В начале сентября Анико перевели в соседнюю с нашей камеру. Теперь мы могли совершать ежедневную прогулку в одной группе, а иногда даже рядом, что позволяло нам изредка шепотом поговорить.
      Водопроводный кран находился напротив нашей двери и сюда три раза в день приходили из всех камер за дневной нормой воды. Поскольку это представляло возможность лишний раз выйти на несколько минут из опротивевшей камеры в коридор, - все следили за тем, чтобы не упустить свою очередь. В своей камере Анико была единственным водоносом: все {364} самоотверженно уступили ей свои права, чтобы я могла чаще видеть ее через глазок в двери. Случалось, что сердобольная надзирательница под каким-нибудь предлогом вызывала меня в коридор в тот момент, когда Анико выходила за водой. Тогда мы торопливо обменивались рукопожатиями или объятиями.
      В тюрьме царило оптимистическое настроение. Еда стала главной темой разговоров в камерах. Оживленно обсуждались способы приготовления различных блюд и деликатесов. Одна из заключенных, жена директора банка пригласила нас всех, после предстоящего в ближайшем будущем освобождения, к себе домой. Она заранее объявила, какие блюда будут подаваться на этом приеме. Слушая как-то подобный разговор, одна женщина из Кракова, много лет скитавшаяся по тюрьмам, вмешалась, безжалостно опрокидывая наши воздушные замки: "Все это вздор! Большинство из нас кончит в Освенциме!".
      Освенцим? Что это такое? Я тогда впервые услышала о существовании нацистских лагерей смерти. Но вскоре после этого в нашу камеру прибыла девушка из Польши, которая не только подтвердила известия об Освенциме, но и добавила, что это не единственный, хотя и самый крупный лагерь смерти.
      Тем не менее мы ясно ощущали происходящие изменения к лучшему. Отношение к нам надзирательниц стало заметно мягче. Кое-кого из заключенных освободили. В их числе была одна женщина из нашей камеры, за которую, {365} однако, уплатили большой выкуп. Мы узнали также, что венгерское правительство не соглашалось более на вывоз своих граждан за пределы страны и что наша тюрьма окружена венгерскими полицейскими, чтобы не допустить депортаций.
      В ночь с 10 на 11 сентября во всей тюрьме был внезапно зажжен свет. Ночная тишина была нарушена громким плачем и душераздирающими воплями. Мы замерли от ужаса. Вскоре выяснилось, что вывозят польских беженок, впервые за все время моего пребывания в тюрьме. Двери нашей камеры отворилась, и солдат со списком в руках выкрикнул имя несчастной женщины из Кракова. В коридоре видны были стоявшие группами жертвы готовящейся депортации. Они плакали и стонали.
      В это время неожиданно начался сильный воздушный налет. Свет сразу погас, и у нас мелькнула надежда, что вывоз отменят. Но напрасно: он был всего лишь отложен на полчаса.
      Потом мне рассказали, что когда все это началось и из камеры Анико увели несколько женщин, она к удивлению оставшихся, хорошо знавших ее стойкость, бросилась на койку и залилась слезами. Но она так же быстро обрела самообладание и, по обыкновению, стала всех утешать.
      На следующее утро, 11 сентября, молодая арестантка, работавшая в коридоре, подозвала меня к двери и сообщила, что Анико перевели в другое место. "Но не беспокойтесь, - {366} добавила она, - куда бы ее ни перевели, ей не будет хуже, чем здесь". Слабое утешение!
      В тот же день, во время прогулки, заключенные из камеры Анико подтвердили зловещую новость. Я была окончательно раздавлена, моя последняя слабая надежда была разбита. Меня принялись утешать рассказами о доброте и мужестве Анико. До появления Анико в камере, ее обитатели всегда были в подавленном настроении, пытаясь лишь кое-как скоротать томительно и скучно тянувшееся время. Анико вдохнула в них новую жизнь и надежду, скрасила их унылое прозябание и наполнила новым содержанием их серые тюремные дни. Она занималась с ними гимнастикой, учила песнями, играм и танцам, преподавала иврит. Она много рассказывала им, главным образом о Палестине. Ей удалось заразить их своим восторженным отношением к стране и сионизму, и многие, ранее совершенно безразличные, стали преданными сионистками.
