Заговор францисканцев

2

Конрад и Фабиано закутались в свои плащи и улеглись, свернувшись, по разные стороны очага. Отшельник лежал, глядя, как цвет потолка сменяется с зеленоватого на серый, и слушая ровное, легкое дыхание мальчика. По углам шуршали мыши, вышедшие на поиски хлебных крошек. Ночные охотники покрупнее бродили в зарослях за стеной, а с дальнего пруда доносился непрестанный лягушачий хор. От холодного порыва ветра Конрад вздрогнул. В иные ночи глубокий сон мешал ему заметить сквозняк и шорохи ночных тварей.

Но сегодня ему не спалось. Мысленно он снова и снова перечитывал послание Лео. Все в нем было не так – почерк, слова, даже желтоватый, как свежие сливки, пергамент, на котором оно было написано. Лео почитал мадонну Бедность не менее страстно, чем сам святой Франциск. Будь у него деньги, он не стал бы тратить их на дорогую кожу ягненка. Нет, он отдал бы их какому-нибудь бедняку.

К тому же Конрад не знал, что думать о посланце. Ему не верилось, чтобы Лео доверил важное послание бесенку из Сакро Конвенто. Никому из главной обители наставник его не доверял. В последние десятилетия он тщательно скрывал свои трактаты от других братьев из страха перед конфискацией. Даже Конраду, которого считал своим духовным сыном, отдал всего один свиток. Остальные Лео хранил в монастыре Бедных женщин в Сан-Дамиано. Туда не было ходу ни одному мужчине, кроме отца-исповедника, и рукописи там были надежно скрыты от ищеек Бонавентуры.

С другой стороны, Фабиано выдержал опасный переход через Апеннины и сумел отыскать отшельничью хижину Конрада. Способный мальчуган. И он говорил как о знакомом о брате Салимбене, хотя Конраду не понять, что общего у этого головастика с той старой жабой.

Он припомнил жирного хрониста, посетившего Сакро Конвенто среди своих бесконечных странствий. Целый день вокруг Салимбене толпились любопытные братья, жадно слушавшие его хвастливые россказни. Конрад с отвращением вспоминал его тучное брюхо, свисавшие на плечи щеки и потную розовую лысину – плоды обильных пиршеств при дворах знатных синьоров.

Переведя взгляд на остывающие угли очага, отшельник заметил, что юный Фабиано тоже дрожит. Ребенок, конечно, не привык к холодным ночам высокогорья. Повернувшись на бок, Конрад принялся раздувать тлеющие угли, пока вверх не взлетела россыпь ярких искр. Тогда он подбросил хвороста и развел новый костерок.

– Не надо! – вскрикнул вдруг Фабиано. Конрад опешил. Чем он мог напугать мальчика?

– Чего «не надо»? – тихо спросил он.

Послушник не отозвался, и Конрад понял, что тот кричал во сне. Кошмар приснился. Ноги мальчика дергались под плащом – спящий убегал от невидимой опасности.

Конрад склонялся над мальчиком, пока тот не затих. Только тогда и отшельник закрыл глаза. Раздражение, от которого сводило внутренности, отступило, сердцебиение успокоилось, встревоженные мысли улеглись.

Он не сознавал, много ли прошло времени, спал он или бодрствовал, когда под веками у него стало разрастаться голубоватое сияние. Два инока, одетых в лохмотья, окутанные сапфировым светом, склонились над ним. Младший из братьев опустил изъязвленную руку на плечо старшего.

– Конрад, – позвал его тот, чья тонзура белела сединой.

Губы говорящего не двигались. Голос был полон нежности и любви, от которых зазвенела каждая жилка в теле отшельника. Он узнал своего наставника, а рана на руке второго подсказала, кто его спутник.

– Брат Лео! Брат Франческо!

Он хотел заговорить, но ни звука не слетело с его губ.

– Открой истину в легендах, – повторил Лео суть своего послания.

Слова его эхом отдались в мозгу Конрада, хотя старик, казалось, скорее думал, чем говорил.

