27

Знакомые виды один за другим открывались перед Орфео, въезжавшим на Меркато[52]: римский храм Минервы, чьеза[53] ди Сан-Николо, стоявшая перед его родным домом. За годы его отлучки рыночную площадь вымостили кирпичом, так что в мостовой наполовину утонули ведущие к храму ступени, а конские копыта порождали непривычно гулкое эхо. Слева от церкви он увидел торговый участок, издавна закрепленный за их семейством. Дом и торговое предприятие удобнейшим образом располагались в самом сердце города: рыночная площадь начиналась всего в нескольких шагах от склада, где над сырцовой шерстью, поступавшей со всей Умбрии, трудились отцовские работники.

Орфео повернул коня в обход церкви, к каменному дому, где провел первые пятнадцать лет жизни. Здесь стояла странная тишина. Даже стук в дверь показался жутким в затихшем городе. Отворил незнакомый слуга, высокий и коренастый – ему пришлось наклониться, чтобы выглянуть в дверной глазок. Из такого вышел бы хороший воин, а в доме этот здоровяк казался не на месте. Слуга подтвердил, что братьев Орфео нет дома.

– Тогда я их подожду, – сказал Орфео. – Я младший сын сиора Анжело.

По лицу слуги прошла тень подозрения:

– Я думал, что знаю всех сыновей синьора. Если вы ищете отца, то найдете его в счетной комнате. Я вас провожу.

– Не трудись. Я знаю дорогу.

Как это похоже на отца: отказаться от возможности воочию увидеть папу – ради ведения счетов! По правде сказать, Орфео даже обрадовался случаю поговорить с отцом до возвращения братьев. Примирение будет достаточно трудным и без лишних ушей.

– Все-таки я пройду с вами, – твердо возразил слуга, растопырив руки и преградив Орфео вход в дом.

Тот пожал плечами и вскинул ладони.

– Ну конечно! Уж он-то не позволил бы чужаку оказаться у него за спиной. – Неуклюжая попытка пошутить не встретила отклика.

Слуга отступил, и они вместе прошли сквозь жилые помещения в рабочую половину. Когда слуга взялся за ручку двери, сердце у Орфео забилось чаще. Он вытер вспотевшие ладони о рубашку.

Отец сидел за столиком, развернутым к окну, спиной к двери. Перед ним были раскиданы листы пергамента. Погрузившись в расчеты, он даже беглого взгляда не уделил вошедшим.

В молодости Анжело Бернардоне был таким же плечистым и крепким, как его младший сын, но десятилетия за столом не прошли даром. К старости торговец обрюзг и располнел. На жирных пальцах, державших гусиное перо, вспыхивали драгоценные камни перстней – на каждом пальце по перстню – должно быть, от боли в суставах. На рукаве у него была черная повязка.

– Даже ради папы от книг не оторвешься, да, папа? – Орфео надеялся, что его сердечность не кажется слишком натужной.

Отец, не отрывая носа от листов, проворчал:

– Эта чертова двойная бухгалтерия... Флорентийские выдумки! – Он хотел добавить что-то еще, но вдруг замолчал и развернулся на стуле. – Ты еще кто такой?!

– Неужто я так изменился? Я Орфео.

Молодой человек сумел раздвинуть губы в улыбке, хотя сердце уже сжимало недоброе предчувствие. Орфео начинал понимать, что примирение не состоится.

– Не знаю никакого Орфео. Убирайся из моего дома. Слуга потянулся за мечом, но Орфео остановил его, вскинув руку.

– Отец, мне тоже нелегко. Я всю дорогу из Акры проделал с новым папой и пришел сюда только по его настоянию. Он хочет, чтобы я с вами помирился.

Двойной подбородок Анжело стал ярко-розовым, словно выскобленная кожа свиньи.

