В самом деле, никто еще не опроверг того невысказанного предположения, что на теле человека способны возникать разумные цивилизации. Никто… И почему бы не поверить, что они в самом деле возникают? И может быть, жизнь их ничуть не хуже нашей. Ничуть и не лучше. Но наше чистилище еще впереди, чистилище для микромиров устраиваем мы сами. Потоки пенной воды обрушиваются на наши тела, уничтожая удивительные города, смывая многовековой труд, унося в крестовину стока мириады гибнущих существ. Кто знает, возможно, самые неряшливые из людей достойны звания спасителей чужой культуры. И можно ли гордиться чистотой, когда знаешь какой ценой она достается?..

Нырнуть под холодный душ — значит, нанести иммунной системе оплеуху. Добрую, бодрящую оплеуху. Евгений Захарович отключил горячую воду и, поворачиваясь под режущими морозными струями, порывисто задышал.

Черт с ними — с цивилизациями! Такова жизнь. Она произрастает из смерти, предлагая принцип «кто кого», не позволяя выбирать. И как ни странно, большой необъятный мир подчиняется ей. Может быть, потому, что жизнь — еще более необъятна, и мир — всего лишь частица, составная деталь, которая есть, но которой с таким же успехом могло и не быть. Потому-то человек и машет на все рукой. Явно или неявно, но незыблемое таится вне его разума, а он — никто, он — крупинка, и это не просто обижает, это оскорбляет. Человек вспоминает об упрямстве, человек стремительно превращается в эгоцентриста, мечтая перевернуть все с ног на голову, и где уж тут задумываться о параллельных цивилизациях, о возможности сосуществования с меньшими собратьями.

Выбравшись из-под душа, Евгений Захарович обтерся полотенцем и, не одеваясь, проследовал в комнату. Остановившись перед открытой форточкой, глубоко вздохнул. Сейчас он ощущал себя парусом, наполненным ветром. Вот так бы и надобно жить — без паранджи, без потного залатанного белья. Какое наслаждение — дышать кожей! Вольное тело — особая категория! И что может быть стыдного в воле? Разве не удовольствие — шагать по траве или песку босиком, шагать, ощущая ласковый массаж ветра?.. В чем провинилось человеческое тело, что его заточили в долгосрочную тряпичную тюрьму? Или это обычное ханжество, помноженное на традиции и вездесущее неблагополучие?..

Давным-давно, лет, может быть, семь, а то и восемь назад Евгений Захарович очутился в компании приятелей на диком пляже. Было это в Крыму, и революционные новации только-только входили в умы людей. «Диких» в то время называли чрезвычайно просто: нудисты-придурки, а то еще и похуже. Пляжи их обходили стороной, исподтишка снимая на фотопленки, а, заговаривая о «голом» побережье, не забывали сплевывать на землю. На одном-то из таких пляжей они и очутились.

Пляж оказался самым обычным — с лежаками и зонтиками, с надувными матрасами и раскинутыми на песке одеялами. Папы и мамы следили за детьми, учили их плавать, выговаривали за что-то, рассказывали сказки. Кто-то играл в волейбол, кто-то строил песчаные дома или попросту загорал. Шлепая мимо людей, компания Евгения Захаровича не знала что и думать. Если бы не нагота отдыхающих, ничем иным пляж не привлек бы их внимания. Родители не стеснялись детей, мужчины — женщин, никто не хихикал и не прикрывался ладошкой. В некоторой растерянности, помноженной на понятное любопытство, приятели Евгения Захаровича решили подзадержаться. В непосредственности окружающих крылось нечто таинственное, недоступное их сознанию. На какое-то время они превратились в шпионов, пробравшихся в чужой лагерь. И удивительное случилось! Уже через каких-нибудь полчаса они перестали видеть смущающую наготу, словно ослепли какой-то частью своего привычного зрения. Стыдное и похабное исчезло, уступив место недоумению. Вокруг были люди, простые и естественные. И эта естественность почти пугала. Времени, проведенного на пляже, хватило, чтобы упомянутая естественность перекочевала и в них самих. Переглянувшись, они поняли друг друга без слов. С молчаливой поспешностью собрали вещи и ударились в бегство.

