– Какда яда рададада, чтода яда уда друдазейда, – выговорила я на чистой варшавской фене, открыла глаза и добавила уже на нормальном языке: – Я-то думала, что за мной мент гонится, он меня собакой пугал…
      Оба удивленно уставились на меня – старик со снежно-белыми волосами и нестарая еще, симпатичная женщина. Потом понимающе переглянулись, и было видно, что у них стало спокойнее на сердце.
      – Может, за мной какой дружинник гнался? – продолжала я, решив придерживаться именно такой версии, потому что сообразила: это не старик грозился спустить на меня собаку.
      – Не знаю, кто за тобой гнался, – сдержанно ответил старик. – Ты запуталась в проволоке на моем участке и упала в воду.
      Как далеко я убежала от тех тополей? Может, это все хитрая интрига и старик в сговоре с Банащаком?
      Нет. Не похожа эта пара на подручных моего врага. Не знаю, но почему-то меня совершенно успокоил тот факт, что они «ботали по фене».
      – Признавайся, что ты здесь делала? – допытывался старикан.
      – Я тут по своим делам, человек. – Я исподлобья поглядела на них. Как бы выбраться отсюда?
      – А какого черта у канала лазила? – назойливо допрашивал старик.
      – Я ж тебе говорю: ноги уносила и запуталась в проволоке, надо было хвост скинуть (как быстро всплыли в памяти выражения Горгоны и Мельки!), ну вот и старалась смыться огородами, а тут какой-то фраер вывернулся и собакой погрозился… Я ж тебя не спрашиваю, для кого день, для кого ночь… – Я выразительно коснулась пальцем татуировки на его руке.
      Удачный приемчик! «Блатная музыка» из моих уст заставила их расслабиться, а уж этот жест и вовсе почти убедил, что перед ними свой человек.
      – Так за тобой легаши гнались? – забеспокоился старик, но с ноткой сочувствия в голосе.
      Я уже сообразила, что легаши – это милиция, и утвердительно буркнула. Но пугать своих спасителей я не хотела.
      – Мы не можем тебя тут оставить! – сердито сказала женщина.
      Я вздохнула полной грудью. Какое счастье, я не в лапах Банащака.
      – Сейчас уйду. – Я попыталась сесть на топчане, но тут же ухватилась за край: лампа, печка и мои благодетели закружились в хороводе, а внутри черепушки принялся энергично лягаться какой-то шаловливый козлик. Нехило я приложилась темечком!
      – Чего, не получается? – огорчился старик.
      – Получится… дайте мне одеться. Одежда оказалась мокрой, грязной и драной.
      – Мать, найди-ка шматье, – приказал старик. Женщина неохотно вышла из кухни, что-то бурча себе под нос, и вернулась с ворохом какой-то одежды.
      – Держи! – Она швырнула мне джинсы, толстый свитер и сунула в руки цветастый льняной платок. – Да маковку-то перевяжи, кровянка у тебя на башке. Барахло шикарное, один убыток с тебя…
      – Ты поможешь – и тебе помогут. – Старик покопался в карманах и вытащил слипшиеся банкноты. – На, забирай, это из твоих штанов.
      Моя пятисотка, разменянная в «Кузнице».
      – Хоть бы две сотенки подкинула. – Женщина хищно зыркнула на банкноты. – Вещички недешевые…
      – Мой свитер вовсе не хуже, а я ведь тебе его оставляю! – не удержалась я, этот мохеровый свитерок был моим любимым.
      – Хуже! – нудила женщина. – А чем нам откупаться, коли за тобой сюда менты придут?
      – Двумя сотками ты их не сплавишь, – буркнула я. – А мне на врача деньги нужны!
      – Замолчи, баба! – рявкнул старик. – Бога у тебя в сердце нет! Бери свои деньги! – Он сунул мне бумажки в ладонь и сжал мой кулак. – Не видишь, что ли, что девочка в беде?
      – Да видеть-то вижу, только нас кто будет из беды выручать, если что?
      – Как только приду в себя, я вас отблагодарю, – сказала я самым сердечным тоном.
