– Так это начинается, – произнес он.

«А для меня кончается», – мысленно отозвался Орфео. За проведенные вместе несколько недель он проникся восхищением перед Тебальдо, и все-таки ему не терпелось освободиться от навязанной роли и снова стать самому себе господином.

У входа в гавань галеры уступили место маленьким суденышкам: легким гриппи, возившим вина с Кипра и Крита; плоскодонным сандоли; рыбацким баржам и парусным брагоззи, полюбившимся рыбакам Чьоджии. Даже плоты грузчиков, на которых те разгружали при низком отливе большие купеческие суда, почти ушли в воду под тяжестью скопившихся на них простолюдинов.

Орфео перегнулся через борт, радуясь царящей кругом шумной, восторженной неразберихе. Венеция хвалилась сотней тысяч жителей, и кажется, все они сейчас вышли в море или столпились на набережной и молах. Папский корабль пробирался в бухту Святого Марка, навстречу фанфарам, цимбалам и барабанам, заглушавшим даже приветственные крики. В их шум вплетались ритмичные всплески: из городских каналов вынырнули гондолы, и гондольеры дружно били веслами по воде. Их легкие лодочки были разукрашены золотом, резьбой и яркими красками, а фульци – навесы над скамьями для пассажиров – сверкали роскошными тканями. Орфео не сразу понял, что гондолы сопровождают «бучинторо» венецианского дожа, а в центре парадной баржи стоял и сам дож. Когда английский корабль приблизился, дож упал на колени. Суда сошлись почти вплотную, и Орфео различил черты Лоренцо Тьеполо. За время его отсутствия власть не перешла в другие руки. Когда папа и дож высадились каждый со своего судна, фанфары сменились перезвоном колоколов базилики Святого Марка. Толпа расступилась, подобно волнам Египетского моря, перед процессией церковных сановников и архиепископов. Когда шествие приблизилось, Тебальдо шепнул Орфео:

– Не бросайте меня. Мне нужно хоть одно знакомое лицо во всем этом переполохе.

Орфео кивнул и пристроился прямо за спиной понтифика. Ему вдруг стало не по себе под взглядами тысяч пар глаз, направленных в его сторону. Он бы с куда большим удовольствием замешался в толпу. Тебальдо обернулся:

– Нет, не позади. Рядом со мной! – сказал он. Прелаты провели папу и дожа, а также их свиты между двумя огромного размера штандартами, украшенными ликами святого Марка и вознесенными на сосновых древках на высоту корабельных мачт. За штандартами Орфео видел пять свинцовых куполов базилики, увенчанных фонарями-луковицами. Снаружи стены ее украшала мозаика и беломраморные барельефы святых, ангелов и мифических героев, вырезанных над пятью арками дверей и в проемах самих арок. Все горизонтальные выступы на фасаде заросли лесом статуй работы давно покойных камнерезов.

Папа подтолкнул Орфео локтем и кивнул на четверку коней над главным портиком. Их бронзовые мускулы вздувались, словно упряжка готова была сорваться с террасы подобно легендарному Пегасу. Тебальдо вполголоса проговорил:

– Этих я надеюсь когда-нибудь вернуть. Недорогая цена, если за нее мы купим объединение церквей.

Орфео хорошо знал мысли папы по этому поводу. В море, одну звездную ночь за другой, Тебальдо Висконти открывал свои замыслы гребцу, как старший в семейном клане передает младшему мудрость предков – или, быть может, из уважения к покойному дядюшке Орфео, святому Франческо.

– Мне хочется совершить два дела, – говорил он, лежа рядом с юношей на корабельной палубе и устремив взор в небеса. – Я хочу воссоединить Западную и Восточную церковь; и хочу искоренить злоупотребления среди белого духовенства. Надеюсь на помощь братства вашего дяди и в том и в другом, если Господь даст мне силы и время. Их нынешний генерал, Бонавентура, сочувствует моим замыслам. Он считает, что ордены, при поддержке университетов, способны реформировать нашу Святую Матерь Церковь, побороть ереси и совершить огромный шаг к воплощению Царства Божия на земле. Именно такой человек необходим мне рядом.

