Тогда она начала хлопотать сама: то и дело бегала в секретариат ВИЦО, одно за другим писала письма сельскохозяйственной школе в Нахалале и часто посещала общество "Маккаби". В то же время она усиленно изучала иврит и читала сионистскую литературу. Но мне не приходилось замечать, чтобы она готовилась к выпускным экзаменам.
      Идеи сионизма и планы поездки в Палестину целиком захватили ее. Физически она была еще рядом со мной, но мысленно она жила уже в ином мире. И хотя внешне она сохраняла обычное спокойствие, все, находившиеся в непосредственной близости к ней, видели, что все ее существо было проникнуто внутренним волнением. Многие из ее друзей, увлеченные ею, тоже присоединились к сионистскому движению.
      Тут я должна рассказать один случай, происшедший в школе, и несомненно ускоривший уже ранее происходившие в ее душе перемены.
      Дело было осенью 1937 года, когда Анико была в седьмом классе гимназии. По установившейся традиции, обязанности секретаря кружка самообразования должна была исполнять {319} ученица седьмого класса и, само собой разумеется, секретарем была избрана Анико. Однако восьмой класс, в духе политических настроений того времени, придавал значение лишь одному обстоятельству: эту должность нельзя было отдавать еврейке. Анико была поражена, когда на первом собрании кружка был снова поставлен на обсуждение вопрос о выборах секретаря, тогда как она уже ранее была избрана на эту должность седьмым классом.
      Анико молча и с полным самообладанием следила за ходом собрания, и когда новоизбранный секретарь, ее школьная подруга, подошла к ней и со слезами на глазах заявила, что откажется от должности, так как не достойна ее, - Анико ответила ей: "Прими ее, не колеблясь, и не думай, что я завидую тебе. Если не ты, то кто-нибудь другой станет секретарем. Дело ведь не в том, кто больше достоин этой должности - Анна Сенеш или Мария Икс. Главное в том, будет ли это еврейка или христианка".
      После собрания ее классная руководительница подошла к ней и сказала: "Я надеюсь, что несмотря на все случившееся, ты будешь участвовать в работе кружка". - "Как вы могли подумать такое? - ответила Анико. - Само собой разумеется, что с этим восьмым классом я сотрудничать не буду".
      Когда она рассказала об этом происшествии, я поняла, что оно сильно задело ее, но и на этот раз она не высказала этого вслух.
      {320} Пасхальные каникулы 1939 года мы провели у Гиоры, учившегося тогда в Париже. Анико была счастлива, узнав, что и он стал убежденным сионистом. Я видела, как они подолгу с юношеской страстью и сверкающими от возбуждения глазами строили планы на будущее. Через несколько месяцев Анико уедет в Палестину, а по окончании учебы за ней последует и Гиора. И уж, конечно, по прибытии туда в первую очередь начнут хлопотать, чтобы и я, их мать, присоединилась к ним.
      Мое сердце сжималось тогда от жестоких сомнений: "Будем ли мы еще когда-нибудь сидеть все вместе? Когда и где это произойдет?".
      3.
      С отличием сдав выпускные экзамены, Анико навсегда распрощалась с гимназией и любимыми учителями.
      Ее намерение переехать в Палестину тогда уже не было ни для кого секретом. Знали об атом и ее учителя и все они по очереди пытались подействовать на меня, чтобы я уговорила Анико не уезжать. Они ручались, что добьются ее приема в университет (несмотря на то, что применение Numerus clausus с каждым днем становилось строже).
      Когда я рассказала ей об этом, она ответила:
      "Неужели радоваться тому, что окончив с отличием, я с трудом, по протекции буду принята в университет, тогда как любой гимназист - {321} христианин, чудом выдержавший выпускные экзамены, сможет поступить беспрепятственно? Неужели они не способны понять, что помимо желания учиться, у меня имеются другие планы и устремления, путь к которым здесь навсегда закрыт для меня?"