      Эти люди не вызывали у меня никакого отвращения, и я действительно была им благодарна за спасение. Их страх вполне объясним. Они приняли меня за мошенницу или воровку, я сама их в этом убедила. Так что за мной вполне могла нагрянуть милиция.
      Я с трудом оделась. Каждое движение вызывало резкое головокружение и тошноту.
      – По дороге-то не скопытишься? – беспокоился старик.
      – Нет…Оставайтесь с Богом, – вспомнилось мне благословение, слышанное у крестьян в Черной Ханче.
      – Иди с Богом, – в один голос ответили оба.
      Выходя в темноту, я заметила над дверью икону святого Антония и крохотную лампадку.
      Холод и дождь мгновенно привели меня в чувство.
      Оказалось, что дом моих спасителей стоит совсем близко от шоссе. Кое-как я доплелась до Виляновского замка и огляделась в поисках такси. Идти к кафе «Кузница», где была стоянка, не хотелось – в поношенных, мешковатых джинсах и свитере грубой вязки я выглядела не лучшим образом. Трамваи уже не ходили.
      Я поплелась по аллее Собеского, время от времени «голосуя». Может, кто-нибудь все же остановится? Но в своем наряде я смотрелась настоящей замарашкой, машины пролетали мимо, а маленький жучок даже презрительно посигналил.
      Ладно, доплетусь до жилища Пиноккио и оттуда позвоню домой. Можно представить, что случится с мамой и Анелей, если я не вернусь ночевать. Сначала они будут дружно глотать валидол, а потом, когда я найдусь, устроят космический хай за бессонную ночь. Но сейчас мне было наплевать на грядущий скандал с высокой колокольни.
      Надо же когда-то начинать! Я уже взрослая, мне восемнадцать. Аттестат – не самая важная в жизни штука. Может, я занимаю чье-то место, отняв его у кого-то более способного и прилежного? Да и вообще, хватит сидеть на родительской шее! Вполне могу пойти работать. Машинально я уже мысленно отбрехивалась от нападок близких.
      Дивны дела твои, Господи! Возле меня вдруг остановилось такси, водитель открыл дверь. Я плюхнулась с ним рядом и только тогда заметила на заднем сиденье какую-то пару.
      Это были те самые люди, за чей столик я села в «Кузнице».
      От умиления у меня перехватило горло, я едва не разрыдалась над своей горькой судьбой, благодарность затопила сердце.
      Мимо просвистело десятка два пустых машин, но только ОН (я была уверена, что это именно ЕГО инициатива), мрачный незнакомец, протянул мне руку помощи. Не испугали ни мои чудовищные портки с отвисшим задом, ни мешковатый свитер, который с успехом превратил бы в уродину даже Венеру Милосскую.
      Вместо того чтобы вести себя по-человечески, я что-то мяукнула, вроде «Thank you», снова влезая в дурацкую роль иностранки. Совершенно напрасно: его доброта никак не была связана с моей «заграничностью». Он просто подобрал на шоссе одинокую, бедно одетую девушку. Они и узнали-то меня только после идиотских английских слов.
      Почему я так сделала? Со мной творилось что-то странное, все чаще во мне просыпалась совершенно другая Доротка, которая с легкостью вживалась в ненужные роли, даже если ситуация этого и не требовала. Может, это и есть распад личности?
      Покосившись назад, я поймала изумленный взгляд мужчины. Должно быть, мое преображение не укрылось от него.
      – Я везу свою подругу на вокзал, – сказал он на своем ломаном английском. – Куда вас подвезти?
      – У меня есть время, могу поехать с вами, – ответила я, наградив его робкой улыбкой. Этакий невинный ягненочек.
      Много раз убеждалась, что в мужчинах эта несмелая улыбка пробуждает инстинкт защитника, а сейчас мне позарез требовался защитник и опекун, я едва держалась на ногах.
      Незнакомец ничего не ответил, но желаемого эффекта я что-то не заметила.
      Когда водитель остановился перед Центральным вокзалом, как раз объявляли посадку на краковский поезд. Парочка выскочила из машины и помчалась на перрон.
      – Я вас жду! – крикнула я вслед.
