- Ребята! - крикнула она. - Письмо всем нашим товарищам.
      И с толпой учеников Лена побежала к директору школы.
      Письмо писали кочегары парохода "Виктория". Они посылали проклятия своему капитану, который не разрешил им сойти на берег. Они писали с возмущением:
      "Черт возьми! Еще находясь во Фриско, мы мечтали побыть на советском берегу!"
      Письмо кочегаров кончалось словами:
      "Все хорошие американские парни, в головах которых настоящие мозги, а не кукурузная жижа, желают сто сорок тысяч лет жизни Джозефу Сталину".
      ПОЕЗДКА С УЛЬВУРГЫНОМ
      Приближалась зима, а вместе с нею и праздник Октябрьской годовщины. Следуя установившимся традициям, работники культбазы готовились выехать в чукотские стойбища для проведения предпраздничных собраний и приглашения гостей в день седьмого ноября.
      Этот праздник на чукотских берегах был уже, как говорили чукчи, не молодой. О нем все знали, и каждый стремился побывать в этот день на культбазе. Несмотря на это, все же в чукотских стойбищах ждали приглашения: так уж было заведено здесь с момента первого празднования. Николай Павлович и Тает-Хема направлялись в южную часть района, а в северную, расположенную за заливом, выезжали Таграй с Татьяной Николаевной. На мою долю выпала поездка в кочевые стойбища.
      Время не позволяло откладывать поездку даже на один день. А между тем залив, через который лежал наш путь, стал только в прошлую тихую ночь. Тонкий, ровный, как зеркало, лед сковал его. Залив напоминал гигантский каток, и был большой соблазн надеть коньки и побежать. Это была пора, когда только что прекратилось сообщение на вельботах, а поездка на собаках по такому льду еще не совсем безопасна. Объезжать залив, уходящий на десятки километров в горы, тоже нельзя было. Мнения учеников о возможности проезда по заливу разошлись. Одни утверждали, что проехать можно, другие говорили нельзя.
      В это время на культбазу приехал Ульвургын. Он вошел ко мне нарядно одетый. На нем была кухлянка из пестрых шкур оленя с росомашьей оторочкой, к которой не пристает иней. Лисий малахай был слишком теплым, и поэтому он на ремешке болтался за спиной Ульвургына. Камусовые брюки из отборных лапок оленя также обращали на себя внимание. Что же касается торбазов Ульвургына, то им мог бы позавидовать первый чукотский щеголь: они были вышиты самой искусной мастерицей.
      Восхищаясь его одеждой, я сказал:
      - Вот тебе и старик! Смотри, как жених вырядился!
      - Ведь на праздник едем, а не капканы ставить, - разводя руками, со всей важностью ответил он.
      Ульвургын приблизился к стулу и осторожно опустился на него.
      - А вот не побрился - это нехорошо!
      - Так я же там буду бриться, у них, - заметил он не менее серьезно.
      Ульвургын был моим постоянным каюром. Мы много с ним ездили по Чукотке и бывало, сидя на нарте, целыми днями смотрели на однообразный снежный ландшафт. Единственное наше развлечение в дороге - это разговор и изучение языка. Он учил меня чукотскому, я его - русскому. Он рассказывал мне о Чукотке, я - о Москве.
      Каждый раз, когда мы приезжали в стойбище и после утомительного переезда располагались в теплой чукотской яранге, Ульвургын тотчас же принимался бриться. Он развертывал тряпочку, в которой была безопасная бритва, ложился на спину и, посматривая в круглое зеркальце, разглядывал волосики своей редкой бороды. Он брился без мыла, считая, что незачем пачкать им лицо. Брился очень долго. Срезав несколько волосков, тщательно выдувал их из зубчиков бритвы. Около него полукругом сидели хозяева яранги. Они смотрели, как он брился, и разговаривали о новостях. Во время бритья Ульвургын поддерживал разговор и ухитрялся что-нибудь сам рассказывать даже в тот момент, когда сбривал усы. Все это было странностью Ульвургына, а может быть, он хотел продемонстрировать преимущество бритвы перед обыкновенным охотничьим ножом, которым обычно брились чукчи.
