12

Конрад, конечно, понимал. Он точно знал, почему Ама-та назвала кающегося кузеном и почему оплакивала смерть его жены. Но узнал он все это из исповеди Энрико и не мог нарушить святую тайну покаяния.

Отшельник пожалел бы юную женщину, потерявшую сестру, но ярость душила в нем все лучшие чувства. Он напоминал себе, что Амата сама почти ребенок, едва ли старше Энрико, но оправдания не помогали. Ему хотелось вопить. И хотелось плакать: по мертвому мальчику, по Джакопоне и его погибшей Ванне, по Амате, оплакать весь род людской, ощупью, вслепую спешащий к последнему суду. И собственное несовершенство. Всех ужасов этой страшной ночи не случилось бы, не дай он втянуть себя в лабиринт тайны Лео, останься он в своей хижине. «Chi non fa, non falla, – говаривал благоразумный отец Розанны. – Кто ничего не делает, не совершает ошибок».

А теперь им с Джакопоне придется делать что-то с худшим из плодов его решения. Надо избавиться от тела Энрико.

Он похлопал кающегося по спине.

– Идем, друг мой. Закончим наше дело. Мальчика надо похоронить в Сакро Конвенто. Братья известят его семью.

Он говорил деловито, не давая прорваться наружу печали, тяготившей душу.

Мужчины подняли носилки и двинулись дальше. Теперь, на спуске, первым шел высокий Джакопоне. Кроны деревьев над дорогой, ведущей в город, смыкались в тоннель, такой темный, что Конрад готов был поверить – он спускается в бездонную пещеру, ведущую в нижний мир. Воображение уже рисовало ему бледные асфодели, отравленные ядом трехглавого Цербера, – растения, которые собирали колдуны, чтобы приготовить смертельные зелья. Подобно древнему певцу Орфею, они спускались в самое сердце Аида, чтобы отыскать... Что отыскать?

Легендарный поэт осмелился встретиться с ужасами ада ради Эвридики, а Конрада ожидали впереди разве что несколько туманных ответов. И все же он чувствовал, что его так же неотвратимо влечет вперед – к своей собственной трагедии.

Скелет поэта, влачившийся по тропе перед ним, тоже беспокоил отшельника. После страстного выступления на площади Джакопоне постепенно соскальзывал в темную меланхолию, из которой вынырнул только раз, чтобы дать отпор напавшим на них у пещеры. Что станется с кающимся, когда они окажутся в Ассизи? Если город примет его, как покаянного грешника, никто его не обидит. Но если сочтут сумасшедшим, он подпадет под тот же закон, который преследует прокаженных, оказавшихся в стенах города. Горожане могут забросать его камнями, если не хуже. Даже уличные сорванцы в Губбио это знали.

«И, если на то пошло, что ждет меня самого?» – гадал Конрад. Если в обители Губбио его ждали, то и братия Сакро Конвенто наверняка предупреждена. А между тем разгадать загадку, заданную Лео, можно лишь по ту сторону стен братства.

Он устыдился своей робости и повторил про себя отрывок из «Отче наш», который всю дорогу всплывал в памяти: «Да свершится воля Твоя, аминь, аминь». И напомнил себе, что худшее, чем могут грозить ему братья, лишь ускорит его встречу с дорогими ему душами – фра Лео и святым Франческо.

Наконец они с Джакопоне оставили за спиной лес и вышли на скалистый голый склон. Внизу уже виднелись северо-восточные ворота Ассизи. Самый прямой путь в город, только вот такое зрелище, как отшельник в лохмотьях и мрачный безумец, несущие по улицам мертвого мальчика, наверняка соберет толпу зевак.

– Пойдем по тропинке вправо, – предложил он.

Узкая и извилистая, как ручеек, тропка змеилась по холму, уходя к городской крепости и северной стене. Там, в гордом отдалении от городского шума, стояли базилика Святого Франциска и святая обитель Сакро Конвенто. Они замерли, любуясь открывшимся внизу зрелищем, пятками упершись в редкие кустики травы, удерживавшиеся на сыпучей крутизне. Когда же они подошли к Порта ди Сан Джакомо ди Мурорупто, Джакопоне вскинул голову и крепче сжал ручки носилок. «Прямо в волчью пасть», – подумалось Конраду.

– Мир вам, братья, – окликнул отшельник городских стражников у ворот.

Те встретили их колючими взглядами и настороженно осмотрели их безжизненную ношу.