      Надо же, вместо того чтобы мчаться в травмпункт и обработать разбитую голову (снова накатила волна тошноты), я сиднем сидела в тачке, неведомо зачем поджидая совершенно незнакомого человека и не совсем понимая, почему так хотелось снова его увидеть.
      Водитель такси бросал на меня подозрительные взгляды. Я молчала и ломала голову, как бы половчее скинуть личину иностранки. Странное дело, мне стало просто необходимо, чтобы он узнал, кто я на самом деле.
      Наконец на лестнице показался мой незнакомец. Я видела, как он бежит вниз, перескакивая ступеньки.
      – А теперь куда? – спросил он, садясь в машину.
      – В «скорую помощь», – ответила я по-польски, и вдруг стало наплевать, что про меня подумают.
      Таксист изумленно покосился в мою сторону.
      Мужчина ничуть не удивился и велел ехать в дежурную клинику на Хожей.
      Когда такси остановилось перед зданием клиники, я вытащила свои смятые и еще мокрые деньги. Таксист отвел мою руку.
      – Спасибо, – поблагодарил он моего спутника, который протянул ему деньги.
      Мужчина вышел и открыл мне дверь.
      – Пошли.
      – Теперь я сама справлюсь, спасибо большое… спокойной ночи! – Я выкарабкалась из такси. – Не беспокойтесь, теперь я действительно справлюсь сама.
      – Не оставлять же вас в таком состоянии, – буркнул он и взял меня под руку.
      В приемном покое толпились люди. Какая-то женщина с обожженной рукой подвывала от боли, пьяный мужик баюкал кровоточащую ногу…
      От этого зрелища мне стало плохо. Мой незнакомец заметил это, наклонился и обнял меня за плечи. Он был намного выше. Платок свалился у меня с головы, и он заметил склеенные кровью пряди.
      – Почему же вы сразу не сказали!
      – У меня разбита макушка, и… ужасно тошнит, – простонала я, почувствовав себя вдруг смертельно больной и несчастной. От участия, звучавшего в голосе моего спутника, захотелось разрыдаться.
      Напряжение, державшее меня последние несколько часов, отступило, я совершенно расклеилась. Не в силах больше сдерживать слезы, я разревелась, как несмышленый ребенок, стянула с головы пестрый платок.
      – Нам сюда! – Он решительно поднял меня со скамейки и ввел в какие-то двери.
      – Привет, Конрад!.. Что случилось? – Тоненькая женщина в белом халате отставила чашку и бросилась к нам.
      Стены кабинета были выложены кафелем. Две кушетки, несколько стульев, глубокое кресло и столик.
      – Вторая процедурная свободна! – сказала женщина.
      В комнату вбежала запыхавшаяся медсестра.
      – Пани доктор, улица Эмилии Платер… сердечный приступ! – выдохнула она, с любопытством поглядывая на нас.
      Конрад улыбнулся ей и склонил голову.
      Хрупкая женщина наспех глотнула кофе, схватила с вешалки пальто и выскочила за дверь.
      Конрад! Какое красивое имя.
      Обладатель красивого имени провел меня какими-то коридорами, и мы оказались в амбулатории.
      – Ложитесь. – Он показал на кушетку, накинул белый халат и принялся мыть руки.
      – Везет мне… напоролась на врача, – забормотала я, стыдясь своих недавних слез.
      – И даже на хирурга… поверните голову. – Он развел пряди.
      Я взвыла: каждый волос казался стальным прутом, сверлящим череп.
      – Будет больно, – буркнул он, вырезая прядь волос, потом облил это место чем-то жгучим и принялся брить поврежденное место. – Будет больно, потому что придется накладывать швы… Кто же тебя так уделал?
      – Сама.
      – Упала в выгребную яму? – Конрад выразительно втянул воздух и вылил мне на голову очередную порцию какой-то едкой дряни.
      – В канал.
      – Хотела утопиться в Темзе?
