Александр Семенов
      В поисках утраченного яйца
      ВЫСТРЕЛ
      В каком году не сказано, в каком краю замазано, в общем, представь, дорогой друг, представь: солнце восходит... День вчерашний - что ж, я не знаю, куда он делся, или я забыл его с перепоя, а может быть, просто тот, кому надлежит ведать временем, внезапно переключил скорости, пошуровал рычагом своего инфернального организма, и вот уже новая жизнь вокруг совершается, трепещет, кипит и пенится, и идет уже через край, полная надежд и заманчивых телодвижений... Но, как и все, я жил, пока был молод, и, как и все, любил, пока был телом, у каждой женщины подмышкой есть испания, а когда я вернулся обратно, рядом со мною плавал непотопляемый броненосец Арсений, которому я и посвящаю страницы, лежащие перед вами, потому что сердце у него большое и справедливое, пусть ему будет приятно.
      Итак, о чем бишь я начал? Трудно, ох, трудно, мой друг, начинать всякое дело с систематически западающей клавишей в голове, с пустым карманом и с виолончелью в душе. А ведь бывали времена - о да, мой друг, бывали! - когда я был отважный кавалер, еще вчера те времена, еще вчера... Но был в ту пору и другой, не менее отважный, кавалер, известный в городе под кличкой Вася-яйцелоп, фамилия его - не помню какая, что-то на букву "П". Не знаю уж, какому шутнику взбрело в голову перевернуть невинное слово "полиция" в кулуарного хищника "яйцелопа", но был он, Вася, человек как человек, руки-ноги-голова, хотя жена его в веселые минуты утверждала, будто у него не две, а три ноги, но годы летят, наши годы, как Гете, свистят, и жена уже давно умерла, и он давно уж забыл о таком резерве своей природы.
      Словом, долго ли, коротко ли, а однажды в вечерний час кавалер Вася, частенько манкировавший своими обязанностями народного замыкателя, поднялся по дереву на балкон некоей любезной вдовы, фамилия которой также заблудилась в промежности событий. И вот, в ту самую минуту, когда он, напившийся уже каких-то жидкостей типа "чай", готовился разоблачать вдову из траурных одеяний и погружаться в ее живые, горячие недра... в ту самую секунду, говорю, когда лежал он на кровати, довольно сильно разгорячившись после чая, и, покуривая цигарку, поджидал свою добычу... вдруг - звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Кто приперся к ним, как лом, с толстой штукой под седлом?
      "Это я, это я", - раздалися голоса.
      Вот тебе, мин хер, задача, вот такая вот достача. Кучевая какая вдова оказалась.
      Вася-яйцелоп, конечно, совершенно охренел, но делать нечего, пришлось ему обратно одеваться. Пришлось натягивать ботинки и драпировать рубашкой свою грудь, такую волосатую, что через это его все равно не было видно. Не получилось, не успелось, обломалось. И хоть и утешал себя наш кавалер, мол, в другой раз успеется, еще полюбит Люба Васю, да и Вася еще Любушку поквасит, но на душе у него... Понятно, что было у него на душе.
      Вот с такого вот довольно глупого-таки кидалова и нач-ну я этот скромный труд. У каждого хамелеона есть свое ватерлоо, но что бы там ни было, как бы там ни было, а покуда коп ретируется, в бок подфигаченный, с наших страниц, к тому же, слегка Любиным кулачком, и удаляется, удаляется, удаляется прочь, а куда он направился в ночь, а? - порыл на работу, свалил ли домой? - увы, увы, мой приятель, ибо именно в этот момент приключилось с ним происшествие исключительно диалектического свойства.
      В полном согласии с законами материальной науки тело полицая спустилось с балкона и зашагало в путь, меж тем как дух яйцелопа, в полном, опять же, согласии с законами теософии, обратился в голубя мира.
      Сначала он глядел вслед своему бедному телу. Сентябрь гудел в проводах и барабанил мелкою влажной дробью. По окнам текло, и Вася, чей движущийся полусостав сокращался по мере его удаления, раз за разом, в такт шагам, выпадая из сумрачной перспективы, то появляясь снова, как марионетка, казалось, также стекал по стеклу мутным, темным пятном, часто раздваиваясь и то и дело теряя те или иные части-запчасти бренного телосложения.