Они бежали с того побережья, как бегут от чумы или от землетрясения. Слишком уж стремительной оказалась эволюция, коснувшаяся их душ. Старый мир все еще правил сердцами. Он был велик и могуч этот мир — и он отвергал «вольный» берег, людей поселившихся на нем, призывая к негодованию и бегству…

С блаженной улыбкой Евгений Захарович приблизился к дивану. Где-то за стеной бесчисленные радиодикторы и телекомментаторы спорили об авариях и забастовках, критиковали подскок цен и недостатки педагогики, иронически поминали инопланетян и их неуловимые тарелочки. Евгению Захаровичу не было до всего этого дела. Его проблемы решались просто. По крайней мере на сегодняшний вечер. Диван, о котором он мечтал в институте, стоял перед ним — широкий, мягкий, влекущий. Прежде чем упасть, Евгений Захарович подумал о том, что если бы его сразила сейчас вражеская пуля, а поблизости находились зрители, он постарался бы упасть красиво — с достоинством на лице, страдальчески раскинув руки, медленно перекрутившись всем телом. Он так и сделал. Уже рухнув на диван, подогнул под себя левую руку, немного поправил положение головы. Вот так он и умрет. На глазах пораженного мира. Под слезы и бурные рукоплескания. Так, говорят, провожают артистов. А перед смертью надо бы обязательно шепнуть что-то важное и героическое, вроде той тайны, что так и не выдал Мальчиш-Кибальчиш. И уж потом трагически вздрогнуть, скривив губы в судорожном усилии, чуть выгнувшись телом и затихнув. На этом, пожалуй, и все. Главное в таком деле — не переборщить. Чтобы не получилось индийского фильма. Закрыть глаза и умереть. Честно, без надувательства. Чтобы помнили и чтили. И чтобы портреты во всех пионерских уголках, и чтобы книги с картинками… Евгений Захарович вздохнул.

Не весело. И не скучно. Никак. Проще выкинуть все из головы и уснуть просто так. Без излишеств. Сон мудрее трезвой фантазии. И уж во всяком случае слаще любой яви. При этом сны не бывают приторными. Почему-то и отчего-то…

Он и впрямь засыпал. Граница, за которой обрывалась канва сознания и начиналась бесконечность, маячила где-то совсем рядом. Он продвигался к ней ощупью, ползком, не оглядываясь на отсветы угасающих реалий. Продвигался сознательно. Мужественно преодолевая лень.

Сон был чудесен. Не сюжетом и не действующими персонажами, — чем-то необъяснимым. Что-то помимо сюжета делает людей счастливыми во снах. Наверное, некое состояние раскрепощенности, внутренней любви и правды. Наяву такое происходит нечасто, а если и происходит, то длится недолго. Во сне чудесные мгновения живучи. Может быть, потому, что мозг спит. Скепсису и логике не место в стране грез, и мы бродим по таинственным тропам, не испытывая сомнений, доверяя эмоциям, как единственно верному компасу.

Евгений Захарович проснулся, задыхаясь от волнения. На этот раз трель будильника не стерла сновидений. Ухватив лишь один миг, словно за веревочный кончик, Евгений Захарович вытянул и все остальное. В голове клыкасто защелкали ожившие капканы, хитроумные нейронные снасти натянулись. Красивое, бьющееся, пытающееся ускользнуть — оказалось в ловушке. Подобно умелому рыбаку он вовремя воспользовался подсачиком, и кинолента из множества кадров — гибкое грациозное создание заметалось по комнате, тщетно пытаясь отыскать выход. Сон, выпущенный на волю, — то же, что и рыба, выброшенная на берег. Пространство взбунтовалось. В воздухе метельным кружевом завихрились лики друзей и близких, сказочные тени животных, листья диковинных растений. В считанные секунды словно кто расцветил стены и потолок, покрыв блеклые обои и известь мудреной росписью. Невидимая кисть коснулась и окон, превратив их в витраж, люстра стала розовым кустом, а вместо горбатой настольной лампы возникла рассерженная узорчатая кобра. Справа и слева протянулись жилистые лианы, заголосили обитатели джунглей. Желтый от ржавчины танк с поникшим стволом утопал в буйной растительности. Он чувствовал себя, должно быть, неважно, и все-таки это было лучше, чем угодить в переплавку.