– Так это ваше письмо? Оно так не похоже...

– Не обижай гонца. Она исполнила трудную задачу. Будь снисходителен к ее незрелым летам. Тебе еще понадобится ее помощь в грядущих трудах.

– Она?! Ее помощь?

Он сел рывком и уставился через очаг на Фабиано, обратившего к огню узкую спину. Как он прежде не заметил изгиба бедер?

К видению святых следует относиться серьезно. Голоса, услышанные в молитвенном экстазе или в глубоком сне, всегда вещают истину. И теперь они объявили, что ему нельзя оставаться в одной хижине с Фабиано. Ибо разве не предостерегал святой Хризостомо: «Через женщину проникает дьявол в сердце мужчины»?

Конрад положил в огонь последнюю сухую ветку, накинул свой плащ на сонную фигурку и на цыпочках прокрался по соломе к двери. Мыши разбегались у него из-под ног.

Холодный воздух ужалил щеки и уши. Отшельник прижался к стене у дверного проема, обхватил руками колени и возвел глаза к ясному морозному небу. «Лео, что вы делаете со мной? Вы ведь знаете, я не имел дела с женщинами!»

Он был подростком, когда покинул семью Розанны, и с тех пор едва ли хоть раз заговаривал с женщиной. В то последнее лето у него даже от ее загадочной улыбки, от намекающего блеска темных глаз стучало в висках и заходилось сердце. За прошедшие с тех пор годы он привык благословлять боль разлуки как посланную ему Господом во спасение. Им даже не дали попрощаться. В тот день, когда отец Розанны так внезапно отправил его в обитель братьев в Оффида, девочка, по словам ее матери, была нездорова и не могла выйти к завтраку.

Сияющие глаза молодой лани вспыхнули в нескольких шагах от хижины.

Чара – так он назвал ее еще олененком за необыкновенную легкость порывистых движений. Впервые с тех пор, как прочел письмо Лео, Конрад улыбнулся, радуясь, что хоть что-то осталось неизменным.

Он протянул руку, и лань подошла к нему. Отшельник почесал жесткую гривку на шее, из которой каждую неделю извлекал клещей, потом мягко оттолкнул животное. Вот единственное создание женского пола, в обществе коего пристало находиться брату-отшельнику. «Храни меня, Боже, от общества женщины», – молился он, пытаясь снова задремать.

Обычно Конрад радовался рассвету – времени, когда он вдыхал чистый прохладный воздух и присоединял свои молитвы к хору просыпающихся воробьев и воркованию горлиц. Но сегодня, едва первые лучи рассвета просочились сквозь осеннюю листву, мысли его вскипели ключом.

«Если Фабиано девица, – он, – объясняет его беззастенчивое любопытство. Но как мог Лео сказать, что ему понадобится помощь этого любопытного и болтливого создания? »

Он вспомнил: Лео любил и почитал святую Клару. Основательница обители Бедных женщин выказала несокрушимую стойкость, придерживаясь после смерти Франциска доктрины бедности тверже, чем иные братья. Прикованная к постели, истощенная постом и умерщвлением плоти, она держалась за жизнь еще тридцать лет, пока святой отец не одобрил наконец составленный ею суровый устав Бедных женщин. Спустя два дня после того Лео преклонил колени у ее жесткого ложа в Сан-Дамиано и горестно наблюдал, как она поцеловала папскую грамоту и отпустила наконец усталую душу. Но этот блуждающий огонек, Фабиано, эта сопля, что у нее общего с блаженной Кларой, кроме, разве, принадлежности к тому же полу?

Лео рассказывал и о другой женщине – о богатой вдове, которая ухаживала за святым Франциском на смертном ложе. Много лет после того она помогала и Лео, жертвовала ордену деньги на облачение; после того, как его ряса превратилась в лохмотья, давала ему приют в годы изгнания. Донна Джакома дей... словом, из какого-то предместья в ее родном Риме.

