7

Конрад, проследив взглядом цепочку монахов, потянувшихся в трапезную после вечерни, насчитал не меньше ста двадцати мужчин и мальчиков. Они расселись по сторонам установленных на козлах столов, занявших всю длину большого зала. Дом Витторио провел Конрада, Амату и своего управителя к маленькому столу, стоявшему на возвышении в дальнем конце трапезной. Назначенный на неделю чтец, тяжко вздыхая, взобрался по ступенькам к кафедре и завершил процессию.

Желудок Конрада, изголодавшийся за день, предвкушал трапезу, какой бы скудной она ни была. В обителях строгого устава монахам полагалась вкушать главную трапезу в полдень. Впрочем, дом Витторио не производил впечатления строгого настоятеля. Аббату скорее подошла бы роль хозяина сельского замка – одного из гостеприимных пережитков отмирающей феодальной эпохи, доживающих свой век в высоких башнях. Таким, верно, был и отец Аматы. Вкусные запахи, доносившиеся из кухни, подтверждали догадку Конрада.

Вечерний воздух быстро остывал, но брат кухарь позаботился развести в очаге весело потрескивавший огонь. Конрад отметил, что трапезная служила также и монастырской оружейной. Рыжие блики пламени отражались в полированных ложах арбалетов, блестящих щитах, кирасах и клинках оружия, развешанного по стенам. Если судить по наружности, можно было представить себя в обеденном зале герцога Сполето.

По знаку дома Витторио чтец принялся читать житие бенедиктинского святого из некролога ордена. Шепотки за столами тотчас же стали громче. Головы завертелись по сторонам. Конрад заметил, что больше всего взглядов устремлялись на Амату, и хуже того, девица отвечала на них своей широкой зазывной улыбочкой.

Неужели она не понимает, что среди распущенной братии она в одежде мальчика подвергается не меньшей опасности, чем в женском облике? Конрад чувствовал себя Лотом, укрывающим явившихся к нему ангелов от жителей Содома и Гоморры. Правда, Амату самое пылкое воображение не уподобило бы ангелу, но все же он чувствовал, что в ответе за нее. Склонившись вперед, он шепнул:

– Скромнее, брат мой, скромнее!

К счастью для душевного спокойствия Конрада, появилась еда. Вместо жидкой похлебки, хлеба из зерна грубого помола и сухого гороха – легкого монашеского ужина – повар с малым воинством кухарей внес в зал блюда с жареной свининой и ломтями сыра. Один из молодых поварят шествовал впереди с белыми пышными караваями. Другой разливал в кубки сладкое вино, между тем как дом Витторио гостеприимно улыбался гостям.

– Вкушайте, братья. Завтра вам снова в дорогу. Укрепите силы.

Прежний шепот достиг крещендо веселого пиршества, совершенно заглушив бормотание чтеца. Конрад заметил, что охотничьи собаки пробрались в зал и устроились между столами. Временами кто-нибудь из монахов подбрасывал в воздух обрезок мяса или кусок хлеба, и псы, рыча, схватывались между собой, сражаясь за угощение. Послушники на нижнем конце стола забавлялись, норовя подбросить кусок на край соседнего стола, так что соседу приходилось спасать свою порцию от щелкающих челюстей.

Совесть не позволяла отшельнику есть с той же жадностью, что и монахи, но пустой желудок сказал свое веское слово. Конрад прикончил толстенный кусок окорока, доставшийся ему как гостю. Амата тоже ни в чем себе не отказывала, а когда трапеза была окончена, веселилась в компании монахов, пока столы снимали с козел. Пустые жестяные чаши катались по полу среди объедков, но собачий лай перекрывал их звон псы жадно набросились на недоеденные куски. Среди творившегося бедлама Конрад видел, что губы чтеца продолжали двигаться. Наконец монах закрыл книгу и осенил себя крестным знамением.

Ужин был окончен.

Кухонное войско выстроилось вдоль стены, ожидая, пока насытятся собаки, а остальная братия потянулась в базилику на повечерие – последнюю дневную службу.

Войдя в неф, бенедиктинцы заняли привычные места под хорами. Конрад с Аматой нарушили обыденный порядок. Два серых монаха стояли поодаль от других в северном приделе, пока черноризная братия молилась о даровании спокойного сна и обороны от козней дьявола, который, как предостерегал их псалом, бродит кругом sicut leo rugiens – «подобно льву рыкающему». Конрад склонил голову и пожалел, что Амата не знает латыни и не может внять этому предостережению.

