Открывается дверь, в нее просовывается голова. Человек улыбается во всю ширину рта, кивает головой.
      Тнаыргын вытащил руку из-под одеяла и поманил пальцами:
      - Иди, иди, Ктуге, сюда. А то я лежу здесь один и думаю: может, я умер? Может, началась моя другая жизнь?
      Дверь открывается шире, и Ктуге, стуча деревянными костылями, переступает единственной ногой. Он опускается на табуретку, костыль поднимает кверху и говорит:
      - Вот видишь, Тнаыргын, какая нога? Не нога, а весло. Обтянуть вот здесь брезентом - будет похожа на весло, - и он невесело засмеялся.
      - Что поделаешь! Вот если бы он тебе голову разломал, голову из дерева не сделаешь, и сердца из дерева не сделаешь.
      - Доктор говорил, что если бы не отрезать ногу, то я умер бы.
      - Пожалуй, правильно он сказал. Я много знал людей, которые умирали от ран.
      - Потом мне доктор сказал, что когда он поедет на Большую Землю, возьмет меня с собой и там мне сделают из кожи почти настоящую ногу. На нее можно будет надевать торбаза и штаны. Она будет сгибаться и ходить.
      - Ко-о! Не знаю... - уклонился Тнаыргын от выражения своего мнения по этому вопросу.
      - Тнаыргын, он, этот русский доктор, наверно, много знает. Он по-настоящему спасает от смерти. Как ты думаешь?
      - Я думаю - это правда!
      В палату вошел Модест Леонидович.
      - Ну как, Ктуге, прыгаешь? - добродушно усмехнувшись, спросил он.
      - Хорошо прыгает он, - ответил за него Тнаыргын.
      - А мы как себя чувствуем, старик? Руку!
      Модест Леонидович смотрел в сторону и щупал пульс старика. Тнаыргын уставился в лицо доктора, не сводя с него глаз.
      - Да, - сказал доктор, - а сердце пошаливает. Старое сердце, оно всегда похуже молодого, верно?..
      - И олень старый побежит-побежит немного и язык высунет. Скорей тогда надо его колоть, а то пропадет, - сказал старик.
      - Ну ничего, Тнаыргын, мы еще поживем!
      - Нет, наверно, я не поживу. Смерть хочет захватить мое сердце себе.
      Старик замолчал. Задумавшись, он глядел в потолок.
      - Доктор, - сказал он, - если умру я, не надо меня бросать в тундру. Я не хочу. Не надо, чтобы мои глаза клевали птицы. Не надо, чтобы звери грызли мое тело. Я хочу умереть по-новому. По-старому мне нельзя. Потому что от многих старых законов я отказался. Я сдружился с русскими. Я стал ходить по новой жизни. И, пожалуй, умирать по-старому все равно мне будет без пользы. Я много-много думал. А теперь говорю: пусть я умру по-новому.
      Доктор со вниманием выслушал старика.
      - Тнаыргын, ты помнишь, как несколько лет назад умер у меня один охотник, Вальхиргын? Я хотел его похоронить в земле, но приехали родные и сказали: нельзя. Они забрали его и бросили в камнях, среди гор. Они не послушались меня. Потом собаки притащили к нашему дому его руку. Это нехорошо. И теперь ты вот говоришь, что хочешь по-новому умереть, а ведь в случае твоей смерти опять приедут ваши люди и увезут тебя. Силой ведь я не смогу... Силой мы ничего не делаем.
      - Нет, не увезут. Я сказал председателю Аттувге. И люди все знают об этом. Вот и Ктуге слышит наш разговор. Когда умру, я хочу, чтобы меня положили в ящик и крепко забили гвоздями.
      - Нет, нет, Тнаыргын, мы еще поживем!
      - Ко-о! Наверно, не поживу. А жить охота. И что такое? Никогда я не боялся смерти. Теперь боюсь, - почти шепотом проговорил старик.
      Старик Тнаыргын действительно был плох, сердце работало с большими перебоями. И на следующую ночь он тихо скончался.