      Слухи множились. Стали поговаривать, что и нас переведут в лучшее место. Действительно, 12-го сентября нескольких женщин из моей камеры забрали, а 13-го, два дня спустя после перевода Анико, вызвали вместе с другими и меня. Теперь в камере остались только три человека. В коридоре уже была собрана большая группа заключенных. Нас снова всех переписали. Потом нам возвратили отобранные у нас во время ареста вещи, кроме денег и ценностей. Там {367} был знакомый еврей. Я шепотом спросила его, куда увезли Анико. Он сказал, что не знает, куда ее перевели, но полагает, что в лучшее место.
      Нас посадили в большие полицейские машины и отвезли в концентрационный лагерь в Киштарче, на окраине города. Там нас ждала уже огромная толпа; каждого прибывающего испытующе рассматривало множество глаз: люди искали братьев, сестер, детей, приятелей. Многие находили. Но многие напрасно искали в толпе пропавших родных и друзей.
      После гестаповской тюрьмы концентрационный лагерь показался нам домом отдыха. Нам разрешалось неограниченное время гулять по окруженному забором большому двору. Мы могли также писать сколько угодно писем и получать неограниченное количество передач. В исключительных случаях давались даже свидания.
      Меня беспрестанно мучил страх за Анико, и я написала Маргит, чтобы она навестила меня. Через два-три дня меня вызвали в контору. Кроме тюремного чиновника и Маргит меня ждала там Хильда Гобби, тоже актриса. Я обняла Маргит, но она осталась неподвижной и сухо, официальным тоном сказала: "Мадам, я пришла, так как мне срочно понадобилась ваша подпись на договоре найма квартиры. Я и аванс принесла".
      Я сразу поняла, что договор служил только предлогом, чтобы повидать меня. Мы едва сдержали смех. Чиновник, уткнувшись в бумаги, притворился, будто ничего не замечает, и мы {368} могли свободно и долго разговаривать. Я попросила Маргит сделать все возможное, чтобы узнать, где находится Анико.
      Когда мы спускались по лестнице, Маргит окружила целая толпа. Тут было много заключенных из театрального мира, и весть о ее посещении с молниеносной скоростью облетела весь лагерь. Просьбы и вопросы сыпались со всех сторон.
      Обитатели концлагеря были в общем настроены оптимистически. Еврейские организации прислали заключенным новогодние подарки и даже специальный новогодний обед. С сестрой у меня был постоянный контакт, и она сообщила мне, что некоторые государства, особенно Швейцария, начали раздавать евреям сохранные грамоты, и она теперь хлопочет о получении такой грамоты для меня; если ей это удастся - я буду свободна.
      Но об Анико она не знала ничего. В конце сентября, точнее - в праздник Иом га-Кипурим, все заключенные лагеря были освобождены. По распоряжению министра внутренних дел концентрационный лагерь Киштарча был ликвидирован.
      Я отправилась к сестре, которая жила теперь в одном из домов, помеченных желтой шестиконечной звездой. Обе мы не верили своим глазам, что снова видим друг друга.
      Я была глубоко {369} потрясена изменившейся внешностью моей сестры: тяжелые переживания и лихорадочные хлопоты за Анико и меня преждевременно состарили ее.
      Самой важной новостью, которую она мне сообщила, было то, что Анико дала о себе знать. Днем раньше, молодой адвокат, доктор Нанаи, посетил ее в тюрьме и предложил ей свои услуги в качестве защитника на суде. Анико попросила его связаться через Маргит (другого адреса она указать не смогла) с родными и решить с ними этот вопрос.
      На следующий день я и мой шурин, тоже адвокат, отправились к доктору Нанаи. От него мы узнали, что у Анико были товарищи по несчастью, которые уже уполномочили его вести их защиту, и он показал нам подписанную ими доверенность. Однако прежде чем принять решение, я хотела посоветоваться с другом и советником нашей семьей доктором Палаги, а главное - поговорить с самой Анико. Я сказала об этом своем намерении доктору Нанаи и он обещал в ближайшие дни достать для меня пропуск, при условии, что я спорю желтую звезду со своей одежды.
