Заблудившиеся на чердаке

— А она с этой сволочью еще в Крым собиралась, — осуждала дамочка справа. — Вот дура-то!

— Не скажи… — мизинчик дамы слева осторожно снял со щеки прилипшую крошку. — Крым все-таки расслабляет. Глядишь, что-нибудь и выйдет. Мужики они такие — под пиво и солнышко на все согласные.

«Неужели и ОНА когда-нибудь стала бы такой, как они?» Евгений Захарович тут же перечеркнул предположение, как абсолютно бредовое. ОНА была совершенно иной, и количество лет тут ничего не значило. Он любил не идеал, а вполне земное существо. Он это помнил. Знал и чувствовал.

Стараясь особенно не вникать в пересуды соседок, Евгений Захарович торопливо выхлебал суп, не чувствуя вкуса, сжевал один из блинов. Больше есть не хотелось. Для приличия отпив из обоих стаканов, он отнес поднос в моечную. Ощущение было таким, словно в желудок напихали камней. Возвращаться в кабинет не имело смысла. Кинув в сторону кассы прощальный взор, Евгений Захарович вышел в коридор.

— Спасает только то, что все они тут тупы, как пробки… — заметив входящих в прихожую секретаря и начальника, Юрий поспешно опустил голову и глухо прокашлялся. — Ты посиди пока тут и халатик надень, а я там пошукаю, что да как…

Еще раз бросив опасливый взгляд на вошедших, он юркнул за стальную дверь — дверь, ведущую в лабораторию, на чердак.

Послушно надев рабочий халат, Евгений Захарович скромно притулился на стульчике в углу. Он понимал, что сидит на запретной территории, и привлекать к себе лишний раз внимание отнюдь не собирался. Впрочем, секретаря он немного знал. Рыхлый человечек, немного похожий на Хрущева, с огромной залысиной и забавной фамилией Гиншпуг ничуть его не пугал. Однако сказать то же самое о начальнике лаборатории он бы не мог. Начальники были вне компетенции Евгения Захаровича. Он их попросту не понимал. Они являли для него загадочное племя хищников — гривастых и полосатых, прячущих про запас в подушечках лап огромные когти. Представляя их себе таким образом, Евгений Захарович разумно избирал тактику отстраненности. Он не пресмыкался перед начальниками, но и старался особенно к ним не приближаться. Вот и сейчас, чувствуя близкую поступь представителя «хищников», он тотчас предпринял меры предосторожности — напустив на себя озабоченный вид и деловито забросив ногу на ногу. Всякий взглянувший на него должен был рассудить примерно так: человек сидит здесь по делу — и по делу, видимо, не терпящему отлагательств. Но по счастью, все обошлось. Стального цвета глаза рассеянно прошлись по его фигуре и снова вернулись к добродушной лысине секретаря.

— И узнай-ка ты мне, братец, вот что, — медлительно проговорил обладатель стальных глаз. По всей видимости, они продолжали начатый ранее разговор.

— Вот что ты мне, голубчик, разузнай…

Начальственный лоб украсился парой аристократических борозд. Задумавшись и внутренне что-то взвесив, командующий секретной лабораторией махнул рукой. — Ладно, не надо ничего узнавать. Просто свяжись с фирмой «Квадро» и попроси к телефону Свиридова. Это, кажется, у них главный префект. После позовешь меня.

Изображая ревностную готовность, голова Хрущева-Гиншпуга заходила ходуном.

— Все сделаю, Аркадий Савельевич. Не сомневайтесь.

Начальник шагнул в кабинет, и Евгений Захарович внутренне расслабился. Кажется, и с секретарем произошло нечто похожее. Что-то засвистав себе под нос, Хрущев-Гиншпуг самым вольным образом расположился за столом и, придвинув к себе телефонный аппарат, почти весело начал накручивать диск.

Чтобы как-то себя занять, Евгений Захарович обшарил карманы чужого халата. В левом лежал носовой платок, в правом среди хлебного крошева барахталось что-то живое, заставившее брезгливо выдернуть руку. Евгений Захарович немедленно представил себе, что напуганный таракан, выбежав из кармана, помчится по его спине — вверх до самого ворота. Решительно сняв с себя халат, он повесил его обратно на вешалку. Хрущев-Гиншпуг скосил в его сторону любопытствующий взор и тут же оживленно залопотал в трубку:

— Але, фирма «Квадро»?.. Приветствую вас! Мне бы, господа хорошие… — секретарь наморщил лоб и мутно поискал глазами по столу, видимо, вспоминая, записывал он нужную фамилию или нет. Но уже через секунду лицо его осветилось довольной улыбкой. — Мне бы, ребятки, товарища Смирнова… Да, да! Он работает у вас… Абсолютно точно… Поищите? Хорошо, я жду.