      За свою многолетнюю медицинскую практику доктор Модест Леонидович не в первый раз видел смерть. Он по-разному относился к ней. Бывало, что слишком тяжело переносил смерть человека, которого хотел спасти. Иногда же рассматривал смерть как нечто неизбежное. Он отлично знал все свойства изношенного организма старого человека и говорил: "Мы бессильны помочь".
      Модесту Леонидовичу было ясно, что дни старика Тнаыргына - считанные дни. Никакое медицинское вмешательство не могло предотвратить конца. Ну и что же? Естественный ход событий. Но странное дело: смерть этого чукотского старика взволновала его.
      Доктор вошел в палату, где лежал покойник, и остановился около койки. Он снял простыню и посмотрел на лицо Тнаыргына. Оно оставалось таким же серьезно-строгим, каким было всегда при жизни, и лишь глубже ввалились глаза. Седые волосы сливались с белизной наволочки.
      Доктор вспомнил завещание старика: "Я хочу умереть по-новому".
      - Ну что же, старик, - сказал покойнику Модест Леонидович, - мы похороним тебя по-новому. Мы сохраним о тебе хорошую память. Ты был неграмотным человеком, и тем значительней твое стремление к новому.
      Странным казался разговор живого с мертвым.
      В палату молча на цыпочках входили ученики. Печаль и страх были на их лицах. Около койки они образовали круг. Доктор повернулся к ученикам и сказал:
      - Умер хороший старик.
      И, словно оправдываясь перед учениками, добавил:
      - Я все предпринял, чтобы продлить его жизнь. Но, видно, мы еще бессильны бороться со старостью.
      К вечеру спустился туман. Он закрыл собою горы, залив. В гуще влаги потонуло солнце.
      Впервые на Чукотке шла большая похоронная процессия.
      Гроб посменно несли на руках учителя, ученики, колхозники чукчи.
      - Смотри, они не пожалели для него даже досок, - тихо сказал какой-то парень. - Чтобы сделать такой ящик, нужно много досок.
      - А доктор сам покрасил этот ящик, - шепотом добавил Чими.
      Могила была уже готова. На мерзлых глыбах сидели усталые Николай Павлович, завхоз Чими и Ульвургын. Им много пришлось потрудиться, разбивая кайлом вечную мерзлоту.
      Когда процессия подошла сюда, гроб не сразу опустили в могилу.
      К изголовью подошла Татьяна Николаевна.
      - Тнаыргын умер, - сказала она. - Он больше не придет к нам в школу. В ту школу, которую он помог нам создать. Это было очень важное дело. Школа сблизила, сдружила русский и чукотский народ. Недоверие, которое было у вас к русским, рассеялось, как туман. Вместо этого пришло братское доверие друг к другу. Тнаыргын давно понял, что мы друзья. Он, наперекор шаманам, которые твердили народу, что русские запрут ваших детей в деревянные дома и увезут их, наперекор всему этому сказал: "Пусть наши дети поедут в школу". И мы, учителя, и вы, ученики, теперь уже по-настоящему можем все это оценить. Скажем же Тнаыргыну: "Вечная память тебе, старик со светлым умом и широким сердцем".
      Туман сгущался. Люди стояли с обнаженными головами. Люди ловили слова русской девушки, которая была их другом.
      Гроб опустили в могилу, засыпали и на холмике поставили столбик с пятиконечной звездой.
      Таграй прибил к столбику медную дощечку. На ней он выгравировал четкими русскими буквами: "Тнаыргын".
      ВЫПУСКНОЙ ЭКЗАМЕН
      Ясный, солнечный день. На улице тишина, пустынно. Редко-редко встретишь ученика. Как будто их и нет. Малыши уже разъехались по домам. Старшеклассники готовятся к экзаменам. Они с волнением переживают самую ответственную пору школьной жизни. Все сидят за книгами, с карандашами и тетрадями.
      Около больницы доктор строит солярий. Он ходит в одном халате: так тепло. Он командует, где и как нужно поставить кровати. Доктор решил использовать благотворные лучи солнца.
      Педагогический персонал в приподнятом настроении беседует в учительской о проведенном учебном годе, о предстоящих экзаменах. Что-то принесет им проверка знаний? Хорошо ли поработали учителя в этом отдаленном краю?
      - Я уверен, что экзамены пройдут хорошо, - говорит директор, раскуривая папироску.