      - Как ты думаешь, Ульвургын, можно проехать через залив? - спросил я.
      - А зачем же я приехал? Не по-пустому приехал. Зачем Ульвургыну зря собак гонять? - ответил он. - Ведь сам сказал: как можно будет, так и приезжай.
      Наши отношения были уже такими, что Ульвургын подчас смело принимался меня журить, и это явно доставляло ему удовольствие.
      - Стало быть, не опасно по такому льду ехать? Вот некоторые школьники говорят, что...
      - Зачем тебе спрашивать школьников? Ты спроси Ульвургына, - перебил он и, помолчав немного, добавил: - Ехать можно. Но если в голове твоей поселились беспокойные мысли, я пойду на берег, посмотрю лед и тогда совсем правильно скажу. Только я по своим щекам знаю, что мороз должен сделать дорогу.
      И действительно, мне неоднократно приходилось убеждаться, что щеки Ульвургына работают не хуже градусника.
      - Пожалуй, все же сходи, Ульвургын, посмотри лед.
      Он молча поднялся и без шапки, с остолом в руке, пошел к заливу. Он шел не торопясь, постукивая остолом о мерзлую почву, покрытую пушистым снегом.
      Подойдя к берегу, он по-хозяйски оглядел залив и затем, спустившись ближе к морю, с размаху ударил остолом в лед. Остол наполовину ушел в воду. Ульвургын вытащил его и, отойдя шагов пять в сторону, опять ударил. И здесь остол, пробив ледовую корку, еще глубже ушел в воду. Ульвургын присел на корточки, отломил кусочек льда и, видимо исследовав толщину, бросил его.
      Льдинка быстро покатилась по гладкой поверхности залива.
      Ясно было, что поездку придется отложить. Ульвургын вошел в комнату и с еще большей важностью сказал:
      - Можно ехать. Я ведь об этом знал дома еще.
      - Как же ехать, Ульвургын, когда я сам видел в окно, как твой остол с легкостью пробил лед? Тонкий, должно быть?
      - Наверно, Ульвургын меньше знает лед, чем ты, - сказал он и, подойдя к столу, взял лист бумаги. - Можно испортить эту бумагу?
      - Можно. Зачем тебе?
      Он сел около стола, расправил лист и протянул его мне.
      - Держи за углы эту бумагу.
      - Зачем, Ульвургын?
      - Держи, держи. Сейчас я что-то должен тебе рассказать.
      Я взялся за углы листка. Держа бумагу за противоположную сторону, он острым концом карандаша легко проткнул лист и расхохотался.
      - Смотри, разломалась бумага.
      Помолчав немного, он сказал:
      - А ну-ка, подержи опять покрепче бумагу.
      Вслед за этим осторожно положил мраморную подставку чернильницы на лист и испытующе посмотрел на меня.
      - Что такое? Карандаш легкий, а бумага разломалась. Эта штука тяжелая - бумага не ломается. Может быть, шаман я? Заговор сделал? - И, рассмеявшись, стал наводить порядок на столе.
      - Вот почему я знаю, что ехать можно. Ведь нарта длинная, - сказал в заключение Ульвургын.
      В комнату вошла Татьяна Николаевна, тоже одетая в меховую кухлянку.
      - Таня-кай, здравствуй, - не вставая с места и протягивая руку, сказал Ульвургын.
      Она подошла к нему и поздоровалась.
      - Можно ехать через залив, Ульвургын?
      - Только сейчас я вот ему показывал. Можно, - твердо ответил он. Сначала мы переедем, а потом вы с Таграем. Две нарты сразу нельзя. Скажи Таграю, пусть только по льду скоро едет. Я тоже быстро. Мои собаки очень хорошие, а ваши, из питомника, еще лучше.
      Мы позавтракали и вышли к нарте.
      - Садись, - сказал Ульвургын, сдерживая собак.
      Нарта скользнула, и собаки, задрав морды, помчались так быстро, что захватывало дух. Нарта бежала по чистому снегу вдоль берега. Ульвургын решил, что залив он будет переезжать в самом узком месте, где не более десяти километров ширины.