Конрад потер замерзшие щеки, обдумывая новую догадку. Донна Джакома, покровительница Лео, конечно могла, и даже с радостью, снабдить его всем, потребным для письма, если она еще жива. Она, должно быть, одних лет с Лео – со святым Франческо она встретилась уже вдовицей. Да, если пергамент – ее дар, дело кажется не таким сомнительным.

Конрад услышал, как послушник – или послушница? – зашуршал внутри хижины соломой. Он спрятал голову и притворился спящим. Фабиано показался в дверях и тут же скрылся за кустами. Конрад устоял перед искушением проследить за ним глазами и проверить, присел ли его гость на корточки или остался стоять.

Был еще один способ проверки, но Конрада он ничуть не привлекал. Как всякий семинарист, он читывал «De Соп-temptu Mundi»[2] папы Иннокентия и еще помнил пассаж, выражавший отвращение понтифика к менструальной крови: «Зерно, коего она коснется, не взойдет, кусты увянут, трава засохнет, деревья уронят плоды, и пес, лакавший ее, взбесится». Если Фабиано девица, и если она уже достигла зрелости, и если, на удачу, у нее как раз теперь месячное кровотечение, ему довольно будет потом осмотреть то место.

При одной мысли об этом к горлу отшельника подступила кислая тошнота и в животе все перевернулось, точно как в тот день, когда он впервые услышал от Розанны об этом проклятии женщин, и позже, когда столкнулся на юге с ведьмой, которая, по слухам, примешивала месячную кровь к приворотному зелью. Ему как раз исполнилось одиннадцать, когда Розанна – она была годом старше – объяснила, почему сегодня не может бежать с ним взапуски до вершины холма. Она словно за одну ночь повзрослела тогда, и с тех пор он всегда смотрел на нее снизу вверх.

Конрад решился. Он не станет пачкаться с этим скотским проявлением женственности. Поднявшись на ноги, он сам удалился от хижины – в противоположном направлении. Выяснить, что представляет собой его послушник, придется каким-нибудь другим способом.

Когда они столкнулись в дверях, Фабиано кивнул ему довольно сумрачно. Кивком пригласив гостя к столу, Конрад потянулся за плетенкой с припасами. Он налил воды из глиняного ведра в две чашки, разрезал пополам лепешку и положил на каждый ломоть сыра и виноград. При этом он непринужденно обратился к Фабиано:

– Что, послушников в Сакро Конвенто по-прежнему наставляет брат Хиларион?

– Что, теперь уже можно нарушить молчание? Кажется, вопрос отшельника не столько удивил, сколько обидел Фабиано.

– Фра Конрад, если вы хотите что-то узнать, просто спросите меня. Ясно, вы уже поняли, что я женщина, так к чему эти неуклюжие ловушки?

– О чем ты? – спросил Конрад, отчего-то сильно смутившись.

– Я просыпаюсь и вижу на себе второй плащ, а вас – спящим на улице. И что я должна думать? Великодушный мужчина догадывается, что делит ночлег с женщиной, и отдает ей свою накидку. За что я ему благодарна. С другой стороны, безмозглый мужчина готов закоченеть в страхе заразиться, словно оспой, женскими несовершенствами, и спасается бегством, оберегая свою чистейшую душу. За что позвольте не благодарить!

Она зубами впилась в ломоть лепешки, словно сожалея, что не может укусить собеседника.

– Я вас правильно поняла?

Бледная кожа ее щек и шеи порозовела, и глаза угрожающе вспыхнули. У Конрада тоже загорелись щеки. От такой прямоты он потерял дар речи. Она разгадала его нехитрую уловку – ну что ж! – но где в ее упреке почтение к иночеству? Право, ему следовало бы рассердиться – если не за себя, то за свой сан.

– На самом деле меня зовут Амата, – продолжала она, не дав ему возмутиться. – Фабиано зовут – или звали – моего брата.

За едой она вертела присланный Лео пергамент, не прекращая жевать и болтать.