Он говорил об осаде Византии. Хотя произошло это задолго до рождения Тебальдо, папа отлично знал историю: читал ужасающие отчеты Нисеты Чониатеса, который сам был тому свидетелем, и пересказывал Орфео его рассказ о том, как Энрико Дандоло, слепой дож, в 1202 году обратил четвертый крестовый поход к выгоде Венеции.

– Когда эти так называемые христиане взяли Византию, то сожгли столько домов, что хватило бы застроить три самых больших город в Ломбардии, – говорил он. – Они выбрасывали мощи святых мучеников в сточные канавы, осквернили даже святое тело и кровь нашего Спасителя. Они вырывали самоцветы из священных сосудов Айя-Софии и превращали их в чаши для попоек. Разрушив высокий алтарь, они ввели в собор лошадей и мулов, чтобы навьючить их награбленным. Нисета говорит, что, если какое-либо из животных падало, поскользнувшись, воины пронзали его мечами, оскверняя церковь кровью и калом. Затем эти рыцари посадили на патриарший престол обычную шлюху и заставили ее плясать в святом месте. И в своей похоти не миловали ни невинных дев, ни даже Христовых невест.

Последовало тяжелое молчание. Папа вглядывался в восточный край небосвода.

– Многие из украшений собора Святого Марка – добыча того набега, и среди них – чудесные кони, украшающие фасад над площадью. Эти предвестники антихриста не постеснялись украсть оружие святого Стефана, голову святого Филипа и лоскуты кожи с тела святого Павла. Впрочем, дожа больше интересовали торговые льготы в Восточной империи и возможность вытеснить из этих областей генуэзцев и пизанцев. Не побоюсь сказать, что ваши друзья венецианцы легко продадут душу за выгодные торговые пути.

Когда процессия вступила под главный портик базилики, Орфео отвел взгляд от четверки коней, обратив его к свите дожа и самому правителю города. Орфео не сомневался, что преемник Дандоло, не говоря уже о купцах, прогуливающихся вдоль Риальто, не замедлили бы отравить нового папу, если бы услышали, что он думает о знаменитой скульптуре. Однако, судя по их сияющим лицам, несколько слов, брошенных вполголоса, не дошли до их ушей. Пока что Венеция собиралась чествовать высокого гостя торжественной мессой в базилике, а потом проводить на отдых во дворец дожа.

К ночи Орфео наконец сумел потихоньку скрыться из папского кортежа. Оставив позади сияние свечей, блистательные одеяния венецианских вельмож и тончайшие лакомства, которых хватило бы ему на год, он вышел на пустынную темнеющую площадь. На булыжник мостовой падали полосы света из окон дворца. По набережной юноша скоро добрался до знакомой улочки, застроенной лавками и пересеченной множеством переулков. В одном из таких тупиков вывеска приглашала прохожих в его любимый «ридотто». Сегодня Орфео не влекли ни карты, ни кости, но от чаши вина в компании старых товарищей по палубе он бы не отказался. Кроме того, в таверне, не хуже чем в гавани, можно было разузнать, куда стоит наняться гребцом.

Он пригнул голову под низкой притолокой и заглянул в дымную полутьму. Никаких вам лавочников, ремесленников и гильдейской знати! Моряки, старьевщики, трубочисты, попрошайки, готовые за грош с почетом высадить вас из гондолы, – вот завсегдатаи «Иль Грансьеро». Пока что голоса звучали приглушенно, но к середине ночи здесь станет шумно от пьяного бахвальства, а после колокола, возвещающего о закрытии кабаков, они разбредутся, спотыкаясь, по домам и углам. Эти люди одевались в простые плащи, а для тепла оборачивали бедра полосами ткани. Пившие наравне с мужчинами женщины кутались в простые серые шали и носили на шее ожерелья из крошечных колечек – украшение, полагавшееся по венецианским обычаям самым бедным. Сверху, из комнатушек над низким потолком, доносились мужские стоны и кряхтение и женские смешки. Орфео улыбнулся: хорошо вернуться домой! Хорошо освободиться на время от величия, уже поглотившего нового папу.