      Потом я отправилась домой и зашла к Маргит (моя комната все еще была опечатана гестапо). Маргит вручила мне конверт, который принесли ей накануне в туалетную комнату театра двое молодых людей. В конверте была значительная сумма денег, и податели просили Маргит позаботиться, чтобы Анико не испытывала ни в чем нужды. Они сказали также, что деньги - от {370} некоего Гери, и просили передать от него привет Анико. Тогда я, конечно, не знала, кто этот таинственный Гери. Лишь много позже выяснилось, что это был Реувен Дафни, один из парашютистов ее отряда.
      Два дня спустя доктор Нанаи повел меня в тюрьму на улицу Конти, где мне было разрешено десятиминутное свидание с Анико. Несколько минут я ждала одна в маленькой комнате - и двое конвоиров ввели ее.
      Она выглядела очень хорошо. Конечно, мы не могли разговаривать свободно, но я обняла ее, и мы вместе открыли принесенный мною пакет. Шел пятый год войны, и ощущался острый недостаток продовольствия.
      Когда родственники и друзья узнали, что я собираюсь на свидание с Анико, они поспешили принести все, что могли. В пакете был и ее детский набор принадлежностей для шитья, который, как я знала по собственному опыту, мог ей очень пригодиться в условиях тюрьмы. При виде его у Анико навернулись на глаза слезы и она спросила: "Неужели это сохранилось?".
      Я спросила, что еще ей нужно. "Книги... хорошие книги - как можно больше, - ответила она. - Читать тут разрешено. Но предупреждаю тебя, что обратно ты их не получишь: они будут конфискованы для тюремной библиотеки. Больше всего мне хотелось бы получить Библию на иврите".
      Слыша этот разговор, один из конвоиров опросил: "Как это возможно, что дочь еврейка, а ее {371} мать - христианка". Я ответила: "Вы ошибаетесь: я тоже еврейка". - "Где же, в таком случае, звезда?". Я знала новое распоряжение властей, освобождавшее от ношения звезды евреев, имевших особые заслуги перед венгерской культурой. Наш друг доктор Палаги уже начал хлопотать о предоставлении мне такой привилегии за заслуги моего покойного мужа. Я сказала: "Я освобождена от обязанности носить звезду - за литературную деятельность моего мужа".
      Мне поверили, а Анико гордо улыбнулась. Конвоир вдруг вспомнил: "Да, конечно, господин Сенеш! Я его хорошо знал: я был официантом в кафе, которое он часто посещал".
      Я передал Анико привет от Гери - и глаза ее заблестели. На мой вопрос, что ей понадобится кроме книг, она ответила: "Если можешь, принеси теплую одежду- в камере холодно". Она добавила, что в общем у нее все в порядке. Она теперь уже не в камере-одиночке, с нею вместе много сверстниц, и они не скучают.
      Наконец она коснулась главного: "Скоро начнется суд и мне нужен адвокат. Подыщите кого-нибудь по возможности скорее".
      Десять минут истекло и мы расстались. После моего освобождения ко мне непрестанно ходили родственники и друзья. Все они давали мне различные советы, как спасти Анико. Большинство сходилось на том, что следует обратиться к Сионистской организации. Посоветовавшись еще с доктором Нанаи, я отправилась в {372} "Стеклянный дом" на улице Вадаш, где находилась Сионистская организация. Там меня направили к молодому человеку, который заверил, что делается все возможное для освобождения арестованных парашютистов. Когда я начала рассказывать ему подробности об Анико и ее товарищах, он принялся уверять меня, что он полностью в курсе дела. Но в ходе нашей беседы я поняла, что ему не известно даже то, что Анико уже около трех недель находится на улице Конти. Он, как оказалось, полагал, что она, вместе с другими парашютистами, содержится в тюрьме, что на улице Маргит. Он снова и снова обещал, что предпримет все, что в его силах, чтобы помочь всей группе.
      Потом я попросила доктора Палаги тщательно изучить список адвокатов и выбрать лучшего из них для защиты Анико. (Адвокаты-евреи, разумеется, не имели права практиковать тогда). Первый, к которому обратился Палаги, отклонил предложение, т. к. вел только гражданские дела. В конце концов он остановился на докторе Селечени, который за последнее время выиграл несколько сложных дел. Но прежде чем поручить ему ведение дела Анико, я, по совету друзей, снова обратилась в Сионистскую организацию, - на этот раз непосредственно к ее более влиятельному руководству. Однако все мои старания окончились полной неудачей.
