Здесь, на этой отдаленной земле, новые здания казались величественными. Ничего подобного чукчи не видели. Они чувствовали, что с появлением этих больших "деревянных яранг" должна измениться и их жизнь.
      Десятки чукчей работали на строительстве, сами еще не понимая, что они строят.
      Всю зиму шла отделка зданий и изготовление мебели. Работы было много. Нужно было отеплить здания, обить стены толстым, почти в сантиметр, картоном, каждый квадратный дюйм загрунтовать и отделать масляной краской.
      Всю зиму кипела работа. Полярные ветры вырывали из рук строительные материалы, их заваливало снегом. Но люди победили суровый Север. Они построили большую больницу, школу, интернат, ветеринарно-зоотехнический пункт, факторию и несколько жилых домов.
      Шаманы чувствовали, что все это делается им во вред. И когда на следующий год с первым пароходом прибыл медицинский персонал, он долго сидел без дела. Все есть: хорошие дома, больница, врачи, - но нет больных. Шаманы запугали народ, и никто не едет в больницу.
      А в окружающих культбазу стойбищах, в тесных и грязных ярангах, лежали больные; так же ужасно, при помощи давильной доски, рождались новые люди.
      Модест Леонидович ловил на улице чукчу, силой тащил его в больницу, снимал с него кухлянку, выстукивал его и, наставляя трубку, говорил: "Кувъенто!" ("Дыши!") Удивленный и смущенный чукча усиленно дышал, но не понимал, зачем все это делается.
      Он выходил из больницы с недоумением, и когда его сородичи спрашивали, что с ним делал доктор, он совершенно серьезно заявлял: "Доктор говорил: "Кувъенто!"" Это слово стало собственным именем Модеста Леонидовича, приобретшего себе известность на побережье как "доктор Кувъенто".
      Больные не шли в больницу, нужно было, чтобы больница пошла к ним. И врачи самоотверженно поехали в стойбища, за сотни километров. "Медицинская карета" - собачья упряжка - очень утомляла. Нужно было разъезжать месяцами. Пурги, морозы, ночевки в душных ярангах - ничто не остановило советских врачей. К концу года нашим медикам удалось привлечь внимание чукчей к больнице.
      Но чтобы взять в больницу на излечение ребенка, нужно было брать в палату всю его семью. На первых порах и это было хорошо.
      Больница приобрела необычный вид. В одной палате лежит больной, а в соседних расположилась табором вся его семья, совершенно здоровая.
      Но никакая чукчанка не может сидеть без дела, и поэтому весь свой больничный досуг она заполняет работой. И палата завалена оленьими и тюленьими шкурами, жильными нитками.
      Посредине, на полу, сидит полуголая чукчанка и ножом выкраивает что-то из шкур. На шкурах катаются ребятишки, а на кровати сидит ее супруг и курит трубку. Вся семья на иждивении больницы.
      При всем этом чукчи полагали, что они делают своим пребыванием в больнице большое одолжение русскому доктору.
      - Ну что ж, приедем, поживем в больнице, если это нужно тебе, говорили они.
      Малейший протест против этого - и весь табор вместе с больным снимается - и "тагам"*.
      [Тагам - до свидания! (Поехали домой! Вперед!)]
      Модест Леонидович страдал от такого распорядка в больнице.
      Войдет он в палату, посмотрит на них, вздохнет и скажет по-русски:
      - Что вы делаете со мной? Да знаете ли вы, что если бы все это увидели мои ленинградские коллеги, они наверняка посчитали бы меня за сумасшедшего.
      Чукчи, не понимая того, что говорит доктор, улыбаются.
      - Да, да! - говорит им Модест Леонидович. - А чего доброго состряпали бы и судебное дельце. Ну, шут с вами, работайте! - и, махнув рукой, доктор уходит.
      - Доктор Кувъенто! Доктор Купъенто! - кричит чукча, соскакивая с кровати и продолжая что-то говорить.
      В больницу вбегает Алихан.
      - Что такое он мне говорит? - спрашивает доктор.