Отшельник так давно жил вне монашеской общины, что позабыл, какое гулкое эхо будит под церковными сводами хор мужских и юношеских голосов, слитых воедино. При всем их безобразном поведении, признал он, петь эти братья умеют. В особенности басы рокотом отзывались в его груди. Когда стало смеркаться и вечерний полумрак скрыл молящихся друг от друга, он позволил переполнявшему его сердце трепету пролиться слезами на щеки. Он не знал и не заботился, видит ли эти слезы Амата. В эту минуту он был так же одинок в переполненной базилике, как одинока была она на горном плато вчера вечером.

За гимном последовало время молитвенного созерцания, после чего дом Витторио подошел к братьям и знаком поманил их за собой. Аббат привел их в спальное помещение, примыкавшее к его кабинету.

– Обычно здесь сплю я, – сказал он, – но, к несчастью, наша гостиница теперь как раз перестраивается, и я уступаю свою постель почетным гостям.

Комнату освещала единственная свеча, но даже ее свет открывал куда большую роскошь, чем ожидал встретить в монастыре брат Конрад. Заваленный свитками стол стоял перед окном, закрытым стеклами, а под конторкой для письма виднелась мягкая табуреточка. Каменные стены скрывались за двумя большими коврами. На одном изображен был охотник, пронзающий копьем кабана, на другом – соколятник, снимающий колпачок с ловчей птицы. Однако больше всего потрясло отшельника ложе аббата. Монаху пристало спать на простом тюфяке – полотняном мешке, набитом соломой. Здесь же постель представляла собой деревянную раму, приподнимавшую перину над холодным полом. Занавеси балдахина, укрепленного на столбиках кровати, открывались достаточно широко, чтобы показать зрителю пуховое одеяло и гору подушек, огромных, как мешки с мукой. Задернутые же, занавеси должны были предохранять зимой от сквозняков, а летом от мошкары. Конрад заподозрил, что и перина на этом ложе пуховая, и задумался, случалось ли самому папе почивать в подобной постели.

Аббат подошел поближе к Конраду и сказал негромко:

– Постель достаточно широка для вас обоих, но для вашего послушника можно положить отдельный матрас.

Говоря это, он пристально вглядывался в лицо Конрада, и отшельник понял, что аббат испытывает его.

– О нет, нет! – запинаясь, выговорил Конрад и попятился к двери. – В одной комнате? Не пристало...

Аббат кивнул и вскинул руку.

– Ни слова более. Вы совершенно правы: не следует давать почву для подозрений. Нахождение ночью в одном помещении может быть ложно истолковано. Мальчик будет спать с другими послушниками.

Он обратился к Амате:

– Идем со мной, сын мой.

Амата пожала плечами. «Что я могу сделать? У меня нет выбора» – говорил ее взгляд. Улыбнувшись, она последовала за домом Витторио.

– Постойте! – вырвалось у Конрада.

В спешке он схватил девушку за ушибленное плечо, заставив ее пискнуть от боли. Ее пронзительный визг поразил всех троих. В замешательстве Конрад поспешно заговорил, надеясь прикрыть ее и отвлечь внимание аббата.

– Я забыл упомянуть, преподобный отец, что Фабиано вчера имел несчастье повредить плечо.

Голос у него дрожал, выдавая волнение, но Конрад продолжал говорить.

– Его надо устроить поудобнее, мне же вполне достаточно циновки в монашеской опочивальне. Я привык спать на голой земле.

Дом Витторио с любопытством покосился на Амату и следом за отшельником направился к двери.

– Как хотите, фра Конрад.

Он еще раз оглянулся, выходя из комнаты.

– Пусть тебя не будит звон к бдению, юный брат мой. Отдохни хорошенько. Если утром плечо еще будет болеть, я скажу лекарю, чтобы осмотрел тебя.

Амата поклонилась пожалуй, слишком охотно, как показалось Конраду. Бедняжка не смела заговорить, опасаясь, что голос снова выдаст ее.

