался, что его не принимают, но так как следующий день был воскресеньем, то он рассудил, что поймает Стрончека и будет с ним говорить после богослужения.
      И напрасно! Не предвидел он, что выйдет из этого разговора. Уже во время литургии Вильк заметил, что собравшееся здесь общество вместо обычной болтовни и рассказов об охоте предпочитало смотреть на него и шептаться с таинственным видом. Стрончек приехал позже и, насколько Вильк мог заметить, был пьян. С его прибытием шепот усилился.
      Вскоре подозрения Вилька начали подтверждаться. Выйдя из костела, он приметил, что по обе стороны тропинки, где он должен был пройти, находились господа Штумницкий, Хлодно, оба Гошинских, Голибродский, Скоморницкий, а прямо на тропинке стоял Стрончек, и вид его был наглым и вызывающим.
      У Вилька сердце забилось чаще. "О, клянусь всеми ботами] - подумал он, - не советую им становиться мне теперь поперек дороги". "Теперь" - это значило после разрыва с Люци. Вильк, как некий Гамлет, чувствовал, что в нем теперь есть кое-что опасное.
      - Ну что ж, господин хлебороб! - закричал Стрончек. - Выиграл дело? Сколько тебе с меня следует?
      Вильк побледнел.
      - Господин Стрончек! - ответил он, тщетно стараясь придать спокойствие своему голосу. - Господин Стрончек, ваши слова могут оказаться опаснее для вас, чем для меня.
      - Ха-ха-ха! - неестественно расхохотался Стрончек. - Я спрашиваю, сколько с меня следует? Ты ведь донес, что это я ломал деревья.
      - Ха-ха-ха! - рассмеялись все хором.
      Глаза Вилька сверкнули, как у настоящего волка.
      - Господин Стрончек! Еще минута - и я за себя не отвечаю.
      - Ah, cela devient curieux!* - закричал граф Штумницкий.
      ______________
      * А, это становится забавным! (франц.).
      - Сколько тебе следует, спрашиваю. Чего молчишь?!
      - Прочь с дороги! Все вы, что здесь собрались!
      - Что, что?! Ты смеешь так говорить? Так вот же тебе плата! Вот тебе за деревья! А вот тебе еще рубль на водку!
      Стрончек швырнул в глаза Вильку пригоршню монет.
      Кровь не вода! Будто удар грома раздался звук пощечины... Стрончек растянулся во весь рост.
      - Негодяи! - крикнул Вильк.
      Начался немалый переполох: Штумницкий потерял очки, другие господа помяли шляпы. Злые языки утверждали, будто Гошинские так спешили, что, усаживаясь в карету, стукнулись лбами.
      Вечером к Вильку приехал Скоморницкий в качестве секунданта Стрончека. По-видимому, Гошинские отказали Стрончеку в этой услуге. Вильк принял вызов.
      "Эта дуэль, - писал он другу, - свалилась на меня неожиданно. Что ни говори против дуэлей, во многих случаях другого выхода нет. Но забота для меня немалая. Не то меня беспокоит, что я никогда не умел стрелять, а теперь менее, чем когда-либо, но я не знаю, где взять секунданта. Тебя даже и не прошу. Я знаю, что твои принципы этого тебе не позволяют. Кругом здесь у меня только враги, а пригласить кого-либо из моих батраков я не могу, это ведь не драка на дубинках. Смилуйся, пришли кого-нибудь из Варшавы! Хотелось бы развязаться с этим поскорее. Думаю, что дело плохо кончится для одного из нас. Но борьба между мной и Стрончеком может завершиться его победой лишь в том случае, если на свете совсем нет правосудия. На всякий случай хочу, чтоб все было в порядке, поэтому посылаю тебе копию завещания. Будь здоров и, повторяю, смилуйся - пришли секунданта, а то я не знаю, что делать".
      Случай вывел Вилька из этого затруднения. В тот же день он получил от Людвика письмо, в котором тот решительно отказывался от читальни, угрожая выбросить книги на свалку. Он-де знает, что Вильк предатель, что он собирался отбить у него Камиллу - но дудки! В конце Людвик давал понять, что если бы Вильк захотел с оружием в руках опровергнуть "сказанные здесь слова", то он, Людвик, готов...
      Это было равносильно вызову на дуэль. Вильк усмехнулся и швырнул письмо в огонь, но после короткого раздумья сел и написал следующее:
      "Вы еще ребенок, Людвик! Никто не собирается стреляться с вами; а читальню вы еще, возможно, и не выбросите на улицу, если соблаговолите зайти ко мне сегодня, о чем, рассчитывая на вашу честь и порядочность, я убедительнейше прошу".
      Через несколько часов Людвик действительно прибыл в Мжинек. Вильк сердечно приветствовал его.
      - Я ждал вас с нетерпением.
      - В чем дело?