      Я не стану описывать здесь все подробности пережитых мною в этот период тревожных ожиданий и волнений, мимолетных надежд и горьких {373} разочарований, окончательно потеряв надежду на помощь свыше, 12 октября я вместе с доктором Палаги отправилась к адвокату Селечени и уполномочила его вести защиту Анико. Он обещал повидать ее на следующий день в тюрьме, а также позаботиться о пропуске для меня.
      Тем временем я тщетно пыталась раздобыть Библию на иврите. Все магазины, торговавшие книгами на иврите, давно закрылись. Я отправилась даже на квартиру к одному известному торговцу еврейской литературой, но оказалось, что он бежал за границу. В магазине религиозных книг на улице Деак меня встретили с удивлением: они могли предложить Библию на любом языке, кроме иврита. Друзья, у которых она имелась, не хотели расставаться с нею навсегда.
      Всю жизнь меня будет мучить скорбное сознание, что я не выполнила этого последнего желания дочери.
      Два-три года спустя бывшая заключенная тюрьмы на улице Конти рассказывала, как Анико за то недолгое время, что она пробыла с ней в одной камере, успела завоевать сердца ее обитательниц. Она заявила им, что является сионисткой. Они же, будучи коммунистками, не знали даже, что означает слово "сионистка". Поэтому вначале они относились к ней с недоверием и сторонились ее. Но прошло немного времени и {374} они убедились, что хотя Анико и не коммунистка, она охотно всем помогает и делится с ними всем, что имеет. Она учила неграмотных читать и писать, рассказывала о рабочем движении в Палестине и Гистадруте (Всеобщей федерации трудящихся). Вскоре все почувствовали доброту ее сердца и теплоту отношения - и разделявшие их перегородки рухнули.
      Между тем я получила от Анико большое письмо, прошедшее долгий путь цензуры. Она подробно описывала свой распорядок жизни в тюрьме, хвалила своих сожительниц по камере и заверяла меня, что не остается свободной минуты. Разумеется, писала она, эта кипучая деятельность помогает ей отвлекаться от действительности.
      На 13 октября доктор Селечени получил разрешение посетить Анико в тюрьме. Однако в тот день он не смог сделать этого из-за яростного воздушного налета и навестил ее назавтра, 14 октября. Возвратившись оттуда после полудня, он рассказал мне, что имел возможность долго беседовать с Анико, так как некоторое время должен был задержаться в тюрьме из-за новой бомбардировки. Он не передал мне подробностей беседы, но сказал, что вряд ли среди тысячи мужчин найдется один, способный совершить то, что совершила Анико. Он сказал также, что если суд состоится, ее наверняка осудят, однако он не может предсказать приговора. Возможно, ее приговорят к пяти годам, возможно - к двум, но он уверен, что ее не освободят. Впрочем, срок {375} заключения не имеет особого значения, поскольку после окончания войны политические заключенные все равно будут немедленно выпущены на свободу. "А каково ныне положение на фронте - я не должен вам объяснять, - добавил он. - Но одно я могу сказать: смертная казнь ей не угрожает. Я говорю это не для того, чтобы успокоить вас, - я твердо уверен в этом". Он обещал немедленно навестить меня, как только будет назначен день слушанья дела. Он настаивал, чтобы во время процесса я находилась в коридоре суда: он надеялся, что я смогу увидеться с Анико во время перерывов. (Военный прокурор, майор Шимон, отказал мне в свидании до вынесения приговора).
      На следующий день, 15 октября, решилась судьба остатков венгерского еврейства. В результате успешного заговора Салаши отстранил Хорти и к власти пришла партия венгерских фашистов. Что бы ни пережили евреи до сих пор, это было ничем по сравнению с беспримерными жестокостями и зверствами этих венгерских кровопийц. Евреям разрешалось выходить на улицу только на два часа, да, и то не каждый день, а смотрители домов обязаны были следить, чтобы никто не выходил из дому без желтой звезды. Все это лишило меня возможности посещать адвоката Селечени. Только моя сестра и ее муж, которые, благодаря покровительству Швеции, были освобождены от ношения звезды, могли поддерживать с ним постоянный контакт. Через них я узнала, что суд {376} начнется 28 октября. Я позвонила из дома одной христианской семьи адвокату. На мой вопрос, что будет теперь, после перемены власти, он сказал: "Возможно, что теперь ее приговорят к 10 или 20 годам, может быть даже к пожизненному заключению, но это не меняет существенно положения". Он снова повторил свою просьбу, чтобы я находилась во время процесса в здании суда.