В дальнем углу он уже высмотрел подходящую компанию: двое старых знакомцев выпивали с неизвестным – по виду тоже моряком. Когда Орфео подвинул себе стул и подсел к ним, один из приятелей захлопал глазами.

– Орфео, благослови мою душу! Ты что здесь делаешь? Разве Поло уже вернулись?

– Нет. Отплыли в Катай, как собирались. А я причалил нынче утром вместе с новым папой.

– С папой? – Парень прихлопнул в ладоши и тихо присвистнул. – Делаешь успехи, а?

– Я подыхаю от скуки, Джулиано. Два месяца не брался за весло. Стал рыхлым, как вот наша Сесилия.

Он дотянулся и шлепнул пухлую толстушку, пробегавшую мимо с кувшином вина на плече.

– Бывали ночи, когда тебе нравилось мое мягонькое против твоего тверденького, – хихикнула женщина, улыбаясь полными губами. – Ты пока на приколе?

Орфео уже обнимал ее за талию.

– Не знаю. Вот как раз и хотел узнать.

– Ну, если будешь свободен...

Она взъерошила ему волосы и со смехом вывернулась из рук.

Ему нравилась Сесилия. «Добрая и веселая душа», – думал он, провожая женщину взглядом. Орфео уже приготовился выложить ей на подушку целый ворох новых историй.

– Ты слыхал, что дож готовит военную экспедицию против Анконы? – спросил Джулиано. – Нет ничего лучше против скуки, как ввязаться в хорошее морское сражение и выпотрошить парочку купцов. Отчаливаем в День Всех Святых, когда закончится главная свистопляска вокруг папы. Гильдиям пути на неделю, но мы выйдем раньше. Две сотни кораблей, и на все нужны гребцы и лучники.

– А сколько платят?

– Двенадцать «либров» галет, двенадцать унций солонины, двадцать четыре – бобов, девять сыра и бочонок вина. Будем и сыты, и пьяны.

– Да я о дукатах. Будет чем позвенеть в кошельке, когда вернемся?

– Монетки? Ему нужна монета! Ты все такой же расчетливый, а, Орфео? – Джулиано подмигнул собутыльникам. – Сразу видно, чей отец торговал шерстью. Замечаете алчный блеск в его еврейских глазках?

Он запустил руку под изрезанную ножевыми шрамами столешницу и извлек откуда-то блестящий золотой.

– Два замечательных портретика Лоренцо Тьеполо, амико, и, главное, вся добыча, какую сумеешь притащить на борт, – твоя! Это тебе не раз чихнуть! Анконцы последнее время разбухли от добра.

– Пора поободрать жирок, – хитро подмигнул незнакомец.

Орфео оглядел собутыльников. Казалось бы, отличный случай, и домой вернутся уже через месяц. Но почему-то он медлил соглашаться.

Юноша чуть насупился в ответ на выжидательные взгляды.

– Подумаю ночку, а утром здесь встретимся, – сказал он. – Мне еще надо заручиться разрешением святого отца. Он просил меня проводить его только до Венеции, но пока что не отпустил. – И смущенно добавил: – Я – его талисман на счастье.

– А! Неудивительно, что ты размяк, – кивнул Джулиано. – По этому поводу надо еще выпить! – призывно заорал он, и приятели принялись колотить чашами по столу, пока не появилась Сесилия с кувшином.

Она склонилась на столом, задев рыжей прядью щеку Орфео. Женщина успела надушить волосы, а если бы моряк усомнился, что она старалась для него, ее колено, коснувшееся его ноги, пока она разливала вино, рассеяло бы всякую неуверенность. Он погладил служанку по бедру и слегка ущипнул, когда она повернулась с кувшином к соседнему столику. Последняя чаша с приятелями – и он идет.