      Тогда я снова задала ей вопрос, по которому между нами были самые большие разногласия: если уж она решила уехать в Палестину, то почему она решила поступить там именно в сельскохозяйственную школу, а не в Иерусалимский университет? Ведь принимая во внимание ее способности, место ее именно там: в университете она сможет достигнуть значительно большего, чем в чуждом ей земледелии. В ответ я услышала следующее: "Интеллигенции и без того много в Палестине. Страна нуждается в рабочих руках - кто же возьмется за эту работу, если не мы, молодые?"
      В начале сентября, незадолго до ее отъезда, вспыхнула вторая мировая война, и все дороги на Палестину закрылись.
      Я наверняка примирилась бы с этой ситуацией, но с нею этого, конечно, не случилось. Она бегает из учреждения в учреждение, обращается в любое место, где есть хотя бы малейшая надежда получить помощь. В конце концов ей удалось примкнуть к проезжавшей через Венгрию группе халуцов (Пионеров-поселенцев.) из Чехословакии.
      Вечером мы пришли в бюро Еврейского общества социальной помощи, чтобы оформить {322} документы на выезд. Мы стояли в передней, когда один из служащих вышел к нам и, пригласив нас в свой кабинет, сказал: "Как же мне не сделать этого для дочери Белы Сенеш? Ведь он был одним из любимейших учеников моего отца, главного раввина Микши Вейсса" - и вручив ей бумаги, он сказал, что поезд отходит завтра в полдень с восточного вокзала.
      Мое сердце замерло: "Неужели завтра? - Ведь она должна еще собраться, уложить вещи..." - сказала я, - "Я свое сделал, мадам, - ответил он, остальное за вами".
      Родные и друзья, которые узнали о ее отъезде, пришли вечером проститься. А потом всю ночь напролет мы укладывали вещи. Наутро - снова хождения по консульствам за визами.
      13 сентября 1939 года, в час дня, мы вышли за ворота нашего домика, направляясь на вокзал. Мы обе сдерживали себя, чтобы не дать волю обуревавшим нас чувствам. Но в последний момент, обнимая на прощание нашу преданную служанку, Анико расплакалась и сказала: "Рози, дорогая, береги маму!".
      На вокзале одна из моих сестер занялась багажными и таможенными формальностями - и мы в последний раз простились, с Анико.
      Стоя у окна вагона, она делала огромные усилия, чтобы подавить слезы. К напряжению и волнениям последних недель теперь прибавились переживания, вызванные уходом из семьи, горечь прощания и чувство неуверенности в будущем.
      {323} Поезд тронулся и вскоре скрылся из виду, унося ее в даль.
      Мне показалось, будто черное густое облако опустилось на вокзал.
      Когда я возвратилась домой, уже смеркалось, а тусклое мерцание свечей в опустевшем доме еще более усиливало скорбное настроение наступающих "грозных дней" (Еврейский Новый год и "десять дней раскаяния", завершающиеся Судным днем.).
      Судьба нанесла нам жестокий удар, разбила нашу небольшую семью и разбросала ее по миру.
      ВСТРЕЧА
      1.
      Чем больше сгущались тучи над головой венгерского еврейства, все более возрастала моя признательность судьбе, по милости которой Анико находилась в безопасном месте и была счастлива. Меня беспокоил только Гиора, но после многочисленных приключений в конце января 1944 года и он добрался до Палестины. Анико известила меня об этом телеграммой. Я была бесконечно счастлива, что оба они, наконец, вместе.
      Я тоже приняла решение уехать в Палестину, неизвестными мне путями я получила от Анико указание быть готовой, так как в течение считанных дней мне будет предоставлена возможность отправиться в путь. Это были {324} последние дни эмиграции венгерских евреев в Палестину.
      Но тут наступило 19 марта 1944 года - день вторжения немцев, и для венгерских евреев начался период леденящих кровь ужасов.
      В других странах для выполнения законов и приказов о нашем уничтожении потребовались годы. Здесь все это осуществлялось с головокружительной быстротой. Желтая шестиконечная звезда, которую мы обязаны были пришить к нашей одежде, как будто парализовала; были евреи, которые вообще не хотели выходить на улицу с этим знаком.