      Алихан выслушивает и переводит:
      - Он говорит, что его жена хорошая мастерица, она может тебе сшить хорошие торбаза, пока находится в больнице. Говорит - много чаю с сахаром ты им даешь.
      - Милый мой мальчик! - Модест Леонидович берет Алихана за голову. - Я с удовольствием отдал бы ей свои последние торбаза, лишь бы она прекратила свою работу и уехала домой. Но ты не переводи ей этого. Скажи, что торбаза у меня есть и пока мне не нужно.
      Доктор уходит в палату, где лежит действительно больной мальчик, их сын. У мальчика неладно с пупком. Он долго болел до больницы. Лечили его шаманы, но ему не становилось легче. В больнице он начал поправляться и наконец выздоровел.
      Это был первый удар по шаманскому врачеванию. Даже наш скептик врач готов был считать, что этот "пуп" оправдывает все расходы по содержанию его в этой холодной стране.
      - Я тоже так думаю, Модест Леонидович, - сказал я ему при встрече.
      - Одно меня смущает, - говорит доктор, - что если мы и впредь будем практиковать подобное положение, то можно установить за больницей репутацию дома призрения.
      Вскоре было решено: медицинский персонал в полном составе поедет в чукотские стойбища, как это сделали учителя, отправлявшиеся за учениками.
      В больнице сидит врач-окулист без дела. Кругом же, в особенности в северной части полуострова, множество чукчей, у которых болят глаза. Они их "лечат", впрочем, как и все болезни, сами. Мне приходилось наблюдать, как, сидя в байдаре, человек обмакивал конец веревки в морскую воду и тер себе глаза. В этом и заключалось его лечение. Как же держать в этой стране врача-окулиста на привязи в больнице? Но пожилая уже Мария Алексеевна страшится ехать на собаках за семьсот пятьдесят километров. Ведь это тысяча пятьсот километров туда и обратно!
      Наконец врач решается и выезжает. Три месяца длится его командировка. Но какой замечательный результат! Обследовано все побережье.
      В больницу начали являться кривые, косоглазые. Ни один шаман еще никогда даже не пытался лечить косоглазия. А врач делает это легко, оперативным путем. Больше всего удивляло чукчей в этом "великом шаманском лечении", что операцию производила женщина-врач.
      Поход больницы к населению дал значительные результаты. Но одно из самых важных для стационара дел - акушерская помощь - так и осталось вне больницы.
      Это удалось исправить только на следующий год, когда прибыла новая фельдшерица-акушерка. У нее, по мнению чукчей, оказались хорошие глаза и доброе сердце. Это, с их точки зрения, имело очень важное значение. Благодаря этому обстоятельству в больницу попала первая чукчанка-роженица. Чукчанку привезли на собаках перед самыми родами. Роды прошли прекрасно.
      Это была сестра нашего ученика Таграя, - она прислушивалась к голосу брата. Таграй был мал, но он был особенным человеком, который сам показывал "живых чертиков" и приобрел репутацию маленького шамана.
      Странное дело! Ведь Таграй, явившись в школу, проявил себя как закоренелый хранитель чукотских традиций и суеверий. Но впоследствии он стал революционером в быту.
      Перед родами сестры он поехал к себе в стойбище.
      - Сестра, - сказал он, - ты чуть не умерла тогда, когда родился у тебя первый ребенок. Мне жалко тебя. Я хочу, чтобы ты поехала рожать к таньгам. Они очень много знают! И они приехали сюда затем, чтобы помогать нам.
      После долгих колебаний сестра решила ехать в больницу, вопреки наговорам шаманов. Шаманы запретили "делать" ребенку чукотское имя*. Роженица попросила акушерку "сделать" мальчику русское имя.
      [У чукчей есть только имя: ни фамилии, ни отчества у них нет. Новорожденному составляется имя из родительских имен. Например: отца зовут Тнентэгреу, а мать - Рультына, тогда сын получает имя Тненрультын. Иногда шаман называет новорожденного первым попавшимся словом: Вээмнеут Река-женщина. Вакатьхыргын - Шагающий и т.п.]
      Так впервые в больничной обстановке появился маленький чукча - Леонид.