Конрад уже понимал, что не будет ему покоя, покуда они отсюда не выберутся. Пока он шел за аббатом в монашескую спальню, у него свело живот: давал себя знать жирный окорок. Стук сандалий дома Витторио и даже шлепанье босых ног Конрада казались непозволительно громкими в темных незнакомых стенах монастыря. Отшельник с беспокойством оглядывался: за каждой освещенной лунным светом колонной ему чудилась притаившаяся тень, скрывающая лицо под куколем. «Прошу тебя, Амата, будь благоразумна этой ночью», – молил он, но она, конечно, не слышала его мольбы, устраиваясь на ночь в пышной постели.

Конрад, привыкший к тишине, нарушаемой разве что царапаньем сосновой ветки по стене хижины, метался на подстилке. Опочивальня была разгорожена на малые кельи для каждого спящего, но низкие дощатые загородки не защищали от какофонии храпа десятков спящих иноков.

Впрочем, будь здесь даже тихо, как на кладбище, беспокойство за Амату не дало бы ему уснуть. Он вздрагивал от каждого шороха соломы, от каждого скрипа половицы. Час за часом его воображению представлялись монахи, покидающие свои ложа и возвращающиеся обратно. Наконец в середине ночи усталость одолела, и он соскользнул в тревожную дрему. Отдых оказался недолгим. Безжалостный ночной колокол объявил, что настало время подниматься к бдению.

Полусонный Конрад пробормотал себе под нос слова псалмопевца, которого накануне цитировал Амате: «Семь раз в день вознесу я хвалу Тебе, и ночью стану взывать к имени Твоему». «Будь проклят царь Давид и его бессонница», – буркнул отшельник и немедленно укорил себя за богохульные мысли и изнеженность тела. Как видно, в лесном убежище он слишком избаловал храм своей души, если даже эти разгульные черные монахи способны его пристыдить. Отшельник протер глаза, потянулся и следом за молчаливыми монахами поплелся в базилику. На ходу он зябко ежился: ночь выдалась холодной, а до восхода солнца оставалось еще пять часов. В церкви братия выстроилась в четыре ряда по обеим сторонам нефа, причем посвященные в духовный сан встали на возвышении у стен, а послушники стояли перед ними на уровне земли. Конрад, не имевший своего места в здешней иерархии, пристроился на нижнем конце одного из монашеских рядов. Аматы не было видно. Вероятно, она последовала совету дома Витторио и решила выспаться.

Отшельник урвал еще минутку сна, пока его сосед раскладывал шелковые закладки в большой псалтырь и книгу антифонов, раскрытых на высокой подставке. Заставив себя наконец разлепить глаза, он с легким удивлением убедился, что все выглядят такими же сонными, как он сам. Даже дом Витторио, как видно, плохо спал. Глаза у него припухли, и голос, когда он пропел первое благословение службы: «Tube, Domine, benedicere»[9], дребезжал, как ржавые цепи подъемного моста.

Один за другим шли, хромая, гимны, псалмы и антифоны, и вот настало время первого чтения. По знаку дома Витторио Конрад поклонился малым поклоном и поднялся на возвышение под кафедрой аббата. Кто-то из монахов уже открыл книгу на нужном месте. Конрад вспомнил монастырский опыт и привычно затянул «Литургию к мученикам». Читая, он все больше преисполнялся гордости за свое место среди этой черной братии, за святого Франциска, столь чтимого даже в чужом, соперничающем ордене. И вдруг, перевернув новую страницу, он онемел. Три раза перечитал заглавие: «Lectio de Legenda Major ministri Bonaventurae»[10].

«He затем ли Господь заставил меня пройти эту ночь мучений?» – задумался он. Следующий текст был отрывком из «Главного предания» – составленного Бонавентурой жизнеописания святого Франциска. Быть может, это хоть какой-то ключ к загадке Лео. Конрад снова повторил про себя отрывок из письма наставника, между тем как руки его бессмысленно стискивали края кафедры. «Прочти глазами, восприми разумом, ощути сердцем истину легенд».

Монахи внизу многозначительно покашливали, напоминая чтецу о его обязанностях. Ряды бледных раздраженных лиц обратились к нему, а дом Витторио снова отчетливо прочистил горло. Конрад поклоном извинился за промедление и снова приступил к чтению.

«Franciscus, Assisi in Umbria natus...» – продекламировал он. «Франциск, рожденный в Ассизи в Умбрии...»

Скоро беглость чтения вернулась к нему. Однако на половине седьмого поучения Конрад снова споткнулся. Здесь описывалось, как за два года до смерти Франциска святому явился серафим с шестью сияющими огненными крылами, запечатлевший на руках, ступнях и боку его раны распятого Христа.