– Что с ним случилось?

– На нас напали ночью, – ответил Конрад. – Несколько человек набросились на нас в темноте и убили нашего спутника. Мы несем его тело в Сакро Конвенто.

Стражник, недобро прищурившись, присматривался к Джакопоне. Возможно, он искал на обветренной коже кающегося следы проказы. Обошел путников кругом, почесывая себе ребра с таким видом, с каким мудрый философ поглаживает бороду, и наконец махнул им проходить.

– Я за вами присмотрю, – посулил он.

Из караулки ему видна была вся площадь до верхней церкви базилики и ступеньки, ведущие в нижнюю церковь и Сакро Конвенто. Конрад просто пропихнул кающегося через площадь, подталкивая сзади носилками. Затянувшееся молчание Джакопоне беспокоило его и не прибавило им доверия стражника. Не менее подозрительно взглянул на них и привратник, чье лицо появилось за решеткой после того, как Конрад дернул за веревку дверного колокола. Тем не менее отшельник вздохнул с облегчением. Он не узнал привратника, и тот, как видно, также не знал его. Больше того, судя по презрительно вздернутой губе молодого монаха, рваная одежда незнакомцев удивила его больше трупа, лежащего на носилках.

Конрад повторил рассказ о ночном нападении.

– Мы принесли его сюда, чтобы похоронить, – сказал он. – Мальчик собирался стать нашим братом. Вот у него в поясе письмо от епископа Генуэзского для фра Бо-навентуры.

Привратник не слушал его.

– Вы собираетесь просить у нас приюта? – ледяным тоном проговорил он.

По сравнению с его голосом земля под ногами у Конрада казалась теплой.

– Я – нет. По крайней мере, не сегодня.

Он не знал, как отнесутся к его бедному заплатанному одеянию, но лицо привратника было достаточно прозрачным намеком. Если братья сочтут, что Конрад щеголяет своей нищетой им в укор, он рискует оказаться в темнице, не успев и заглянуть в библиотеку. Добравшись наконец до ворот Сакро Конвенто, Конрад отнюдь не спешил перешагнуть порог.

– За своего спутника я не говорю, – добавил он, оборачиваясь к Джакопоне, и обнаружил, что кающийся исчез – так же незаметно, как испаряется роса с черепицы.

Конрад беспомощно развел руками.

– Прошу тебя, помоги мне внести мальчика, – обратился он к привратнику. – Мой спутник...

Он не договорил, да и не сумел бы объяснить исчезновения Джакопоне.

Резко скрипнув, отворилась дверь. Монах молча нагнулся к ближнему концу носилок и втащил тело Энрико внутрь, не дожидаясь помощи Конрада. Чем скорей путник пойдет своей дорогой и избавит его от лишней обузы, говорило его лицо, тем лучше.

Конрад бросил последний взгляд на несостоявшегося послушника, на борозды, прочерченные по земле суковатыми жердями, и на рясу, служившую мертвому постелью. Он едва не забыл об убитом монахе и обгорелом копейщике!

– Еще один брат ранен, – заторопился он, – и лежит в разрушенной часовне на перекрестке Порциано – некий фра Дзефферино.

Привратник подозрительно уставился на него. Имя несомненно было ему знакомо.

– Ты бросил раненого брата и принес нам труп?

– Когда мы уходили из часовни, оба были живы. Я обещал брату прислать помощь. У вас ведь найдутся двое крепких братьев?

Монах уставился ему в глаза, соображая, что могло связывать этого оборванца с Дзефферино.

– Я все сделаю, – наконец сказал он и собирался закрыть ворота, но Конрад снова остановил его.

– Еще один вопрос, брат. В вашей общине есть некий фра Джакоба?

– Фра Джакоба? Не знаю такого. Может быть, ты ищешь сестру Джакобу? Джакоба – женское имя.

Конечно же, он был прав. Конрад тут же обозвал себя болваном за то, что упустил из виду столь очевидное обстоятельство. Возможно, он плохо разобрался в мелком почерке Лео. Ему хотелось тут же вытащить письмо и перечитать его внимательней, но Конрад остановил себя. Привратник не спускал с него глаз, а в спину глядел сердитый стражник, который не поленился перейти площадь, чтобы следить за незнакомцем с верхней площадки лестницы. Конрад задумался, успел ли тот заметить, куда подевался Джакопоне.