      - Собственно говоря, нет никаких оснований предполагать иное, соглашается учительница литературы. - Вы знаете, товарищи, я с огромным удовлетворением и радостью буду вспоминать годы своей работы в этой школе. Я считаю, что отношение наших учеников к учителю, к занятиям - идеальное. Меня поражает их предупредительность и такой серьезный подход к делу. Ведь в школе не было случая, чтобы кто-то из ребят хоть чем-нибудь обидел учителя. И поэтому хотелось еще лучше работать, хотелось передать им все свои знания. Они подкупают своим отношением. Порой я задумываюсь над вопросами воспитания. Как могли эти, с нашей точки зрения, некультурные люди так замечательно воспитать своих детей? Это парадокс!
      - Вы напрасно умаляете и свои достоинства, и достоинства других учителей. Ведь в воспитании учеников мы тоже немало сделали.
      - Правильно, Николай Павлович. Все это верно. Но должна вам сказать и о благотворном влиянии семьи на детей. Не будь этого, нам пришлось бы очень трудно. Ведь мы лишь развиваем то хорошее, с чем эти ребята пришли в школу.
      - И что интересно, - вмешалась Татьяна Николаевна. - Вот взять хотя бы Лену. Я очень опасалась, что она разовьет в школьном коллективе дурные наклонности. Но посмотрите, какое поразительно критическое отношение они проявили к ее поведению. Ведь, в конце концов, не она повлияла на них. Лена сама резко изменилась. Из девушки с узкомещанскими интересами она превратилась в серьезную, очень способную ученицу.
      В учительскую вошел радист с радиограммой.
      Директор прочитал.
      - Новость, товарищи! На экзамены к нам вылетает из округа депутат Верховного Совета Тынанват. Избранник наш.
      - Интересно! - протянул Николай Павлович.
      - Надо будет сообщить ученикам, - сказал директор.
      - Придется на один денек отложить экзамены. Очень просит депутат.
      - Отложим. Я пойду скажу ребятам, - сказала Татьяна Николаевна.
      * * *
      Выдался на редкость хороший, солнечный день. С моря доносились ружейные выстрелы, бередившие сердца учеников. Вдоль берегов Чукотки шли стада моржей, совершая свой летний переход с юга на север.
      Все манило на улицу, на простор, на воздух, в море. Но ученики сидели в домах и, казалось, заставляли себя забыть о начале сезона охоты на моржа.
      Таграй с книжкой в руках ходил по классу и о чем-то сосредоточенно думал. Он изредка на ходу открывал книгу и заглядывал в нее.
      - Тра-та-та! - гулко и раскатисто доносились выстрелы.
      Прислушиваясь, Таграй остановился. На лицо набежала улыбка. Постояв немного, он подошел к форточке, захлопнул ее и опять заходил по залу.
      Лена, как лисица, крадучись, быстро шла за его спиной. Она сделала прыжок и обхватила его за шею.
      Таграй выронил книжку.
      - Товарищ Таграй, можно вас побеспокоить? - с нарочитой вежливостью спросила она.
      - Что же ты толкаешься! Так и книжку порвать можно, - сказал он.
      - Я хочу спросить тебя об одной штуке. Вот эту формулу как понять? Ты же все знаешь!
      Таграй посмотрел в ее тетрадь и сказал:
      - Это просто. Пойдем к окну.
      И стал серьезно объяснять.
      У-у-у-у! - донеслось пение самолета.
      Таграй навострил уши, а уже в следующий миг сорвался с места и выбежал на улицу. За ним, не отставая, бежала Лена.
      В прозрачном, чистом воздухе летел серебристый самолет. Он сверкал на солнце крыльями, и рев его разносился, казалось, по всей тундре.
      - Вот мотор! Нисколько не детонирует! - вскрикнул Таграй, прислушиваясь.
      Он с восторгом следил за самолетом. Из школы выбежала ватага ребят, и все они с шумом бросились к берегу залива, куда летела машина.
      Самолет пролетел над домами культбазы, повис над заливом и, сделав вираж, пошел на посадку.