– Следовало бы сказать – сестра Амата. Я сестра-служка в Сан-Дамиано. Управляющий знатной дамы прислал в обитель это письмо, и мать настоятельница доверила его мне. Я часто исполняю ее поручения. – Она гневно сверкнула на него глазами. – Представляете ли вы, брат, как опасно даже мужчине, даже монаху в одиночку пересечь эти горы? Если банда разбойников поймет, что им попалась женщина... а не просто кошель серебра или пара новых сандалий, лучше бы мне вскрыли глотку, как крепостные ворота! Жизнь была бы тогда хуже смерти, хуже даже вечной погибели.

– Остерегись, дитя. Ты богохульствуешь, – остановил ее Конрад. – Ничто не может быть хуже, чем лишиться навеки видения Благодати.

Амата ехидно скосила на него взгляд.

– Я знаю, о чем говорю, брат, а насчет вас не уверена. Сколько лет вы не видели настоящей жизни? И не зовите меня «дитя»! Мне скоро семнадцать. Если бы я не попала в монастырь, у меня бы уже не один малыш за юбку цеплялся. – Она улыбнулась, но улыбка была не из приятных. – Ваша Розанна в мои годы ведь была уже замужем?

Теперь покраснел Конрад. Лучше бы она не задевала Розанну. И так ей слишком много известно.

В самом деле, его подруга припозднилась с замужеством – ей тогда было шестнадцать. Он уже два месяца жил с монахами, когда пришло известие. Родители обручили ее с купцом Квинто, писала она и просила молиться за нее и благословить. Он несколько дней постился, наказывая себя за мысли, которые пришли ему в голову над тем письмом. А молиться смог только много времени спустя.

Амата локтем развернула на столе пергаментный свиток, в то же время свободной рукой запихивая в рот виноградины. И озадаченно вздернула брови. Гнев ее растаял мгновенно, как высыхают слезы у младенца, которому показали новую погремушку.

– Тут что-то написано? – спросила она, ведя пальцем по кайме, окружающей послание Лео. – Вот, по-моему, М, а здесь А?

– Где? Дай взглянуть.

Конрад выдернул у нее из-под локтя пергамент и бросился к двери. На свету стало видно, что рамка состоит из крошечных буковок, и в этих мелко написанных словах Конрад узнал руку Лео. Он поворачивал лист, отыскивая, откуда начать чтение, но отрывочные фразы не складывались в связное послание. Первым, кажется, шел приказ, которым оканчивалось письмо: «Servite pauperes Christi».

Конрад бормотал себе под нос, разбирая почерк:

– «Служи беднякам Господа. Фра Джакоба знает, что есть истинное послушание. Кто искалечил спутников? Откуда серафим? Первый Фома отмечает начало слепоты; «Завет» проливает первый луч света. В ладони мертвого прокаженного гвоздь истины. Servite pauperes Christi».

Он прошел полный круг по краю письма, но смысл его оставался так же темен, как при начале чтения.

– Зачем он пишет загадками? – спросила Амата.

– Думаю, если письмо непонятно мне, его не понял бы и Бонавентура, попади оно в его руки. – Отшельник скатал свиток и сунул за пазуху. – Это как раз понятно. Нужно просмотреть легенды и «Завет», которые упоминает здесь Лео, а значит, мне нужно в библиотеку Сакро Конвенто.

Всего лишь произнося эти слова, Конрад похолодел. Таких иноков, как он, существовавших в полной нищете, в монастыре отнюдь не принимали с распростертыми объятиями. Еще молодым монахом, оставаясь в обители, он нажил серьезные неприятности, заметив, что братия неправедно «приобретает».

– «Да не приобретут ничего в собственность, будь то дом, или земля, или что иное», – цитировал он «Правило жизни» святого Франциска. – Взгляните на нас в наших мягких одеяниях, с лоснящимися лицами и сладкой пищей. Мы владеем книгами. Мы владеем этим богатым монастырем. Нам недостает только жен!