Не веря себе, Евгений Захарович сел на диване, машинально стал натягивать через голову рубаху.

Левый рукав, правый, еще один левый и еще один правый… Сколько же у него рук? Он деловито осмотрел себя. Четыре?.. Вот почему так быстро удалось управиться с пуговицами. В два раза быстрее… Чьи-то пальцы притронулись к его затылку, осторожно погладили. Зажмурившись, Евгений Захарович встал, неуверенно шагнул вперед. Джунгли разноголосо щебетали, луч солнца, пробившись сквозь густые кроны, коснулся лица. Где-то совсем близко трубно взревел слон. Евгений Захарович снова двинулся вперед. Еще немного — и разворот… А теперь пару шагов влево. Трюмо должно находиться прямо перед ним. Собравшись с духом и мысленно сосчитав до семи (магическое число!), он распахнул глаза.

Звуки пропали, но ничего не получилось. То есть, получилось, но что-то не то. Евгений Захарович стоял не перед зеркалом, а на лестничной площадке в одной рубахе. Утро заглядывало сквозь пропыленные стекла подъезда, удивляясь потемневшему кафелю, лаконичным надписям на штукатурке и паутине в углах. Там, снаружи, чуть слышно шелестел ветер, а здесь, внутри, кто-то неспешно спускался с верхнего этажа. Евгений Захарович поежился. Закономерное продолжение сна! Во снах ему часто снилось, что абсолютно голым он оказывался где-то посреди улицы или у себя на работе — и приходилось прикрываться какими-то тряпками, стремглав удирать от чужих взглядов. Шаги спускающегося человека прозвучали совсем рядом. В панике Евгений Захарович отпрянул назад, лопатками ударился о дверь. Ни карманов, ни ключей, ничего!.. Вот будет потеха, когда его здесь увидят! Без штанов, с опухшим после сна лицом, взлохмаченного, неопрятного…

За спиной отчетливо щелкнул замок, — кто-то отворил злополучную дверь изнутри. Влетев в спасительную полумглу прихожей, Евгений Захарович ошарашенно огляделся. Спаситель оказался невидим. И не было уже ни джунглей, ни ржавого танка. В зеркальном трюмо маячил самый обыкновенный человек — с двумя руками и двумя ногами, только что раздетый и перепуганный.

Яростно щипая себя за плечи, он прошел в ванную и открыл холодную воду. Брызнуло мутной коричневой струей, трубы гулко зарокотали. Явление резонанса. Физика, десятый класс… Он судорожно закрутил вентиль. Чертовы трубы в чертовом доме! Не дожидаясь, когда вода прочистится, Евгений Захарович нырнул под струю, подставив затылок и спину. И тотчас потревоженный трубопровод успокоился. Отплевываясь, Евгений Захарович плескал и плескал в лицо водой. Постепенно внутренняя дрожь улеглась, джунгли окончательно отошли в небытие. Чувствуя себя разбитым и больным, с мокрой, всклокоченной головой, он вернулся в комнату. Будильник — его давний враг, показывал начало восьмого. Евгению Захаровичу пора было мчаться на работу, — жизнь снова не принадлежала ему.

Не было у подъезда унылого Толика и не было цокающей по тротуару соседки. Время Евгения Захаровича убежало вперед, — он безнадежно опаздывал.

Пришлось ловить частника. Махая рукой с портфелем, он остановил бежевый «жигуленок» и, нырнув вглубь без слов протянул водителю трешку. Увы, за собственные деньги ему пришлось довольствоваться не только скоростью, но и подробнейшим пересказом вчерашнего футбольного чемпионата. Частник оказался любознательным. Его интересовал не только футбол. Оказалось, что с одинаковым азартом он способен рассказывать о рэкете и об исчезающем спиртном, о ценах на бензин и о металлических дверях — новинке, все более входящей в моду по городу. Он не злоупотреблял тормозами, и дребезжащий «жигуленок» старался, как мог. И все равно Евгений Захарович опоздал.