      Огромная лодка с четырехлопастным пропеллером хлюпнулась на воду и понеслась, как самый быстроходный катер. Пробежав по заливу, летчик стал выруливать к берегу. Метрах в пяти от него самолет остановился и бросил якорь.
      Скоро на клиппер-боте, спущенном с самолета, подъехали к берегу прилетевшие люди.
      Из всех домов бежали культбазовцы, на берегу толпа все увеличивалась и увеличивалась.
      - Какомэй, Тынанват, Тынанват! - кричали ученики.
      Депутат долго здоровался с учителями, учениками и всеми работниками культбазы.
      Учительнице Татьяне Николаевне он сказал:
      - Ну, как поживаешь, Таня-кай? Давно мы не виделись. Последний раз - в Петергофе. Помнишь, ездили, будучи еще студентами.
      - Как же, очень хорошо помню! Зайцем ты еще ехал обратно. Денег-то не хватило у нас на второй билет.
      Тынанват расхохотался.
      - Дай-ка, я погляжу на тебя как следует. Ведь мы в округе знали, что Таграй чуть не утопил тебя, - и депутат снял с ее головы шапочку. - Вот, Таграй, что ты наделал! - сказал он. - Ну, ничего, Таня-кай! Хорошо, что осталась живой. Когда ты выезжаешь на Большую Землю?
      - Через два года.
      - Хочешь, Таня-кай, на лето в Москву слетать? - спросил он.
      - Как в Москву?
      - На самолете. Скоро я вылетаю на сессию. Могу захватить и тебя.
      - Серьезно?
      - Да, да. И к парикмахеру сходишь там, - шутливо добавил он.
      Учительница расхохоталась.
      - Это смешно! С Чукотки в Москву к парикмахеру!
      - Причина вполне уважительная, - сказал Тынанват.
      - Нет, верно? А к началу занятий успеем вернуться?
      - На месяц раньше вернемся.
      Доктор Модест Леонидович торопливо шагал к берегу. Депутат еще издали заметил его и пошел навстречу. Они были большими друзьями. Тынанват еще студентом часто заходил к доктору, на его ленинградскую квартиру. Они встречались почти каждый выходной день. Обедали вместе и затем направлялись в музеи, в кино, в театр.
      - Модест Леонидович!
      - Тынанват! - Они дружески поздоровались. - Ты извини, пожалуйста. Замешкался. Маленькую операцию заканчивал.
      Доктор смерил глазами депутата и, улыбнувшись, сказал:
      - Ох, какой ты важный! А?! Это тебе не студент какой-нибудь, прощелыга... Помнишь, в Ленинграде какую ты скорость развивал в своем пальтишке? - И Модест Леонидович добродушно рассмеялся.
      Тынанват был одет в кожаное пальто, оно плотно облегало его широкие плечи. Вдумчивые глаза смотрели на доктора и улыбались.
      - Модест Леонидович, окрисполком вынес вам благодарность за вашу работу.
      - Спасибо, спасибо! Говорят, работа идет у меня неплохо.
      - Постановление есть о премировании вас.
      - Ну, это зря! Благодарности, может быть, и заслуживаю, но премии не заработал. До кочевников-оленеводов еще не добрался.
      - Доберемся. Не все сразу. Решили вас премировать медвежьей шкурой.
      - Ха-ха-ха! Что ты говоришь? Не возражаю, не возражаю! Память на всю жизнь, и мне, и детям.
      - Распоряжение привез вашей фактории. Только знаете что, Модест Леонидович, выбрать медвежину вы уж доверьте мне. Ведь раньше я в них кое-что смыслил.
      - Э-э, Тынанват! Теперь и я в них кое-что понимаю! Я надеюсь, что ты по старой дружбе остановишься у меня. С тех пор как радиограмма пришла, жена все время готовится к встрече. Помнишь, как она обучала тебя культурно пить чай?
      Оба рассмеялись.
      - Обязательно, обязательно, Модест Леонидович. Вот зайду в школу - и тогда к вам. Марии Федоровне передайте привет и скажите, что теперь я научился пить чай бесшумно.
      В учительской большое оживление. Здесь стало тесно, как в чукотском пологе.