      Затем голубь оглянулся вокруг, взмахнул крылами и вылетел через форточку в открытое небо.
      Случай этот, однако же, не имел никаких очевидных последствий, и только совсем недавно некоему герою по прозвищу Коля привиделся сон.
      Приснилось ему, что поручили ему совершить покушение. Вдумчивый, как Левенгук, первооткрыватель линзы и сперматозоида, он прикладывается к циклопическому окуляру ружья и видит массивную, смуглую челюсть с отвисшей нижней губой, две ноздри и очки - два сияющих белых пустынных солнца. Вася-яйцелоп похож на пожилого, грустного шимпанзе, в профиль он выглядит еще более обреченным, каждый шаг его следует в бездну, но и пули героя летят в пустоту, в невинное молочное небо... Помертвевший от ужаса (последний патрон, последний акт неотвратимой Чеховской пьесы...), он тщательно целит в янтарный просвет меж толстых, презервативных губ... Но в решающий миг яйцелоп потянул руку - бездумное движение угловатой обезьяньей конечности, собравшейся почесать темя, - и пуля впивается в кисть! Старик поворачивает удивленную физиономию, подымает на лоб очки и смотрит прямо на него в упор во все четыре глаза. В голове у героя вата, в ушах тишина, он наблюдает тяжелую работу мысли на этом бесконечно печальном лице, и просыпается в холодном поту, и подходит к окну, и видит ту же картину: стоит яйцелоп и смотрит.
      АЛЬБОМ УЕЗДНОГО КАВАЛЕРА
      Скука, как движитель прогресса, подвигла однажды меня на сочинительство. Вот он передо мной, этот альбомчик. Потасканный, голубчик, замусоленный. Рассказики, стишки - мои и не мои. Эпиграф - из Сонника (хм... - вспомнил свое): "Если приснится, что напился пьянъ испанскимъ виномъ, мускатнымъ, или другими какими сладкими и прiятными напитками, это означаетъ, что будешь любимъ и обогащенъ какимъ-нибудь важнымъ человекомъ". Так и вижу перед собою Колю - как сиживал, бывало, он у меня, утопая в креслах, покуривая "Беломор", откушивая печенья, макая его, по рецепту Портоса, в красное вино "Барселона"... Правда, впоследствии какие-то враги отлили пулю, будто это, мол, миф, и мой Коля - это вовсе не тот самый Коля... но мифология, как и физиология, - вещь упрямая. Физиология, впрочем, вкралась сюда лишь по той причине, что постоянная зевота мешает автору продолжить свой правдивый рассказ, да и ночь уже на дворе, да и курево кончилось, и инфлюэнца, займемся завтра, однако.
      Вот Рашид Шиниязов - легендарная личность. Вот стишки про него: "В одном Рашиде Шиниязове сошлись все братья Карамазовы". Или другое стихотворение - более эпическое ("В ожидании Рашида, ушедшего в таксопарк за водкой"): "Бежит Рашид, земля дрожит, и весь он звездами расшит, и весь он пулями прошит. Но все равно бежит Рашид, забыв, что пулями прошит. Трепещет мир, трепещет жид, земля дрожит, Рашид бежит, и таксопарк пред ним лежит..." (Из студенческого фольклора.)
      А вот девушка Яся в сопровожденьи куплета (на мотив "В лесу родилась елочка"): "Купыл Арсэнька Ясэньку, а Яська бэз пы... Яка чудовна дивчинка, ыгы-гы, гы-гы-гы!"
      Вот и Дрынч с его типовой застольной телегой: "Что у нас нового в литературе? Какие новые имена? Помидоров, Барбикова, Гектор Херовеев... Все они нынче активно печатаются и здесь, и на Западе... В общем, в очередной раз наш русский человек сумел сварить суп из топорища и всучить его доверчивому Западу... Современной литературы нет. Весь нынешний поток устарел лет 20 назад, до меня очередь тоже дойдет лет через 20, а 20 лет спустя я уже, как виконт де Бражелон, буду убит в Израиле... Что? Бродский поэт?! Может, ты скажешь еще, что и Пушкин - поэт?! Может, ты скажешь еще, что и Лермонтов - поэт?! Может, ты скажешь еще, что и Блок - поэт?! Может, ты скажешь еще, что и я - поэт?.."