Так или иначе здесь следовало сделать паузу. Явление ангела, запечатлевшего на теле святого Франциска святые стигматы, было самой трогательной и драматической картиной в истории ордена. Всякий инок на его месте был бы растроган. Но, сердцем умиляясь этому видению, мысленно отшельник твердил вопрос Лео: «Откуда серафим?» Не этого ли серафима подразумевал его учитель? Едва ли, ведь ангел, несомненно, явился с небес. Почему нее Лео спрашивал: откуда?

Он рад был бы продлить паузу, чтобы разобраться в сумятице мыслей, но надо было продолжать. Закончив отрывок, он воспользовался передышкой, чтобы прийти в себя, пока монахи пели респонсорий[11] и следующий за ним версикул[12]. Однако тихое движение перед кафедрой снова отвлекло Конрада. Один из послушников, только теперь подоспевший к службе, простерся перед алтарем в раскаянии за свою леность. Однако, поднявшись и заняв место в ряду других, он немедленно шепнул что-то соседу, прикрываясь ладонью, и оба захихикали. Конрад проследил их взгляды, обращенные в темную часть нефа, и увидел входящую Амату. Она встала в ряд послушников лицом к опоздавшему юноше и (возможно ли?), кажется, украдкой улыбнулась ему. Конрад прищурился в полутьме освещенной свечами базилики. Была улыбка, или глаза его обманули? В колеблющемся свете, с высоты кафедры чтеца невозможно было разобрать наверняка.

И снова хор напомнил ему о долге. Монахи кашляли так дружно, что их кашель молено было принять за часть службы. Громче, чем при первой заминке, отметил Конрад, принимаясь за последний урок. Полусонный, одолеваемый вопросами разум повиновался медленно и тупо, как вол насмешника Примо.

Какое ему дело, чем занимается Амата? Выпевая последний пассаж, Конрад вдруг почувствовал накатывающую волну ярости. Описание смерти святого не способно было соперничать с бурей, поднявшейся в его голове.

«Праведен ли мой гнев?

Как-никак, я за нее в ответе.

Не так. Бог дал ей свободную волю, как всякому человеческому существу, и к тому же ей не пришлось бы оставаться здесь на ночь, если бы не ее собственные хитрости.

Но женщина – сосуд скудельный. Ей нужна была моя сила. Я должен был найти способ стеречь ее сон».

Он сам не знал, как сумел довершить чтение и спуститься с кафедры. И тут тоненький голосок в голове шепнул: « Уж не ревнуете ли вы, брат Конрад?»

Что за вздор! Проходя мимо Аматы на пути к своему месту, Конрад послал девушке свирепый взгляд. Краем глаза он заметил, что она смутилась, но отшельник уже не смотрел на нее.

Заняв свое место в хоре, Конрад опустился на скамью и уставился вниз, на склоненную стриженую головку в ряду послушников. Тонкая шейка жарко покраснела, а узкие плечи заметно вздрагивали. Под заключительный хорал Конрад благоговейно обратил взгляд на золотую скинию, стоявшую на алтаре.

«Прости меня, Господи, – взмолился он. – Я несправедлив к ней. Ужасно несправедлив».

8

– Конрад, понесите еду! Мое плечо не выдержит! Амата с отшельником едва перешли мост перед монастырскими воротами и не скрылись еще с глаз привратника.

– Прости, сестра. Будь терпелива. Нам надо убедить дома Витторио, что тебе лучше, не то он обязательно пошлет тебя к лекарю.

– А вот и не пошлет, – уверенно возразила девушка.

– Почему ты так решила? Разве не слышала, что он сказал вчера?

– То вчера, а сегодня ни за что бы не послал! И все равно мы уже вышли из аббатства.

Она поморщилась, скидывая с плеча мешок и передавая его Конраду. Келарь не поскупился, снабжая их припасами на дорогу.

Там, где тропа уходила вниз, к городку, Амата остановилась и обернулась на обитель святого Убальдо, черной глыбой заслонявшую розоватое рассветное небо. Над аббатством серые утренние пуховки облаков разгорались утренним сиянием.

– Вам не кажется странным, – девушка, – что солнце всегда восходит на востоке?

– Что? При чем тут...