      Депутат Тынанват сидел за столом и вместе с директором рассматривал расписание экзаменов. На нем был отличный костюм, на лацкане пиджака значок "Верховный Совет СССР" и орден Трудового Красного Знамени.
      - Татьяна Николаевна, неужели он был пастухом в оленном стаде? шепотом спросила одна учительница.
      - Да, да! И совсем недавно. Ну, лет десять тому назад. Он был на положении Чомкаля из стойбища Араро. К профессору Тан-Богоразу в Ленинград он приехал совсем неграмотным - не знал ни слова по-русски.
      - Товарищи учителя, - сказал депутат Тынанват, - завтра у вас начинаются экзамены. Я очень хочу вас просить об одном: когда будете экзаменовать, совсем забудьте, что вы экзаменуете чукотских детей. Вы должны спрашивать их по самой полной программе. Не надо делать скидок. Это не полезно нам. Должен вам сказать, что до сих пор еще есть работники, которые приходят в умиление, когда видят чукчу, держащего в руке, скажем, учебник алгебры. И если он еще не совсем хорошо знает ее, они с улыбкой на губах готовы сказать: "Это ничего. Для чукотских юношей и это очень большое достижение". А если вдуматься во все это, то станет обидно за наш народ, это унижает наш народ!
      - Правильно, товарищ Тынанват! - послышались голоса.
      - Конечно, правильно, - сказал депутат. - Теперь такого положения не должно быть. Это пройденный этап. Требования к нашим ученикам должны быть такими же, как в любом городе Советского Союза. Не знает ученик - пусть учится еще. Не надо замазывать пробоин. Ведь если пробоину в вельботе заделать тонким картоном, подкрасить, то глаз может не заметить этого слабого места. Но стоит выйти в море, как вельбот потонет вместе с ценным грузом. Надо заделывать прочно, хорошо. Пусть и ваши ученики будут знать полностью все, что они должны знать. Хотите, я вам расскажу случай из моей жизни?
      - Просим, просим, товарищ Тынанват!
      - Когда я учился в институте, были у нас такие преподаватели, которые восторгались тем, что я держал в руке книгу по историческому материализму: "Смотрите, смотрите, какое время! Чукча изучает материализм!" А я ничего не понимал в этой науке. И скажу откровенно: когда шел преподаватель, я старался попасть ему на глаза с какой-нибудь ученой премудростью. Так постепенно я научился обманывать и себя, и своих учителей. Они восторгались, когда я произносил, например, слова: бином Ньютона. Я их, этих учителей, очень хорошо понимаю теперь и ни в какой степени не обвиняю. Но мне толку мало, если я слышал о биноме, не зная его существа. Я закончил институт с некоторыми скидками на свое чукотское происхождение. Те пробоины, которые искусно замазывались, дают теперь себя знать. И скажу вам откровенно, что у меня сейчас много дела в связи с депутатскими обязанностями и обязанностями председателя окрисполкома, но, несмотря на это, те пробоины, которые остались, приходится заделывать теперь. Нельзя оставаться недоучкой. Недоучек бьют. Мое положение обязывает меня много знать. Вот, товарищи учителя, какое дело.
      Депутат усмехнулся и добавил:
      - Это, кажется, у Пушкина есть в "Борисе Годунове": "Учись, мой сын! Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни".
      В учительскую вошла чукчанка-сторожиха. Она внесла огромный медный чайник.
      - Тынанват, чай пауркен*, - мягко сказала она.
      [Чай пить.]
      - Вот это хорошо. Только ты, пожалуйста, мне покрепче, по-нашему, сказал по-чукотски Тынанват.
      Сторожиха кивнула головой и пошла за посудой. Около двери она остановилась и спросила:
      - Тынанват, а ты Сталина видел, живого?
      - Видел, видел! И даже разговаривал с ним.
      - Какомэй! - взмахнула она руками. - Ученики просят рассказать о нем...
      * * *
      Экзамены окончены. В актовом зале шумно, празднично. Пять учеников сдали на "отлично". Все они веселы, глаза радостно блестят. Лишь Тает-Хема опечалена. Николай Павлович, при всем благосклонном отношении к ней, никак не мог вывести ей по математике больше, чем "удовлетворительно".