      28 октября я отправилась в здание суда на улице Маргит. У входа толпились люди. Я стала ждать в коридоре, у зала суда. На двери висела табличка с надписью: "Анна Сенеш с сообщниками".
      В одиннадцать часов, когда судьи удалились для вынесения приговора, дверь отворилась и среди выходивших из зала, я заметила Анико. Неожиданно увидев меня, она очень обрадовалась, подбежала и обняла меня. Но конвойный поспешил к нам и заявил, что позволит беседу лишь после объявления приговора. Мы остались стоять друг против друга в коридоре. Я была мертвенно бледна, а Анико - возбужденная, раскрасневшаяся; она улыбалась и лицо ее выражало гордую уверенность в себе.
      Вскоре обвиняемых позвали в зал, но спустя несколько напряженных минут их снова вывели в коридор. Анико сообщила мне, что судьи не приняли окончательного решения и объявление приговора отложено на восемь дней, то есть до следующей субботы, 4 ноября.
      Этот неожиданный поворот совершенно подавил меня, и я спросила стоявшего рядом {377} адвоката Селечени, что это означает. Он ответил, что это не имеет никакого значения: такие отсрочки, хотя и редки, но случаются.
      Анико вмешалась: "Поблагодари доктора Селечени, мама: он вел защиту блестяще". Адвокат был явно польщен этой похвалой. (Он рассказал потом моей сестре, что члены суда резко обрушились на него за то, что он взялся защищать еврейку).
      Посоветовав нам как можно лучше использовать короткое время встречи, Селечени поспешил на другой процесс. Я не могла скрыть своих опасений и тревоги, и Анико принялась успокаивать меня, уверяя, что в ее случае отсрочка не изменит положения: до окончания войны она все равно не вышла бы на свободу. "Но меня удивляет, что в такое время ты расхаживаешь по улицам, - сказала Анико. - Где твои христианские друзья - почему они не прячут тебя?". Когда я объяснила ей, что в первую очередь необходимо уладить ее дело, она сказала: "Я как-нибудь выберусь из всего этого. Но я не найду ни минуты покоя, пока ты будешь вести себя так неосторожно".
      Конвоир объявил, что наше время истекло, но теперь, когда судебное разбирательство закончено, ничто, по его мнению, не помешает мне навестить мою дочь в тюрьме, на улице Конти; пропуск я смогу без труда получить в тюремной канцелярии. Я пообещала Анико прийти в понедельник, 30 октября Мы спустились по лестнице вниз, к выходу. Конвоир хотел пойти за {378} тюремной машиной, но Анико сказала, что она охотнее поехала бы трамваем, чтобы посмотреть оживленное движение городских улиц.
      Они вышли во двор. Мне не было разрешено проводить, и я осталась у дверей, провожая ее взглядом, пока она не исчезла из виду.
      30 и 31 октября я не могла выйти из дому из-за непрерывной и сильной бомбардировки с воздуха, а 1 ноября, придя в тюрьму, я узнала, что туда нет доступа из-за христианского праздника. 2 ноября я снова пошла в тюрьму, но там объяснили, что поскольку приговор еще не вынесен, я должна получить разрешение у военного прокурора, майора Шимона. В учреждении майора Шимона мне сказали, что он уехал из города и вернется только в среду, 7 ноября.
      Я объяснила цель моего прихода и спросила, кто замещает майора Шимона во время его отсутствия. Мне ответили, что когда его нет, никто не вправе выдавать пропуска.
      Между тем, еще до истечения восьмидневного срока, я написала доктору Селечени и спросила его, почему он не сообщает мне дня вынесения приговора. Он ответил, что вынесение приговора задерживается, так как тем временем дело перенял новый председатель суда. Как только ему, Селечени, дадут знать, он незамедлительно известит меня.