      Ежедневные аресты, выселения из квартир, массовые самоубийства таковы были следы, оставляемые нацистами на своем пути. Я лишилась возможности видеться с родными, жившими в провинции. А в мае они уже были в гетто. Поползли слухи, что евреев из гетто будут куда-то вывозить. А спустя четыре-пять дней всем евреям Будапешта было приказано собраться в домах, помеченных шестиконечной звездой Давида. Я тоже уложила самые необходимые вещи, хотя и не решила, как поступать дальше. Мои приятели - муж и жена стали уговаривать меня уклониться от назначенной явки, раздобыть подложные документы и, выдав себя за христианку, удрать вместе с ними в Румынию, а оттуда уехать в Палестину. Вначале этот замысел показался мне фантастическим и неосуществимым. Тем не менее я в конце концов достала нужные документы, но все еще продолжала {325} медлить с решением вопроса о побеге.
      Часть моего дома занимала на правах съемщицы знаменитая венгерская актриса Маргит Дайка, которая в эти трагические дни проявила заметные симпатии к жертвам гонений.
      Вечером шестнадцатого июня Дайка тоже осталась дома. То ли она заметила, как я обеспокоена судьбой моих родственников, то ли просто не хотела оставлять меня одну, поскольку всего лишь несколькими днями раньше гестаповцы хотели забрать у меня квартиру и не сделали этого лишь благодаря ее энергичному вмешательству. Она предупреждала меня, чтобы я никого не впускала в дом, когда остаюсь одна. Мы условились также, что на следующий день она перепишет дом на свое имя.
      В эти тяжелые дни Маргит проявила трогательное сочувствие и понимание моего подавленного душевного состояния.
      Мы легли спать. Вернее - только она легла, так как в эту ночь я была дежурной по противовоздушной обороне. Но ночь прошла спокойно, и я воспользовалась этим, чтобы написать письма родным в гетто. Потом я ненадолго прилегла, а в восемь утра была уже снова на ногах.
      17 июня у моей двери раздался звонок. Я подошла к окну и увидела у ворот незнакомого мужчину. Заметив меня, он крикнул: "Я ищу госпожу Бела Шеге". "Она не живет по этому {326} адресу", - ответила я (поблизости от меня жила знакомая по имени Шеге), "Неужели?" - удивился мужчина и достав из кармана листок бумаги, прочитал: "Улица Бимбо, 28... нет... не Шеге, а Сенеш. Я агент государственной полиции - прошу впустить меня".
      Я отворила ворота и впустила его в переднюю. "Пойдемте со мной в штаб-квартиру венгерского военного командования - вас вызывают для дачи показаний", - сказал он, войдя... "По какому делу?", - удивилась я. "Этого я не знаю", - пожал он плечами.
      Я была в полном недоумении. У меня не было ни одного знакомого среди военных: вот уже много лет евреи призывались только для выполнения трудовой повинности. У меня промелькнула мысль, что это, возможно, из-за Гиоры, который теперь в призывном возрасте и вот уже шесть лет живет за границей. Но ведь уехал он на законном основании, с разрешения властей. В таком случае это, может быть, связано с его побегом в Испанию и использованием фальшивых документов?
      "Подождите, пожалуйста, я сейчас оденусь", - сказала я. Я разбудила Маргит. Надев на себя халат, она поспешила к агенту и пригласила его к себе. Пока я одевалась, она безуспешно пыталась выведать у него, с какой целью меня вызывают в штаб-квартиру.
      Агент заверил меня, что вскоре смогу возвратиться домой. Он извинился, что не может отвезти меня на автомашине.
      {327} Я отдала Маргит мой фальшивый "нееврейский" паспорт и отправилась в штаб.
      Около получаса мы добирались на трамвае до улицы Миклоша Хорти, где находится штаб-квартира.