– Никогда не задумывались? Каждый вечер солнце уходит за западный край мира, но к началу дня возвращается туда, откуда пришло накануне. Вы никогда не удивлялись?

– Нет. Я знаю, что для Бога нет ничего невозможного, и мне довольно этого понимания.

– А ведь в то время, когда мы пели гимны в темноте, солнце уже грело нашего нового папу. Дом Витторио говорил, что он сейчас уже должен быть в море, плыть в Венецию от Земли Обетованной. Вы помолились с утра за его безопасное плавание и за всех молодых моряков?

– Я и об избрании услышал, только когда мы нарушили молчание после заутрени. И конечно пожелал святому отцу Божьей помощи. Да... И тем, кто плывет с ним, тоже.

Амата улыбнулась с притворным смирением, к которому Конрад успел привыкнуть за время пути. После окончания бдения он старался быть снисходительным, искупая недостойные ночные подозрения. Девушка не выказывала удивления такой переменой, но открыто радовалась ей. Однако от вопросов о том, как прошла ночь в спальне дома Витторио, предпочитала уклоняться. Конрад заподозрил, что девица нарочно дразнит его, и полагал, что, подумав о ней плохо, сам заслужил такое обращение. Про опоздавшего послушника он и спрашивать не стал, понимая, что не добьется ответа.

Снизу по извилистой тропе к ним долетел слова утренней молитвы, возвещавшие время открытия ворот.

Губбио раскинулся на пыльном дне долины. Очертания городка напоминали человеческую ступню, растопырившую толстые пальцы: улицы тянулись в расщелины между горами Кальво и Инджино. За стеной Конрад увидел развалины римского театра. Видимо, Игувиум, как назывался город во времена цезарей, занимал тогда большую часть равнины по берегам Чьяджио, пока века схваток с соседними городами-государствами не загнали его в пределы нынешних стен.

Мучительный визг проржавевших петель сообщил им, что ворота открылись, впуская новый день, вырвавшийся из предрассветной тишины. Конраду вспомнилось, как он в прошлый раз проходил через Губбио – в ту весну, когда получил от Лео рукопись.

– Тебе знаком обычай Corsa dei Ceri[13], сестра? – спросил он.

Амата мотнула головой.

Он остановился, опустил наземь свою ношу.

– Я видел однажды. Каждый год пятнадцатого мая, в канун дня их покровителя, жители Губбио наперегонки бегут в гору Инджино, от тех ворот, что под нами, к аббатству. Три команды по десять мужчин несут каждая три огромных свечи. Высотой свечи в шесть раз больше человеческого роста, тяжелые, как чугун, и на верхушке каждой восковая фигура святого: святой Убальдо, святой Георгий, и святой Антонио Скромник. Удивительное зрелище: мужчины кряхтят на подъеме, святые покачиваются на своих пьедесталах, а весь город бегом следует за ними, подбадривая криками.

– И который святой победил в тот год, когда вы здесь были?

Конрад пожал плечами.

– Понятно, каждый год должен побеждать святой Убальдо, раз он покровитель города. Вторым всегда приходит святой Георгий, и последним – Антонио.

Амата расхохоталась:

– И зачем же тогда состязание? Отшельник уже снова шагал вниз по тропе.

– Ты пойми, сестра, такой обряд существует только ради укрепления веры сельских жителей. Будучи неграмотными, они не могут черпать вдохновение в Писании, как ученые епископы и клирики. Верующим нужен образ или зрелище, к которому они могли бы собираться, так что ежегодная весенняя гонка пробуждает в них дремлющую веру. Для них это то же, что возвращение тепла для их полей.

У ворот они приветствовали стражу и вошли в город. Рядом с ними бежал худенький мальчуган с исцарапанными ногами, погоняя перед собой стадо коз. Бубенчики козлят шумно бренчали, когда малыши скакали вокруг отягощенных выменем мамаш и весело бодались друг с другом. Конрад с неудовольствием посмотрел на скотину. Дружба с дикими тварями, обитающими вокруг его хижины, в том числе и с дикими козами, не мешала ему разделять общее мнение по поводу их домашнеих сородичей. Конечно, не демоны, но что-то сатанинское мерцает в этих неестественно желтых глазах. Их тайное могущество было скорее родственно древним сатирам: выпуклые ребра, завитые рога, тяжелое вымя или мошонка, косматые бороды и кровь, настолько горячая, что, как пишут в бестиариях, способна расплавить алмазы. Проходя мимо, Конрад вздрогнул и перекрестился.