      - Из тех, с кем я знаком в этой местности, вас, господин Людвик, я ставлю выше всего; вы по крайней мере не испорчены до мозга костей, как другие. Дайте мне руку и слушайте.
      - В чем дело, милостивый государь?
      Вильк рассказал о столкновении со Стрончеком, после чего заявил:
      - Я рассчитываю, что вы согласитесь быть моим секундантом. У меня здесь никого нет, все меня ненавидят, и все преследуют.
      - Да что вы!
      - А между тем что я им сделал плохого? Трудился, как вол, стремясь улучшить хозяйство в округе. А деньги на читальню я ведь просто отрывал у себя из последнего. Чего я хотел, господин Людвик? Куда шел? К чему стремился?
      Людвик счел уместным что-нибудь ответить, но все же смолчал.
      - Посмотрите! - продолжал Вильк. - В других странах все дышит разумом, согласием и достатком: поднимается земледелие, поднимается промышленность, строятся фабрики, люди работают, читают, думают, - все стремятся к тому, что разумно и хорошо, славословят науку и труд. А что у нас?
      Постепенно Вильк стал оживляться, и на лице его выступил румянец. Он говорил с жаром:
      - У нас застой, зло и распущенность: лень и спесь в верхах, невежество в низах. Посмотрите только, кто у нас богат? кто счастлив? кто спокоен? Одни растрачивают жизнь по мелочам на гнусные и ничтожные прихоти, другие хоть и трудятся, да им за это плата лишь пот и слезы, потому что работать не умеют. Чего же я хотел? Стремился ли я к личной выгоде? Искал ли здесь, среди вас, счастья? Если я говорил вам всем: бросьте карты, вино, бильярд, праздность; если последний грош свой я вкладывал в читальню; если призывал: трудитесь, трудитесь, в науке будущее, в науке ваше благо, - то скажите, господин Людвик, разве мной двигала личная корысть? Вот гляньте сюда, - Вильк рывком распахнул окно и указал на мжинецкие поля, - видите, как зеленеют поля, как шумят колосья? Глядите! Всюду виден упорный труд. Вы помните, конечно, что Мжинек был в запустении, а теперь скажите, есть ли где еще подобная благодать? Я с гордостью говорю: это сделал я, и бога призываю в свидетели, что не для себя работал от зари до зари, не для себя проливал пот, идя за плугом. Для меня, ничтожного, хватило бы кринки молока и ломтя хлеба, но я хотел показать пример другим. О Людвик, я только хотел воодушевить и научить. Если бы мне помогали, вместо того чтобы мешать, то уже сегодня вся округа имела бы другой вид: закипела бы работа, возрастали бы достаток, спокойствие и счастье. Этого я хотел, и что же? Меньше всего меня огорчает, что ни от кого не слышал я слова благодарности, что не нашел я счастья, человек может работать и в печали. Не этого мне жаль! Но попади мне завтра утром пуля в лоб, и погибнет все, что я сделал. Я не жалуюсь вам, я только хочу, чтобы хоть один человек меня понял, стал лучше душой и разумней.
      - Ах, дорогой друг! - со слезами воскликнул добрый Людвик. - Если б я это знал раньше, если б я это понимал!
      - Так ты не выбросишь читальню на улицу? Будешь трудиться? Будешь учиться и учить других?
      - Клянусь вам! О, последнюю копейку на книжки! Клянусь вам, я буду теперь другим человеком!
      - Тогда обними меня и будь моим секундантом.
      Людвик кинулся в объятия Вилька, а когда потом поднял голову, - право, это был другой человек. Глаза его горели таким огнем, как никогда раньше; он весь дрожал, и пламя воодушевления охватило все его существо.
      Душа его пробудилась и рвалась к свету и развитию.
      - Ах, почему же вы раньше так со мной не говорили? - восклицал он взволнованно. - Вы временами были так резки, так суровы!
      Людвик и не подозревал, как верны и метки были его слова. Они во многом объясняли всеобщую неприязнь, которую вызвал Вильк. Да, да, Вильк бывал суров и резок!
      Услышав этот мягкий упрек, он опустил голову и молчал. У каждого есть свои недостатки - это верно; но Вильк молчал, потому что не хотел оправдывать себя перед Людвиком тем, что у каждого есть свои недостатки. А оправдаться иначе он не мог.
      В жизни ему часто не хватало терпимости к людям. Над этим стоит подумать. Вильк не умел ладить с людьми - в нем было слишком мало сдержанности и любви. Он воплощал в себе фанатизм прогресса.
      Людвик остался у Вилька ждать Скоморницкого, секунданта Стрончека. Когда тот приехал, они договорились об условиях: дистанция двадцать шагов, при сближении стреляет первым кто хочет, но в восьми шагах обязательно. Кроме того, дабы после дуэли не подвергать преследованию ни противников, ни секундантов, было решено, что каждый из дуэлянтов будет иметь при себе письмо, свидетельствующее о самоубийстве.