      На другой день в селениях только и было разговора о том, что в белой яранге у чукчанки родился мальчик. Это очень большая удача! Рождение девочки считается удачей только наполовину.
      Все предсказания шамана разбились вдребезги. Таграй был рад больше всех. Он все-таки боялся: а вдруг что-нибудь случится?
      В больницу наехали женщины, и в палате роженицы происходила "санитарно-гигиеническая" беседа на чукотском языке. "Лекцию" читала... Анкаля - сама роженица.
      После этого с акушерским делом пошло легче. В другом селении оказалась еще одна чукчанка-роженица. Она слышала, как хорошо родить в "таньгиной яранге", но не смела туда ехать.
      Ее дядя - большой шаман. Он не раз "проводил" роды с помощью бубна и песен. Люди рождались живыми и сейчас ходят на охоту за тюленем и песцом. Он запретил своей племяннице даже думать о больнице.
      На собачьей упряжке в ярангу к роженице мчится акушерка. Собаки бегут - дух захватывает.
      К вечеру тучи сгущаются, с севера начинает тянуть поземка, быстро поднимается пурга.
      - Поть-поть! Кгрр-кгрр! - слышится команда каюра.
      Вдоль домов культбазы в снежной метели проносится нарта. С нарты сходит мрачная акушерка. Должно быть, обморозилась.
      - Ну как, Ольга Михайловна?
      - Да ну их к черту! Не пускает он!
      - Кто?
      - Да шаман - дядя ее, что ли! Напрасно только проездила - замерзла вся!
      Но роженице совсем плохо. Роды трудные. Началась борьба нового со старым. Молодой муж, вопреки обычаям, повысил голос против дяди, "большого шамана". И когда роженице сделалось совсем плохо и она еле слышно проговорила: "Умру, наверно, скоро", - муж выскочил из яранги, запряг собак и помчался в больницу.
      Озверевший норд словно в заговоре с шаманом-дядей: он забивает глаза жестким снегом и сваливает собак с ног.
      Вот больница. В ней тепло, светло. Мужчина вбегает, засыпанный снегом.
      - Где Олька Микаль? Надо жене помогай, - тревожно говорит он. - Ты не боишься сейчас со мной поехать? Я очень хорошо знаю дорогу.
      - Нет, что ты? Конечно, поеду! Только старик опять прогонит меня?
      - Нет! Я сам прогоню старика!
      Ольга Михайловна быстро надевает меховую кухлянку, меховые штаны, меховые торбаза. В медицинском чемоданчике уложено все необходимое.
      В одно мгновение и каюр, и фельдшерица, и акушерский чемоданчик - на нарте. Попутный ветер помогает собакам. Пурга дует с невероятной силой. Не видно ни зги.
      Акушерка Ольга Михайловна сидит на нарте верхом, ухватившись за широкую спину каюра. А он все покрикивает и покрикивает на собак. Кажется, что нарты мчатся по воздуху. Даже не слышно скрипа снега под полозьями.
      Шаман уже решил, что злой дух хочет взять племянницу: вон как дует пурга! Но все же он не перестает бить в бубен.
      Через два часа нарта неожиданно стукнулась об ярангу. Приехали.
      Из мехового полога слышится дребезжание бубна, заглушаемое хриплым воем шаманской песни. Женщина терпеливо, без стонов, переносит свои страдания.
      - Кончай, старик, и уходи! - повелительно кричит каюр-муж.
      Но шаман, не обращая внимания на приехавших, сидит в пологе, продолжает бить в бубен и выть.
      Он лишь изредка бросает злобный взгляд на приехавшую русскую женщину и с еще большим остервенением ударяет в бубен.
      Ольга Михайловна уже сбросила с себя кухлянку и с нарастающим раздражением прислушивается к шаманскому вою. Наконец она не выдерживает и говорит каюру:
      - Вытаскивай его оттуда! Прямо вот так, - показывает она ему.
      Молодой муж в нерешительности смотрит на акушерку и затем, словно потеряв голову, приподнимает шкуру полога, хватает дядю-шамана за ногу и выволакивает его вместе с бубном в сенцы.