      Проехали по берегу километров пять, он остановил собак, встал с нарты и, доставая трубку, сказал:
      - Пусть покупаются собаки в снегу. Вот здесь будем переезжать. Только покурим.
      Собаки лихо кувыркались в пушистом снегу, путаясь в своей упряжке.
      Накурившись, Ульвургын прошел к собакам и ни за что начал лупить их и кричать с видом очень разозлившегося человека. Собаки визжали и отбегали в стороны.
      Расправившись с ними, он вернулся к нарте.
      - За что ты побил собак, Ульвургын?
      - Нужно так, - с улыбкой сказал он.
      - Жалко ведь ни за что бить.
      - Нет, не жалко. Я не сильно. Только вид делал, что злой. Руками махал только.
      - А для чего это нужно было?
      - Сейчас поедем по льду залива. Чтобы быстро бежали.
      И действительно, едва мы сели на нарту, как собаки рванули и взяли в галоп. Упряжка бежала вдоль берега залива, и вдруг Ульвургын во весь голос подал команду:
      - Поть-поть!
      Вожак круто свернул вправо и махнул на лед. Нарта покатилась по чистому, прозрачному льду. Ульвургын покрикивал на собак и смотрел вперед. Стремительный бег собак и сильный мороз делали чувство острей, а доля некоторой опасности вызывала напряженность у человека и собак. Лед был так прозрачен, что на дне залива виднелись водоросли. Чувствовалось, что лед прогибается под нартой, и казалось, что мы едем по незастывшему стеклу. Собаки бежали, и по всему видно было, что они и не думали останавливаться.
      Я всматриваюсь в просторы застекленного залива. Красота необычайной поездки покоряет. Но и мысль об опасности не покидает. Моментами замирает сердце и кажется, что ты, как акробат, идешь по металлическому тросу и вот-вот потеряешь равновесие, полетишь ко всем чертям.
      "Нет, - говоришь себе. - Он же ведь знает".
      Я осторожно поворачиваю голову и гляжу на широкую спину Ульвургына. От нее веет спокойствием.
      - Хороший лед. Завтра совсем будет хороший, - говорит он.
      Выехав на берег, Ульвургын остановил нарту. Он обошел всех собак, каждую из них погладил, с каждой поговорил. Но больше всего уделил внимание вожаку. Эта небольшая рыжая собака с чрезвычайно умными глазами, казалось, отлично понимала чукотский язык. Она ласкалась к хозяину, а он, поглаживая ее, нежно называл по-русски: "Мальчик, Мальчик". Мальчик имел и другую кличку - Нынкай, что на чукотском языке означало то же самое.
      Вожак знал обе свои клички и по-разному отзывался на них. Если он слышал кличку "Мальчик", то знал, что ничего особенного не произойдет. Но когда ему кричали "Нынкай", он немедленно вздергивал уши, поднимал морду, водил носом и настораживался.
      - Это очень хорошая собака. Как человек она, - говорит Ульвургын. Если пурга и ничего не видно, то я не кричу на собак и не командую: Мальчик сам знает, куда нужно ехать.
      Мы сели на нарту и вскоре оказались в долине реки. Рыхлый снег испортил дорогу, и собаки, утопая в нем, словно плыли, высоко подняв морды. Нарта шла тяжело, и видно было, что Ульвургын страдал. Ему было жаль собак. Он слезал с нарты и сам плелся по глубокому снегу. Глядя на него, мне тоже становилось их жаль, и вслед за ним спрыгивал и я.
      - Ничего, ты сиди, - говорил он мне. - Один человек на нарте - не тяжело.
      Но мне неудобно сидеть, в то время как он, старик, увязая в снегу, идет рядом с нартой. Я предлагаю ему отдыхать по очереди.
      Ульвургын останавливает собак, садится и, закуривая, говорит:
      - Ты можешь пешком идти целый день без остановки?
      - Нет, пожалуй, не смогу.
      - А я могу. Раньше два дня подряд мог ходить. Только кусок мяса надо в сумке.
      Он покурил и, повернув собак, поехал вниз по реке.
      - Лучше поедем вдоль берега моря по льду. Там наносный прошлогодний лед. Быстро ехать можно. И собачкам легче. А здесь все равно что пешком.