      7 ноября, на одиннадцатый день после суда, я снова пошла к майору Шимону. У здания царила суматоха и неразбериха. Один за другим выезжали куда-то груженые грузовики. {379} Привратник сказал мне, что нет никакого смысла заходить внутрь, так как, насколько ему известно, там уже никого не осталось. Действительно, грохот советских пушек быстро приближался и шло массовое бегство фашистов на запад. Тем не менее я решила войти и попытаться разыскать Шимона. В его кабинете все было уже упаковано и уложено, но я застала там двух одетых в пальто чиновниц и молодого офицера. Они стояли, готовые к немедленному отъезду. Офицер был тот самый, с которым я разговаривала в прошлый раз, когда Шимон был в отъезде. Теперь я снова обратилась к нему и объяснила, что я все еще разыскиваю Шимона, чтобы получить у него разрешение на свидание с дочерью. Офицер ответил, что майор Шимон получил новое назначение в военную тюрьму на улице Маргит, и дал мне номер его кабинета; взглянув на часы, он добавил, что я должна спешить. Из его слов я поняла, что Шимон тоже собирается скоро уезжать.
      На улице Маргит я была в половине одиннадцатого. Там было безлюдно и тихо. На пути от ворот до кабинета Шимона я не встретила ни души, кроме одного часового. Казалось, все разбежались. После недолгих поисков я нашла нужную дверь и вошла. В комнате никого не было, но папка с бумагами и пара перчаток на одном из столов указывали на то, что хозяева все еще находились в здании. Я подождала в коридоре, и появившийся вскоре служащий подтвердил, что майор Шимон еще здесь.
      {380} Около одиннадцати Шимон пришел. Я последовала за ним в комнату, представилась и попросила пропуск к дочери. "Это дело уже не в моем ведении", - сказал он, явно растерявшись. "С каких пор?" - "Со вчерашнего дня". - "У кого же оно сейчас?" - "Этого я не знаю". - "К кому я должна обратиться за разрешением на свидание?" - "Не знаю". - "Может быть, пойти в тюрьму и попросить пропуск на месте, у администрации?" - Да, пожалуй. Сходите туда - попытайтесь".
      Его резкие, отрывистые ответы прорвали мое долго сдерживаемое возмущение и горечь: "Но, господин майор, укажите мне, по крайней мере, к кому я должна обратиться, чтобы получить пропуск. Я совершенно не понимаю, почему мне чинят такие трудности, в то время как родственников других заключенных пускают к ним часто! Мне дали разрешение только один раз, да и то лишь на несколько минут". - "В самом деле?- озадаченно спросил Шимон. Я ни разу не давал вам свидания?" - "И почему до сих пор не назначен день вынесения приговора? Ведь восьмидневный срок уже истек? - спросила я, но не получив ответа, продолжала: - Или, может быть, приговор уже вынесен?" "Даже если бы он был вынесен, я не мог бы сообщить вам его содержания", ответил Шимон".
      Как же это? Неужели вы хотите сказать, что можно скрыть от меня приговор?" Он снова промолчал, в я спросила: "Так как же - есть приговор?".
      Шимон подошел к своему столу, сел и {381} указал мне на стоявший напротив стул: "Садитесь". Немного спустя, после неловкого молчания, он спросил: "Вы еврейка? Или, может быть, только ваш муж был еврей?" - "И он и я - мы все евреи", - ответила я. "Я не вижу желтой звезды". Я показала ему нашитую на платье звезду, которая была заслонена моей большой сумкой. "Вы знакомы с делом вашей дочери?" - "Да, адвокат изложил его". Как бы игнорируя мой ответ, он принялся рассказывать содержание дела. Отказавшись от венгерского гражданства, Анико поступила на службу в британскуию армию в качестве офицера связи парашютного отряда. Прошлой весной она из Каира была доставлена через Италию в Югославию, спустилась на парашюте и довольно долго оставалась у партизан. Из Югославии она перешла в Венгрию, чтобы организовать спасение евреев и британских военнопленных. Иными словами, она виновна в самых тяжких преступлениях против Венгрии.
      "Это неверно, - прервала я его. - Я убеждена, - что это неверно: однажды, когда мы встретились с нею во время прогулки в тюрьме гестапо и я спросила ее, какое у нее было задание, - она сказала, что не может прямо ответить на этот вопрос, так как связана обязательством соблюдать военную тайну, но она заверила меня, что не предпринимала и не совершала ничего, что могло бы нанести ущерб Венгрии. Совершенно напротив!" - "Но в Венгрии действуют теперь законы военного времени, а у вашей {382} дочери был найден радиопередатчик. Поэтому военный трибунал нашел ее виновной в измене и потребовал приговорить ее к высшей мере наказания. И это... наказание... мы... привели в исполнение".