      - Ты не горюй, Тает-Хема, - успокаивала ее Лена. - Летом возьмем да и подтянемся на "отлично". Николай Павлович сказал, что он поможет. Ведь и у меня оценка только "хорошо". Он сказал, что будет заниматься с Ктуге и нам можно присоединиться.
      - Да, не горюй! Тебе можно не горевать. Ведь я - комсорг. Стыдно мне. А я старалась...
      - Вот чудачка! У меня в Сочи никогда не было оценок больше "поса". Я и то не унывала.
      В зале показался Андрей Андреевич.
      - Здорово, ребята! - крикнул он. - Поздравляю вас с окончанием!
      Крепко пожимая руки, он сказал:
      - Специально приехал поздравить. Как у тебя дела, Таграй?
      - Все в порядке, товарищ начальник, - с достоинством ответил он.
      - Молодец! Я и не сомневался в тебе.
      В зал входили директор, учителя, депутат. Они заняли места за столом, в зале воцарилась тишина. Тринадцать учеников сидели на первых скамьях. За ними - их родители, родственники, знакомые. Чукчи внимательно посматривали на учителей, на учеников - своих детей, которые так много лет учились в школе.
      - Андрей Андрей, праздник сейчас будет? - спрашивали они его шепотом.
      Заговорил директор школы:
      - Товарищи ученики! Позвольте от всего сердца поздравить вас и весь чукотский народ с окончанием вами школы. Это - знаменательная дата в жизни вашего народа. Теперь ежегодно школа будет выпускать учеников все больше и больше. Но вы - первые, которые получили среднее образование. Вы должны с гордостью понести свои знания своему народу. Не успели вы еще закончить школу, а я уже получил заявки на вас. Чукотский рик и райком ВЛКСМ просят, чтобы часть окончивших школу учеников была послана к ним на работу. Мы хотели на следующий год открыть восьмой класс, но, видно, придется уважить их просьбу. Вот и товарищ Тынанват, наш депутат, считает, что эту просьбу надо уважить. И в рике и в райкоме очень нужны грамотные работники, как вы. Вчера я получил радиограмму из Ленинграда. И оттуда просят вас в Институт народов Севера. Но институт просит откомандировать только четырех отличников. Вот вы подумайте и потом скажете мне: кто из вас хочет ехать?
      - Мы все хотим! - крикнул кто-то из учеников.
      - Речь идет только об отличниках. И беда заключается в том, что нам дают четыре места, а отличников у нас пять.
      - Это не беда, - сказал депутат. - Устройство пятого беру на себя.
      - Разрешите мне сказать? - послышался голос Андрея Андреевича. - У меня есть замечательный выход. В Борисоглебске у меня работает дружок. Он начальник летной школы. Вот он мне тоже прислал заявку. Правда, он отвечает на мой запрос, но это значения не имеет. Место есть. Я предлагаю Таграя направить в Борисоглебск. Как ты, Таграй, хочешь учиться в летной школе?
      - Очень хочу! - быстро ответил он.
      - Зачем ему учиться? Он уже научился летать, - кричали ученики.
      - Э, ребята! Он научился летать самоучкой. А когда он поучится в настоящей летной школе, может быть, тогда он будет летать прямо из Москвы в Америку. Вот пролетит над нами, да и поприветствует всех нас крылом какого-нибудь чудо-самолета.
      - Какомэй, Таграй! - послышался чей-то голос.
      Тает-Хема сидела на самом краю скамьи. Она совсем загрустила. Ведь ехать на Большую Землю она хотела больше всех, но теперь получилось так, что о ней не может быть и речи.
      - Подвинься немного, Тает-Хема, - сказал Модест Леонидович, заглядывая ей в лицо. - А ты хочешь поехать учиться?
      Тает-Хема молча кивнула головой, и доктор заметил, как налились слезами ее большие черные глаза. Длинные ресницы дрогнули.