Полчаса прогула — вот о чем сообщали неоновые цифры, мерцающие над главным входом. И хотя вахтер ни о чем не спрашивал, Евгений Захарович невнятно попытался ему что-то объяснить, свалив вину на часы, на транспорт и на погоду. При этом он искательно улыбался, а в конце концов, благодарно кивнув, словно о чем-то они все-таки договорились, спешно зашагал по коридору. Виноватая улыбка по-прежнему цеплялась к губам. Пришлось стереть ее ладонью — точно грязное пятно. А сколько таких улыбок раздарил он на своем веку! Нелепейший из подарков!..

Уже пробегая по родному этажу, ловя напряженным слухом костяной перестук машинок, зевки и шушуканье, он как-то враз понял, что бояться нечего, что никакой беды из-за его опоздания не случилось, да и не могло случиться. Вполне возможно, что короткое его отсутствие и вовсе никто не заметил. Все шло обычным порядком, как год, как десять и двадцать лет назад. Менялись лишь имена, костюмы, плакатные лозунги и краска на стенах.

В эту минуту Евгений Захарович как раз проходил мимо серии плакатов, возле одного из которых он всегда спотыкался, переходя на робеющий шаг. Плакат изображал Ильича и необыкновенно нравился Евгению Захаровичу. Он не походил на сотни и миллионы своих двойников — в мраморе, чугуне, на холстах и в мозаике, расставленных в парках, на вокзалах и площадях. Решительно не походил. Было ли это тайной задумкой художника, вышло ли случайно, но только Ильич здесь получился совсем неплакатным. Худощавое лицо излучало явственную печаль, темные глаза страдальчески следили за институтской суетой. Этот Ильич никуда не звал и не глядел пророчески вдаль. Ленин на этом плакате молчаливо страдал, и эту немую скорбь Евгений Захарович поневоле уважал.

Добравшись наконец до кабинета, он сбросил с себя пиджак и перевел дух. Трезвонили далекие телефоны, переговаривались секретарские голоса, — никто и не думал гневно вопрошать, сотрясая столы ударами кулаков, приказывая разыскивать Евгения Захаровича по всем закоулкам. Лениво и размеренно институт похрустывал многочисленными косточками — чудовищно огромный, непотопляемый и несгораемый, старчески молодящийся и абсолютно не родной. Опустившись на стул, Евгений Захарович уныло подпер голову и оглядел кабинет — место, где пожирались ежедневные восемь часов, каменное подобие кельи, созданное для трудовых молитв.

Как же он попал сюда? Зачем?.. Неужели жизнь человека столь мизерна и никчемна?.. Он вынул платок и, смяв комком, покатал меж влажных ладоней. Душное утро обещало еще более душный день, и он заранее угадывал маячившую впереди тоску, замешанную на бессмысленных разговорах в курилке, на жирном какао из столовой, на беготне по институтским коридорам.

Евгений Захарович порывисто придвинул к себе пухлую папку и вооружился авторучкой. Нужно было завершать этот сизифов труд. Скорый финиш освободил бы от псевдонаставников и псевдопокровителей, выпустив из кабинета на волю. То бишь, обратно в лабораторию.

Руками, словно умываясь, Евгений Захарович растер лоб и щеки, с ненавистью покосился на проспект. Тот белел перед ним динамитным брикетом, ручка напоминала детонатор. На глянцевой обложке теснились колонки фамилий, от них рябило в глазах, а где-то в груди рождалась остервенелая дрожь. Со стоном Евгений Захарович ухватил себя за волосы и, всматриваясь в опостылевшие инициалы, не спеша и поименно обругал каждого распоследними словами. Тотальная мобилизация внутренних сил была проведена, Евгений Захарович подготовил себя к бою.