Многие венецианки были рыжеволосыми, но мало кто распускал волосы так свободно, как Сесилия. Пожалуй, с точки зрения церкви нескромно оставлять непокрытой голову и показывать уши, но Сесилия мало сталкивалась с духовными лицами, а если и имела с ними дело, то с такими, кто не поставил бы ей в вину свободную прическу. Орфео мысленно сравнил ее со знатными горожанками, ежедневно с важным видом показывавшимися на мраморных ступенях своих дворцов. Цокколи, высокие, как ходули, парчовые наряды и россыпи самоцветов, которых хватило бы скупить весь Ассизи. Их длинные локоны и выбеленная рисовой мукой кожа так же фальшивы, как души, и ни в чем они не сравнятся с простушкой Сесилией. Он оглянулся, встретил ее взгляд от дальней стены, и желание вспыхнуло в нем с такой силой, что чресла пронзила боль.

– А я научилась писать свое имя, – похвасталась Сесилия. – Один дружок научил.

Она приподнялась на локте, чтобы лучше видеть его лицо. Орфео ответил ей сонной улыбкой и поглаживал по волосам, пока она чертила буквы у него на груди, обведя первое «С» вокруг правого соска.

Слабый свет, пробивавшийся в дыры ветхой занавески, раздражал его, как зудящий над ухом комар. Хотелось уложить женскую головку к себе на плечо и снова закрыть глаза, но моряк понимал, что скоро придется возвращаться во дворец. Он тоскливо вздохнул. Сесилия прервала свое трудное занятие и участливо спросила:

– Ты опять загрустил, Орфео?

– Сам не знаю, отчего бы, – отозвался он.

– Не знаешь? А я сразу скажу.

Он двумя пальцами взял ее за подбородок, притянул к себе и поцеловал.

– Так скажи, о премудрая, и просвети мой разум.

– Вовсе не смешно! – фыркнула она и сделала серьезное лицо. – Женщины многое понимают.

Вытянувшись рядом с ним, она продела ладошку ему под локоть.

– Помнишь, ты мне рассказывал, почему сбежал из дома? После той драки, когда я тебя отмывала? «Я с кем угодно подерусь просто ради драки, – сказал ты, – но черт меня возьми, если стану убивать за деньги!» Если бы ты отправился с ними грабить Анкону, так показал бы себя не лучше, чем твой папаша, когда сжег тот замок. Будь я на твоем месте, я бы еще малость задержалась с новым папой. И со своей Сесилией.

Орфео скользнул губами по ее щеке и вновь откинулся, утонув в подушке.

– С моей Сесилией, – повторил он. – Мудрейшей женщиной в христианском мире. Будь я проклят, если ты – не последняя из пифий.

– Это же хорошо, нет?

– Еще бы! В старину люди тратили месяцы пути, чтобы добраться к оракулам и их служительницам. Преклоняли пред ними колени и осыпали их дарами.

– От этого и я бы не отказалась. Почему так больше не делают?

Орфео рассмеялся и крепко прижал ее к себе.

– Потому, о женщина, которой не все известно, что вас больше не берут в священнослужители. Те времена прошли навсегда, а жаль. – Он нежно поцеловал ее в шею под самым подбородком и легонько прикусил кожу зубами. – Но если совет нужен мне, я и теперь иду к вам.

В другое время, в другом месте он мог бы и остаться с Сесилией, последовав ее совету. Впрочем, подругу он всегда найдет на месте, когда бы ни вернулся, а его жизнь – он это знал – в вечном движении. Сама же Сесилия, с ее горячим и щедрым сердцем, никогда не останется без утешителя.

«Ответов так и нет, – себя Конрад. – здесь ответов! Я даром трачу время с этим Фомой Аквинским».