То было семь лет назад, в 1264 году. Он тогда недавно вернулся из Парижа, а брат Бонавентура сменил прежнего генерала ордена, Джованни да Парма. Бонавентура не отличался терпимостью к ропщущим братьям, тыкавшим стрекалом в больные места. Он немедленно ознакомил молодого инока с сырыми подземельями, отрытыми глубоко под Сакро Конвенто. Если бы Лео не убедил Конрада дать обет жить уединенно и воздержаться от проповедей, он бы гнил там и посейчас – как тот же Джованни.

– Джованни да Парма – живой мученик, – Конрад.

Он привык беседовать сам с собой или с хвостатым приятелем, которого прозвал Серым Братцем, и забыл о сидящей у стола Амате. А когда поднял взгляд, то увидел, что она застыла, насторожившись, как встревоженный зверек.

– Все будет по воле Божьей, – проговорил он, словно поясняя свои слова. – Я должен отправится в Ассизи, сестра. Нынче же утром.

– Позвольте мне идти с вами? Вдвоем дорога безопаснее.

Конрад замешкался. Новая головная боль. Святой Франциск наставлял своих последователей никогда не путешествовать с женщинами и даже не есть с ними из одной посуды, как было заведено у знати. Поев с ней за одним столом, он, быть может, нарушил устав.

– Обещаю, я буду скромнее скромного, – добавила Амата, выпятив нижнюю губку, но Конрад заметил искорки, плясавшие у нее в глазах.

«Девчонка смеется надо мной, – подумал он. – Но она права – вдвоем безопаснее».

Теперь отшельник вспомнил другую версию устава Франциска, где говорилось, что не следует путешествовать с женщинами, «дабы не возбуждать подозрения». Но кто заподозрит монаха, путешествующего с послушником по имени Фабиано? Воистину святой даже приказывал своим братьям путешествовать по двое; одинокий странник-монах как раз и возбуждает подозрение, и два брата, которых Амата встретила по пути, не могли не заподозрить недоброго. Ему же не пришлось бы нарушать даже дух устава, потому что его нисколько не привлекала эта дерзкая на язык, непочтительная кроха. Опасаться плотского искушения не приходится.

– Смотри же, сдержи слово, – сказал он и огляделся, раздумывая, что взять с собой, а что прибрать перед уходом. И снова остановился в раздумье: – Ты не приметила – брат, которого ты просила прочесть тебе письмо, читал рамку?

– Мог. Старший поворачивал пергамент в руках. Я плохо сделала, что показала ему письмо?

– Боюсь, что так. Я не знаю, может ли оно навлечь на нас опасность, потому что не понял его. Но конвентуалы полагают, что всякое писание Лео ведет к мятежу, и кто знает, не правы ли они.

Он повозился в темном углу за столом и вытащил из-под лавки кувшин-урну.

– Тебе следует знать, где искать свиток – на случай, если мне не придется сюда вернуться.

Сняв крышку, он извлек наружу продолговатый сверток. В комнату просочился запах тухлой рыбы – утешительный запах для Конрада, которому он всегда напоминал об отце и доках Анконы. Осторожно сняв обертку из промасленной кожи и размотав несколько слоев бесцветного холста, отшельник наконец докопался до рукописи и расправил ее на столе. Амата пощупала пальцами материал.

– Это называется «бумажный свиток», – Конрад. – Брат Лео рассказывал, что этот новый материал завозят из Испании – для той же дамы, которая, как я догадываюсь, передала свиток в Сан-Дамиано. Ему понравился. Не надо выскребать, как пергамент, и глаже, и страницы всегда в порядке. Он прислал мне его прошлой весной, поняв, что ему осталось немного времени. Просил сделать копии этой хроники для братьев-спиритуалов, скрывающихся в Романье и в Маршесе. Нас всего горстка, но только мы храним живую истину.

– Какую истину?

– Истинную историю братства миноритов после смерти святого Франциска. Как ни печально, наш орден стал подобен чудовищному грифону. Наполовину орел, он расправляет крылья святости и ревностного служения. Я мог бы назвать десятки братьев, вознесшихся на этих крыльях. Но другая половина его львиная и скрывает когти жестокости и несправедливости. Лео был свидетелем тому, что пришлось вынести братьям, оставшимся верными уставу. Эли-ас, став генералом ордена, многих из них заключил в тюрьму и подверг пыткам, и даже лишил жизни брата Цезаря Спирского; Кресчентиус же, пришедший вслед за Элиасом, рассеял их партию. Иных он послал на мученичество в Малую Армению. Бонавентура...