      Вот, наконец, и Коля, цитирующий парадоксальное заявление барона Унгерна: "Единственные настоящие русские - это остзейские дворяне".
      Здесь же подклеено интервью из альманаха "Парфенон" ("пикантный образец андеграундной рок-журналистики", как охарактеризовала его в предисловии некто Венитта Зуевитая): "Интервью это устроил мне Геккерн - ежели кто его знает, а ежели нет, то и ладно. Три дня телефонных переговоров, ожидания, каких-то смутных колебаний "Кольской" стороны... Наконец, на четвертые сутки мама-Геккерн (своего рода "Геккерн-заменитель" и пресс-консульт) продиктовала мне адрес Коли на ул.Каляева (КОляева? - пошутил я) и сообщила, что все нормально, что "он тебя ждет" и что "магнитофон приготовлен".
      И вот в назначенный час (около 10 утра) я проник в это здание в центре города и, после долгих скитаний в жилище сего удивительного человека (благодаря своеобразной архитектуре, здесь с трудом находишь даже нужный подъезд, а квартиры перепутаны с той "атональной" логикой, при которой, скажем, на этаже первом находится No 100, где-то на третьем - уже какая-то 120-я, и вовсе на последней площадке, получердачного типа, - указанная мне квартира No 99), поднялся наверх (сложно судить, до которой революции проводилась уборка этих лестниц, живо напоминавших о "номерах" Достоевского, и дошла ли до аборигенов весть о существовании канализации), осмотрев попутно "дом поэта" (да-а... подобное мне довелось видеть только "у Воланда" и у БГ: стены сплошь, снизу доверху, исписаны надписями типа "Коля - бог!", "Да здравствует Колькина культура!" etc. - не верьте злопыхателям, утверждающим, будто это сделал он сам!), в конце концов я узрел дверь поистине выдающуюся. Чего только на ней не делали. Я не знаю, существует ли где-нибудь музей рок-вандализма, но если он есть, то дверь Коли, думается, займет в нем со временем достойное место - где-то между покрытым ножевыми ранами органом Китса Эмерсона и разгромленной аппаратурой the Who.
      А вот тебе и сам Коля. В неглиже, сонный-заспанный. Такой он человек приятный, обходительный, говорит так тихо, никаких там фамильярностей. А вот тебе и магнитофон. Хороший такой Philips, лет 20 уже ему... Пишет? Ну да, Коля расщедрился - принес одеколон, чего-то там прочистил, подвинтил, продул... Короче, пошло. Это уже потом я буду разбираться в этих ужасных звуках, а пока кумир кушает мои бутерброды с ветчиной, запивает их тощим чаем (кроме которого ничего съедобного на кухне не нашлось), закуривает "Партагас", сыто щурится и наконец-то начинает просыпаться.
      В эту минуту дверь Колиной комнаты отворилась и, как бы в виде "а вот тебе и кода" появилась некая потасканная особа. "Доброе утро, моя прелесть", - расплылся Коля. Она важно кивнула своей головой и удалилась в одно заведение..." Ну, и так далее, в том же "пикантном" духе (интервью называется "Харизматический фальцет", C Ал.Юрек).
      Кроме того: несколько пикарескная фигура Щупко, провожающего под дождем подругу: "Хорошо, что ты в одном платье, а у меня и штаны промокли". Описанье любовного акта, "как зеркала русской революции", на радость доброму моему приятелю Арсению, с чем я его и поздравляю.
      Кроме того: тень экс-яйцелопа Василия... м-м... Петровича, душа и тело которого, как помнит читатель, "пребывая синхронно, сиречь прямолинейно и равномерно друг относительно друга, в одной и той же фиксированной точке инерциальной системы отсчета, в момент времени t... уф-ф... все ж умудрились каким-то образом разминуться на пару десятилетий. Кто кого обогнал - на вопрос данный, представляющий интерес скорее спортивный, чем сугубо научный, ответим так: сие - лирика, и сие - полбеды. Из коего обстоятельства, впрочем, человек практический смог бы извлечь конкретную финансовую выгоду: например, пиво покупать в том времени, а бутылки сдавать в нынешнем..."