      Мое сердце замерло, в глазах потемнело... Вдруг я вспомнила письмо Селечени, в котором он сообщал, что приговор еще не вынесен. Может быть Шимон из садистских побуждений хочет причинить мне страдания? Я ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку: "Нет, нет, этого не может быть. Только сегодня утром я получила письмо от адвоката - он пишет, что приговора еще нет и что он известит меня, когда будет назначен день вынесения приговора. Адвокат был бы наверняка поставлен в известность, если бы что-нибудь произошло". - "Да, конечно, адвокат знает, но он, наверно, хотел пощадить вас".
      "Щадить меня? Какой может быть в этом смысл? Сколько же времени можно скрывать от меня? Нет, нет, адвокат несомненно сообщил мне правду". "Как звать адвоката?" - "Доктор Андор Селечени. Его письмо при мне". Порывшись в сумке, я вынула оттуда письмо и протянула его Шимону. Он быстро пробежал его глазами, записал фамилию и номер телефона адвоката и сказал "Хорошо, мы сообщим ему по телефону".
      Теперь я поняла, что нет больше надежды. "Разве можно так... просто? Неужели так бывает?.. Ведь мне даже не дали повидаться с нею.. поговорить...", - бормотала я. "Она не хотела {383} видеться с вами, чтобы уберечь вас от переживаний". (Позже он рассказал доктору Селечени прямо противоположную версию: она просила о встрече со мной - это было ее последнее желание, но ее "отговорили").
      После короткой паузы он продолжал: "Но вы получите прощальные письма. Она их написала несколько". Снова помолчав, он добавил: "Кстати, должен признать, что ваша дочь до последней минуты сохраняла мужество и твердость характера. Она была действительно горда тем, что она еврейка".
      В его словах слышалось недоумение, но вместе с тем и нескрываемое уважение. "Не знаю, нарушила ли моя дочь - а если нарушила, то чем, военные законы...". "Она совершила исключительно тяжелое преступление",прервал меня Шимон.
      "...Но, у меня нет и тени сомнения, - что перед Богом и людьми она не виновна. Тот, кто наделен таким талантом и достоинствами, способен лишь на поступки прекрасные и благородные". - "Да, она действительно была незаурядным человеком. Но именно такие и берут на себя из ряда вон находящие задания. Жаль, что она не избрала неверный путь... Эта война унесла с собой много жизней и потребовала неисчислимых жертв, - считайте, что ваша дочь - одна из них".
      Когда я, шатаясь и спотыкаясь, сходила с лестниц, меня вдруг ударила в голову мысль, что Шимон только что вернулся с казни. Впоследствии эта догадка подтвердилась.
      Вскоре после моего ухода доктор Селечени, {384} проходя мимо тюрьмы на улице Маргит, заметил выезжающий из ворот катафалк. "Что это, - спросил он часового, - снова кого-нибудь казнили? - "Да, казнили женщину - офицера британской армии", - ответил часовой.
      Селечени бросился наверх и, ворвавшись в кабинет Шимона, обвинил его в незаконной расправе, - без вынесения судебного приговора. После войны, в ходе судебного процесса против Шимона, было установлено, что казнь действительно была незаконной.
      Несколько дней спустя мы пошли с сестрой в тюрьму на улице Конти, чтобы забрать письма Анико. Нашей просьбе очень удивились и сказали, что письма, по-видимому, находятся на улице Маргит. Они и в самом деле оказались там, у Шимона, который прочитал их доктору Селечени, но выдать их отказался. По словам адвоката, Шимон, бежав за границу, вместе с другими документами увез с собой и эти письма.
      В тюрьме на Конти мне выдали несколько принадлежавших Анико вещей, и в одном из карманов ее одежды я нашла два небольших листка бумаги. На одном из них были стихи, написанные ею, вероятно, после нашей первой встречи, и несколько недатированных прощальных строк:
      "Дорогая мама, вот все, что я могу сказать тебе: миллион благодарностей и, если можешь, - прости меня.
      "Ты сама поймешь, почему слова тут излишни...
      Твоя бесконечно любящая дочь".