– Но ведь фра Элиас построил базилику! – перебила Амата, – и целый свет стекается в Ассизи, чтобы увидеть ее!

Конрад медленно выдохнул и напомнил себе о добродетели терпения. Как видно, эта Амата мало что знала о расколе ордена. Ей многому следовало бы научиться, прежде чем она сумеет оказать обещанную Лео помощь. Конрад заговорил снисходительно, как школьный учитель:

– Хотя Элиас был из всех братьев, кроме Лео, наиболее близок святому Франциску, он не постиг главного в жизни основателя. Франциск в своем смирении просил похоронить его за городской стеной, на Колле д'Инферно, куда вывозят городские отбросы и тела казненных преступников. И что же сделал Элиас? По его настоянию весь склон холма был пожертвован ордену – ордену, который ничем не владел при жизни своего основателя, – и он выстроил там самую величественную базилику христианского мира – колоссальный мавзолей для того, кого в народе звали il Poverello – Беднячок Божий! Вот до чего скудно было его понимание!

Амата оживилась.

– Да, и я знаю про Колле д'Инферно! – воскликнула она. – Мой дедушка Капитанио был среди тех, кто отдал склон брату Элиасу.

Конрад недоуменно уставился на диковинку, восседавшую на дальнем конце стола. Сперва оказывается, что она знакома с таким мирским братом, как фра Салимбене, а теперь эта служанка беззастенчиво уверяет, будто ее семья пожертвовала земли для великой базилики.

Амата обеими руками расправила свиток.

– Не лучше ли забрать его с собой? Мать настоятельница его бы спрятала.

– Нет, если нас с ним задержат, мы станем дровами для костра инквизиторов, а свиток пойдет на растопку. Я схороню его в этой урне. Только ты да я знаем, где он лежит, и если я не вернусь...

– О нет! – Амата замахала руками, как хозяйка, отгоняющая мух от котла сваренного пива. – Тут я не смогу вам помочь. Мне ведь не позволено бродить, где вздумается. Я единственный раз перебралась за горы.

– Один Бог знает, что вовлекло тебя в это дело, сестра, но если Он пожелает сделать тебя своим орудием, то даст тебе и средства.

Чтобы снова вложить манускрипт в урну, Конраду пришлось сначала извлечь оттуда холщовый сверток, перевязанный травяным жгутом. Сверток выскользнул у него из пальцев и развернулся на соломе. По полу разлетелись перья, рог для чернил, пемза, линейка, стилос и мелки. Покраснев от досады на свою неуклюжесть, Конрад нагнулся, собирая свои богатства.

– Как видишь, для изготовления копии у меня есть все, кроме пергамента. Я собирался просить мону Розанну каждый раз присылать мне с едой несколько листов.

Амата громко рассмеялась, но не над его неловкостью, как подумалось Конраду.

– И вы называете ученость тратой времени? Уж конечно, вы так не думаете!

– Вот как? И как твоя мудрость пришла к такому выводу?

– Видели бы вы свою рясу! Седалище и локти лоснятся куда сильней, чем колени. Вам так же привычно сидеть на заду, как любому писцу за конторкой.

Конрад не знал, смеяться ему или оскорбиться. И все-таки рассмеялся.

– Признаюсь, – сказал он, – я учился и участвовал в крупных диспутах в Париже. И собственные затевал. Мы, студенты, воображали, что где-то в хитроумных силлогизмах и схоластических спорах откроем ключ к мирозданию. У меня болит голова при одной мысли о том времени.

Он ухмыльнулся, выходя в огород за лопатой. «Я так и не узнал, сколько бестелесных душ могут уместится в суповой миске», – припомнилось ему.