      До назначенного срока оставалось еще несколько дней. В эти дни Вильк работал, как и прежде, в поле; в свободные часы упражнялся в стрельбе, а вечерами приводил в порядок свои дела и писал письма. Вот еще несколько строк из его письма, написанного другу накануне поединка:
      "Хотя я и не умею стрелять, какое-то предчувствие говорит мне, что из этой схватки я выйду победителем. Завтра дуэль. Стараюсь быть спокойным, но все же не могу отделаться от некоторых мыслей; а казалось бы, с ними покончено уже раз и навсегда. Признаюсь, что желал бы хоть раз еще увидеть Люци - так просто, взглянуть на нее на миг из-за угла. Один бог знает, сколько дал бы я, чтобы не презирать ее. Знаю, это слабость, но, как ни стыдно в этом признаться, - как трудно мне бороться с подобными мыслями! Впрочем, я спокоен и надеюсь на лучшее. Получил ли ты копию завещания? Дуэль завтра в пять утра. Немедленно после поединка приеду в Варшаву. Будь здоров, милый мой!! Обнимаю тебя и приветствую всех друзей.
      В. Гарбовецкий".
      Утром на рассвете Вильк с Людвиком ожидали противников на опушке леса между местечком и Мжинеком. Лицо Вилька было серьезно, но взор ясен. Спокойствием к даже каким-то холодом веяло от всего его существа; было видно, что он не относится легко к происходящему: в чертах его светились непоколебимая воля и даже известное ожесточение.
      Через четверть часа прибыли Стрончек со Скоморницким и доктором.
      После взаимных, как водится, поклонов противники посмотрели друг другу в глаза.
      Это был как бы поединок перед поединком - и Стрончек опустил глаза.
      Наверно, он счел это дурной приметой. Он не трусил, но все же не был так спокоен, как Вильк. В его движениях чувствовалась какая-то лихорадочность, на губах его блуждала улыбка, но только на губах. Бог весть, что там творилось в его душе. Несомненно лишь одно: противника он ненавидел всеми силами.
      Стрончек курил сигару. По-видимому, он уже изрядно выпил.
      Отмерили дистанцию, противники стали друг против друга. Тут, как тебе известно, читатель, следует попытка примирения. Основа ее - любовь к ближнему, и завершается она призывом подать друг другу руку.
      Противники отказались.
      Уговаривают помириться по-польски. Обычай неважный, но ничего не поделаешь. Последующее же (если секунданты - люди хорошего тона) произносится по-французски:
      - Messieurs, commencez!*
      ______________
      * Господа, начинайте! (франц.).
      И так как Скоморницкий был человеком хорошего тона, то он подал глазами знак Людвику, после чего обернулся к противникам и сказал:
      - Messieurs, commencez!
      Вильк поднял пистолет на уровень плеча и, приближаясь к противнику, спокойно прицеливался. Оружие в его руке, будто зажатое в железные тиски, ни на волос не отклонялось от цели. Тем временем повеял тихий ветер, зашелестела листва, капли росы с березовых веток алмазным дождем упали на землю.
      Противники все еще не стреляли; расстояние между ними уже было не более восьми шагов.
      Секунданты переглянулись с беспокойством.
      Внезапно прогремел выстрел... Секунданты поспешно бросились вперед.
      Вильк пошатнулся, закашлял кровью и упал навзничь, широко раскинув руки.
      Пуля Стрончека раздробила ему череп.
      Но это еще не конец нашей повести. Стараниями графа Штумницкого, господ Хлодно и Гошинских дело, начатое по поводу смерти Вилька, было замято. Все согласились на том, что причиной смерти было самоубийство, а причиной самоубийства...
      Добровольные свидетели, хорошо знавшие Вилька, дали следующее письменное показание:
      1. Поелику покойный при жизни отличался как в речах своих, так и в поступках необычайной чудаковатостью и странностью принципов,
      2. поелику он устраивал какие-то читальни и выписывал книги, которые никто не хотел читать,
      3. поелику он с особым упорством убеждал людей, толкая их к науке, несмотря на их крайнее сопротивление,
      4. поелику он учил читать своих батраков,
      5. поелику, хозяйничая в своей усадьбе, он вводил чудные и неслыханные дотоле новшества, как шелководство, пасеки, обсаживание дорог фруктовыми деревьями, без чего, как известно, обходятся все порядочные люди,
      6. поелику, несмотря на то, что был шляхтичем, сам ходил за плугом и часто опускался до грубых работ в хозяйстве,
      7. поелику такое поведение невозможно согласовать со здравым рассудком...
      Посему они, нижеподписавшиеся свидетели, единодушно соглашаются в том, что покойный страдал известного рода манией, каковая была очевидна всем разумным людям и каковая со временем, перейдя в полное помешательство, стала причиной самоубийства.
      Вилька похоронили, как самоубийцу, за оградой кладбища. На могиле его буйно разрослась полынь.
      1872