В верхней части города было много каменных домов. Повсюду, где проходили Конрад с Аматой, служанки отворяли двери и ставни, принимались за утренние хлопоты. Они уже спустились на две тысячи футов от монастыря, но улицы уходили вниз так же круто, как горная тропа. Им приходилось осторожно пробираться по не просохшим еще переулкам, опасаясь поскользнуться или наступить в содержимое ночных горшков, выплеснутых из окна.

Конрад хорошо знал город. Он собирался пройти через пьяццу Гранде, спуститься по виа Паоли до пьяццы дель Меркато, пересечь напрямик рыночную площадь и вскоре выйти из города через Мраморные ворота.

Отшельник торопился оставить Губбио позади. Ему было тесно среди множества домов, верхними этажами почти соприкасавшихся друг с другом, и неуютно рядом с их полусонными обитателями. Но Амата, никогда не бывавшая в Губбио, расспрашивала о каждом мало-мальски приметном здании, от необычной постройки собора Святых мучеников Мариано и Джакопо, задняя стена которого Уходила в склон холма, до палаццо Преторио. Глухие стены крепостных башен, принадлежавших знатным родам, врезались в небосклон, в переулках теснились деревянные лачуги простых горожан, и девушка непрестанно вертела головой по сторонам, останавливаясь на каждом углу. К тому времени, как они добрались до пьяццы дель Меркато, многие торговцы уже открыли лавки и начали зазывать покупателей, сметая своими воплями последние остатки утренней тишины.

– Buon giorno[14], братья, – пропела женщина, на голове которой покачивался высокий кувшин.

За ней плелась крошечная девчушка, обнимавшая булку почти с нее ростом. Девочка была одета как монахиня – несомненно по обету, данному родителями. Ее босые ножки покраснели от холода, и Конрад задумался, почему бы обутой в башмаки матери не справить дочери такие же. Может, девочка была не дочерью, а служанкой?

Булочники, по обыкновению, разложили свой товар раньше других торговцев, и у Конрада от благоухания теплого хлеба рот наполнился слюной. Амата послала ему жалобный взгляд и молитвенно сложила ладони, но Конрад только повел плечом:

– Ты же знаешь, сестра, что у нас нет ни динария. И молить о милостыне не приходится, раз еды у нас в избытке.

Она скорчила недовольную гримаску, которой он счел за лучшее не заметить. Что-то она с утра слишком игрива!

Отшельник пробирался по краю площади, держа курс на обитель святого Франциска на дальней стороне. В былые годы он бы задержался в пути, чтобы провести время с братьями-иноками из Губбио, но после долгих лет одиночества опасался почувствовать себя чужим среди них. Когда они проходили под стенами монастыря, по спине у него прошел тревожный озноб, странное беспокойство. Но впереди уже виднелись раскрытые Мраморные ворота, и за ними – пустынная дорога к Ассизи. Он ускорил шаг, словно его подстегивали вопли торговцев. Они уже почти миновали рыночную площадь, когда три пронзительных вскрика трубы разорвали шум площади. «Покайтесь! Покайтесь! – прогремел мужской голос. – Penitentiam agite![15] Близится Царствие небесное. Оно ближе, чем вы думаете!» Ватага мальчишек, раздосадованных неудачной попыткой забросать камнями спасавшегося на крыше кота, поспешно нахватала новых камней и затесалась в толпу взрослых. Обстреливать сумасшедшего гораздо веселее, чем кота. И мишень побольше будет – на две головы выше обступивших его горожан. – Выйдем на дорогу, пока они там заняты, – обратился Конрад к Амате и, не услышав ответа, обернулся, чтобы увидеть, как его спутница устремилась вслед за мальчишками.

Проталкиваясь за ней, он скоро оказался в переднем ряду зевак. Человек, которого горожане называли Джакопоне, взобрался на подножие каменного фонтана и оттуда метал в толпу свирепые взгляды. В домах вокруг площади уже открылись все окна, и на балконах показалось даже несколько бледных благородных донн – редкое зрелище, отметил Конрад. Такие знатные дамы выходили на улицу только ради воскресной мессы, опасаясь загрязнить уличной грязью свои роскошные трены. Обычно на городских улицах попадались только простолюдинки да служанки. Джакопоне вознес руки к небу и медленно повернулся по кругу, обводя зрителей взглядом глубоко запавших светло-карих глаз, подернутых красными прожилками. Острых скул, выступавших на обтянутом кожей черепе, не скрывала даже запущенная борода. На нем была только набедренная повязка да черный плащ из овечьей шерсти с большим красным крестом во всю спину.