– Подождите немного снаружи! – крикнула ему в окно Амата. – Мне надо заняться... женскими делами.

Конрад немедленно обратил к хижине спину. Опять женские дела! Он и так сегодня испортил себе аппетит, размышляя о них.

Он воспользовался передышкой, чтобы обратить взор в лес, где роса еще блестела миллионами крошечных огней.

Сейчас он понимал, как будет тосковать по этому лесу. Амата возилась целую вечность, но он уже не спешил отправиться в путь. Отшельник понимал, что полюбил эти места, как предчувствие небесного блаженства. Ему хотелось напоследок впитать в себя тишину, торжественность, которую он всегда ощущал здесь. Он решил, что дверь хижины надо будет оставить открытой на случай, если его лесным друзьям понадобится убежище. И задумался, станут ли они скучать по нему и не впал ли он в ересь, приписывая бессловесным созданиям человеческие чувства.

– Я готова! – наконец крикнула Амата. – И кувшин ваш тоже собрала заново.

Отшельник выкопал яму в углу, где стоял стол. Амата не сводила с него глаз, пока он опускал в углубление урну и забрасывал ее соломой. Она даже помогла придерживать на месте крышку, пока он собирал землю и утаптывал ее. Отмывая свой деревянный заступ, Конрад поразился, какая решимость отобразилась в ее лице. Прежде он в ней этого не замечал. Возможно ли, чтобы эта суетная сестра, при всей своей неуместной болтливости, обладала некоторой долей мужской отваги и твердости? И то и другое понадобится ей, решил отшельник, чтобы выстоять в приближающейся буре. А бурю он предчувствовал с такой же неизбежностью, как приближение зимы.

На миг ему представился образ отца, захлебывающегося в пенных гребнях темных валов.

«Помилуй Боже всех нас», – взмолился он.

3

Орфео Бернардоне промокнул лицо широким рукавом арабской туники, поскреб ногтями облепленный волосами загривок и поправил красную левантийскую шапочку, пустым кошельком свисавшую на одно ухо. В порту Акры солнце палило безжалостно, а этим утром еще и с моря не тянул обычный бриз, так что Святая Земля больше напоминала выжженную пустыню, чем Землю Обетованную. Моряк, щурясь, взглянул на ослепительно белые стены мавританских домов, на далекие купола дворцов и мечетей. Высокие пальмы шуршали и постукивали пучками листьев на верхушках тонких стволов, словно жаловались, что приходится тратить скудную тень на притулившихся внизу человечков.

– Ты просто чудо, Марко, – обратился он к своему приятелю. – Коиф сухой, будто только сейчас повязан. Вот только, – он потянул за светлый локон, показавшийся из-под покрывавшей голову молодого Поло темной ткани, – теперь не каждый волосок к волоску.

Паренек оттолкнул его руку.

– Начинающий купец должен сохранять хладнокровие, – заметил он. – Увидят, как ты потеешь, – считай, проиграл торг.

Они прошли под затененным навесом к пересекающимся базарным рядам. Орфео глубоко втянул в себя запахи чеснока, муската, корицы, индийского имбиря и тибетского мускуса. В Риме князья церкви, и светские тоже, отдавали целые состояния за эти пряности, а он здесь мог наслаждаться их ароматами на каждой утренней прогулке. Что за чудо Восток!

По базарной площади шныряли оборванные ребятишки; застенчивые женщины, кутавшие лица в чадру, несли на головах кувшины с водой, напоминая ему хозяек в родной Умбрии, так же носивших воду в селения на вершинах холмов. Только в сравнении с Акрой Умбрия была холоднее обетов девственницы. На припортовых улочках крестоносцы сталкивались локтями с сарацинами, черные мавры и евреи вели торг с армянами и христианами несторианского толка – всё, словно спицы в колесе, сходилось здесь к одному центру – деньгам. Подобно морякам, выброшенным на остров лотофагов, самые различные расы и народы скоро забывали здесь свои священные войны и джихады, забывали и родину, желая одного: вечно пребывать на этом блаженном берегу.