– С самим папой, говоришь? И поэтому я должен простить неблагодарного отпрыска, который отвернулся от родного отца и братьев? Ты не забыл ли, что я вырос в одном доме с безумцем, которого ассизцы провозгласили вторым Христом? Так что меня не слишком впечатляют святые. Нет, слушай меня, Орфео-бывший-Бернардоне, и слушай хорошенько. Ты более не имеешь доли во мне и в моем. Если ты женишься, я объявлю твою жену вдовой, а детей сиротами. Твою долю наследства я передаю твоим братьям. Единственное укрытие, какое получишь ты от меня, – четыре ветра. Я предаю тебя зверю лесному, птицам небесным и рыбам морским. – И он снова повернулся к своим гроссбухам. – Вот тебе твой мир. А теперь сгинь с моих глаз.

Орфео слушал и терпел слишком долго.

– Ты и самого ада не боишься, старый убийца! Сперва вы с Симоне делла Рокка перерезали ту семью в Кольдимеццо, теперь родного сына объявляешь мертвым? Даже отец блудного приказал заколоть тучного тельца, а не сына.

Румяное лицо старого торговца вдруг побледнело.

– Не всех перерезали. Дочь Симоне пощадил. В его голос на миг закралась нота слабости.

– Девочка еще жива?

– Не знаю. Я бы предложил тебе спросить Симоне, потому что он сделал из девчонки домашнюю рабыню, да он два дня как умер.

Анжело указал на черную повязку на рукаве.

– А... Не удивительно, что у тебя испуганный вид. Грехи давят?

В самом деле, отец его словно съежился в скорлупе своего объемистого тела. Орфео поймал себя на том, что надеется: не смягчит ли его сердце хотя бы страх Божьего суда.

Но когда отец заговорил снова, голос его звучал по-прежнему холодно:

– Чего я тебе желаю, ты слышал.

Его тяжелая голова на миг поникла на грудь, но тут же вскинулась. В глазах блеснула внезапная мысль:

– Одну памятку я хочу тебе оставить. Отдам сейчас же, потому что надеюсь не увидеть больше тебя, изменника, в этих стенах.

Анжело стянул с пальца один из перстней, повертел и швырнул в сторону Орфео. Вещица со стуком упала на пол.

– Отдай ему и выпроводи из дома, – приказал слуге старший Бернардоне.

Тот поднял перстень и передал Орфео. Молодой человек сжал в пальцах золотое кольцо, с любопытством погладил бирюзовую вставку. Надел кольцо на палец – оно оказалось велико и свободно проворачивалось. Отвесил в сторону стола легкий поклон и молча вышел из дому вслед за слугой.

Проводя лошадь через двор Меркато, юноша качал головой, уставившись на брусчатку мостовой и дивясь, как это день так неладно обернулся после благословения Тебальдо. Сперва та женщина у городских ворот, теперь отец, навечно изгнавший его из дому и заживо похоронивший. Орфео впервые в полной мере ощутил на себе последствия давнего решения, принятого с мальчишеской поспешностью шесть лет назад. Захлопывая за собой дверь отцовского дома, он и не мыслил, что отец может повернуть ключ в замке.

Единственная хорошая весть, какую он услышал с утра, – та девочка из Кольдимеццо, может быть, осталась жива. Если новый синьор Рокка держит ее в рабстве, Орфео мог бы отчасти искупить преступление, совершенное отцом, подарив ей свободу.

Он скривил губы в безрадостной улыбке. Самому-то едва хватит денег на пару недель, где уж тут покупать маленьких рабынь. В дорожном мешке моряка лежала только смена одежды, а в кошельке звенело немного серебра. Если вскоре не найдется работы, придется выпрашивать подаяние, подобно нищенствующему брату.

Горожане понемногу возвращались на улицы. Тебальдо, наверно, уже в епископском дворце. Теперь Орфео жалел, что не остался с папой. Был бы сыт, а со временем добрался бы и до моря. Может, стоит вернуться в кортеж и пристать к отряду рыцарей? Завел бы друзей среди охраны, а в Риме связи бы пригодились.

Пиккардо – младший из братьев – приметил его первым. И даже, к удивлению Орфео, сразу узнал и окликнул по имени через всю Меркато. И бегом бросился навстречу, в то время как остальные родичи и не подумали ускорить шаг. Когда они приблизились, Орфео отметил про себя, что за шесть лет ничего не изменилось: Данте по-прежнему держал младших в кулаке.