      - Безумный! - шипит шаман. - Зачем ты привез ее? Или ты не знаешь, что "келе" хочет жертвы? Не видишь ты, какая пурга?
      Голова молодого мужа разламывается на части, она полна противоречий. Он хочет верить этой белолицей акушерке - и в последний момент начинает бояться дяди-шамана.
      - Иди, или в свою ярангу! Пойдем, я провожу тебя, - тревожно говорит он шаману.
      Акушерка смотрит на них и вдруг говорит сама себе:
      "Ну, Ольга Михайловна, теперь нельзя тебе не спасти эту чукчанку. Или спасай, или..." - и она юркнула к роженице в меховой полог.
      Вскоре роды закончились, но пришлось пожертвовать ребенком, чтобы спасти жизнь роженицы.
      Шаман, воспользовавшись этим несчастьем, снова поднял свой голос. Но Ольге Михайловне не пришлось обороняться: сами чукчанки защитили ее от нападок шамана, они хорошо знали безнадежное состояние роженицы.
      Муж ее бегал по стойбищу, от радости смеялся и плевал в сторону яранги дяди-шамана.
      * * *
      В больнице наладилась систематическая санитарно-просветительная работа. Хорошо работает кружок первой помощи. В нем принимает активное участие даже наша бойкая старушка Рольчина. Она - староста кружка. Занятия проходят интересно, оживленно.
      Я вхожу в больницу. Ко мне, ковыляя, подходит Рольчина и говорит, лукаво улыбаясь:
      - Иди, иди сюда! Не бойся. Давай, я тебя буду лечить. Ты все равно ногу сломал.
      - А ну, посмотрим, хороший ли ты доктор!
      Рольчина тащит лубки, неимоверное количество бинтов и перевязывает мою ногу. Во время перевязки она все время разговаривает.
      По всем правилам медицинской техники наложены лубки и нога обмотана бинтом.
      - Не больно? Потерпи, потерпи немножко. Скоро совсем поправишься и тогда сможешь сам ходить, - говорит Рольчина, и лукавые ее глаза смотрят на окружающих.
      Кружковцы чукчанки хохочут.
      Вот с горы к культбазе несется собачья упряжка. На ней два седока: старик и старуха чукчи. Упряжка остановилась около первого жилого дома. Старик встал с нарты, забил остол и, стоя, держась за дугу нарты, спрашивает:
      - Где доктырен яранг (где больница)?
      - Вон тот большой дом.
      Нарта подъезжает к больнице. Там лежит их сын Татро. Он - взрослый охотник. Больше тридцати зим прошло с тех пор, как он родился. Он их единственный кормилец. Татро состязался в борьбе и сломал руку. Уже десять дней он лежит в больнице, и, говорят, рука у него стала "как прежняя".
      Чукчи входят в палату. Их сын, в халате, в мягких туфлях, сидит у столика и перелистывает журнал "СССР на стройке".
      Что нарисовано на картинках? Понять трудно. Совсем иная жизнь, непонятная. И люди другие, и яранги не похожи на здешние. Рядом с картинками в книжке насыпаны разные крючки, которые, он уже знает, составляют разговор белолицых людей, но разобраться в этом бумажном разговоре он еще не умеет.
      Рядом с ним сидят гости: Лятуге и Чими - сторожа. Лятуге с самым серьезным видом о чем-то оживленно рассказывает, показывая пальцами на журнал, и Татро понимает своего глухонемого односельчанина. Чими, молча склонив голову над столиком, тоже рассматривает картинку.
      Татро увлекся рассматриванием журнала и не заметил, как вошли его старики.
      - Какомэй! - вскочил Татро, услышав голоса стариков.
      - Ну, как? - спрашивает старуха.
      - Хорошо! Могу даже веслами работать на байдаре, - отвечает он.
      И в доказательство своих слов Татро больной рукой высоко приподнимает за спинку железную кровать. Увидев больного за таким занятием, доктор кричит на него. Татро улыбается и медленно опускает кровать.
      Искоса смотрят старик и старуха на этого белолицего доктора.