Орфео дивился не столько пестроте населения, сколько терпимости горожан. В его родной Умбрии человека могли отправить на костер за то, что его лохмотья оскорбляли какого-нибудь богатого епископа, или за то, что он в теологическом рассуждении уподобил Небеса кругу сыра. Но в Акре находилось место всякому учению и философии. Минареты, с которых муэдзины призывали к молитве ревностных мусульман, стояли бок о бок с бастионами замков европейской знати, башнями графини Блуа и короля Генриха Второго, госпитальеров, тамплиеров, тевтонских рыцарей и – там, где городская стена спускалась к гавани, – с замком патриарха Акры и папского легата, Тебальдо Висконти ди Пьяченца. В лабиринте улиц и переулков Орфео встречал греков, норманнов, арагонцев, курдов и, само собой, купцов из Пизы и Генуи. Именно на случай встречи с соотечественниками оба юноши нацепили перевязи с мечами поверх одежды.

Сегодня они направлялись через базар в один из извилистых переулков, уводивших вдаль от торгового центра города. В верхнем его конце стоял домик, где музыканты наигрывали зазывные переливчатые мелодии на струнах своих цитр и две куртизанки ждали их прихода.

«Еще разок, пока мы не отчалили в Лайясу», – пообещали им вчера итальянцы. Предстоящее приключение манило их не меньше последней встречи с горячими и нежными сестрами.

– Марко, почему ты молчишь? Что сказал твой отец? – спросил Орфео, протискиваясь между прилавками. – Ну, могу я тоже считать себя начинающим купцом?

Лицо Марко превратилось в непроницаемую маску.

– Он деловой человек, amico![3] И рассудительный. – Маска превратилась в трагическую личину в попытке передать мину старшего Поло. – Орфео – гребец. Он никогда не учился владеть оружием, стычки с генуэзцами в счет не идут. К чему нам такой охранник? Он хоть на коне-то усидит, не то что на верблюде? Да вся Татария станет смеяться над нами, если мы назовем его всадником!

Мрачность с лица Марко перешла в душу Орфео. Этого он и боялся. С тех самых пор, как нанялся гребцом на стройную венецианскую галеру Поло, он мечтал пойти с ними дальше, отправиться вместе с торговым караваном через Великую и Малую Армению, через Турцию и Катай[4] ко двору самого Хубилай-хана. Господи, что за приключение! Он несколькими годами старше Марко, а мог бы вернуться богачом, таким же богачом, каким уродился его приятель. И мог бы жить такой же богатой приключениями жизнью. А теперь, услышав суровый приговор Николо Поло из уст его сына, Орфео понял, что обречен быть моряком. Ему в жизни не скопить столько, чтобы отправиться с купцами, а с отцом и братьями он порвал раз и навсегда – в их торговом предприятии его доли больше нет. Повесив голову, Орфео разглядывал носки своих сандалий, разгребающих уличную пыль.

– Да, и еще одно он сказал напоследок, – продолжал Марко. – заключение речи приговорил: «Но при всем при том он твой друг, сын мой. И раз ты его любишь, мы как-нибудь найдем для него место».

– Что? Правда?! Марко ухмыльнулся.

– Хвала всем святым отцам! Я отправляюсь в Катай! – выкрикнул Орфео, облапив подростка и целуя его в щеку.

Потом от полноты чувств подкинул его в воздух и стиснул так, что тот крякнул от боли.

– Тебе полагается меня защищать, а не ломать мне ребра, – охнул Марко.

Орфео расхохотался, но тут же оборвал смех.

– Кажется, сейчас и начну, – проговорил он, через плечо Марко мрачно разглядывая трех шагавших им навстречу мужчин, одетых в цвета Генуи.

На вид не великаны, на рынке рабов за них не дали бы сотни драхм. А Орфео сложен, как борец, и недаром хвалится, что сумел бы остановить быка. Годы, проведенные гребцом на галере, преобразили его рыхлую в мальчишестве фигуру. А все же их трое, и похоже, эти больше полагаются на мечи, чем на грубую силу.