      Попутно сообщается интимная деталь: "Под старость увлекся Петра творенье - анекдоты стал собирать. И даже сам один сочинил, в стиле Хармса: "Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришел к нему в гости. Пушкин открыл дверь и закричал: "Смотрите, Арина Родионовна пришла!""
      (В сущности, тем и мил нам, мне и моим друзьям, этот альбом - тем, что в нем столько знакомых).
      Игра в мизер. А вот какую задачку загадал один шибко умный студент специально для любителей преферанса. Итак, поймай мизера!
      1 рука игрок 3 рука
      пики ТВ 10987 КД
      трефы ТКДВ 987 10
      бубны ( Т7 8 В109 (снос КД)
      червы ( Т7 98 КДВ10
      x x x
      Короток зимний день! Трещат поленья в печке.
      Мы со смеху катаемся, листая наш альбом.
      Сияет благосклонно полная луна.
      Страницы ветхие испачканы вином.
      Огонь свечи трепещет дымно, тонко...
      И пляшут наши тени на стене
      Так весело, что кошка утомилась,
      Свернувшись, спит в собачьей миске.
      Как ночью зимнею напоминают звезды
      На летнем поле стайку светлячков!
      Допив вино, мы мочимся с крыльца,
      И голуби слетаются на шорох,
      Как будто хлеба накрошили им.
      Закрыв альбом, ложимся спать под утро.
      Сквозь сон мне чудится весенняя капель
      Так каплет со стола пролитое вино...
      x x x
      Утром ранним шла барышня Люба по гулкому, пустующему бульвару.
      Легкая изморозь, павшая ночью, дымилась над мостовой, голые деревья казались призрачными, а дома вырастали из тумана, как из руин.
      На бойких, подкованных ножках, в коротком, черной кожи, блестящем платье шла Люба, шла, шла, вышла на перекресток, бросила взгляд на светофор, плывший по воздуху, подобно сигнальному огню невидимого крейсера...
      Потопталась, прислушиваясь...
      Из далекой, просторной, как степь, тишины подымался едва лишь твердеющий автомобильный звук.
      Решившись, перебежала дорогу и тотчас, с запоздалым испугом, почувствовала, как пронеслось у нее за спиною массивное стальное дыханье, пахнуло газолиновым чадом, а спереди подхватили ее в тесный дружеский круг чьи-то находчивые объятия.
      "Оп!" - крякнул Коля, ибо это был именно он.
      Но двинула дама плечами, и пали оковы.
      "Люба!" - изумленно вскричал Коля.
      "Коля!" - только и вымолвила она.
      Я ВАС ЛОВИЛ ТАК ИСКРЕННО, ТАК НЕЖНО
      В один прекрасный, как говорится, хотя и осенний день кавалер Коля сидел на подоконнике у знакомого Дрынча, покуривал "Беломор", потягивал пиво из горлышка, любовался живописным морским видом (который, вследствие авторской лени, читателю предлагается представить самостоятельно), а тут же сидели, пили сам Дрынч Сморчевский и крепкий мужик Щупко.
      За окном, меж тем, стоял полдень, под окном плескалося море и, в общем, была жара. Да, да, в разгар осени вдруг - жара. Вдруг - пляж, хотя бы и полупустой. Редкие любители солнечных ванн на лежаках. Солнечный круг, небо вокруг... Экая буколическая картинка, не правда ли? Сезон любви в краю клинических реалий, где справа комы, а слева - наоборот, а может быть, слева гомы, а справа - наоборот, и ничего в волнах не видно, все перепуталось и сладко повторять: "Кого стрелять?"
      Простите, а кто такой Коля?
      Ну, как бы вам объяснить... Коля есть Коля, святая душа, ангел, падший не согреша... Когда мы с ним познакомились, он сообщил мне, что "Коля" произошел от фамилии Коль, а Коль... "От кого же произошел Коль?" - спросил я. "От барона Унгерна", - отвечал Коля. Внешность у него и впрямь белогвардейского офицера, но любимой песней его оказалась (угадайте) "Гренада". "Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать..." - пел Коля, капая слезы в стакан, и засыпал, сидя на табурете, мощно вздымалась грудь, усталая рука исполина спускалась на пол, и по ней, подобно испанскому всаднику, медленно шел таракан...