      "Должно быть, так нужно. Он, наверно, знает, что нельзя поднимать, раз он сделал Татро хорошую руку", - думают они.
      И старик с улыбкой подходит к доктору и говорит:
      - Кайвэ, кайвэ*, доктор Кувъенто!
      [Кайвэ - правда.]
      * * *
      По берегу бухты бредут с котомками за плечами два чукотских парня. Эта бухта в свое время привлекала американских золотоискателей, следы пребывания которых есть и по сие время. Парни обнаружили на земле какую-то странную железную штучку. Один из них берет ее и начинает пробовать на зуб, потом бросает. Другой поднимает и начинает ковырять ножом.
      Вдруг страшный взрыв - и кисти его руки как не бывало! Рука превратилась в сплошной окровавленный кусок мяса.
      Это была граната.
      Парень стоит ошеломленный, но не теряет сознания.
      "В больницу", - думает он.
      Больница недалеко. Он поднимает руку вверх и размеренным шагом идет в "доктырен яранг".
      В голове беспокойные мысли: как теперь он будет стрелять? Русский доктор, наверно, вылечит руку. Только пальцев нет. Придется учиться левой. Хорошо, что она осталась и голова невредима.
      - Доктор дома? - спрашивает он.
      Парень молча подносит к самому носу доктора окровавленную руку. Через несколько минут Пной (так звали его) уже сидит в приемной. Только теперь он почувствовал страшную боль.
      - Трубку сделайте мне, - попросил он и закурил.
      - Немедленно приготовьте операционную! - приказывает врач.
      Около Пноя врачи, фельдшерица и весь персонал.
      Пной смотрит, как все больничные люди быстро начинают ходить.
      - Доктор, теперь я, должно быть, умру? - спрашивает Пной.
      - Почему же ты должен умереть? Нет, ты не умрешь! Тебе только придется стрелять левой рукой. Все будет хорошо!
      Разные мысли бродят в голове Пноя. И когда ему предложили идти в операционную, то ноги отказались слушаться.
      Пноя взяли под руки и повели по длинному коридору. В операционной все белое: и стены, и шкаф, и стол. Стол какой-то особенный: длинный и узкий, и в конце его как бы деревянная подушка. В комнате много таньгов в белых халатах.
      Пноя положили на этот стол. Он не знал, зачем все это делается, но не выказал ни малейшего протеста. "Будь, что будет!"
      Лицо его покрыли марлей и начали капать какую-то жидкость.
      В голове Пноя проносятся мысли о раннем детстве, он вспоминает умершего таньга, который тоже лежал на столе, покрытый белой тканью.
      "Наверное, я уже умер", - проносится у него в голове.
      Пной заснул.
      В руках доктора блестящие маленькие ножички, ножницы и еще что-то.
      Дверь операционной открыта. За порогом толпятся чукчи и с любопытством, близким к ужасу, следят за тем, что делает доктор.
      Их шаман оперировать Пноя не взялся бы, это они хорошо знают.
      Дверь открыта преднамеренно. Операционная превращена в клинику. С сосредоточенным вниманием смотрят чукчи на "шаманство" белолицего доктора.
      - Пной и не шевелится! Должно быть, он очень крепкий, - говорит один чукча.
      - Да нет же, он спит! Ему дали очень крепкого спирта, - возражает другой.
      Какая-то чудная игла в руках доктора, с настоящей ниткой. Доктор ею шьет, словно чукчанка починяет торбаза.
      Операция длилась сорок пять минут. Все были в крайнем напряжении.
      Пноя отнесли в другую палату.
      - Пной! Пной! Пной! - тормошит его встревоженный брат, присутствовавший при операции.
      Но Пной никаких признаков жизни не подает.
      "Зачем же было "шить" руку, раз его доктор сделал мертвым?"
      Но нет, сердце Пноя бьется, и брат очень хорошо слышит это биение, приложив ухо к груди Пноя.
      Наконец опять приходит доктор и начинает бить Пноя по лицу. Брат злобно смотрит на доктора и скрипит зубами.
      И вдруг Пной оживает.
      - Где я? Жив ли я? - и Пной ощупывает себя здоровой рукой.