– Орфео...

Когда они сошлись вплотную, старший брат удостоил его короткого кивка.

– Адамо сказал нам, что ты сегодня проходил через ворота. Надеюсь, ты не ждешь радостных объятий, несмотря на ребяческую выходку Пиккардо?

– Я уже говорил с вашим отцом, Данте, – отозвался Орфео, – и не сомневался, что ты – его зеркало. Как всегда.

Он спокойно смотрел в глаза брату. Произносить следующие слова не хотелось, но надо было: без унижения и мольбы.

– Я надеялся получить немного денег на возвращение в Венецию, или хотя бы работу в лавке – пока не сумею отложить достаточно.

– Лучше поищи работу – ив другом месте.

Данте еще раз кивнул и прошествовал дальше. Прочие домочадцы потянулись за ним. Остался только Пиккардо. Ему явно было не по себе.

Орфео растопырил пальцы, показывая брату кольцо.

– Вот все, что я получил от отца. Жаль, что камень так изрезан, не то можно было бы продать какому-нибудь богатому падроне. Видал, Пиккардо? Коль выходишь помочиться посреди пира, жди, что тебе достанутся одни кости.

Брат испуганно замотал головой. Потом проводил взглядом карих глаз скрывшегося за углом церкви Данте.

– Что такое? – удивился Орфео.

– Не носи кольцо, – выговорил Пиккардо. – Это метка смерти.

– От чьей руки?

– Этого я не знаю. Но вещица не простая. Ее могут носить только члены отцовского братства. Больше я ничего не слышал. Они поклялись, что убьют всякого, кто будет его носить. Но кто они, мне неизвестно.

Орфео хмыкнул, забавляясь испугом братца.

– Может, это и не шутка. – Губы его скривились в невеселой улыбке. – Ничего себе подарочек, а? Странно, что старик не смазал его ядом.

– Не смейся, Орфео. Это не шутка!

Молодой моряк скинул кольцо в висевший на поясе кошель.

– Спасибо за предупреждение, брат. Теперь его никто не увидит. Все равно мне перстенек великоват. – Он вскочил в седло, сжал зубы: – Увидимся на Меркато, если я до того не помру с голоду.

Пиккардо схватил лошадь под уздцы. Ему, видно, не хотелось так отпускать Орфео.

– Торговец тканями, Доминико, ищет начальника для торгового каравана. Ты ведь любишь путешествовать и бархат от дамасской парчи отличишь.

– Старый папин соперник? Подойдет! – Орфео склонился с седла и хлопнул брата по плечу. – Не расстраивайся, Пиккардо. Я не стану болтаться вокруг, смущая тебя и гневя отца. – Он протянул руку. – Да будет с тобой мир Господень, как говаривал дядюшка Франческо.

Пиккардо выпустил поводья и стиснул руку брата.

– И с тобой, Орфео. Я говорю это от души.

За несколько недель мир наверху как будто поблек, ушел в прошлое, в далекие трясины памяти. Конрад, словно умирающий, перед глазами которого проходит вся жизнь, в первые дни был поглощен воспоминаниями о Лео, Джакомине и Аматине. Когда в мыслях вспыхивали два последних имени, на губах его появлялась сухая улыбка. Наверху он так старательно держался от них в отдалении, а теперь они казались близкими, как никогда. И каждый день он, чтобы не забыть, повторял наизусть письмо Лео, хотя понемногу переставал чувствовать значение слов.

Чаще всего Конрад думал о Розанне. Воспоминания мальчишества роились в сознании, но скоро он перестал отличать то, что было, от игры воображения. Он гадал, узнает ли она, что он в тюрьме, не навеки ли они разлучены. Донна Джакома даже не слышала о существовании Розанны, а у Аматины, если девушке и удалось выбраться из города, нет способа с ней связаться. Розанна, пожалуй, решит, будто он ушел за край земли.