Если так, ясно, что из них двоих он счел отшельника более подозрительным.

Конрад накинул на голову капюшон.

– Спасибо за помощь, брат, – сказал он. – Я буду благодарен, если ты передашь генералу ордена письмо епископа. Оно заслуживает ответа.

– Это решит фра Бонавентура. Привратник захлопнул ворота.

Из глубины переулков за спиной Конрада вдруг взревела труба. Отшельник усмехнулся. Теперь о кающемся можно не беспокоиться. Он здесь как рыба в воде.

Успокоившись за Джакопоне и на время за себя, Конрад заторопился подальше от Сакро Конвенто. Он понимал, что скоро сюда придется вернуться, но остаток дня надеялся провести, наслаждаясь одиночеством и независимостью. У него и часа не выдалось наедине с собой, с тех пор как в его хижине обнаружилась Амата, – разве что во сне. Оставив за спиной обитель с ее привратником, он замедлил шаг и не спеша побрел по виа Фонте Марчелла.

Впрочем, как только начался собственно город, Конрад понял, что ему придется удовольствоваться одиночеством в мыслях. Улицы и переулки кишели жизнью. Дети, еще слишком маленькие, чтобы отдать их в ученье, проносились мимо визгливыми стайками. Чтобы не столкнуться с ними, монах всякий раз вжимался в стену дома. Пьяццу наполняли звуки и запахи торговли. Кожевенники и сапожники, серебряных дел мастера, шерстянники вместе с непременными в их деле красильщиками и ткачами, сукновалы, седельщики, мастера-оружейники, изготавливавшие кто луки, кто доспехи, – все лихорадочно трудились. Скоро осенняя ярмарка, сообразил Конрад, и понятно, ремесленники торопятся запастись товаром.

За шесть лет его отсутствия Ассизи разбогател и преуспел. По дороге он миновал несколько деревянных домиков, над которыми трудились каменщики, превращая их в кирпичные и каменные хоромы. Главную улицу замостили булыжником и устроили канавы для стока нечистот. Конрад подивился новым клоакам, какие прежде видел только в Париже. Такая простая мысль! Отчего она так долго не доходила до Умбрии? И башни! Город зарос башнями, как болото тростником: сельская знать перебиралась в город. Их так густо понастроили, что улицы в любое время дня были в тени.

Улицы спускались под уклон в нижний город, к воротам Сан-Антимо. Конрад решил провести вечер в широкой долине к югу от города и выспаться за стеной, в Портиункола. Там, в Уголке, смиренно начинал жизнь их орден. В тесной молельне, где преклоняли колени первые братья, еще сохранилось несколько келий – по крайней мере, они были целы, когда он уходил из Ассизи. А утром надо будет разыскать ту, у кого Лео, скорей всего, получил пергамент для своего письма – вдовую донну Джакому.

Как только Конрад выбрался из тени домов и башен, стало заметно теплей. Он прошел вдоль стены в старую рощу олив, отягощенных плодами. Пришлось долго искать, чтобы выбрать деревце помоложе, с гладкой корой. К его стволу он прислонился спиной, достал из мешка кусок хлеба и за едой медленно перечитал письмо.

Ничего нового.

Он поднял пергамент на вытянутой руке, на минуту загородившись от солнца. Брат Лео был горазд на искусные хитрости: мог написать чернилами, которые, скажем, проявляются только на свету или при нагреве. Но и здесь наставник не оправдал его ожиданий: письмо содержало то, что он прочитал в хижине – ни больше ни меньше.

«Прочти глазами, восприми разумом, ощути сердцем истину легенд». Легенд. Во множественном числе. С этого, пожалуй, и следует начинать. Но с каких легенд? В первую очередь жизнеописание Франциска, составленное Бонавентурой. Сам Бог направил его поиски в эту сторону, когда привел четвертого октября в аббатство Святого Убальдо.

ВСакро Конвенто найдется достаточно копий «Главного предания».

И «Первый Фома» мог относиться тоже к легенде – первое житие Франциска было составлено Фомой Челанским. Но его, вместе с прочими воспоминаниями, противоречащими установленной версии Бонавентуры, запретили пять лет назад министры-провинциалы ордена. Даже если в библиотеке остался список, его не покажут постороннему. Лео мог иметь в виду и другие легенды, но намеков на то Конрад в письме не нашел.