      Что я чувствовала все это время? Пожалуй, скорее любопытство, нежели страх, так как не могла догадаться, чего от меня хотят. Впрочем, аресты были тогда в порядке вещей, и каждому еврею угрожала опасность быть схваченным без всякого законного основания - и навсегда исчезнуть. Но чего было бояться мне? Дети мои находились в безопасности - и это было главное.
      Все эти мысли проносились у меня в голове, пока я вела с агентом безразличную беседу, главным образом о Маргит, о ее успехах и новых ролях. Агент был вежлив и любезен; по дороге он разрешил мне позвонить Маргит. Я хотела напомнить ей, чтобы она поскорее записала дом на свое имя: теперь я считала это особенно важным. Когда я вошла в табачную лавку и, подойдя к телефону-автомату, начала набирать номер, лавочница вдруг набросилась на меня: "Ты что делаешь? Разве ты не знаешь, что со звездой (она имела в виду желтую шестиконечную звезду на моей одежде) запрещено пользоваться общественным телефоном?!".
      Я и в самом деле не знала об этом запрете. Агент тоже не знал - и он сказал, что я смогу воспользоваться его служебным телефоном.
      Приехав в штаб-квартиру, мы поднялись на {328} второй этаж и вошли в одну из комнат, где двое полицейских сидели за столом и ели копченую свинину с зеленым горошком. Агент пошел доложить о своем прибытии и, возвратившись, попросил полицейских выйти из комнаты. Пока мы ждали, агент напомнил мне о телефонном разговоре, и я позвонила Маргит. Потом он спросил, есть ли у меня дети и где они. Я подошла к висевшей на стене карте и указала на Палестину.
      В комнату вошел мужчина в гражданской одежде, но с военной выправкой (впоследствии я узнала, что его зовут Рожа). Он попросил меня сесть, а сам сел за пишущую машинку.
      Начался допрос. Записав личные данные обо мне и других членах семьи, Рожа задал несколько вопросов о Гиоре, а затем сразу перешел к Анико. К моему удивлению, его вопросам о ней не было конца. Прекратив на время печатание, он начал допытываться, по какой причине или с какой целью Анико покинула дом: "Я могу понять парня, уходящего строить свое будущее, но зачем это понадобилось такой молодой девушке?" - "С той же целью,-ответила я. - Здесь у еврейской молодежи нет будущности, нет возможности устроиться в жизни. Поэтому, как ни тяжело мне было расставаться с нею, особенно после отъезда сына, - теперь я счастлива, что она вдали от бедствий венгерских евреев."
      На его лице, и без того не слишком симпатичном, появилась саркастическая улыбка. Допрос вертелся главным образом вокруг вопроса, {329} где Анико находилась и чем занималась в последние годы, где она теперь, а главное - когда, каким путем и откуда я получила от нее известия. Это навело меня на мысль, что было, возможно, перехвачено одно из ее писем, содержание которого не понравилось цензору. Но для размышлений и догадок не было времени - вопросы непрерывно следовали один за другим: чем она занималась тут, в Венгрии, в каком обществе бывала, каков был круг ее интересов, к какой профессии она готовилась? Я ответила, что она всегда мечтала стать учительницей. Несколько позже, прервав очередной ряд вопросов Рожи, я сказала: "Вам это, наверно, покажется чисто материнским преувеличением, но я все же хочу сказать вам, что моя дочь необычайно одаренная и во всех отношениях замечательная девушка. Вы не должны верить мне на слово - спросите ее бывших учителей и они подтвердят мои слова".
      Наконец он исчерпал все вопросы и велел агенту отпечатать на машинке резюме моих показаний. Затем он предупредил меня, что я должна буду подтвердить все это под присягой, - и вышел. Я вкратце повторила свои слова агенту и тот отпечатал их на заранее приготовленном формуляре. Я заметила, что вверху формуляра стояла надпись: "Анна Сенеш".
      Только мы закончили печатать, как возвратился Рожа. Он прочитал протокол, привел меня к присяге и дал подписаться. Затем он снова обратился ко мне с тем же вопросом: "Все же, {330} где, по-вашему мнению, находится ваша дочь в данный момент?" Я повторила, что насколько мне известно, она сейчас в земледельческом хозяйстве около Хайфы.