      Собаки почувствовали замысел хозяина, рванули и, напрягая силы, побежали к морю.
      Ульвургын дал им направление и, повернувшись ко мне, стал разговаривать.
      - Что такое? - начал он. - Давно я хотел с тобой говорить о рабочих. Один раз я видел в школе, как резали картошку. Почему, думаю, такие рабочие? Вот рабочие, которые на заводах делают макароны, - наверно, стахановцы они? Они делают чистые продукты, можно сразу положить в котелок и варить. А те, которые на заводе делают картошку, - там, наверно, лентяи работают. Потому что она, картошка, грязная, надо ее обрезать ножом и промывать водой. Я видел, как в школе ее обчищали. Собрания надо устраивать, чтобы и они были стахановцами.
      Я объяснил Ульвургыну, как растет картошка и почему она грязная.
      Нарта бежит уже вдоль отвесных скал по толстому наносному льду. Кое-где попадаются разводья. Собаки скачут через них, и нарта на мгновение нависает над водой. Далеко на север от самого берега простираются ледяные поля. Вдали виднеется черная полоса открытого моря.
      Мы едем вперед и по мере нашего продвижения видим, что полоса льдов клином сходится у скалистого берега.
      Ульвургын напряженно всматривается в даль и думает. О чем думает Ульвургын? Он издали определяет: проходит ли полоса льдов немного дальше ущелья, по которому мы сможем подняться в горы, или нет? Если полоса льдов клином сойдется у ущелья, то придется возвращаться обратно. А это очень далеко.
      Нарта бежит, а впереди полога льдов вдоль скал становится все уже и уже. Мы едем по припаю, ширина которого всего с десяток метров. По одну сторону - грандиозные скалы, забраться на которые сможет только птица. По другую - мрачная вода моря.
      Припай становится все более узким. Вот мы уже едем по ленте метра в два шириной. Здесь еще можно повернуть обратно. Ульвургын отстегнул бы по одной каждую из собак, поднял бы над головой нарту и, повернув ее, спокойно поехал назад.
      Он становится на нарту, всматривается вперед и, видимо, размышляет.
      - Ульвургын, может быть, обратно повернем?
      - Ай-яй-яй! - качает он головой. - Плохо, когда человеку мешают думать.
      - Хорошо, Ульвургын, я молчу.
      Еще напряженней он смотрит вдоль гранитной стены, что-то бормочет, думая почти вслух. Он называет ущелье, камни, белую скалу и затем садится на нарту.
      - Ничего, поедем, - тряхнув головой, говорит он.
      - Ты думаешь, можно доехать до ущелья?
      - Может быть, теперь я не думаю, - улыбаясь, говорит он. - Может быть, теперь я знаю.
      - Ну хорошо, поехали.
      Припай становится совсем узким. Он только под нартой, а с боков хоть опускай ноги в темную воду моря. Вот отсюда уже и не повернешь обратно. И, словно угадав мою мысль, Ульвургын, не оборачиваясь, говорит:
      - Если кончится припай совсем, пешком обратно. Собак отстегну, нарту за камень привяжу, потом придется взять.
      "Черт возьми! - думаю я. - Как лунатики, мы ползем по карнизу высоченного дома. Зачем я не настоял, чтобы вернуться раньше? Пусть бы сделали этот тридцатикилометровый крюк!"
      Но Ульвургын рассуждал иначе. Ведь вот совсем рядом ущелье. Выехать туда - и не нужно будет мучить собак тяжелой дорогой.
      Собаки насторожены. Поглядывая на море, они жмутся к скалистой стене и пробираются с величайшей осторожностью.
      Впереди, в нескольких шагах от припая, в море полощутся утки, запоздавшие с перелетом.
      Меня охватывает ужас, и я чувствую, как выступает холодный пот. Я хорошо знаю, что собаки, завидев пролетающего ворона, стремглав бросаются с дороги в его сторону. Или когда на пути попадается куропатка, они, теряя рассудок, кидаются за ней и долго не могут остановиться, хотя она уже и взлетела.