      Простите, а кто такие его друзья?
      Сказать по правде, не очень-то походили они один на другого, в чем и нету, конечно, большой беды, пусть цветут тысячи цветов на поле культурной революции, как говорил Мао Цзэ-дун... Но вот взять, например, Дрынча, который не пьет разливного пива (не путать с Разливом нашего общего дедушки), и - мужика Щупко, который, напротив того, и пьет, и ест за троих, а хотя бы и гадость, в большом хозяйстве все пригодится, - абсолютно ведь разные люди, верно? Или вот, скажем, сам Коля - Коля хотя и поголосистее, и погитаристее остальных, но всегда почему-то в последнее время молчит и молчит, вот и теперь молчал.
      "Что же ты все молчишь, Коля?" - спросил Дрынч.
      Ничего не ответил Коля, только вздохнул тяжко.
      "А вон идут по берегу две приятные женщины", - поведал Федор Щупко.
      "Откуда такие барышни? - ахнул Дрынч, посмотрев в окно. - А вот даже знакомое что-то ползет... А, то моя жена".
      Супруга Сморчевского, Лада (глазищи стрекозящие, кукольное личико... этакая мультипликационная девочка), хотя и сотрудничала в христианском обществе трезвости, но была человек свой, и культуртрегерская деятельность ее дома ограничивалась лишь тем, что в преддверии каждой пьянки она спрашивала мужа, долго ли он собирается пить, на что Дрынч отвечал неизменным: "До самой смерти, Марковна! До самой смерти!"
      Вот и ныне, едва лишь учуяв пивной дух, она наморщила нос и протянула:
      "Бедные мои, бедные... И долго вы пить собираетесь?"
      "До самой смерти!" - закричал Дрынч и отправился в маркет, а Лада представила народу свою подругу детства, приезжую в отпуск, Любу Лапину ("Лапочку" - как называла ее Ладушка), хрупкую шатенку с очень нежным лицом и светлыми, прозрачными глазами.
      "У вас прекрасный цвет лица, - заметил Щупко, задерживая ее руку в своей ладони. - Здесь вы его испортите".
      "Ну, не хранить же мне его в холодильнике", - весело отвечала Люба, и Федор Щупко расхохотался - Лапочка тоже была явно свой человек.
      И вот уже на столе хорошела бутылка "Пшеничной", подоспела горячая закусь. И вот уже налито, и не по одному разу. Щупко, как обычно в присутствии дам, раздухарился и стал занимать собою все больше и больше пространства, и вообще производил в единицу времени невероятное количество физиологических отправлений, хотя базарил на сей раз он мало, а был склонен, скорее, к нонвербальным контактам, да и мыслил, похоже, одними лишь междометиями. Говорили: о джазе Чекасина и певце Филе Минтоне, итальянском футболе и американском кино, о ценах на мясо, на водку, о том, каков может быть процент спирта в духах "L'Ambre", стоявших у зеркала... Врубили проигрыватель, потрюндели за Майка, включили ТВ - по всем каналам подряд канали: хороший диктор Кириллов, хороший политик Мэргэрэт Татчер, плохой человек Горбачев, президент Пальцин, какая-то то ли реклама с кусками женских ног, то ли жопа, то ли рожа певца Серова...
      ГИБЕЛЬ РОМАНТИКА
      "Гибель романтика", - объявил Дрынч, кончив читать. - Группа новых романтиков "Херрцен с перцем"".
      "А в чем новизна вашего романтизма? - полюбопытствовала Люба. - Почему вы - новые?"
      "Наверное, потому, что не старые", - объяснил Дрынч.
      "А почему именно романтизм?"
      "Потому, что мы романтики, как и все люди на свете. Да, да, все люди на свете - романтики, а если кто думает, что он реалист, то он глубоко заблуждается, потому что никаких реалистов на свете не бывает, а бывают только плохие романтики. А романтики должны писать романтизм".