      "Ладно, так как вы все же не знаете, то я открою вам: она находится тут, в соседней комнате. Сейчас я приведу ее, чтобы вы смогли поговорить с ней и убедить ее рассказать нам все, что ей известно. Если она не сделает этого, то это будет ваша последняя встреча".
      3.
      Я почувствовала, что падаю, и обеими руками ухватилась за край стола. Я с ужасом осознала, что теперь, в эту минуту, словно карточный домик рушится все - мои надежды, вера, самый смысл моей жизни. Я чувствовала себя разбитой - физически и душевно.
      В это время я услышала, как за моей спиной отворилась дверь.
      Я повернулась и застыла в оцепенении.
      Ее ввели четверо. Если бы я не знала, что это она, то, возможно, с первого взгляда не узнала бы Анико, с которой рассталась пять лет тому назад. Ее давно не чесаные волосы были растрепаны, изможденное лицо выражало перенесенные страдания, под глазами и на шее виднелись синяки. Только я успела заметить все это, как Анико, оторвавшись от конвоиров, стремительно подбежала ко мне, обняла и зарыдала:
      "Мама, прости меня"!.
      {331} Я слышала, как билось ее сердце, и ощущала на себя теплую влагу ее слез. В то же время я уловила нетерпеливый взгляд наблюдавших за нами мужчин и поняла, что они ждали этого момента, как если бы это была сцена из уже известного им спектакля. И хотя мне снова показалось, что почва уплывает из-под моих ног, я собрала все силы и, сделав над собой огромное усилие, молча выпрямилась.
      "Говорите же с вашей дочерью, - сказал Рожа, - повлияйте на нее, чтобы она все рассказала. В противном случае это будет ваше последнее свидание".
      У меня не было ни малейшего представления о том, что происходит. Сколько бы ни напрягала я свое воображение, мне никогда не пришло бы в голову, что Анико, такая убежденная пацифистка, добровольно вступила в британскую армию. Я даже не представляла себе, что и женщин принимают в британские вооруженные силы. Для меня было загадкой, как могла она внезапно перенестись из такой дали сюда, в этот ад. Никто ничего мне не объяснил, и я оставалась в полном неведении. Одно мне было ясно: если Анико считает нужным что-то скрывать, то у нее имеются к тому серьезные основания, и я ни в коем случае не должна побуждать ее изменить свое решение.
      "Так отчего же вы не говорите?" - спросил Рожа. Мой голос показался мне чужим, когда я ответила ему: "Напрасно вы повторяете эти слова - я и моя дочь слышим вас хорошо". - {332} "Так говорите же. Мы оставим вас наедине". Усадив нас на два стоящих рядом стула, они вышли, оставив в комнате одного лишь агента. Некоторое время мы продолжали сидеть молча, не находя нужных слов.
      Вдруг у меня мелькнула мысль, что, возможно, из-за меня Анико решилась на отчаянно смелый поступок: узнав об участи венгерских евреев, она решила спасти свою мать. Я слишком хорошо знала ее характер, огромную силу воли, которая не поколеблется ни перед какими препятствиями, какими бы непреодолимыми они ни показались. А главное - я была уверена, что несмотря на разделявшее нас в последние годы расстояние, ее любовь ко мне и забота о моей судьбе нисколько не ослабели.
      "Анико, не из-за меня ли ты оказалась здесь?" - "Нет, нет, мама! Не из-за тебя - ты ни в чем не виновата". - "Как же ты добралась сюда? Ведь еще совсем недавно я получила от тебя телеграмму, что и Гиора приехал в Палестину. Значит, и он уже не там?" - "Что ты, мама? Телеграмму я сама отправила еще оттуда. А о Гиоре тебе нечего беспокоиться - у него все в порядке".
      Я заметила, что у нее не хватает верхнего зуба, и причину нетрудно было угадать по следам побоев на лице. Присутствие агента сковывало меня, но я тем не менее спросила: "Зуб ты, конечно, потеряла здесь?" - "Нет, не здесь", - ответила она коротко.