Часы, большие и маленькие, стоящие на столах и оседлавшие кожаным браслетом людские кисти, неукротимо тикали. У кого-то быстрее, у кого-то медленнее. Огромный голубой лист прикрывал город от космических ожогов, и солнце ползло по этому листу светящейся желтой букашкой, копаясь колючими лапками в голубой мякоти, нащупывая наиболее слабые места. Оно вело собственную борьбу и до борьбы крохотного человечка в крохотной комнатке ему не было никакого дела. А Евгений Захарович разошелся тем временем не на шутку. Он перечеркивал слова и целые абзацы, обрушивался на главы и параграфы, выуживая блеклый смысл, выпячивая напоказ, интонационно придавая ему туманную значимость. Он ковырялся в проспекте, словно экскаватор в мерзлом грунте, то и дело выбираясь из кабины с лопатой, помогая работе ковша вручную. С каждой пройденной страницей экскаватор чадил и разогревался все основательнее. Всхрапывая слабеющим двигателем, он умолял о перекуре. И порой Евгению Захаровичу начинало казаться, что ковш раскрывается прямо у него в голове. Мусорная куча росла и тяжелела, шейные позвонки потрескивали от напряжения. Он понимал, что долго такой пытки не выдержит, но тем яростнее и отчаянней становились последние его атаки. В нем пробудилось нечто мазохистское. Он терзал бумагу и перо, а вместе с ними и собственное естество. Что ни говори, а в самобичевании есть своя изюминка. Облегчение не приходит само по себе, сначала является боль. И лишь затем исцеление… Вероятно, подобного исцеления жаждал и он. Серость бытия преодолевается несчастьями. Чудес нет, если их не ищут. Но искать, значит, лезть через проволоку, рвать кожу и мышцы, а может быть, и совесть. В конце концов и она не резиновая. Собственно, для чего же еще она создана, как не для постоянных дефлораций — памятных и болезненных.

Евгений Захарович поднял голову. Вошедшего он разглядел не сразу. Глаза слезились, где-то над лобными долями гудели высоковольтные провода. Что-то неожиданный гость говорил, но Евгений Захарович не слышал ни звука. На всякий случай пару раз сказал «да» и лишь по завершению нелепой беседы понял, что перед ним не кто иной, как Лешик. Слух вернулся следом за зрением. До Евгения Захаровича долетела последняя фраза взъерошенного практиканта.

— … давка была, что надо, но где наша не пропадала!..

— Какая давка?

С некоторым удивлением Лешик повторил доклад, сообщив, что из Центрального только что взят ящик сухого, что дело не обошлось без штурмовой атаки и что парочка законных пузырей для Евгения Захаровича оставлена. Как обычно… Назвав Леху молодцом, Евгений Захарович задумался. Он не знал, радоваться ему или горевать. Рабочий настрой улетучился, на проспект снова не хотелось смотреть.

Черт бы побрал этот ящик сухого… Или напротив — Господи благослови?..

Мгновение поколебавшись, он отложил ручку в сторону и поднялся.

В курилке и в коридорах все было привычным до тошноты. У стен кучковались курильщики, кое-кто сидел по-зэковски, на корточках. Шел ленивый разговор ни о чем. Стрельнув «беломорину», Евгений Захарович пристроился рядом. Фразы долетали до него обрывками, несвязно. Вероятно, что-то снова происходило со слухом. Он вспомнил, что это уже не впервые, но ничуть не обеспокоился. Возможно, быть глухим даже лучше. Во всяком случае — проще, удобнее. Будь у него некий тумблер на груди или на затылке, отключающий внешние звуки, он пользовался бы им по возможности чаще.

Евгений Захарович сделал глубокую затяжку, медленно повернул голову, выдыхая кольцо за кольцом. Вот и готова дымовая завеса. Можно закрывать глаза, морщить лоб и дурашливо улыбаться. Никто не заметит и не осведомится насчет здоровья. Закрыв глаза, он наморщил лоб и улыбнулся.

Справа от него спорили, и, кажется, опять побеждал Пашка. Не потому что убеждал, а потому что шел напролом, не чураясь рукопашной. Расступаясь, враг в смущении поднимал руки.

— Не надо ля-ля! Поддубный — мужик что надо! Твоего Рэмбо он скрутит и зажует. Хоть двоих, хоть троих.