Уткнув микрофон трубки в пухлую щеку, Гиншпуг снова неумело засвистел. Поглядывая на него, Евгений Захарович вспомнил, что Юрий не раз обзывал секретаря склеротиком. «Хороший мужик, но совершенно беспамятный. И делать ничего не умеет. А женщину на должность секретаря не берут. В такой лаборатории, дескать, не положено…»

— Что?.. Не работает Смирнов? Да быть такого не может!.. Вы бы еще раз посмотрели, девушка… Да, если не трудно. А я подожду…

Ждать, как видно, входило в обязанности Гиншпуга, и тем, что одна за другой с безвозвратностью уходили из его жизни минуты, он ничуть не тяготился. Из кабинета начальника тем временем долетели звуки настраиваемого радио. Вращая верньеры, умелые пальцы пытались выловить что-либо не слишком хрипло-визгливое. Шум помех однако заглушал все.

— Значит, все-таки нет такого?.. Странно, — Хрущев-Гиншпуг не сразу положил трубку, минуту-другую разглядывая телефонный аппарат и словно решая про себя — верить технике или не верить. Затем, поднявшись, он приблизился к двери начальства и деликатно постучал полусогнутым пальчиком.

— Можно?..

Радиопомехи мгновенно стихли, что-то загремело, вероятно, задвигаемое под стол, и только после этого секретаря впустили в святая святых. Тускло разглядывая собственные колени, Евгений Захарович расслышал его недоуменный доклад.

— Подозрительная это фирма, Аркадий Савельевич. Нет там никакого Смирнова. Все ведомости перерыли — и не нашли. Я уже и референта просил, и секретарш…

— Вот как?.. А кто он такой — этот Смирнов?

— Как же! Главный префект фирмы «Квадро». С ним я, стало быть, и пытался связаться.

В кабинете зашелестели бумаги.

— Забавно! А у меня записано другое. Вместо Смирнова Свиридов какой-то.

— Да нет же, я спрашивал Смирнова!.. Только его в этом «Квадро» нет и, по всей видимости, уже давно. Иначе кто-нибудь да вспомнил. Может, перевелся куда-нибудь?

— Может, и перевелся… Вот что, Гиншпуг, этого Смирнова надо срочно найти. Узнать его реквизиты и немедленно созвониться.

— Конечно, Аркадий Савельевич. Если надо, значит надо…

Конца увлекательного диалога Евгений Захарович не дождался. Стальная дверь лаборатории бесшумно приоткрылась, и показавшийся в проеме Юрий таинственно поманил приятеля пальцем.

— А почему халат не одел?

— Я одевал, но там таракан… То есть, в кармане.

— Ладно, пока главных сатрапов нет, как-нибудь обойдемся.

Беспрестанно оглядываясь, Юрий повел его вдоль вереницы компьютерной техники.

— Тут у нас вычислительный зал…

— Да помню, помню!

— Тогда давай прямо туда. Только чур не чихать и не кашлять.

Они обогнули кюветы с водой, выставленные для улавливания лабораторной пыли, отворили еще одну дверь и только тогда вошли в главное помещение лаборатории. Здесь, в остекленных нишах, в статически сбалансированном гравиполе висели шары. Семь вращающихся сфер размерами с футбольный мяч — каждая со своим осевым углом, со своим периодом вращения. И снова, как и в первый раз, у Евгения Захаровича перехватило дух. Он смотрел на туманную, беспрерывно меняющуюся поверхность шаров и испытывал странный трепет. Вращение было едва заметным, но гул, стоящий в зале, наглядно свидетельствовал о том, какие огромные энергии затрачиваются на это вращение. Шагнув вперед, Евгений Захарович почти прижался лицом к стеклу. Шар, на который он смотрел, напоминал гигантский глаз — завораживающий и манящий. Может быть, глаз циклопа. Во всяком случае на него хотелось глядеть и глядеть. Живой глаз поражает меняющимся выражением. Нечто подобное наблюдалось и здесь. Шар все время менялся. Что-то там под туманной пленкой искрилось и поблескивало, иногда шар казался мокрым, иногда шершавым и сухим.