      – Простите меня за эту комедию, мне правда очень стыдно… – я сбивчиво пробормотала что-то о швейцаре, который не желал меня впускать в кафе, – а потом так как-то само получилось с разбега, – плела я в стиле последней двоечницы. Ужасно не хотелось, чтобы он принял меня за выпендрежницу или записную врунью. Тут я сообразила, что перегнула палку в своих оправданиях, и брякнула: – А ваш английский никуда не годится!
      – Никуда, – согласился он. – Тебе сколько лет?
      – Восемнадцать. – Его «тыканье» меня нисколько не обижало.
      – Мамочка уже знает, что у ее дочери сотрясение мозга?
      – Еще успеет. Плохие новости могут и подождать. – Покровительственный тон меня рассердил. Ничего я ему больше не скажу.
      Тут, как всегда некстати, подняла голову ослица, до этого мирно дремавшая где-то глубоко внутри. Меня захлестнула волна упрямства. Ничего я дома не расскажу! Пусть мама потрясется как следует за свою любимую доченьку, пусть попереживает. Я словно мстила за свой недавний страх.
      Конрад забинтовал мне голову, приготовил шприц. Я не испытывала ни малейшего желания оголять зад в его присутствии, да и бок нещадно ныл.
      – У меня на пенициллин аллергия, – соврала я.
      – Это противостолбнячная сыворотка. – Он поднял шприц. – А откуда ты знаешь про пенициллин? Тебе делали тест?
      – Хуже – у меня в семье имеется медсестра.
      – Придется несколько дней полежать, и пусть эта твоя медсестра потом отведет тебя в больницу. Надо проверить глазное дно и сделать энцефалограмму, чтобы не было осложнений.
      – Большое вам спасибо и… поверьте, я не такая закоренелая комедиантка.
      Он сделал мне укол, снял халат и двинулся к двери.
      – Погоди, я тебя отвезу.
      Я гадала, куда мне податься. К Пиноккио? Теперь эта идея не казалась такой уж блестящей. Стефан сам живет у кого-то на птичьих правах, а тут еще и я свалюсь.
      Винярские? Старая Винярская с ходу устроит кипеж на четыре конфорки, стоит ей увидеть мой тюрбан, а Михал на свою матушку не имеет ни малейшего влияния. Так что они тоже отпадают. У остальных друзей тесные квартирки, да и предки… Выбора нет, придется ехать домой.
      Вопреки логике, обстоятельствам и здравому рассудку мне страшно не хотелось ехать домой. Не говоря уже о том, что я не очень представляла, как объяснить матери свое состояние (хотя что-нибудь всегда смогу выдумать), мой дом перестал быть для меня тем, чем был раньше. Он превратился в крышу над головой, вместилище нужных вещей, но не гарантировал безопасности и покоя. А подчас и вовсе захлестывала обида на мать, поскольку все-таки по ее вине у нас в мансарде торчал слуга сутенера. Если он увидит меня в таком состоянии, может о чем-нибудь догадаться…
      Но я назвала свой адрес Конраду… куда же теперь деваться?
      Когда наше такси свернуло с шоссе, я увидела, что с противоположной стороны улицы к дому идет Омерович. Неужели он тоже возвращается из Вилянова?
      – Нет!!! – Я схватила Конрада за руку. Господи, нельзя, чтобы Омерович увидел меня сейчас в таком состоянии. – Давайте поедем куда угодно, только не сюда! Увезите меня!
      Где-то в глубине души другая Дорота понимала, что так ведут себя только соплячки. Но соплячке было по барабану, она в ужасе жалась к мужчине, о существовании которого три часа назад еще и не подозревала.
      – Шеф, меняем маршрут, – Конрад назвал водителю другой адрес.
      Он жил в однокомнатной квартирке на одиннадцатом этаже, в одной из высоток, похожих на чудовищные термитники.
      – Тебе не кажется, что здесь потолки давят на человека? – сказала я невпопад.
      В такси Конрад не сказал ни слова, поэтому хотелось нарушить молчание, к тому же не терпелось обратиться к нему на «ты». Но потолки и в самом деле были очень низкие, а просторная комната, добрых тридцать метров, еще больше усиливала гнетущее впечатление.