Тревожил его и загадочный монах с женским именем. Лео ясно написал: «фра Джакоба». Но и привратник прав – Джакоба женское имя. Может, Лео хотел написать Джакобо, или Джакопо, или Джакомо? Конрад перебирал в уме похожие имена. Если так, он мало что мог сделать. Трудностей хватает и без того, чтобы идти по ложным следам.

Солнце успело пройти немалый путь по небу, пока Конрад раздумывал над содержанием письма. Он столько раз повторил в уме каждое слово, что они стали знакомыми и пустыми, как слова детской молитвы. Тогда отшельник встал, размял затекшие ноги и спрятал пергамент в складках одежды. Порыв ветра кинул ему под ноги горсть мокрых темных листьев. Конрад бесцельно бродил среди деревьев, останавливаясь иногда, чтобы пригнуть к лицу тяжелую ветку. Он разглядывал чернильные орешки на коре, шевелил палкой пахучий валик листвы, навоза и гнилой соломы, который садовник насыпал между рядами деревьев. Приподнял свалявшуюся лепешку, впустив под нее влажный воздух. Со временем у хозяина будет вдоволь плодородной почвы, как и он в свое время получит ответы на все вопросы. Загадке Лео надо вылежаться, как хорошему перегною.

Он выпустил из рук зараженную ветку. Потом вспомнил штуку, которой научил его отец, – задрал рясу и помочился на кучу, чтобы компост быстрей загнивал. Каким взрослым он себя чувствовал, когда стоял рядом с отцом, пуская свою струйку рядом с его, в то утро, в пятую весну своей жизни.

Как бы ни тосковал Конрад по отцовской любви, он был не из тех, кто открывает двери прошлому. Опустив край рясы, он погрузился душой в любовь Небесного Отца. Несомненно в должное время он получит то единственно необходимое, чтобы бессмысленные слова Лео превратились в добрую почву, дающую урожай. Губы его невольно дрогнули в улыбке, когда он попробовал вообразить, какую форму может обрести Божественная струя.

Как необходим был отшельнику этот свободный день! Он до вечера бродил в благословенном одиночестве среди покинутых святилищ братства.

Сперва он вышел к реке Торто, к развалившемуся шалашу, в котором проводили суровую зиму первые братья. Потом взобрался на гору Субазио, до самого «carceri» – пещерки, в которую удалялся святой Франциск, когда ему хотелось молиться и размышлять в уединении. К вечеру он снова спустился в ложбину под стенами города. Уже почти в темноте доел остатки еды и вошел в молельню Портиункола.

Он неподвижно стоял перед алтарем, давая глазам привыкнуть к слабому свету. Под деревянной фигурой распятого Христа горела единственная лампада. Конрад как наяву увидел простертого в молитве святого Франциска, и ему показалось, что голос молящегося сливается со свистом ветра, врывающегося в узкие окна.

По словам Лео, святой часами молился и плакал перед этим распятием. Порой он простирался на полу, раскинув руки, и оставался так, пока боль тела и одиночество души не вливались в боль и пахнущее кровью одиночество жертвенного Бога. В народе Франциска знали как веселого святого, распевавшего песни на больших дорогах. Слышали и о его суровых призывах к покаянию и самоотречению. Но никто не знал, как знал Лео, всей глубины его искупления: как он морил голодом и истязал «брата Задницу» (так называл он собственное тело), как он мучил его долгими бдениями, не милуя ни в болезни, ни в усталости, как лишал даже тончайшего покрывала промозглыми февральскими ночами. Он жил на самой неаппетитной пище, и даже ее смешивал с золой, пока – не так уж скоро – не загнал до смерти эту скотину, которой не угнаться было за его жарким воображением, за душой, которая в редчайшие мгновенья возносила к самым небесам свою грязную клетку – и наконец вознеслась одна, оставив на земле «фра Задницу».

Погрузившись в созерцание распятия, Конрад ощутил, как горячая волна проходит у него по спине. Она обожгла плечи и позвоночник и разлилась по рукам, так что они сами всплыли вверх. Теперь его поза стала отражением умирающего Христа. Голова свесилась набок, и Конрад застыл, чувствуя, как уходят все страхи и сомнения, охватившие его у ворот Сакро Конвенто, пока он всем существом своим не ощутил, что готов и что никогда не будет одинок.

– Да, Господи, – вслух прошептал он. – Все, чего Ты захочешь.

И на этот раз его губы и сердце двигались в согласии.