      - Дайте мне слово! - чуть ли не закричал доктор, обращаясь к Тынанвату. - Тает-Хема всю зиму занималась у меня в больнице. Она уже сейчас может быть отличной медсестрой. И то, что она по математике имеет не совсем хорошую отметку, это ничего еще не значит. Должен вам доложить, товарищи, что я вот, ваш покорный слуга, в свое время тоже по математике плелся на троечках. Может быть, поэтому из меня и не вышло инженера. Но это нисколько не помешало мне стать доктором. Андрей Андреевич хитрый. Он заранее списался со своим дружком. Но время терпит. Через десяток дней я тоже буду иметь ответ, получше, чем у него. Поэтому я предлагаю Тает-Хему направить учиться в фельдшерско-акушерский техникум. Устройство ее беру на себя.
      Модест Леонидович сел и, как всегда в минуты волнения, снял очки и стал их усиленно протирать._
      - Товарищи, - сказал депутат, - то, что сказал сейчас Модест Леонидович, заслуживает большого внимания. Если Тает-Хема поедет учиться на акушерку, а потом, может быть, и на доктора, - это очень хорошо. Вы себе и представить не можете, какой успех будет иметь у отсталых женщин своя акушерка. И если потребуется моя помощь, то я готов для Тает-Хемы провести через окрисполком специальное решение о материальной поддержке. А это будет необходимо, так как она ведь не в Институте народов Севера станет учиться.
      Доктор бурно зааплодировал и закричал:
      - Правильно, правильно, товарищ Тынанват!
      Чукчи - родители учеников - молча вслушивались в разговоры, которые решали судьбы их детей. Молодежь сама выбирала свой жизненный путь.
      Никто из родителей не возразил ни слова. Но печаль была видна на их лицах. Разлука на несколько лет - не легкое дело.
      Собрание кончилось. Около Ульвургына столпились люди. К ним подошел и Тынанват.
      - Что же это такое? - спросил Ульвургын Тынанвата. - Учились, учились наши дети - и еще не выучились? Нужно опять ехать куда-то далеко. На собаках не поедешь посмотреть, как они живут там. И мы не знаем: радоваться или печалиться нам?
      Депутат усмехнулся:
      - Вы не беспокойтесь. Я был там сам. На Большой Земле такие же люди, как и мы, и жить там можно.
      - Мы тоже думаем, что люди там. Только ведь не поедешь посмотреть на них.
      - Ничего, Ульвургын. На собаках, верно, туда не доедешь. А мы возьмем да и заведем свой пароход, сделаем тебя капитаном и пошлем в Ленинград кругом света.
      - Нет. Той земли я не знаю. И стармеха у меня нет. Плавать не хочет, летать хочет, - с досадой сказал Ульвургын про Таграя.
      - Вы за ребят не беспокойтесь.
      - Жалко, что уезжают они.
      На берегу толпился народ. Ревел мотор летающей лодки. Тынанват и Татьяна Николаевна из клипербота полезли в кабину. С берега кричали. Но голос Николая Павловича заглушал всех.
      - Таня-кай! - кричал он. - Смотрите же, возвращайтесь!
      - Обязательно! - успела крикнуть она.
      Самолет дал полный газ и, оторвавшись от воды, взял курс на Анадырь окружной центр Чукотки.
      И сейчас же по заливу побежали вельботы. Стоя в вельботе, Таграй долго смотрел туда, где черной точкой, словно отбившаяся от стаи птица, мелькал самолет.
      - Бросил ты меня, Таграй, - глядя на него, сказал Ульвургын. - Не хочешь плавать, летать хочешь...
      ДО СВИДАНИЯ, ЧУКОТКА!
      В назначенный день, когда с севера в залив Лаврентия вошел огромный пароход, все отъезжающие ученики прибыли на культбазу. За короткое время они так изменились, что трудно было их узнать. Они выглядели возмужавшими. Все были одеты в костюмы. Охотничий кружок в школе не оказался праздной затеей. Костюмы были куплены на деньги, вырученные, как и предполагалось, от продажи песцов.
      Когда пароход принял последние грузы пушнины, тюленьих кож, моржовых клыков, шкур белого медведя, начали грузиться и пассажиры. Но учеников не было на берегу. Они в больнице прощались со своим другом Ктуге.
      - Что поделаешь, Ктуге, - говорила напоследок Тает-Хема. - Ведь я тоже чуть-чуть не осталась.
      - Эх, ребята! Как мне хочется поехать вместе с вами! Бандит шаман отшиб мне ногу.