      – Не кажется. Я этих потолков шесть лет дожидался. – Он вытащил из ящика постельное белье, швырнул его на кресло. Из шкафа в прихожей извлек пижаму и кинул мне. – Держи! Ты голодная? Можно сделать яичницу, есть ветчина и консервы.
      Есть мне не хотелось.
      – Можешь принять душ, но только не ванну – с сотрясением мозга вылеживаться в горячей воде нельзя.
      Я послушно помаршировала в ванную и «вылеживаться» не стала. В отличие от комнаты, ванная, кухонная ниша и прихожая были совсем крохотные. Нещадно болела нога, разодранная проволокой. Копаться в аптечке я не посмела.
      – У тебя есть немного йода и бинт? – высунула я голову.
      – Что там еще?
      – Нога.
      – Иди сюда!
      Я вышла, кутаясь в пижаму, подтянула штанину, демонстрируя покарябанное бедро. Конрад принес бинты и зеленку.
      – Снимай портки!
      Я замялась, испуганно глядя на него и чувствуя, как заливаюсь краской.
      – А-а, паненка стесняется, – он понимающе кивнул. – Снимай, снимай. Ты что, воображаешь, будто я голой задницы в жизни не видел?
      Стащив злосчастные штаны, я отвернулась, стараясь скрыть унижение. Ну и хам!
      – Шрамы останутся? – Я пыталась вести светскую беседу.
      – Хороший ремень оставил бы шрамы посильнее. Похоже, его-то тебе как раз не хватает.
      Склонившись над моим бедром, он хладнокровно орудовал тампоном, смоченным в зеленке. Обормот – как выражается Анеля!
      Я прекрасно сознаю, что далеко не уродка, как говорится, все при мне. Может, идиотская коса и глупая физиономия и делают меня похожей на ребенка, но ноги-то – что надо… А этот! Ощупывает меня, словно перед ним не красивая женщина, а ножка от стула.
      – Где ты так поцарапалась? – Он закончил бинтовать мое бедро, так и не проявив к нему никакого интереса.
      – Тоже в канале.
      – Там что, пираньи водятся?
      – Нет… у меня любовник – садист.
      – Так смени его. – Он принялся возиться с надувным матрасом.
      – Был бы ласковее, сменила бы на тебя…
      – На меня не рассчитывай. – Он и не посмотрел в мою сторону. Жлоб! Взбил подушку, расстелил спальный мешок и повернулся ко мне: – Марш в постель!
      Я послушно завернулась в одеяло.
      – Тебя что, не интересуют женщины? – Я знала, что веду себя по-дурацки, но хоть капельку интереса он должен ко мне проявить! Это уже вопрос самолюбия!
      – Женщины? Еще как интересуют! – И застегнул спальный мешок.
      – Ты ведешь себя по-хамски, – обиженно мяукнула я. Он что, за бесполого подростка меня принимает?! – Не хочешь узнать, почему я сюда пришла?
      – Как что-нибудь новенькое выдумаешь, так скажешь, а теперь спи, черт тебя побери. Мне в семь утра надо быть в клинике!
      На мгновение я онемела, а потом ка-ак зареву в голос! На меня снова свалились и пугающее одиночество, и страшная тяжесть моей тайны.
      Зашуршали простыни, скрипнул паркет. Конрад сел со мной рядом на край дивана.
      – Ну тихо, тихо, маленькая, – мягко сказал он. Это был голос мужчины, теряющегося перед женскими слезами. Так всегда реагировал на слезы мой отец, но от Конрада отцовских утешений я не ждала.
      Он положил мне ладонь на лоб – холодную, шероховатую ладонь хирурга, всю в трещинках.
      – Меня зовут Дорота! – взвыла я в новом приступе жалости к себе, вспомнив вдруг, что он так и не спросил моего имени.
      – Не плачь, Дорота. – Конрад осторожно погладил меня по плечу. – Успокойся, завтра тебе станет легче, это ночью мир всегда кажется мрачнее, чем есть… Завтра и поговорим, – продолжал он в том же духе, словно беседовал с глупым ребенком. – Ну тихо, тихо, постарайся заснуть. Можешь пожить у меня.