      - Ты в больнице! - отвечает брат. - Ну как, больно тебе было?
      - Нет, я ничего не слышал и не знал.
      И долго смотрит Пной на забинтованную руку.
      - Ну ладно! Оставьте его! Завтра он вам расскажет все, а сейчас нельзя! - говорит врач, и чукчи, молча повинуясь, уходят из палаты.
      Наутро больница кишит посетителями. Больных лежит уже много. Они лежат по нескольку человек в палате.
      Вот на костылях идет по коридору больницы эскимос. Он хорошо знает, что больница спасла ему жизнь. Ведь всем на побережье известно, что в таких случаях, как у Хухутана, смерть приходила неизбежно.
      Он охотился вместе с людьми своего стойбища на моржей. И в тот момент, когда моржовая голова с бивнями вынырнула около вельбота, чья-то шальная пуля обожгла Хухутана. Не понял сначала Хухутан, что с ним случилось. Потом он почувствовал боль и увидел кровь. Хухутан упал. Охота прекратилась, и вельбот вернулся в стойбище. Пуля раздробила берцовую кость. Хухутана положили в пологе. Шаман заткнул рану собачьей шерстью. Больной потерял сознание.
      На его счастье, Модест Леонидович объезжал побережье. Он вытащил из пулевых отверстий собачью шерсть, осмотрел и забинтовал рану.
      "Собака! Что он делает?" - подумал доктор про шамана и сказал:
      - Скорей надо в больницу! Такого больного можно лечить только в больнице.
      Моторный вельбот быстро покрыл свыше сотни километров, отделяющих стойбище от культбазы. Вместе с Хухутаном прибыли и родные, обеспокоенные его судьбой.
      Родители Хухутана спрашивают доктора:
      - Скажи, доктор: будет ли жить Хухутан?
      Модест Леонидович снял очки, протер их и, подумав, сказал:
      - Выбирайте сами: или я отрежу ему ногу - и тогда он будет жить, или через три дня он умрет.
      И доктор подробно объясняет, что такое заражение крови.
      - Режь, доктор! Ты знаешь, что надо, - говорит старик эскимос. - Пусть он хоть без ноги живет. Ведь он у нас хороший резчик по моржовой кости.
      Между тем операционная уже готова, и Хухутан лежит на операционном столе...
      Теперь Хухутан без ноги. Он уже смирился, свыкся с этим. Главное жить!
      - Это ничего, хорошо! - говорит он. - Все равно глаза мои теперь видят солнце. Хороший доктор! Спасибо тебе, советский доктор! Ты, доктор, дал мне жизнь. Ноги нет... хорошо. Зато руки есть, глаза есть, голова есть...
      Поговорив с доктором, Хухутан идет на костылях по длинному больничному коридору и во все горло орет на очень исковерканном русском языке: "Вставай, проклятьем заклейменный..."
      - Эй, Хухутан! - кричит ему вслед Модест Леонидович. - Нельзя так громко петь в больнице!
      * * *
      Летом заболел старик Комэ - отец нашего Таграя. Он лечился у шамана. Маленькая рана на спине растравлена и доведена до гангренозного состояния. Шаман залепил рану оленьей ровдугой*. Он запретил Таграю рассказывать о больном отце таньгам.
      [Ровдуга - шкура, освобожденная от меха.]
      Злобно смотрел Таграй на шамана. Он уговаривал отца поехать в больницу, но отец отказывался:
      - Я не молодой, чтобы идти к таньгу-доктору.
      Во время каникул Таграй участвовал в моржовой охоте вместо своего отца - лучшего зверобоя. А когда возвратился домой, увидел, что рана отца увеличилась, Комэ уже не мог разогнуть спину. Не выдержал Таграй, пришел на культбазу и рассказал обо всем.
      - Меня не слушает. Пусть кто-нибудь из таньгов уговорит его, - просил Таграй.
      К Комэ вызвалась съездить медсестра чукчанка Уакат, подготовленная Модестом Леонидовичем. Она хорошо умела разговаривать с больными.
      - Откуда ты узнала, что Комэ больной? Кто тебе сказал эту новость? допытывался шаман у прибывшей сестры Уакат.