      Сердце разрывалось у меня при мысли о ее {333} страданиях. Я погладила ее руки и почувствовала, что кожа на них огрубелая, шершавая. Подтеки на ее лице вызывали у меня ощущение почти физической боли, словно это были раны на моем собственном теле. Я припала к ней и хотела ее поцеловать, но в этот момент распахнулась дверь и Рожа со своими четырьмя палачами, которые, видимо, подсматривали за нами, ворвались в комнату и разъединили нас. "Шептаться здесь запрещено! И вообще - хватит на сегодня", - закричал Рожа и велел увести Анико.
      "Я имею право и вас арестовать", - добавил он, - но принимаю во внимание ваш возраст. Ступайте домой. Если будет еще надобность в ваших показаниях, мы позвоним вам. Все будет зависеть от поведения вашей дочери: если она и на следующем допросе не признается, то вы нам, наверно, больше не понадобитесь. Но предупреждаю вас: не вздумайте обмолвиться хотя бы одним словом обо всем, что здесь произошло! Даже о том, что вы переступили порог этого дома, никто не должен знать. Понятно?" - "Я поняла. Но одному человеку уже известно, что я была здесь", - ответила я. "Кто же это?" удивился Рожа. - "Маргит Дайка, актриса". - "Госпожа Сенеш, - вмешался агент, - заведует хозяйством у актрисы и она присутствовала при нашем разговоре", - "Она будет задавать вам вопросы, когда вы вернетесь?" "Разумеется, она ведь не привыкла к тому, чтобы агенты тайной полиции вызывали меня для {334} допроса". - "В таком случае, - сказал Рожа, - когда она начнет вас расспрашивать, скажите ей, что вы не вправе рассказать ей ни одного слова. И запомните это твердо! А теперь можете идти". - И Рожа вышел.
      Видя, что от изнеможения я еле могла двигаться, агент подошел ко мне и сказал: "Отдохните еще немного, у нас есть время - вы не должны уходить немедленно".
      Своей любезностью этот человек внушал мне доверие и я решилась обратиться к нему с просьбой, чтобы он сжалился надо мной и объяснил, что происходит. Но он начал клясться мне, что не знает.
      В это время вошла группа полицейских, которым понадобилась наша комната. Агент, проводивший меня по лестнице до выхода, пытался успокоить меня и уверял, что услышанные мною угрозы не следует принимать слишком серьезно: "Все это не делается так просто. Вот увидите - все образуется".
      Как бы то ни было, его человеческое, сочувственное отношение было мне приятно.
      Нетвердым шагом я двинулась в обратный путь. Было около часа дня. Около дома меня поджидали соседи и кое-кто из знакомых. Они обступили меня и стали засыпать вопросами:
      "Произошло недоразумение", - ответила я и поспешила в дом. Оказавшись наедине с Маргит, {335} я сказала ей: "Это не было недоразумение. Случилось нечто ужасное, но мне нельзя об этом рассказывать. Не знаю, надолго ли хватит у меня сил, чтобы устоять, но пока я не стану говорить".
      Позвонили. Маргит поспешила к двери, и послышались голоса. Я ушла к себе, но вскоре пришла Маргит. За ней приходил режиссер кинофильма и приглашал ее в киностудию на первый просмотр фильма, в котором она снималась. "Но в такой момент я не оставлю вас одну", - сказала она. Впоследствии она рассказала моей сестре, что у меня было тогда до неузнаваемости изменившееся лицо и казалось невероятным, что эти перемены произошли в течение немногих часов. Но мне не терпелось остаться наедине.
      Нужны были сверхчеловеческие усилия, чтобы не потерять самообладание. Я просила Маргит не задерживаться из-за меня и пойти на просмотр, оставив мне номер телефона киностудии на случай, если мне понадобится сообщить ей что-нибудь. Она вернула мне фальшивые документы, которые я оставила у нее утром, и ушла.