      "Правильно, - сказала Лада, - птицы должны летать, танки должны стрелять..."
      "А Щупко - щупать?" - спросила Люба.
      Все засмеялись, Щупко - особенно умильно, убирая все же непрошенную свою ладонь с Любиного плеча.
      "А вообще, - добавил Сморчевский, - все наши стихи мы посвящаем нашему другу Коле, звезде рок-н-ролла, романтику революции и утопической коммуны".
      "Простите, а кто такой Коля?" - спросила Люба.
      Все опять засмеялись.
      "Господи, да я же знакомила вас, - сказала Лада. - Что же ты все молчишь, Коля?"
      "Ну, ежели так, - промолвил Щупко, берясь за гитару, - тогда я спою вам песню, то есть, позвольте мне в честь прекрасной дамы попугать вас песней на малознакомом мне древнеперсидском языке".
      И завел, запричитал заунывный мотив весьма громким, хотя и довольно противным голосом.
      "Удивляюсь, - говорил с улыбкою Дрынч, - как я умудрился сохранить какие-то остатки интеллекта, общаясь с этим типом?"
      "А может, он стал таким после знакомства с тобой?" - предположила Лада.
      После чего Дрынч опять пошел в магазин, а Федор поведал, что у него болит простреленная нога, а значит, завтра быть непогоде.
      "Что же ты все молчишь, Коля?" - снова спросила Лада.
      "А я, братцы, влюбился", - грустно ответил Коля.
      Все с сожалением посмотрели на него.
      "Да, - еще более грустным голосом подтвердил Коля. - Я люблю тебя, Люба".
      "Ай да Коля, вот так Коля!" - сказала после паузы Лада.
      Щупко выл, рыдал под гитару и строил рыла.
      Тогда Коля встал, выпил рюмочку водки на посошок, да и пошел домой. А дальше в этот вечер все было хорошо, но не интересно, за исключеньем того, что вернувшийся Дрынч Сморчевский прочел гостям свой новый рассказ.
      Вот она передо мной, эта вещица.
      ИДЕНТИФИКАЦИЯ МУЖЧИНЫ
      "Утро романтика начинается вечером", - сообщает в начале рассказа наш парадоксов друг, то бишь Дрынч.
      В темной комнате спит человек, играющий носом "хупиш". Мы не видим его, как вообще ничего не видим, как вообще ничего не ведаем, до того здесь темно. В невидимом радио "томится симфонический оркестр". Где-то на неведомой улице трещит мотоциклетный мотор. Да только что внизу, под окном, "с чистыми музыкальными паузами рассыпались об асфальт мягкие дребезги выброшенных откуда-то трех по очереди бутылок..."
      Проходит немного колов времени. В муках умирает симфонический оркестр, слышится отдаленный грохот - не то аплодисменты, не то камнепад, не то бульдозер вошел в филармонию... - вслед за которым катятся сосредоточенные удары Кремлевских курантов.
      Появляется второе действующее лицо, включает свет: "...Под потолком засверкал каскад сполохов, в дверях засквозили контуры Билла, зыбким лунным светом облилась комната..." Ну, разумеется, это опять же они, наши "славные мирмидоняне" (как называют они себя сами), почти близнецы: Билл и Пилл, постоянные персонажи Сморчевского.
      Волшебное пробуждение: Пилл открывает глаза и обнаруживает, что "правая рука его сжимает полную кружку пива с шапкой обильной белоснежной пены, меж тем как левая рука в сепаратном порядке объединилась с очищенным рыбьим хвостом. Глаза кавалера увлажнились. Кавалер [...] засунулся в кружку и уничтожил ее. В сей же миг перед ним оказалась новая кружка пива. Щеки кавалера покрылись румянцем. Он плюхнулся в кружку, как в озеро, и в два приема погрузился на дно. Рот кавалера растянулся в блаженной улыбке. Немедленно он был вооружен и третьей кружкой. Славный мирмидонянин форсировал ее как Сиваш, по лоб в пене и отдыхая на каждом шагу. Наконец, он достиг суши и расслабленно лег на спину, обсасывая рыбий хвост. Живот кавалера заурчал и произвел небольшой акустический салют..."