— Ну, а, скажем, Вандама?

— И с Вандамом впридачу!..

Евгений Захарович изменил наклон головы, и спор отдалился, уступив место рассудительному монологу.

— … Это вроде карусели. Как ты ее ни поверни, ось как была в центре, так и останется. Потому что закон единства и борьбы… Или я не прав? Ну скажи, прав или не прав?.. Это, милый мой, как пресное и соленое: попробуешь одного, другого захочется. Или женщины те же… Им ведь подавай щетину да мускулы, чтоб рычал и слабины не давал. А сами-то, сами! Точно желе из персиков. Вот вам и единство противоположностей!

— А где же борьба? — осведомился кто-то.

— Известно, где…

Чуть помедлив, философы скабрезно засмеялись. Евгений Захарович снова прислушался к спору справа. Там Пашка вовсю добивал оппонентов. Без жалости и без пощады. Пашка слыл эрудитом и слыл не зря. Он читал много и о разном, но самое скверное, что это многое он помнил с изумительной дотошностью.

— Малинину надо запретить хрипеть. Пусть тянет, это у него получается. А хрип — жанр особый. Кутикову можно, Высоцкому можно, а более никому!

— И Джигурде тоже?

— Джигурде тем более!

Пашка в самом деле знал все обо всем. Ни одна тема не способна была поставить его в тупик, и посади его в президентское кресло, он и тогда бы начал немедленно действовать, для начала переспорив всех министров, а потом и самых говорливых из депутатов. За словом Пашка никогда не лез в карман и вещал с зычной самоуверенностью. Струящийся из ноздрей дым «Беломора» напоминал дыхание дракона и не оставлял сомнений, что каждая его фраза — правда от первого до последнего слова. Яростная жестикуляция папиросой рассеивала последние сомнения.

— Не надо ля-ля! — надрывался он. — Брэг хорош только для американцев. У них там даже зимой жара, а снег выпадает раз в два года. Так что им мясо действительно ни к чему. Обливаются потом, да еще едят, как слоны.

— Но что-то им надо есть?

— Ты за них не волнуйся. Янки теряться не будут. Всегда найдут что пожевать. Виноград, яблоки, инжир, авокадо… У них этой зелени валом. Вот и пусть лопают.

— А цены?

— Что цены? Раз в пять ниже, чем у нас!.. Там даже бананы за фрукт не считают! Что ты мне говоришь!..

Пашке давно уже никто ничего не говорил. С Пашкой трудно было спорить. Сама его интонация напрочь исключала возможность возражений. Слова соскакивали с пухлых Пашкиных губ задиристыми петушками, немедленно набрасываясь на слушателей, сторожа малейшее инакомыслие. Если кто и пробовал возражать, то выходило это неловко, больше напоминая попытку оправдаться. Перед Пашкиными петухами пасовали все. Даже самые крепкие из аргументов становились похожими на объевшихся неуклюжих гусениц, которых словно нарочно подбрасывали разгневанным птицам на съедение.

Устав от шумливых баталий, Евгений Захарович медленными шагами прошел в лабораторию. Женщины здесь пили чай с пирожными и толковали о диете, одинокий очкарик трудился над схемами. Осциллограф дразнил его кривыми, приборы упрямо показывали не то, что нужно.

— Не работает? — спросил Евгений Захарович.

— Не хочет, — в глазах очкарика, увеличенных щедрыми линзами, промелькнуло отчаяние. Он жалобно моргнул, словно собирался заплакать.

— Да-а… — бессмысленно протянул Евгений Захарович. Больше говорить было не о чем. Он хотел было дать совет насчет емкостей, но вовремя вспомнил, что кто-то об этом уже говорил. Неопределенно пожав плечами, вышел в коридор, и тут же сама собой заработала старая программа. Не спрашивая разрешения, ноги вполне самостоятельно понесли тело привычным маршрутом. А сзади Пашкины петухи продолжали доклевывать робких гусениц.

— Или тот же Кассиус Клей… Разве Джеки против него потянет? Да одного-единственного раунда не выдержит!..