      Но мое уединение длилось недолго. Постучалась смотрительница дома и ввела того человека, который все время уговаривал меня поехать с его семьей в Румынию, а оттуда в Палестину. Теперь он пришел узнать, как далеко продвинулись у меня приготовления к отъезду, так как через два-три дня надо было отправляться в путь. Он хотел также посмотреть мои документы.
      {336} На его повторный вопрос я ответила, что тщательно взвесив все, я окончательно решила не ехать. Он еще раз попытался меня убедить, что ото самый правильный путь, превознося идею переселения в Палестину. "У нас там никого нет, но тем не менее мы стремимся туда. У вас же там двое детей кому же, если не вам, рискнуть! Не забывайте также, что это давнишнее заветное желание Анико. Каких усилий ей стоило достать сертификат!".
      Пока он излагал свои доводы и просматривал документы, я взвешивала про себя, посвятить ли его во все, что произошло. Может быть, именно затем он и был послан мне судьбой, чтобы я рассказала ему о трагедии, продолжение которой, несомненно, еще впереди. Если им удастся добраться до Палестины, они смогут, по крайней мере, рассказать обо всем Гиоре.
      И поскольку я знала его как совершенно надежного человека, я решила открыть ему тайну и рассказала ему о случившемся. Он выслушал все, ошеломленный, и сказал: "У меня нет слов - это действительно катастрофа, и теперь я понимаю, почему вы решили остаться. Трудно угадать, что произошло. Я обещал хранить тайну - и буду молчать, хотя считаю это неправильным. Наоборот, нужно рассказать об этом всем, кто в состоянии, может быть, оказать какую-нибудь помощь. Я думаю, вы должны в первую очередь посвятить в это дело Маргит - у нее, возможно, имеются связи в военных кругах".
      {337} Я проводила его до двери, и когда мы разговаривали, стоя в передней, раздался звонок. Я выглянула в окно и увидела закрытую машину, окруженную эсэсовцами. Один из них крикнул:
      "Мы ищем госпожу Сенеш, впустите нас".
      "Сейчас, я принесу ключ".
      Вернувшись в комнату, я собрала фальшивые документы, которые все еще были разложены на столе, и положила их в шкаф Маргит. Затем я снова сошла вниз и отперла дверь. Мой гость хотел выйти, но один из гестаповцев (позже я узнала, что его звали Зейферт) преградил ему дорогу и спросил: "А вы кто такой?" - "Моя жена - приятельница госпожи Сенеш; я заходил справиться о ее здоровье и теперь собираюсь уходить".
      Зейферт некоторое время колебался, и мы в напряжении ждали его решения. Наконец Зейферт отпустил его и, войдя в сопровождении четырех других гестаповцев в дом, потребовал, чтобы я немедленно последовала за ним на допрос. Я была одна в доме. Смотрительница, которая жила во флигеле, ушла за покупками, и я отчаянно стараясь оттянуть время, чтобы дождаться ее возвращения: я хотела, чтобы кто-нибудь знал, что меня увели.
      "К сожалению, я не могу оставить дом в данный момент, - сказала я с напускной наивностью, - так как я ответственна за квартиру и вещи артистки, а ее нет дома". - "Ничего, после допроса вас сразу же отвезут домой. Пойдемте".
      {338} Я медленно направилась в свою комнату. Зейферт шел за мной по пятам. Между тем я обдумывала, рассказать ли ему, что мне известно, в чем дело, или сделать вид, что я ни о чем не подозреваю. Помня предостережение Рожи, я решила молчать. Зейферт тем временем ходил из одной комнаты в другую и шарил вокруг глазами, то и дело задавая вопросы: какая комната моя, а какая Маргит, кому принадлежит мебель, каково содержимое шкафов и ящиков. Я сказала ему, что вся квартира, за исключением одной комнаты, принадлежит Маргит. Затем он расспросил о всех дверях в доме. Было очевидно, что после моего ухода здесь будет произведен обыск. Вдруг Зейферт достал фотографию и держа ее прямо перед моими глазами, спросил:
      "Вы узнаете эту девушку?" Это была Анико, какой я ее видела утром. "Кто она такая?" - спросила я. "Есть у вас дочь по имени Анна Сенеш?" "Да, но на этой карточке она неузнаваема. Откуда у вас этот снимок?" Вместо ответа Зейферт начал торопить меня. Он велел мне запереть все двери и спросил, у кого еще имеются ключи от дома. Я сказала: "Только у меня и актрисы". - "А когда она возвратиться?" - "По-видимому, вечером".