      Мы подъезжаем к уткам. Они не боятся нас и не взлетают. Вот они совсем уже рядом. Я слежу за собаками и одно мгновение почти готов спрыгнуть с нарты назад. Собаки мельком бросают взгляд на уток и опять, опустив низко головы, словно обнюхивая дорогу, идут вперед. Вожак щелкает зубами и вдруг пристальнее, чем нужно, засматривается на уток.
      - Нынкай! - предостерегающе кричит Ульвургын.
      Мальчик-Нынкай опускает голову и больше не смотрит на уток. Собаки и сами понимают опасность положения, но инстинкт все же заставляет их изредка посматривать на плавающую птицу.
      Вдруг утки нырнули и скрылись в воде.
      Вскоре мы выехали на пологий берег ущелья. Здесь, по другую сторону ущелья, припая уже не было. Чуть заметное дыхание моря около скал нежно шевелило кружевную пену.
      Поднявшись по ущелью в горы, мы остановились.
      - Какой человек Ульвургын? - спрашивает он и тут же отвечает: Ульвургын есть человек... У-у, какой человек! Мимо смерти идет, посмеется ей в лицо и пройдет дальше.
      И среди нагроможденных гор, ослепительно белых от снега, мы оба хохочем.
      ТАНЯ-КАЙ ПРОХОДИТ МИМО СМЕРТИ
      Спустя некоторое время после нашего отъезда с культбазы выехала вторая нарта. В нее было запряжено четырнадцать лучших собак из питомника. Хорошо откормленные, веселые псы рвались в дорогу. На нарте, одетая в оленьи меха, сидела Татьяна Николаевна, собаками управлял Таграй. В задней части нарты стояли кинопередвижка и железный ящик с кинолентами.
      Таграй знал и видел с горы, где Ульвургын переезжал залив. И теперь собаки его мчали вдоль берега к тому же месту. Дорога по льду была настолько заманчива, что, не доезжая до места, где Ульвургын свернул на лед, Таграй подал собакам команду, и они, как ветер, круто свернув вправо, побежали по чистому, гладкому льду.
      - Как хорошо, Таграй! Быстро! - сказала Татьяна Николаевна.
      Таграй прикрикнул еще на собак, и они, выпуская когти, помчались во весь дух. В одно мгновение, казалось, они проскакали половину пути.
      - Как жаль, что скоро кончится эта замечательная дорога, - проговорила Татьяна Николаевна.
      Она взглянула вперед, на противоположный берег. Он был уже совсем близко, Татьяна Николаевна оглянулась назад. За холмом скрылись дома культбазы. Мороз щипал щеки, и Татьяна Николаевна натянула на голову капюшон кухлянки.
      - Смотри, Таграй, как далеко мы уже отъехали.
      Довольный поездкой на хороших собаках, он с сияющим лицом оглянулся и стал говорить:
      - Наверно, мы едем со скоростью в двадцать километров. Весь залив за полчаса проскачем.
      Вдруг нарту словно кто-то осадил. Собаки остановились. По всем направлениям побежали трещины, лед заколыхался, и нарта стала опускаться в воду.
      Татьяна Николаевна замахала руками, закричала, цепляясь за нарту. Ее охватил ужас. Барахтаясь в воде, она наткнулась на что-то твердое, что не тонуло под ее рукой. В одно мгновение Таня поняла, что это бревно. Сделав усилие над собой, она вскинула руку, согнула ее в локте и повисла. Потом осторожно повернула голову в сторону. Глазам представилась жуткая картина. Из длинной упряжки собак последние пары по брюхо были в воде. Ноги их ушли под битый тонкий лед и они как бы лежали на животах, беспомощно поглядывая в сторону. Нарта под тяжестью кинопередвижки стояла почти вертикально, высовываясь из воды передней частью полозьев.
      Татьяна Николаевна закрыла глаза и вспомнила о Таграе.
      "Где он? Неужели пошел ко дну? Ведь никто из чукчей ни секунды не может продержаться на воде", - подумала она.