Он отсчитывал дни по кормлениям. Узникам, как видно, отдавали остатки полуденной трапезы братьев, и Конрад догадывался, что страж спускается к ним в подземелье после полудня, хотя в камере и тогда не становилось светлее. Дневное пропитание двух заключенных составляли десять кусков хлеба, луковица, две чашки жидкого супа, в котором иногда попадались овощи, и яблоко или горсть маслин. Конрад откладывал лук и часть хлеба на потом. Подвешенная на стену корзина не давала добраться до припасов крысам, которые пробирались в камеру через сточную дыру. Затем они с Джованни выпивали суп, Конрад откусывал кусочек яблока и отдавал остальное товарищу по несчастью. Конрад худел с каждым днем, но утешался тем, что Джованни понемногу набирался сил.

Однажды, вскоре после его ареста, к дневному пайку добавили по кусочку окорока.

– С чего такая роскошь? – крикнул через решетку Конрад.

Он не ждал ответа, тюремщик никогда не заговаривал с ними, но в тот день отозвался, пробормотав: «Buon Natale»[54], прежде чем ушел кормить других заключенных.

Рождество? Так скоро? Конрад кое-как подсчитывал дни, проведенные в подземелье, но забыл следить за датами. Братья в Греции сегодня молятся в пещере, преклоняя колени перед изображением младенца. Конраду представились жители крошечной деревушки, карабкающиеся по крутой тропе со свечами в руках, чтобы увидеть осла, тельца и живого bambino[55], лежащего на соломе. И братья, и крестьяне вместе с волхвами приносят свои бедные дары, выражая любовь к Младенцу Христу.

Конрад вздохнул. В этом году ему нечего было подарить. Отшельник оглянулся на Джованни, свернувшегося в темный комок на холодном земляном полу. Повторил в памяти слова Христа: «Я был голоден, и Ты накормил меня». Один подарок у него все же есть. Он достал кусочек мяса из своей чашки и переложил в чашку Джованни.

«Buon Natale, Джованни».

С этого дня он выковыривал ямки в стене, отмечая течение времени.

Каждое утро – он догадывался, что наступило утро, по шаркающим шагам Дзефферино – Конрад начинал с громкого чтения всех молитв, какие мог припомнить. Со временем Джованни стал повторять отрывки псалмов и молитв вместе с ним, как будто повторение знакомых слов затронуло давно заброшенные уголки его памяти. Конрад воодушевился. После каждой еды он говорил: «Теперь надо заплатить нашему божественному хозяину единственной монетой, какая у нас есть». И они вдвоем отсчитывали пять «Патер ностер», или десять «Аве, Мария», или «Глориа Патрис» и другие знакомые молитвы, которые, как считал Конрад, должны храниться в голове генерала ордена.

Иной раз они, чтобы согреться, заканчивали трапезу и благодарение пляской. Скакали, как стреноженные лошади, хлопая в ладоши и звеня цепями под громкую песню Конрада. Тот нарочно избегал выбирать детские песенки вроде тех, которые слышал от Джованни в первый день. Порой он вспоминал известные латинские пародии университетских времен или выбирал более веселые песнопения из литургии. Так он надеялся шаг за шагом привести Джованни от детства к воспоминаниям молодости. С Божьей помощью старик еще может стать самим собой, или уж дойдет до точки, где воспоминания ничего не значат.

Спустя две недели после рождества Дзефферино снова нарушил молчание. Немного, но и того хватило, чтобы поразить и ободрить Конрада. Они с Джованни плясали под «Кантилью брату Солнцу» святого Франческо, и вдруг сверху им тихонько подтянул третий голос. Едва кантилья кончилась, Дзефферино торопливо отошел. Конрад хлопнул Джованни по плечу, и тот ответил озорной улыбкой, а потом прижал палец к губам и закатил глаза. Бывший генерал ордена больше не спрашивал, когда они отсюда уйдут.

Глаз у Конрада почти перестал болеть, только иногда в нем вспыхивала и билась боль. Насколько он мог судить, заражения не было, и Конрад не забывал произнести по этому поводу благодарственную молитву. Ночами, когда боль возвращалась, он корчился на земле, и сны его были полны чудовищных кошмаров с пытками, огненными безднами и штормовым морем.