13

Едва небо осветилось достаточно, чтобы не спотыкаясь карабкаться по тропинке к городу, Конрад покинул Портиунколу. Краткое отступление к святыням ордена вернуло его к жизни и позволило найти хоть какое-то равновесие в буре событий последних дней. Туманные очертания городских стен в утренней дымке еще больше успокоили отшельника. В оливковой роще, где он отдыхал накануне, туман стоял гуще. Он замедлил шаг, чтобы не сбиться с тропы. Навстречу ему поднималось бормотание сонных мужских голосов, постепенно окружившее его рокочущим крещендо. Отшельнику слышался и глухой топот лошадиных копыт, и звон стали. Еще несколько шагов – и он оказался перед открытым павильоном, встретил удивленные взгляд полуодетых воинов – сколько можно было судить по оружию и доспехам, разбросанным среди их походных постелей.

– Мир Господень с вами, братья, – смущенно заговорил он. – Я, видно, в тумане свернул не в ту сторону.

Видя, что он всего только монах и не представляет угрозы, мужчины спокойно продолжили сборы.

Древнеримская дорога к северным провинциям проходила под стеной Ассизи вплотную к роще. Лео рассказывал когда-то Конраду о триумфальном выезде Отто IV, которого папа Иннокентий III короновал императором Священной Римской империи. Иннокентий, отличавшийся дерзкой отвагой, на другой же день после коронации повелел Отто покинуть Рим и возвратиться в Германию, чтобы у императора и его шести тысяч солдат, расположившихся в Вечном городе, не возникло ненароком дурных мыслей.

Вопреки явному нерасположению Иннокентия, жители Ассизи, по большей части добрые имперцы-гибеллины, восторженно приветствовали проезжавшего мимо города Отто. В сей век колеблющейся власти город благоразумно поддерживал все партии, отдавая равную дань почтения и папам, и императорам. Горожане подняли такой шум, что их крики потревожили Франческо, с немногочисленными спутниками укрывавшегося тогда в шалаше на реке Торто. Франциск не был бы самим собой, если бы его взволновала слава нового, увенчанного свежими лаврами цезаря. Вместо приветствия он послал одного из братьев прочитать императору наставление о тщете земных приобретений.

Впрочем, преемник Отто, Фридрих Второй, умер в год 1250-й от Рождества Христова, а в 1268-м Карл Анжуйский обезглавил последнего из его сыновей. Империя, думал отшельник, распалась навсегда. Папство победило.

Или нет? Глядя на солдат, разбивших лагерь у дороги, перебрасывающихся шутками на римском диалекте, Конрад усомнился в последнем выводе. Возможно, германские князья уладили свои губительные свары и объединились вокруг нового вождя?

Он обвел взглядом лагерь.

– Не война ли началась, друзья? Один из солдат рассмеялся:

– Разве что в Земле Обетованной, брат. Ты что, не слыхал? Из Акры в Венецию плывет новый папа. Сыновья каждого благородного семейства в Риме собрались встретить его и проводить в город. То-то будет шуму в вашей деревне, когда мы поедем обратно!

Он занялся было своими делами, но, видно, надумав что-то, снова обернулся к Конраду и встал перед ним на колени:

– Благослови наш путь на безопасное возвращение, добрый брат.

Другие рыцари, услышав его просьбу, прервали сборы и тоже опустились на колени.

– Благословлю, – откликнулся Конрад, вынимая из кармана молитвенник и перелистывая его в поисках молитвы о путешествующих.

Протянув правую руку над склоненными головами, он начал:

– «Услышь, Господи, наши молитвы и пошли путь безопасный и благополучный...».

На всякий случай он добавил молитву «pro navigantibus» – о плавающих. При последнем «аминь» воины дружно перекрестились.

Когда отшельник вышел из павильона, городские стены совсем скрылись в тумане. К счастью, он был теперь так близко к Ассизи, что мог найти дорогу и не видя их. Надо было только держать путь вверх по склону и остерегаться сбрасываемой со стен дряни.

Очутившись в городе, Конрад, несмотря на туман, без труда отыскал нужный дом. Горожане рано высыпали на улицы: строгали, пилили и прибивали, устраивая к предстоящей ярмарке прилавки и лотки. На каждом углу находился кто-нибудь, чтобы направить его ближе к цели.