– Я пришел из Рима! – провозгласил он. – Я видел папский двор!

Кое-кто неуверенно захихикал, но соседи тотчас зашикали на дерзких. Очень немногие из слушателей могли бы сказать о себе то же самое. Джакопоне не обратил внимания на перешептывания внизу.

– Я хочу рассказать вам о трудовом дне римских кардиналов. Что ни день после папской консистории, где они обсуждают дела королей, и законы, и прочие мирские дела, эти... кардиналы-загребалы жрут и пьют, как жирные свиньи. Затем они валятся на свои ложа и вкушают полуденный сон. После полудня они слоняются по своим покоям, изнемогая от безделья, или забавляются с собачками и лошадьми, перебирают драгоценности да проводят время с благородными племянниками и племянницами.

До сих пор он говорил спокойно, теперь же обратил обвиняющий перст к церкви Святого Джованни Батиста за площадью и прогремел:

– Надо ли удивляться, что франки извлекли из земли ужасное послание – письмо, написанное кровью в глубинах ада самим Люцифером и адресованное с любовью его дражайшим друзьям, прелатам церкви? «Примите мою великую благодарность, – говорится в нем, – за все души, порученные вашим заботам и доставшиеся мне».

Конрад впервые слышал о таком письме. Ужас приковал его к земле, словно злой дух из подземного мира прошел сквозь его тело, оставив после себя смертное оцепенение. Трепет, объявший толпу, был виден простым глазом.

А Джакопо продолжал свою обвинительную речь:

– Не зря так схожи слова «Пилат» и «прелат»! Наши благородные и разбухшие от богатства прелаты распяли бы нищего Христа так же верно, как злодей Пилат двенадцать столетий назад!

Он выдержал паузу, давая слушателям время усвоить его мысль, и в эту паузу ворвался пронзительный женский голос. Одна из благородных дам в алом платье дрожащим голосом выкрикнула из своего окна:

– Ты лжешь! Не был ты в Риме, не то не стал бы говорить непочтительно о святых людях!

Она прижала ладонь к своей выдающейся груди, поглаживая приколотую там драгоценную брошь. За ее спиной появился на балконе слуга и набросил на нагие плечи хозяйки зимнее mantello[16], отороченное черным мехом.

– Говори, Джакопо! – выкрикнула женщина из толпы. – У нее самой дядя из тех жирных кардиналов!

Джакопо стянул шерстяной плащ на тощей груди, бросил короткий взгляд на балкон и прикрыл глаза.

– Я расскажу вам о женщинах, о суетности женской – vanitas feminorum[17]. – Он пропел эти слова, не открывая глаз, словно исполнял наизусть песню или поэму. – Женщины, вы обладаете силой причинять смертельные раны. Ваш взгляд смертоносен, как взгляд василиска, но тот никому не причинит вреда, если человек не встанет на его пути, вы же открыто расхаживаете повсюду, отравляя все своими взглядами. «Мы раскрашиваем лица, чтобы угодить своему мужу», – говорите вы – и лжете. Он не радуется вашей суетности, зная, что вы стараетесь для другого. Но вы хитры, дьявольски хитры. Высокие подошвы дают вашим мелким телам статность и важность. Вы превращаете свою бледную кожу в лепестки роз, а свои темные волосы в светлые посредством мерзко пахнущих притираний. Вы разглаживаете лица, покрывая их мазью, больше подходящей для старых скукоженных сапог. Если вы производите на свет девочку с некрасивым носом, вы ущемляете носик младенца, пока он не обретет угодную вам форму. Вы слишком слабы, чтобы сражаться, но слабость ваших рук более чем восполняется резвостью языка.

Лицо Джакопо стало суровым, и он не открыл глаз даже тогда, когда женщина на балконе вскрикнула:

– Он сумасшедший! Гоните его из города!

Один из мальчишек воспринял ее крик как призыв к действию.

– Pazzo! Pazzo![18] Сумасшедший! – завопил он и собрался запустить в проповедника камнем, но Конрад перехватил его руку, и камень, не задев проповедника, ударился в основание фонтана.