      Она открыла глаза и опять увидела собак, которые пытались вытащить нарту. Но лапы передних скользили по льду, и собаки не в силах были продвинуться вперед ни на шаг. Упряжка связывала их всех. Псы тоскливо заскулили. Учительница опять закрыла глаза, чтобы не видеть ничего, но какая-то сила вновь подняла отяжелевшие веки. И тогда она увидела, как передние четыре собаки отгрызали ремни. Она позавидовала им.
      - Жить, жить! - прокричала Таня.
      И этот крик подбодрил ее. Она увидела, как четыре собаки, отделившись, побежали к берегу.
      "Хорошо. Это очень хорошо. Теперь собаки прибегут, и там поймут, что случилась беда. Хорошо. Пусть только бегут скорее. Хорошо, что вода не проникла еще через одежду. Я не шевельнусь и буду висеть на этом бревне хоть целый день, лишь бы жить".
      И опять на мгновение она закрыла глаза. Потом взглянула на собак.
      "Глупые! Почему же и вы не отгрызаете ремни?" - подумала она.
      Между тем, когда нарта пошла в воду, Таграй шарахнулся в другую сторону и, как пуля, стремительно скользнул по льду на животе.
      Он развел руки и ноги в стороны и по-звериному медленно стал уползать. Не понимая всего происшедшего, он полз, полз.
      И, только когда пришел в себя, остановился и осторожно, словно опасаясь чего-то страшного, повернул голову назад.
      "Только собаки..."
      Ползком он сделал круг и повернул в сторону собак.
      "Нет, не только собаки. Вон ясно видна голова в меховом капюшоне. Что такое? Таня-кай висит на том бревне, на которое налетела нарта".
      Сердце учащенно забилось.
      Таграй приподнялся на руках, как тюлень на ластах, и, задрав голову, крикнул:
      - Держись, Таня-кай!
      Этот крик затерялся в ледяном просторе. Учительница насторожилась, но тут же заключила, что это ей показалось.
      - Таня-кай, я здесь! Держись! - крикнул еще раз Таграй.
      Теперь она ясно слышала Таграя. Хотелось повернуться на голос, но всякое лишнее движение могло привести к беде. Она заставила себя отказаться от радости увидеть Таграя и ответила:
      - Держусь!
      Одежда стала тяжелее. Тане опять показалось, что это была галлюцинация и голос Таграя не был его голосом.
      - Таграй! - крикнула она, проверяя себя.
      - Я здесь. Держись!
      Теперь несомненно - это был Таграй! Ощущение беспомощности исчезло. Таню охватила радость. Прибавилось сил.
      Таграй развязал свой пояс и посмотрел на него. "Какой короткий", подумал он и пополз к учительнице.
      Но едва он приблизился к ней, как лед треснул, закачался, и Таграй, как гусеница, на животе быстро подался назад.
      Мокрый от пота, он уползал все дальше и дальше, а трещина, как живая, гналась за ним.
      Когда нарта Таграя вылетела на лед, Андрей Андреевич, проезжая по горам, остановил своих собак и в бинокль стал рассматривать упряжку, переезжавшую залив.
      Он узнал своего любимца Таграя и, глядя на быстро несущуюся нарту, улыбнулся. Не отрываясь от бинокля, Андрей Андреевич подумал о том, как сейчас он тоже пустит по этому льду своих собак. И в тот момент, когда он увидел нарту, уходившую в воду, и барахтавшихся людей, у него выпал из руки бинокль. Не поднимая его, он так заорал на собак, что громовой его голос эхом раскатился в чукотских горах. Собаки бежали, как бешеные. Андрей Андреевич резко остановил их и подбежал к доске, торчащей из-под снега. Доска вмерзла. Еще одно усилие - Андрей Андреевич крякнул, вырвал доску, положил ее на нарту и опять закричал на собак. Когда собаки вынесли Андрея Андреевича на лед, Таграй услышал его голос. От радости он даже встал на ноги. Лед держал.
      Андрей Андреевич подкатил к Таграю и остановился.
      - Только, Андрей Андрей, не кричи, а то испугать можно. От радости она может утонуть, - взволнованно сказал Таграй.
      Андрей Андреевич стоял на нарте, смотрел на голову учительницы и, казалось, не слышал того, что говорил Таграй.