      - Узнала вот, - ответила Уакат, не желая выдавать Таграя.
      - Я убью тебя! - угрожал шаман. - Убью не руками, не ножом, не ружьем - духом убью тебя!
      - Ну что ж, убивай! Два человека будут обо мне жалеть: это отец мой да русский доктор, - говорит она.
      - Разве ты русская, что тебя будет жалеть русский доктор?
      - Это не твое дело! - сказала Уакат и пошла в ярангу Комэ.
      Только она стала уговаривать больного поехать в больницу, следом входит шаман.
      - Я не больной. Мне ехать туда незачем! - сердито говорит Комэ.
      - Хе-хе! - хихикает шаман, глядя на Уакат.
      - Нет, ты болен, и очень сильная болезнь у тебя. Я это знаю.
      - Разве ты шаманка, что стала узнавать? Разве ты общаешься с духами?
      - Нет, отец, - вмешивается Таграй. - Уакат не шаманка. Я рассказал на культбазе о твоей болезни. Я знаю, отец, что таньг-доктор - сильный доктор. Он умеет лечить всякую болезнь. Я за тебя, отец, дал слово ему, что ты поедешь в больницу. Что же? Ты хочешь, чтобы я стал обманщиком? А?
      Комэ удивился:
      - Ты дал слово? - тихо спросил он. - Тогда надо ехать. Ладно! Я поеду.
      Уакат привезла Комэ в больницу. Врач сорвал со спины приклеившуюся оленью шкуру, разложившуюся и почерневшую.
      За больным Комэ установили тщательный уход. Ведь здесь не только лечат, - здесь борется новое со старым, здесь происходит борьба медицины с шаманством, борьба за престиж мальчика Таграя, вступившего на новый, осмысленный жизненный путь.
      Каждый день Таграй приезжал с председателем совета на культбазу, и каждый день весть о состоянии здоровья Комэ разносилась по Чукотскому побережью.
      Веселый уезжал Таграй домой! Отец поправляется, и рана становится все меньше и меньше.
      Наконец Комэ почти выздоровел. Он ходил по коридору и думал, что уже пора возвращаться домой, на охоту.
      Как-то я пришел в больницу. Комэ, улыбаясь, поманил меня пальцем.
      - Я был слепой - теперь вижу. Я был глухой - теперь слышу. Я был глупый - теперь умным стал. Теперь я поеду по селеньям и буду расчищать широкую дорогу правде, - сказал он мне шепотом.
      СМЕРТЬ РУЛЬТУГЕ-ПЕРВОГО
      К концу учебного года на культбазе вспыхнула эпидемия инфлюэнцы. Чтобы остановить распространение ее за пределами культбазы, мы установили карантин.
      Вся культбаза была оцеплена флажками. Ребята сидели дома, им никуда не разрешалось выходить.
      Один только ученик - Рультуге-первый - заболел очень серьезно. В больницу его положить не удалось, так как отец, Пакайка, немедленно приехал и забрал сына домой, в ярангу, несмотря на карантин. Никакие доводы и убеждения не могли остановить его. Рультуге-первый был любимым сыном. Пакайка никому не хотел его доверить.
      В яранге Пакайка не отходил от сына. Он совершенно забросил охоту и все свое хозяйство, потерял сон.
      Я поехал к Рультуге-первому. Смерть висела над ним. Но не удалось мне убедить Пакайку отдать сына в больницу, хотя там работала сиделкой его дочь Чульхена.
      Уже давно было запрещено жить в больнице вместе с больными их родственникам. Но я обещал Пакайке поместить его в больнице на время лечения Рультуге-первого. И все-таки он не согласился отдать сына в больницу.
      Пакайка призывал всех "добрых" духов и старался умилостивить "злых". Не одну хорошую собаку он принес им в жертву. Ничто не помогало: сын умирал.
      Через некоторое время я снова приехал к Пакайке. Наконец мне удалось уговорить его. Рультуге-первого привезли в больницу. Но, по-видимому, было уже поздно. Через несколько дней мальчик умер. Умер он вечером. Наутро я сообщил об этом школьникам.