Как он и ожидал, дом оказался в верхнем городе, на полпути от базилики к церкви Сан-Джорджо. От виа Сан-Паоло крутая лестница вела к переулку, куда выходил дом донны Джакомы. Квадрат каменных стен напоминал крепость, с шиферной крыши спускались свинцовые водостоки, по углам украшенные оскалившимися на монаха устрашающими горгульями. Наверняка в дождь вода из их разинутых пастей щедро окатывала прохожих. Глухие стены верхнего этажа были прорезаны только узкими бойницами для лучников, но нижние окна были широко распахнуты утреннему свету. Герб на алом щите, вделанном в карниз над дверью, изображал гордого золотого льва, орла, распустившего когти, и свернувшуюся в клубок гадюку, зловеще грозившую жалом всякому, приближающемуся к дому.

Конрад невольно ссутулился. По рассказам Лео он кое-что знал о жизни хозяйки дома – дочери норманнского князя, не так давно покорившего Сицилию. Она восемь лет была замужем за Грациано, старшим сыном из грозного римского клана Франжипане, который вертел папами, как малыми детьми – к неизменной выгоде семейства. Наследница воинов и вдова могущественного римского барона после смерти Франциска покинула свой дворец и Вечный город и перебралась в Ассизи, чтобы жить вблизи его могилы.

Конраду не приходилось еще бывать в домах столь важных персон, и он тщетно пытался угадать, какова окажется хозяйка. Может быть, она клонится под грузом лет, но остается царственной, лицо и уши скрыты вуалью, которую удерживает на голове золотой венец, пурпурный шелк платья расшит самоцветами, длинный шлейф тянется по полу, когда она расхаживает в толпе слуг и домочадцев, сложив на животе руки, чтобы не развевались широкие рукава – последний крик моды среди знатных дам.

Конрад еще раз покосился на грозный щит и несмело опустил дверной молоток. Звон разнесся по всему переулку. Конрад ожидал увидеть в зарешеченном окошке глаза, столь же подозрительные, как те, что встретили его в Сакро Конвенто, но неожиданно дверь широко распахнулась. Мальчик, приветствовавший гостя, был прямой противоположностью суровой наружности дома: он казался столь милым и нежным, был так хорош, что у Конрада мелькнула мысль об ангеле, принявшем человеческий образ. Темные волосы, ровно подстриженные надо лбом и завивавшиеся на плечах, окаймляли чистейшее детское лицо. Паж был одет в голубые узкие штаны, бархатные туфельки и короткую голубую накидку с белой вышивкой – ливрею.

Девы Богоматери. Кто-то вышил на подоле его блио повторяющийся девиз «АМА» – любовь.

– Мир вам и добро пожаловать, брат, – заговорил мальчик. – Чем можем служить?

– Я хочу поговорить с вашей госпожой. Я Конрад да Оффида, друг брата Лео.

Мальчик ответил с поклоном:

– Мадонна еще в часовне.

Одновременно с его словами у Конрада забурчало в животе – он постился со вчерашнего дня. Мальчик добавил без запинки:

– Не хотите ли подождать ее в кухне?

Конрад с благодарностью кивнул и пошел за пажом. В доме стоял теплый запах смолистых дров, слышно было, как в очаге потрескивает огонь. Стены скрывались за коврами, а глиняные плитки пола – под свежей тростниковой подстилкой. В темных углах, куда не добирался солнечный свет, горели тростниковые светильни. Вдоль стен выстроились тяжелые резные кресла с алыми подушками на сиденьях. Весь дом донны Джакомы обещал уют и гостеприимство.

– Мама, у нас гость! – крикнул юный провожатый кухарке, пропуская Конрада в кухню, полную ароматов свежего хлеба, сухих пряностей и бурлящей похлебки.

В квашне рядом с чаном масла поднимался бугор теста. Женщина, нарезавшая у стола круг светлого, как сливки, сыра, подняла голову. Она казалась не старше Конрада – такая же светлокожая, как ее сын, что неудивительно, когда целыми днями склоняешься над паром котлов. Только над верхней губой у нее чуть темнел легкий пушок. Супы и соусы оставили пятна на ее белом фартуке, а голые по локоть руки были белыми от муки.

– Хлеб уже достаточно остыл, – сказала она. – Садитесь, пожалуйста, с маэстро Роберто, брат.

Человек средних лет в такой же, как у мальчика, голубой ливрее и круглой голубой шапочке на макушке указал Конраду на скамью напротив себя. Он держался так же приветливо и открыто, как первые двое, но Конраду почудилась настороженность в его взгляде.