Потянет или нет, Евгений Захарович не знал и не желал знать. Он летел, отрываясь от слов, чувствуя, как встревоженно овевает его стоялый институтский воздух. Справа и слева на стенах рождались тени, кривляясь, мчались за ним некоторое время и в конце концов отставали.

Он окольцевал институт дважды. В третьем заходе попробовал увязаться за вихляющимся культуристом, но это оказалось ему не под силу. Культурист мчался со скоростью курьерского поезда, и уже через десяток шагов у Евгения Захаровича защемило в боку и закололо под левой лопаткой. Замедлив бег, он твердо решил про себя, что когда-нибудь все же выследит загадочного атлета. Такого просто не могло быть, чтобы тот носился по институту все восемь часов, не отдыхая. Впрочем… Если есть силы и желание, то почему бы и нет?..

Отпыхиваясь, Евгений Захарович просто так без нужды заглянул в секретариат и тут же столкнулся с вопросительным взглядом секретарши. Как-то уж так вышло, что надо было о чем-то спрашивать, говорить, иначе все могло показаться нелепым и даже подозрительным.

— Директор у себя? — ляпнул он первое, что пришло на ум.

— У себя, — темные глаза секретарши смотрели все с тем же требовательным ожиданием.

— И что ммм… Принимает?

— Принимает.

Евгений Захарович мысленно чертыхнулся. Все! Он попался. И до чего глупо! Рассказать кому — засмеют. И правильно сделают. Сам виноват. Дуралей скучающий… Окончательно захлопывая за собой ловушку, он прошел в приемную и озабоченно покачался на пятках. Надо было что-то срочно придумывать. Ситуация глупела с каждой секундой, и с каждой секундой сердце Евгения Захаровича колотилось все более гулко. Порция за порцией в кровь впрыскивался адреналин, становилось жарко. Молчать долее становилось невозможно, и, сосредоточенно взглянув на цветастый календарь с балериной, Евгений Захарович заговорил. Вернее, сам он в разговоре участия не принимал. За него работал язык, и, с изумлением прислушиваясь к нему, Евгений Захарович постепенно приходил в себя. Странно, но до сих пор он даже не подозревал в себе таких способностей. Выходило звучно, весомо, почти как у Пашки… Собственно, да, он хотел бы поговорить с директором… На предмет проспекта и дальнейших его перспектив… Словом, как вы понимаете, вопрос не на пять минут, а у директора, кажется, что-то с плановиками? Нет?.. Ах, с заведующим! Вот-вот, это и имелось в виду. Где план, там и заведующий, если он, конечно, настоящий заведующий. Как говорится, начальство — всегда начальство. Вечный дефицит времени и все такое… Стало быть, разумнее зайти попозже. Ближе к вечеру или, скажем, завтра… Нет, нет! Передавать ничего не надо. Проспект подождет… И между прочим, Зиночка, глазки у вас растут. Правда, правда! Что вы, какой комплимент?.. Чистейшая правда! Самая стопроцентная!.. Отступая к выходу, Евгений Захарович приложил руку к груди. Восхищение нравится всем. Даже шутливое, даже не вполне искреннее. Взгляд секретарши утратил строгость, длинные, умело подкрашенные ресницы томно опускались и подымались, напоминая движение веера. Спешно попрощавшись, Евгений Захарович выскочил за дверь.

Увы, не успел он перевести дух, как тут же разглядел Трестсеева — одного из многочисленных авторов проспекта. На миг на лице высокого начальства промелькнула досада, но он тут же расцвел и, шагнув вперед, с проворством бывалого фата подцепил Евгения Захаровича под локоток.

— Вот я вас и поймал, батенька!

Евгений Захарович молча подивился преображению начальнического лица. Только что его кривило от неудовольствия, и вот оно уже сияет самым искренним радушием. Вот из кого получился бы профессиональный шпион. Вдолбить в головенку какой-нибудь язык — и со спецзаданием за кордон.

— Ну-с, рассказывайте, рассказывайте!..