      На детей смерть Рультуге-первого произвела очень сильное впечатление. Они были напуганы. С разных сторон послышались голоса:
      - Их доктор тоже не может помочь человеку, когда он сильно болен!
      - Должно быть, Рультуге-первого зарезали.
      - Не надо было привозить его сюда, дома лучше.
      И тогда я сказал детям:
      - Когда человек падает с маленького обрыва, то он только немного ушибается. Но если человек упадет с большого обрыва - он разбивается насмерть. У Рультуге-первого была очень сильная болезнь. Он долго болел. Если бы доктор начал его лечить сразу, когда болезнь была маленькая, то он был бы жив. Но его не пускали в больницу. И когда болезнь развилась и он уже был наполовину мертвый, его привезли. Доктор тогда же сказал, что его трудно вылечить.
      Дети слушали равнодушно. И только Таграй сказал:
      - Да, это правда. Я видел, как он почти мертвым был принесен с нарты в больницу. Маленькую болезнь, наверно, лечить легче. А ты зачем говоришь, что доктор его зарезал? - обратился Таграй к мальчику, который осмелился так сказать. - Ты разве не знаешь, сколько людей доктор уже спас от смерти?
      - Мне жалко брата, - ответил Рультуге-второй.
      Таграй опять вступил в разговор. Он говорил быстро, отрывисто, все дети обернулись в его сторону. Они хотели понять, почему Рультуге-первый умер.
      В ночь, когда он умер, Пакайка был у себя дома. Всю ночь он не спал. Едва забрезжил рассвет, он примчался на культбазу. Он бросил собак и побежал в палату.
      В палате сына уже не было. Предчувствуя беду, Пакайка стоял в коридоре с растерянным видом. К нему подошла его дочь, сиделка Чульхена.
      - Умер, - сказала она тихо.
      Все мы без слов пошли туда, где лежал труп. Крепкий чукча, стойкий, невозмутимый, закаленный тяжелой полярной жизнью, не выдержал - громко зарыдал.
      Чульхена вышла.
      За время пребывания на Чукотке я никогда не видел, чтобы чукча-охотник плакал. Страшно было видеть его слезы. Он стоял в стороне и сквозь слезы посматривал на труп сына.
      Пакайка подошел к изголовью кровати. Он прилег рядом с сыном и накрыл подушкой свою голову и голову Рультуге. Из-под подушки послышались глухие рыдания. Прошло немало времени, пока он успокоился. Он встал. Мы молчали. Затем, обращаясь ко мне, он сказал, показывая на сына:
      - Смотри, какой большой, - и снова зарыдал.
      Вошла Чульхена и подала отцу какую-то бумагу.
      - Вчера Рультуге попросил у меня бумагу и что-то написал.
      Пакайка схватил дрожащими руками клочок бумажки и поднес его мне.
      - Скажи скорей! Скорей скажи, что здесь такое?
      Он словно почувствовал всю силу этого клочка бумажки. Его мертвый сын говорил с ним при помощи этой бумажки.
      Я прочел:
      "Один пачка патрон один рубль".
      Пакайка смотрел на меня умоляющими глазами. Он, видимо, силился понять смысл этой русской фразы, из которой ему были известны только два слова: "патрон" и "рубль".
      Я перевел ее.
      Пакайка понял: последние мысли его сына были мыслями охотника. Он истерически зарыдал, бросился к Рультуге, опять обхватил своими сильными руками его голову и замер.
      Казалось, он прислушивался: не дышит ли сын? Потом он поднялся и подошел ко мне.
      - Дай мне эту записку. Она моя!
      Он тщательно свернул ее в трубочку и спрятал у себя на груди, под кухлянкой.
      Мы пошли к доктору. Смерть мальчика сильно его взволновала, - первая смерть в больнице, - и он начал несвязно по-русски выражать отцу соболезнование.
      Пакайка ничего не понял из слов доктора, но он заметил, что доктор очень огорчен смертью его сына.
      Пакайка взял труп сына, положил его на нарту, и собаки увезли умершего Рультуге-первого с культбазы.