      Тема рассказа: плохая память. "Память - самая слабая часть человеческого организма", - поясняет нам автор. "А забывать я все начал, уточняет Пилл, - когда у меня похмелье пропало. Пью, пью, утром встаю, все нормально, голова не болит. Только потом я вдруг замечаю как-то, что забывать все начал..." - "И когда ты сказал мне об этом, я понял, что я тоже уже давно все забыл", - добавляет Билл.
      Вот разговор заходит про детство. "Детство для меня - потерянный край, - говорит Пилл, - который, хотя и рифмуется с раем, но похож скорее на Остров Невезения. Дикий остров, где бытовали дикие нравы, где дикие люди проводили свои дикие дни в диких развлечениях, а когда им надоедали эти дикие развлечения, они дико колотили друг друга дикими кулаками по диким физиономиям... Многие мои друзья так и остались на этом острове имени Киплинга, настолько они одичали за это время".
      Не менее безрадостны и воспоминания Билла: "Помню, - рассказывает Билл, - случай со мной был в детстве. На крылечке сижу я. Радостный такой сижу, бодрый. Свежесть в себе чую необыкновенную. Толстый такой сижу, морда блестит, как чайник. На траву гляжу, на лужу, на дерево какое-то. А под деревом тем друзья какие-то двое ходят, тоже, значит, воздухом дышат. А потом двое они подходят ко мне и один из них ударяет меня по морде. То ли морда моя слишком от солнца отсвечивала, то ли так просто, в порядке освоения живой природы. Я сижу и плачу... А больше ничего я из детства не помню, - добавляет Билл, утирая слезы. - Тяжело мне об этом вспоминать".
      Не хуже, чем с детством, обстоят у них дела с днем вчерашним. "Теперь совсем ерунда осталась, - радуется поначалу Билл, - выяснить, чем же вчера занимались мы". "Да, - вздыхает Пилл, - это сильный вопрос".
      Еще более сильный вопрос - где они раздобыли денег. Оживают призраки различных знакомых - каждый из этих гомункулусов наделен от природы мнимым или принципиальным отсутствием денег: народный богатырь со сложносочиненным прозвищем Толстый Кровавый Парниша, который "стоя может целую канистру пива выпить, и росту в нем метра два, а сидя еще больше"; скупой рыцарь Бронштейн, оплошно предлагающий друзьям вместо бутерброда "пожилого вида домашнюю тапочку с прилипшим на подошве свежим тараканом"; коммерсант Чиж о нем сообщается, что "как и всякий истинный герой нашего времени, он не годится в герои литературного произведения - хотя бы по той по одной причине, что с ним непременно придется пить в таких количествах, что после этого в живых он останется один"; Арбалета Мортировна, о коей Билл собирается писать порнографический роман. "А может, назвать его "фильм ужасов"?" - рассуждает он ("фасад Арбалеты, - примечается в скобках, - ничем приятным поразить не способен, кроме, разве что, дряхлости полета архитектурной мысли"). "Лучше, - решается Билл, - я напишу пособие: "100 способов соблазнения Арбалеты Мортировны". Способ первый (украинского панка Опанаса Липкого) - сводить ее на фильм "Танцор диско". Способ второй (татарского мужчины Рашида) - напиться пьяным и признаться в своей девственности. Способ третий (Арсения) - просто спросить ее: "Ну как?"..." etc.
      Среди этих фантомов (никто из них не воплощается) возникает и тень Туманного Отрока - под этим именем фигурировал в подобных дружеских сочинениях Коля:
      "...Но согласись, - проговорил Пилл, - что Отрок - человек чрезвычайный".
      "Да, - согласился Билл, - и с этим согласились бы все, если б он встал с кровати".
      "Но он же не встанет", - вздохнул Пилл.
      "Не встанет", - вздохнул и Билл.
      "Но если б он встал, - сказал Пилл, поднявши палец, - это была бы стихия!"
      "Это была бы стихия, - подтвердил Билл, также подъемля толстый, крючковатый указующий перст. - К тому же, он сразу бы заработал большие деньги".
      "Да что там деньги! - пренебрежительно махнул рукой Пилл. - Он бы сразу увековечил свое имя. Написал бы, к примеру, гениальный роман".