От слащавых интонацией Евгения Захаровича передернуло. Меньше всего ему улыбалось сейчас любоваться обрюзгшей физиономией Трестсеева, и Евгений Захарович ощутил странное желание нырнуть солдатиком прямо сквозь пол — в подвал, в преисподнюю, куда угодно, только чтобы вырваться из заботливых рук, избавить себя от очередной изнурительной беседы. И он перешел в контратаку:

— Ни секундочки! Честное-пречестное! Вы уж извините, но надо бежать, — он готов был осыпать Трестсеева золотыми рублями, лишь бы освободиться. Само собой получилось так, что объемная фигура заведующего двух ведущих лабораторий, нашпигованная блокнотами, авторучками и шоколадками для всевозможных Зиночек, скользнула за спину.

— Тогда ждите в гости! — игриво прокричал Трестсеев. — Мы о вас не забываем.

Слова его только прибавили Евгению Захаровичу прыти. Чуть ли не бегом он скатился по ступеням вниз. В лицо дохнуло чем-то прогорклым, в горле запершило от молочно-кислых испарений. Вместо преисподней Евгений Захарович очутился в институтской столовой.

Очередь оживленно загомонила. Появились блинчики — и не просто блинчики, а с мясом! Хоть и не мясо там было, а перловка с луком и жиденьким пельменным фаршем, а все ж таки — новость — и новость из приятных. Люди взбодрились, появилась лишняя тема для обсуждения. А Евгений Захарович считал мух на стене. Жирный поднос сох у него на руках, по виску скатывалась солоноватая, выжатая духотой столовой капля. Он не хотел есть, он пришел сюда, спасаясь от Трестсеева, однако по мере продвижения очереди желудок пробуждался, искусственно распаляя аппетит. И, заглядывая в меню, он прекрасно сознавал, что аппетит вызван не голодом и не четырехчасовым полноценным трудом. Работал элементарный Павловский рефлекс — слюнопускание в ответ на чужое чавканье, на кухонные ароматы и тому подобное. Глядя на других, он взял суп и второе. Поколебавшись присоединил к паре тарелок порцию салата и, конечно же, не удержался от того, чтобы не попросить пару блинчиков. Компот стоил восемь копеек, чай — три. Евгений Захарович взял два чая. Долго гремел в алюминиевом корыте в поисках вилки, но вилки оказались в дефиците и он взял пару ложек. Сухо протрещав, касса выбросила чек. Рубль восемьдесят восемь! Вот они блинчики с салатиком!.. Евгений Захарович хмуро протянул червонец и так же хмуро принял от зеленоглазой буфетчицы сдачу. Сегодня он намеренно смотрел только на ее руки, не поднимая глаз выше, где можно было обнаружить пунцовые влекущие губы и глубокое декольте, открывающее молочной белизны кожу и кокетливую цепочку с часиками-медальоном. Этим часикам Евгений Захарович втайне завидовал. Было, наверное, восхитительно висеть на столь очаровательной шейке, покоясь у подножия двух нежно-упругих, вздымающихся с интервалом в четыре секунды холмов. Оттого, вероятно, и посещало столовую такое невероятное количество мужчин. Здесь было на что посмотреть. На каждой из стен красовалось по натюрморту, четвертую картину посетители лицезрели у кассы или на раздаче — в зависимости оттого, в каком месте работала обладательница чудесного медальона.

За столик пришлось опуститься чужой. Евгений Захарович подумал, что будь у подносов подобие ремешка, он с большим бы удовольствием пообедал стоя. Но этого бы никто не понял. Заранее досадуя, он подсел к жующей троице женщин. Все трое завитые блондинки неопределенного возраста, оттопырив мизинцы, аккуратно поглощали бифштексы. Бифштексы то и дело разваливались, сползали с вилок, и аккуратно не получалось. Блондинок это ничуть не смущало. Во-первых, в отличие от Евгения Захаровича они более виртуозно владели столовыми приборами, а во-вторых, они были заняты беседой. Обсуждался некий Аркадий, который несомненно являлся сволочью и никак не хотел жениться, хотя жениться был должен по всем статьям. Слово «сволочь» дамы произносили с завидной легкостью, казалось, даже с некоторым добродушием, как если бы это был обычный «эклер» или «маникюр».