      - На будущий год поедешь, Ктуге, вместе со мной, - сказал доктор.
      Раздались гудки парохода. Ребята быстро попрощались с Ктуге и побежали к берегу.
      Ктуге подошел к окну и с грустью смотрел на пароход, на бежавших к берегу товарищей.
      К нему вошел Чими.
      - Ктуге, - сказал он, - может, на берег хочется тебе?
      - Хочется. Только я ведь, Чими, не научился еще ходить по гальке.
      - Хочешь, Ктуге, я посажу тебя на велосипед? Одной ногой ты будешь работать, а я буду его вести за рога.
      - Давай, давай, Чими! - вскрикнул Ктуге, и, схватив свои костыли, застучал ими, поспешно направляясь к выходу.
      На берегу стояла большая толпа. Все махали руками, кто-то палил из ружей. Шесть учеников в вельботе плыли к пароходу. Все они смотрели на берег и тоже кричали и махали кепками.
      Вдруг в толпе раздался многоголосый крик:
      - Ктуге, Ктуге, Ктуге!
      Медленно, со скоростью человеческого шага, Ктуге подъезжал на велосипеде к берегу. Он нажимал одной ногой на педаль, немного раскачиваясь из стороны в сторону, и неотрывно смотрел вперед, на вельбот, в котором плыли его товарищи. Чими, державший руль, шел рядом и катил по гальке необычного велосипедиста.
      - Смотрите, смотрите! Ктуге на велосипеде! - крикнула Тает-Хема.
      Ребята встали и опять замахали кепками. Кто-то из них хотел крикнуть прощальное: "Тагам, тагам!" - но в этот момент вельбот уже скрылся за правым бортом парохода.
      По трапу один за другим ученики проворно влезли наверх и тотчас потерялись на палубе океанского парохода среди возвращающихся зимовщиков-полярников и грузов.
      Пароход гуще задымил, загрохотали машины. Медленно разворачиваясь, пароход взял курс из залива во Владивосток, на Большую Землю.
      Нескончаемой вереницей гор и отвесных гранитных скал тянутся берега Чукотской земли. Пароход идет уже вдали от берегов, но ребята не могут оторвать глаз от своей родной земли. Сколько часов идет пароход, а все тянутся знакомые, родные берега.
      Ребята стоят на борту, и каждый думает о Чукотке, которой они не увидят несколько лет.
      Впереди море, словно дымкой, покрыто туманом.
      - До свидания, Чукотка! - машет рукой Тает-Хема.
      Таграй стоит на носу, около якоря. Пароход входит в молочный туман.
      - Все смотришь, Таграй? - взявшись за его плечо, сказал подошедший Андрей Андреевич. - Вот и мне неожиданно пришлось выехать. Учиться предложили. Старик я по сравнению с тобой, а еду учиться. Орлов своих пришлось оставить. Мне ведь тоже грустно расставаться с этими берегами. Сроднился я с ними.
      - А ты, Андрей Андрей, в какую школу едешь?
      - В высшую пограничную школу. На годичные курсы еду.
      Андрей Андреевич помолчал немного.
      - Пойдем, Таграй, в кают-компанию, - сказал он вдруг. - Вон уже берега скрылись. Видишь, какой туманище. Погода нелетная. Пойдем.
      - Нет, Андрей Андрей, я постою еще здесь. Я потом приду.
      - Ну хорошо. Только знаешь, Таграй, вот тебе мой совет: ты нос на квинту не вешай. Хозяином чувствуй себя везде. А впрочем, ладно. На эту тему мы с тобой еще подробно потолкуем.
      - Я хорошо чувствую себя, Андрей Андрей. Только вдруг мне жалко чего-то стало. А чего жалко - и сам не знаю. Стою вот здесь и смотрю на берега. Ведь я их вижу сквозь туман. Вот так и хочется молча стоять здесь и смотреть в ту сторону.
      Тяжелый, влажный туман ложился на непокрытую голову Таграя. Он провел рукой по волосам и перешел под навес. Таграй оперся спиной о стенку между иллюминаторами и продолжал вглядываться в ту сторону, где в тумане скрылись берега.