      - Андрей Андрей, наверно, нельзя подойти к ней. Я пробовал подползать, - сказал Таграй, стоя с поясом в руках.
      - Ты громко не разговаривай, Таграй.
      - Ничего. Так можно. Она не слышит. Ведь капюшон закрыл ей уши.
      - Говоришь, нельзя помочь?
      - Не знаю, - ответил Таграй.
      В голове Андрея Андреевича мелькали всевозможные планы, и, словно ободряя самого себя, он тихо сказал:
      - Красноармейский закон у нас есть, Таграй. Ни при каких обстоятельствах не оставлять человека без помощи. Распрягай собак! Навяжем их на твой пояс. Будешь сидеть с ними здесь.
      Они быстро отстегнули собак, Андрей Андреевич отвязал потяг* и лег животом на нарту. Упираясь руками в лед, он двинулся вперед.
      [Потяг - длинный ремень, к которому пристегивается попарно упряжка.]
      - Вот так, Таграй, я думаю, подъеду и брошу ей потяг. Как ты считаешь?
      - Очень хорошо, Андрей Андрей.
      Ломая ногти о лед, Андрей Андреевич словно поплыл на нарте к учительнице.
      "Надо заехать с той стороны, чтобы она увидела", - подумал он, и руки заработали, как лопасти.
      Он быстро доехал до того места, которое наметил, и остановился. Андрей Андреевич лежал, и казалось, что нарта сама двигалась по льду. Увидев нарту, учительница радостно вскрикнула.
      Кругом нее все было покрыто вновь образовавшейся пеленой льда. Но, видимо, от небольшого движения по тонкому льду опять побежали трещины.
      - Спокойно, Таня! - подняв голову, сказал Андрей Андреевич.
      Он был от нее уже метрах в пяти. Держа в руке потяг с петлей, он сказал:
      - Руку бы подняла!
      - Нет, - послышался ее слабый голос.
      Андрей Андреевич снял с нарты доску и, направляя ее к учительнице, осторожно стал продвигать вперед. Доска не доходила на метр.
      - Не бросаться на доску! - крикнул Андрей Андреевич.
      Мысль заработала с предельной четкостью и быстротой, свойственной летчикам. Он решил набросить петлю на Танину голову. Ведь на голове двойной капюшон из оленьей кожи. Он продвинул ногой доску еще немного.
      - Не бросаться! Слушать команду!
      Андрей Андреевич взмахнул арканом, и петля пролетела мимо головы.
      - Ай, зачем он сам поехал! - вскрикнул следивший за ним Таграй. - Мне надо было ехать. Я на рога скачущего оленя могу набросить аркан.
      Но в следующий момент Андрей Андреевич набросил петлю. Ремень оказался на носу учительницы. Она вскинула немного голову, и петля опустилась. Таня крепко закусила ремень зубами.
      - Кидайся на доску!
      Учительница застонала и, в один миг приподнявшись из воды, рассталась с бревном и оказалась на доске. Конец доски стал погружаться, но в этот момент Андрей Андреевич натянул ремень и волоком потащил девушку к себе.
      - Андрей... - простонала она и тотчас потеряла сознание.
      Он втащил ее на нарту и "поплыл" обратно. С трудом отъехав шагов десять, Андрей Андреевич остановился передохнуть и в изнеможении посмотрел в сторону Таграя, сидевшего с собаками на льду.
      - Громобой! - позвал Андрей Андреевич.
      Вожак сорвался с места, и собаки ринулись к хозяину, увлекая за собой Таграя. Держась за пояс, Таграй покатился за ними по льду.
      - Живо запрягать! - крикнул Андрей Андреевич. - На ближний берег!
      Как радостно ступить на твердую почву! Учительница стонала. Ее меховые одежды одеревенели. Таграй ловко вспарывал их ножом и отбрасывал в сторону. Положив учительницу на свои кухлянки, оба энергично стали растирать ее спиртом. Затем Андрей Андреевич надел на учительницу свою кухлянку. Таграй полоснул ножом по завязкам своих торбазов и единым махом стянул их и меховые чулки.