      Спала я плохо. Утром слышала осторожные шаги по квартире, плеск воды в ванной. Мне было стыдно за свои вчерашние спектакли. К тому же я боялась, что Конрад выставит меня.
      Как только он ушел, я соскочила с дивана. На кухонном столе нашла молоко, растворимый кофе, хлеб, ветчину, а еще – ключ и записку.
      «Дорота! Если захочешь куда-нибудь выйти, оставляю ключ от квартиры. Запасного ключа от подъезда у меня нет. Будь как дома. Конрад. Мой телефон в клинике….»
      Располагаться как дома я не стала, записку тоже решила не писать, но ключ, тщательно заперев дверь, бережно опустила в карман. Отныне это был мой талисман.
      Дома я первым делом наткнулась на Анелю.
      – Дорота, креста на тебе нет! – налетела она на меня с порога. – Совсем стыд потеряла! Где ты по ночам шляешься, где тебя носит? Смотри еще в фартуке что принесешь…
      – Близнецов! – огрызнулась я.
      – Ах ты паскуда бесстыжая! Да с тебя шкуру с живой содрать надо!
      Никогда еще я не видела Анелю в такой ярости. Крыть нечем – я переступила некую границу.
      На цыпочках прокралась в свою комнату. Еле успела скинуть чужие тряпки и закутаться в халат, как дверь распахнулась и в комнату ворвалась мама, следом за ней Анеля.
      Я собралась с духом.
      – Дорота, как ты могла с нами так поступить… – Лицо у мамы было измученное и бледное, а голос такой больной, что я, приготовившись к круговой обороне, почувствовала себя совершенно безоружной. И в игру-то еще вступить не успела, как мать выбила у меня все козыри.
      – Прости, мама, пожалуйста… – Я притихла, чувствуя себя последней скотиной.
      – У-у-у! Господи, твоя воля! Пани всегда этой девице потакает, а ведомо дело, в семье одна дочка – ни петух, ни квочка. Вот увидите, пани, помяните мое слово, как она в фартуке принесет, тут уж со стыда всем под землю провалиться придется… – Анеля мрачно пророчествовала моей матери горькую судьбу: вот-вот станет бабкой незаконнорожденного дитяти, неизвестно почему непременно принесенного в фартуке.
      Выражения у Анели устоялись на века и не менялись. Она еще минут пять кипела, кровожадно требуя немедленной расправы.
      Меня одолели мысли: как же похожи между собой эти две совершенно разные женщины! «Устеречь» девушку, не допустить позора одинокого материнства. Это самое главное. А грязное топкое болото прочих человеческих пакостей как бы не считается.
      – Если я и принесу в фартуке, твои крики горю не помогут. – Мне надоели вопли Анели, и я пыталась воззвать к ее разуму.
      Но знаменитый здравый смысл Анелю подводил, когда дело касалось такой тонкой материи, как ублюдки, байстрюки и бастарды.
      – Не отгавкивайся!.. Кто отца-матери не слушает, тому бычий хвост разум пропишет! – бесилась Анеля.
      Мама беспомощно молчала и, похоже, разделяла мнение Анели.
      – Мамочка, ты не посмотришь?.. – Надо было как-то разрядить напряжение, а я знала: ничто так не смягчит атмосферу, как «бобо», постигшее любимое дитятко. Прием беспроигрышный, и я с хладнокровным коварством воспользовалась им. – Вот здесь… – я раздвинула пряди волос, явив выстриженную проплешину и швы.
      – Езус-Мария! – ахнула Анеля. – Что случилось? Деточка, бедная моя!
      Я уже не была паскудой.
      Царапины на бедре я демонстрировать не стала, хватило и разбитой башки. К тому же насчет раны на темени я придумала замечательную историю, с которой покалеченные ноги никак не вязались.
      В маме мгновенно проснулась опытная медсестра. Она осмотрела шов.
      – Ложись! Ты была в больнице?
      – Угу! – Послушной девочкой я нырнула в кровать.
      Уф, самое скверное позади, меня снова приняли в лоно семьи. Я угостила их отличной байкой, бросив на съедение Пиноккио. Уж извини, дорогой друг, время все сгладит, а моя мама наверняка тебя простит.