Терпение у него иссякло куда раньше, чем он ожидал. После недели за книгой его листки для заметок оставались, почитай, чистыми. Он выписал всего один параграф – о порочной природе женщины, – да и то только ради того, чтобы когда-нибудь прочесть его языкастой сестре Амате, которая явно неправильно понимала место женщины в великой цепи бытия. Конрад находил мрачное утешение в том, что блестящий богослов и даже сам великий Аристотель разделяли его чувства по этому поводу.

Вопрос ХСП, статья i, Ответ на возражение i.

Ибо Философ говорит: «Женщина – это неудавшийся мужчина». Ибо сила, действующая в мужском семени, склонна производить совершенное подобие мужского пола, в то время как зачатие женщины происходит от недостатка действующей силы, или от неудачного расположения материала, или даже от некоего внешнего вмешательства, такого как южный ветер, несущий влагу, как замечает Философ в «Происхождении животных».

Несмотря на внутреннее отвращение к диалектике и систематической теологии, Конрад должен был признать, что Фома глубоко понимает естественный порядок вещей. Он также пожалел, что в студенчестве не уделял больше внимания Аристотелю. Казалось бы, жизнь отшельника доставляла бесконечные возможности наблюдать жизнь диких созданий, но он даже не приблизился к высшему уровню понимания, к тому глубочайшему проникновению в суть вещей, которая позволяет возвыситься над видимым глазу. Кто бы мог подумать, например, что принесенная ветром влага способна влиять на размножение?

Сползая с табурета, Конрад с вожделением взглянул на запертые шкафы, как часовые выстроившиеся над сокровищницей Лодовико. Если копии запретных рукописей остались в Сакро Конвенто и если среди них есть первая история Фомы Челанского, то хранится она именно здесь. Конрад повел плечами и несколько раз присел, разминая колени. Библиотекарь, кажется, был занят чем-то в дальнем конце комнаты.

Конрад втиснулся между полок, лениво обводя взглядом ряды книг и время от времени извлекая то одну, то другую. Возвращая книгу на место, он словно бы ненароком бросал взгляд по проходу. Убедившись, что ни Лодовико, ни переписчик его не видят, он потихоньку стал приближаться к заветной цели. Висячие замки выглядели тяжелыми и неприступными, зато шкафы, сообразил отшельник, рассмотрев их вблизи, сделаны были из мягких сосновых досок. Наклонившись, он нажал на боковину пальцем. Дерево прогнулось. Если раздобыть инструмент...

Он отдернул руку. Боже милостивый! Неужто я дошел до такого? Да, кажется, дошел. Более насущный вопрос – хватит ли дерзости сделать следующий шаг? Пробраться в библиотеку ночью не трудно: Лодовико не запирает дверь. А вот заполучив нужный манускрипт, придется покинуть братство, как-нибудь обойдя запертые ворота и привратника. Потом придется удирать от двуногих гончих, которых, конечно, пошлет за ним Бонавентура. Ну, только бы добраться до гор, а там он окажется в своей стихии. Правда, если его схватят до того, жизнь его будет в руках Бонавентуры.

Шарканье сандалий в соседнем проходе на время прервало его спор с самим собой. Присев на корточки, он увидел над рядом книг колени Лодовико. Когда библиотекарь удалился в конец ряда, отшельник поспешил вернуться на свое место и к тому времени, как Лодовико завершил свой обход, сидел, так глубоко зарывшись носом в «Сумму», что на нем, пожалуй, отпечатались бы чернила, будь рукопись посвежей. Уголком глаза Конрад заметил, как библиотекарь, отворачиваясь, презрительно скривил губы.

Через два дня, второго ноября, братия отмечает День Всех Святых. После долгого дня молитв и литургий заморенные братья способны будут думать только о теплых тюфяках. Если он и вправду наберется храбрости взломать шкаф, время самое подходящее. К тому же как раз на эту ночь приходится новолуние. Если хоть тонкое облачко прикроет новорожденный серпик, никто не увидит его в темноте.