— Сегодня у нас в некотором смысле чепэ, — шепнул ему Юрий. — Аспирантов вызвали на ковер, а с ними и главного надзирателя.

— Что за чепэ?

— Снова один из шаров погас. И черт его знает почему. Это уже третий «мертвец» за последний квартал. Вот начальство и заметало икру.

— Как же они погасают?

— Да вот, взгляни сам. Шестой по счету уже не дышит.

Считая шары, Евгений Захарович прошел чуть дальше и в конце загадочной шеренги в самом деле разглядел «мертвеца». Шар также висел в пустоте и неуловимо медленно вращался, но в отличие от собратьев действительно уже не жил — то есть был абсолютно черен, тускл и не поражал воображение. Евгений Захарович вгляделся. Как смерть отличается от жизни, так и этот шар отличался от своих соседей. И дело было даже не в цвете, — в чем-то ином, что невозможно было определить словами. Шар просто «не дышал». Ни шевелящаяся над его поверхностью сизая дымка, ни едва угадываемые прожилки на потемневшей коже не оживляли картины. Он действительно был мертв и холоден.

— Что же с ним такое стряслось?

— Кто ж его знает, — Юрий пожал плечами. — Мы уже и пункций не меньше десятка делали, и микроскопами наезжали… Нет там никого, понимаешь? Ни единой живой души.

— Но ведь были.

— Были. Еще позавчера. И сплыли. Его теперь хоть пополам распиливай. Внутренняя температура — абсолютный нуль. И нет там больше никакой плазмы. Остыла. За одну-единственную ночь, — Юрий подошел к столу, достал пару мензурок и большую бутыль с прозрачной жидкостью.

— Спирт, — объяснил он. — Примешь чуть-чуть?

Евгений Захарович покачал головой.

— Ну, а я приму. Мне эти «мертвецы» вот уже где, — Юрий чиркнул себя пальцем по горлу. Глаза его беспокойно бегали по лаборатории. Было видно, что ему не по себе. Выпив из мензурки, он с шипом выдохнул из себя воздух, сумрачно крякнул.

— Затеяли эксперимент, идеологи хреновы… Ты знаешь, сколько ему лет? Я об эксперименте… Так вот, милый мой, — ровнехонько сорок на днях исполнилось. Некоторым образом — юбилей, а только результата по-прежнему нет.

— Да?.. А какой он должен быть? Результат?.. — голос у Евгения Захаровича сел.

— Ха! Если б мы знали! — Юрий спрятал бутыль обратно в стол и пересел поближе. — Думается мне, Жень, что все для того и затевалось, чтобы подглядеть, чем оно там кончится. И чтобы, значит, самим потом не повторить… И никто тогда не подозревал, что зачать-то проще простого, а вот сговориться и пронаблюдать… У них ведь все там иное! Наука, языки, обмен информацией… И разиков этак в семьсот быстрее. Несостыковка, понимаешь? Так что наблюдаем одни лишь результаты. А они у нас, сам видишь, какие.

— Тогда стоило ли все это затевать? Такие затраты — и ради чего?

— Это, Жень, с какой стороны на все взглянуть. Была, скажем, такая наука евгеника, — запретили. Оно и понятно, — интересы индивидуума — это всего-навсего интересы одиночки. Ну, а если глобальнее за дело взяться? Не о почках с селезенками думать, а разом о миллионах почек и селезенок? Улавливаешь, нет?.. Они ведь там тоже живут, головы ломают — как и что. И ведать не ведают, что рядышком мы с фонендоскопом — пыхтим и ждем, когда кто-нибудь сообразит каким же образом из всего этого выкручиваться.

— Послушай, может, и генетику поэтому запретили? — Евгений Захарович снова поглядел на безжизненный шар. — Чтобы, значит, блюсти секретность и все такое.

— Может, и так, — голос Юрия снизился до шепота. — Только я, Жень, так думаю: Господа Бога не переплюнешь. Как там ни суетись. И на чужом горбу в рай не въедешь…

— Но ты говорил, что один-единственный у вас получилось. Что был какой-то контакт. Лет пять назад.

Юрий скривился.

— А что толку?.. Спалили и тот шар. Как сотни предыдущих. Термитная печь и вытяжной шкаф — вся здешняя перспектива. То есть, может, и вышло бы что путное, только не с нашими Гиншпугами. Пока расшифровывали сигнал, пока докладывали по инстанциям — то да се, неделя прошла. В общем сдох шарик. Устал ждать. А тот сигнал, очень даже возможно, был их последним SOS. Дали по вселенной радиопосылом и сгорели.