      Итак, я попробовала у Пиноккио «Старку» в большой компании. Потом поскользнулась на кафельном полу и ударилась головой о край ванны.
      – Сколько ты выпила этой «Старки»? – допрашивала мать.
      – Рюмки три, грамм по пятьдесят каждая. – Я искренне посмотрела ей в глаза.
      И мама, и Анеля поверили безоговорочно. Убеждение в моей правдивости все еще действовало и будет действовать до тех пор, пока я не попадусь на каком-нибудь глупом вранье.
      Ничего удивительного – в конце концов, я восемнадцать лет работала на такую репутацию.
      Какая же я была наивная! Позже мне стало ясно, что мать не поверила ни одному моему слову. Промолчала она лишь потому, что просто боялась расспрашивать.
      – И ты блевала? – огорчилась Анеля. По заповедям Анели, если кого-то после водки вывернет наизнанку, то это несмываемый позор, особенно для женщины. Конечно, еще не байстрюк в подоле, но около того.
      Я поспешно призналась, что да, блевала, еще как, и мой рассказ стал совсем реалистичным.
      – Не иначе как съела чего-то не того! – усиленно оправдывала меня Анеля.
      Ее моральный кодекс допускал подобные нюансы. Если от водки тошнит кого-то чужого, он просто напился как свинья. Если грех случился с кем-то из своих – наверное, съел «чего-то не того».
      Мою голову осмотрел мамин шеф и выписал справку на десять дней. Слава ему и хвала! Не надо прогуливать уроки и выслушивать нотации насчет отсутствия у меня самолюбия и ожидающего мрачного будущего.
      Немного посижу дома, чтобы все присохло в буквальном и переносном смысле, но действовать не перестану. Только что делать дальше?
      Я дозвонилась до Михала Винярского и назначила встречу. Он изучает точную механику, что там для него сделать парочку ключей!
      – Дай мне образец, – потребовал он.
      – По образцу любой слесарь сможет…
      – Тогда надо вынуть замок.
      – Михал, у меня нет ни ключа, ни замка.
      – Остается воровской метод… – Он внимательно посмотрел на меня. – Дорота, ты что задумала?
      – Использовать ключи по назначению: открыть ящики.
      – Не кривляйся.
      – О дитя потомственного крючкотвора! У моего старика на полке тоже стоит Уголовный кодекс, ничего такого я не замышляю, понятно?
      – И сколько тебе нужно таких ключей? – буркнул он.
      – Два… или три… не знаю, – ответила я, потому что меня осенила такая потрясающе дерзкая мысль, что аж дух захватило. Вот бы взломать квартиру Банащака и втихаря посмотреть, что у него там!..
      – Какие это должны быть ключи?
      – Обычные, ключи как ключи… – Понятия не имея о технической стороне дела, я немного растерялась.
      – Не видя замка, даже акционерное общество «Сезам» тебе не подберет ключей.
      – К дурацкому-то комоду?!
      Михал принес болванку ключа, закоптил и велел примерить к замку.
      – А если она вообще в замок не влезет?
      – Надо будет взять болванку другого сечения, – поучал меня Михал с миной джентльмена-взломщика.
      Однако комод Омеровича устоял перед всеми нашими усилиями. Михал был замечательным байдарочником, обожаемым другом, гордостью факультета точной механики, но о ключах не имел представления. Чтобы он не мучился, я сказала, что комод очень старинный.
      – Наверное, замок многосувальдный, – важно изрек эксперт.
      Но мне расхотелось обыскивать комод Омеровича, расхотелось вообще что-либо делать. В течение нескольких дней добровольного бездействия, старательно отрабатывая домашние задания, я вдруг сообразила, что вокруг меня творятся странные вещи.
      Мои разговоры начали подслушивать, причем только тогда, когда в доме не было ни матери, ни Анели. На улице несколько раз показалось, что по пятам ходят какие-то подозрительные личности, а однажды вечером я заметила из окна незнакомого типа, который притаился под деревьями на другой стороне улицы. Это уже не вымысел: кто-то явно наблюдал за нашим домом!