      "Но гениальный роман не напечатают", - грустно промолвил Билл.
      "В том-то и дело, - сказал Пилл не менее грустным голосом. - Вот если б он мог написать негениальный роман, то его, разумеется, сразу же напечатали б. Но негениальный роман он написать не сумеет".
      Они помолчали.
      "Вообще-то, гениальный роман тоже могли б напечатать", - рассудительно молвил Билл, помолчав.
      "После смерти", - уточнил Пилл.
      Билл согласился. В том-то и дело, сказал Билл. После смерти, естественно, деньги Отроку будут ни к чему. А наследников у него нет. Он их не может родить в силу принципиального обустройства мужской природы. А дети от женщины - это были б уже, разумеется, не вполне его дети. Так что, вставать совершенно нет смысла. И Отрок лежит. И будет лежать еще долго-долго, до самой Билловой смерти, потому что, когда Билл умрет, то Отроку, конечно, придется встать, чтобы самому пойти в таксопарк.
      Вот какой человек Туманный Отрок..."
      В конце концов, Билл припоминает, что деньги они надыбали все-таки у Чижа. Пилл поражен: "Неужели? Выходит, мы вчера пили с ним?" "Выходит, пили", - уныло кивает Билл. "Следовательно, - разочарованно говорит Пилл, все это было не вчера. Потому что, если б мы пили с Чижом, то пива у нас уже не было бы".
      Наступает безмолвие. Билл дремлет с мыслящим лицом. Пилл обнаруживает в кармане свою записную книжку, раскрывает ее и читает стихи, которые вчера (вспомнил!) списал для него Рашид:
      ...Но, все понимая, зачем я так странно живу,
      Зачем я так странно...
      ПОХМЕЛЬНЫЙ БЛЮЗ
      Где-то дней десять спустя кавалер Коля проснулся под вечер в своей постели... хм... проснуться-то, вроде бы, и проснулся, а все же еще и прыгали перед глазами его какие-то мультики, хе-хе, прелести, так сказать, суккубы преобольстительнейшие... непорядок, одним словом, похмельный блюз, синдром приобретенного алкогольного дефицита - СПАД. На белой, старушечьей кровати проснулся Коля, той, что с железными прутьями и с шишечками на штангах, под ковриком на стене с вышитым нежным Иваном-царевичем, умыкаемым брутальным старомуромским волком. Подобрал с полу рухнувшие во сне очки, книжку - называется "Тихий дон", интересно, про что там? - наверное, опять про Испанию... Выключил у изголовья настольную лампу с зеленым ленинским абажуром, тихо сиявшую забытым неугасимым огнем... Но вот напасть ведь какая: только ведь было начал в себя приходить, только ведь было встал, отлил, освежил кефиром похмелье, ан нет - лезет из телевизора балет, почти что голые женщины!
      Ай-яй-яй! Что нам осталось еще в этой жизни, кроме как вступить в христианское общество трезвости? Эра всепланетного телевидения, понимаешь. Развитие коммуникаций. Конкубинат Западного парадиса с нашим раешником. Вскоре каждая пейзанка сможет обслужить голодного односельчанина, как в лучших странах Парижа! Вот такой вот ништяк. Вопрос: что будет, если в одну бездуховность впарить другую? Налево застава, махновцы направо... Увы, господа, увы! Эту страну уже не спасет ни одиннадцатая граната, столь витально необходимая матросу Железняку, ни двадцать первый палец - в том смысле, что нету у нас надежды на будущие поколения... Увы, господа, увы, не плачьте, но это факт: время сие явно создано не для нас. Напрасны наши совершенства, мы лишние на этом празднике шизни, киса...
      Так и сидел Коля на разоренной кровати, вздыхал, сопел... В какой-то момент он даже забылся, увлекся, стал наборматывать вслух, рифму наклевывал, вишь ли, стопу подковывал, начал шагать уже через логические ступени к едрене фене, к неоформившейся еще, но смутно маячившей на полувзводе концовке... Да что-то не вытанцовывался на сей раз стишок, не клевала рифма, строки сбивались с дыхания, и постепенно он охладел, сник, задремал уж было...