      К счастью, в это время появилась смотрительница дома и мне удалось обменяться с ней несколькими словами. Я дала ей телефон Маргит и просила позвонить ей, как только я уйду. Смотрительница наспех приготовила мне несколько бутербродов и сунула их в мою сумку.
      {339} Когда мы вышли и я заперла дверь, Зейферт спросил: "Зачем вы берете с собой ключ?" - "Разве вы не говорили, что к вечеру я буду дома". "Разумеется, разумеется", - ответил он скороговоркой, сознавая, что выдал себя, - возьмите ключ с собой".
      Мы вошли в полицейскую автомашину без окон и через несколько минут были около тюрьмы. Выйдя из машины, я увидела, как близко это от меня. Мы находились около здания будапештского окружного суда, которое примыкало непосредственно к немецкой полицейской тюрьме. Зейферт вышел вместе со мной; прощаясь с остальными эсэсовцами, он некоторое время задержался с ними, перебрасываясь шутками, обсуждая намеченные на субботний вечер развлечения и обмениваясь пожеланиями приятного времяпровождения. Затем Зейферт отвел меня в одну из комнат первого этажа Все это происходило около пяти часов вечера.
      Зейферт начал допрос в присутствии эсэсовца с кокардой в виде человеческого черепа на фуражке, молодого немецкого солдата и человека средних лет в гражданской одежде. Записав мои ответы, он положил протокол в папку с надписью "весьма срочно", взял у меня ключи от дома и ушел. Затем мною занялся эсесовец с черепом.
      Он велел отдать ему все ценные вещи и проверил содержимое моей сумки. Забрав деньги, часы, авторучку и обручальное кольцо, он спросил, есть ли у меня еще деньги. На шее, под одеждой, у меня висел мешочек с деньгами-{340} максимальной суммой, которую разрешалось иметь еврею. После минутного колебания я отдала ему эти деньги. За промедление он тут же наказал меня, сильно ударив по лицу. Я чуть не упала, но самого удара почему-то почти не ощутила. И вообще, после утреней встречи с Анико я ничего не чувствовала: как будто все происходило с кем-то другим, чужим.
      Молодому солдату вся эта сцена, видимо, была неприятна, а человек в гражданском подмигнул мне, давая понять, что я не должна обращать внимание на такое обхождение. (Впоследствии я узнала, что это еврей, директор крупной фирмы, которого немцы насильно взяли на канцелярскую работу). Они составили подробную опись всех отнятых у меня вещей и денег, вернули мне несколько разменных монет, и эсэсовец объявил, что если я буду освобождена, все вещи будут мне возвращены. Потом он сказал солдату номер моей камеры 528. Когда мы поднимались туда по лестнице, солдат спросил, не утаила ли я какой-нибудь ценной вещи: мне предстоял еще обыск, и он хотел предупредить меня от повторного наказания. Я заверила его, что отдала все.
      Обыскивали меня две женщины - швабки. Потом одна из них отвела меня на пятый этаж. Там она с лязгом отперла тяжелую дверь - и я вошла в тюремную камеру.
      5.
      К моему удивлению, камера была просторна и хорошо освещена. Если не считать решеток {341} на окнах, она, со своими семью белыми койками, напоминала скорее больничную палату, чем тюремную камеру, какой я себе ее представляла. Несколько женщин повернули головы в мою сторону и с любопытством уставились на меня; потом мне не раз приходилось наблюдать такую же сцену при появлении в камере нового "жильца".