      - Надевай их, Андрей Андрей, на ее ноги, - сказал он. - Я заверну свои в подол кухлянки и буду сидеть на нарте.
      - Хорошо, а ты надевай мои торбаза. Я останусь в меховых чулках.
      Таграй влез в торбаза Андрея Андреевича, стянул через голову свою двойную кухлянку и, отделив одну из них, бросил ее Андрею Андреевичу.
      - Вот это хорошо. Ну, теперь обратно к культбазе! - сказал Андрей Андреевич.
      Расположившись втроем на нарте, они вновь промчались через залив, который к этому времени намерзал [так] все больше и больше. Переехав его, Андрей Андреевич и Таграй соскочили с нарты и побежали рядом. Они сами тянули нарту, помогая собакам, оба кричали на них. Один шлепал в больших, не по его ноге, торбазах, другой бежал, сверкая пятками меховых чулок. Они торопились спасти человека.
      НА ПРАЗДНИКЕ
      Зима установилась.
      Культбаза оделась во все белое, но белизна снега не слепила глаз. Зимнее солнце было вялым, сонным. Оно робко, ощупью, как будто по незнакомой дорожке, вползало на низкое небо, и как старик, выглянувший из яранги, тотчас спешит возвратиться в тепло, так и солнце, выглянув, быстро скрывалось за льдами моря.
      С утра было так тихо, что дым, валивший из печных труб, черными прямыми столбами уходил в облачное небо. Но к полудню от мертвенной тишины не осталось и следа. Звонкие голоса детворы, выбежавшей из домов, крики каюров, визг и лай собак создавали впечатление своеобразной, необычной ярмарки. Кругом было так много собак, что, куда ни пойдешь, всюду наткнешься на этих мохнатых чукотских "коней". Одни спокойно и сладко дремали, развалившись в пушистом снегу, другие - со страшным оскалом зубов - рвали друг друга так, что клочья шерсти летели во все стороны. То тут, то там раздавалось характерное пощелкиванье кнута, похожее на слабый выстрел старого винчестера. Кнутом каюры водворяли спокойствие и порядок в этом собачьем царстве.
      На празднование Октябрьской годовщины прибыли сотни колхозников чукчей с женами, детьми и стариками. Среди них - наши ученики. Они ведут себя по-хозяйски и как хозяева распоряжаются.
      Одни разговаривали, обрадованные встречей с родными, другие указывали места, где нужно поставить нарты. Часть хозяйничала в школьном здании. Эти называли себя комиссией по приему гостей. Они превратили классы в спальни, а вернее - в яранги, где вместо парт навалены кучи оленьих шкур. На шкурах будут спать приезжие гости. Ведь праздник продлится два дня.
      Какой-то кочевник в длинной кухлянке прибыл на оленях. Оленей нельзя поставить рядом с собачьей сворой - загрызут, поэтому оленевод оставил упряжку за горой, а сам спустился пешком. Редкий гость, он ходил по культбазе и с любопытством присматривался ко всему. Оленевод забрел в школу. Нерешительно переступив порог спальни, он подошел к одной кровати, положил на нее руку и со всей серьезностью потряс: прочно ли? Затем, недолго думая, он развалился на аккуратно прибранной кровати Тает-Хемы. С полнейшим равнодушием он лежал на кровати в кухлянке и торбазах. Может быть, он спокойно и долго так пролежал бы, размышляя о необычном, если бы не коварный мальчишка, увидевший его. Этот болтун, имевший от роду не больше десяти зим, со всех ног бросился бежать к Тает-Хеме и наговорил ей такого, что большие глаза Тает-Хемы стали еще больше.
      Тает-Хема бросила свою работу и незамедлительно полетела в спальню. А мальчишка продолжал кричать ей вслед:
      - Наверно, кровать совсем испортилась!
      Увидев кочевника, Тает-Хема вспыхнула от гнева. Она хотела разразиться бранью по его адресу, но почему-то вдруг улыбнулась и подсела к нему на краешек кровати.
      - Ты приехал? - мягко сказала она обычное северное приветствие.
      - И-и! Я приехал, - не вставая с кровати, ответил он.
      - Ну как, удобно спать на этом?