      Мало того, в моей комнате рылись, копались в моих вещах. Нет, я не паникерша и первым делом подумала на Анелю. Анеля всегда во все совала нос, поскольку считала, что за ребенком надо «уследить». До нее не доходило, что ребенку в июле исполнилось восемнадцать лет, – она продолжала быть на страже. А уж теперь, после того как я пропала на всю ночь и объявилась наутро, старушка глаз с меня не спускала.
      Опека Анели меня жутко злила, и я уже собралась заявить, что, если она не прекратит свои фокусы, я ее опозорю перед всем домом и демонстративно сменю замок. Но тут же спохватилась: нет, не могу я так поступить с верной нашей Анелей… Она ведь действует из лучших побуждений… пусть ее. Старикам надо уступать, да и что мне от нее скрывать? Косметику, что ли? Лучше, конечно, чтобы она ее не видела, но все же это нестрашно…
      Карты! Эти проклятые две колоды, нашпигованные долларами! Сначала я положила их в ящик отца, но потом спрятала у себя в комнате.
      Только теперь я сообразила, что прошло достаточно времени, чтобы тип на улице Лафайетт успел сообщить варшавским партнерам, что получил сувенирчик, но без банкнот. А если он прислал карты обратно? Омерович без труда сориентируется, что это колоды, подаренные моему отцу. Сам ведь рисовал, а даже я помнила, что рубашки карт отличались рисунком. Кому отдал подарочек, адресованный другу в Париже? Мне. Кто укладывал карты в багаж отца? Я. Значит, карты должны быть в доме.
      От страха у меня подкосились ноги. В жизни так не боялась, даже когда мчалась через лопухи у канала, и то не испытывала такого ужаса.
      Тебе конец, Заславская! Трусливый заяц в моей душе уже закрыл ушки лапками. Вот дура! Боялась, что Анеля найдет помаду и тени, теперь обхохочешься, если они найдут колоды, нафаршированные долларами.
      Я кинулась к дивану – и с облегчением вздохнула, нащупав под матрасом у стены знакомый пакетик. И рассмеялась, на мгновение забыв об опасности, – трюк с подменой карт удался мне на славу! Роскошную свинью подложила этим гадам! Много бы дала, чтобы увидеть их кислые рожи.
      В своем легкомыслии я ведать не ведала, что положение куда серьезнее, чем даже я могла вообразить. И, будучи законченной ослицей, продолжала топать вперед. Может, оно и к лучшему, если бы не легкомыслие, наверняка поддалась бы панике и в конце концов просто рехнулась от страха.
      Я извлекла карты из-под матраса и с тех пор таскала при себе. И не могла отделаться от впечатления, что ношу в сумке бомбу, которая в каждую секунду может рвануть. Хуже всего было ощущение, что за мной постоянно кто-то следит. Страхи вцепились в меня с новой силой. Теперь я боялась не столько Банащака с компанией, сколько за свое серое вещество. Мне все чаще казалось, что схожу с ума, мне уже мерещилась палата, обитая мягкими матрасами, и смирительная рубашка – в приюте для скорбных главою.
      Но вскоре я убедилась, что за свой котелок могу пока не тревожиться. Я возвращалась от друзей, было часов одиннадцать вечера (после «потери» швейцарских часов родители не торопились возместить доченьке утрату – это из репертуара их воспитательных методов). У Вавельской улицы я решила сократить дорогу, пройдя через сквер, где росли густые деревья. Тут как из-под земли передо мной вырос ужасно неприятный на вид типчик.
      – Куколка одна гуляет?… – прохрипел он и сделал движение, словно хотел облапить меня или сорвать сумку.
      Мандраж на меня напал страшный, но среагировала я мигом, завопив благим матом:
      – Сержант, он здесь!
      Ничего другого не оставалось, кроме как вопить, да погромче, – удрать от этой сволочи я вряд ли смогла бы. Типа как ветром сдуло, но я успела хорошенько разглядеть его рожу. Разглядеть и узнать. Да-да, именно он преследовал меня последние дни, таскался повсюду хвостом. Что ж, по крайней мере манией преследования я не страдаю и с головой у меня все в порядке.