— Мда… И что теперь будет с этим? — Евгений Захарович кивнул на висящего в гравиполе «мертвеца».

— А что с ним может быть? Приедет комиссия волкодавов — обнюхают, сфотографируют со всех сторон и спишут за ненадобностью, — Юрий похлопал ладонью по лежащим на столе папкам.

— Будет желание, загляни ка-нибудь сюда. Вот где пик шизофрении! Железобетонный цикл без единого пробоя: стадия первая — зачатие, стадия вторая — выявление разума, стадия третья — крах.

— Таких папок и у нас внизу хватает, — Евгений Захарович вскользь глянул на часы, нехотя поднялся. — Ладно, не буду тебя засвечивать. Пойду.

Уже на выходе, он оглянулся на Юрия и тихо спросил:

— Послушай, а может, и мы для кого-нибудь — то же самое? А? — он многозначительно шевельнул бровями.

— Что то же самое? — Юрий вскинул на него испуганные глаза. — Ты хочешь сказать…

— Да нет… Просто взбрело тут кое-что на ум, — Евгений Захарович устало помахал рукой и поспешил выйти.

Место это было примечено им давно. Зеленый скверик для детей и старушек в окружении глухого генеральского квартала. Кряжистые старинные шестиэтажки надежно укрывали крохотный оазис от уличного грохота, от дыма, от людской толчеи.

Он сидел на скамье, расслабленно вытянув ноги, лениво ворочая тяжелыми белками глаз, чувствуя невероятную усталость во всех членах. Неподалеку от него, на такой же скамейке, сидели молоденькие девицы и тянули из полиэтиленового кулька пиво. Впрочем, может быть, это был и квас, но Евгений Захарович все же склонялся к тому, что в кульке шипело и пенилось пиво. Скверик ему определенно нравился. В подобных местах — в детстве он взрывал бомбы и с проволочных самодельных установок запускал ракеты. Топливо изготавливалось из обыкновенных газет, пропитанных раствором селитры и после высушиваемых полосами на кухонной батарее. С треском, сообщающим о готовности, бумажные полосы отваливались от радиатора, и он собирал их в пачки, как какой-нибудь Гобсек, сортируя и обвязывая бечевкой. В те времена подобное горючее считалось дворовой валютой, и за несколько подобных полос можно было преспокойно выменять пригоршню автоматных гильз или даже блатной нож с выскакивающим из рукояти лезвием. Евгению Захаровичу казалось, что он был не слишком мудрым в детстве, и сейчас это ему нравилось. Кто-то когда-то сказал: скучно быть мудрым, ибо не о чем вспомнить. Память Евгения Захаровича отнюдь не пустовала.

Прикрыв глаза, он дремотно прислушивался к интонационно небрежным замечаниям девиц, к крикам малышей и оживленной болтовне воробьев. Удивительно, но шумливый этот фон ассоциировался у него с тишиной, с абсолютным покоем. Он не мог осмыслить, почему того же самого никогда не ощущал в институте, где пощелкивали пишущие машинки, приглушенно доносились разговоры из курилок и шелестели на столах документы. Он не понимал разницы, но отчетливо ее чувствовал.

Прищурившись, Евгений Захарович скосил глаз в сторону девиц и тотчас поймал на себе заинтересованный взгляд. Ага! Вот тебя и запеленговали, дорогуша! Брюнетка со вздернутым изящным носиком, с сигаретой в наманикюренных пальчиках… Наверняка какое-нибудь ПТУ. А может, институт или школа. Он совершенно не разбирался в женском возрасте. Промежуток от шестнадцати до тридцати представлялся Евгению Захаровичу единой цветущей порой. Снова зажмурившись, он с неожиданным удовлетворением подумал, что не сдвинется с места, даже если девушки откровенно заинтересуются им. Пусть караулят кого-нибудь помоложе — из говорливых да веселых. И чтоб без странностей, без этих заумных причуд и кислых состояний. Да и не сумеет он с ними объясниться. В речах их через слово мелькали непонятности, а в целом преобладал гарлемский фольклор. «А я такая — раз! — и срауже ему ручкой. А он, блин, весь заулыбался и срауже за мной. Ну, вооще…»

Остро щипнуло в плечо. Вздрогнув, Евгений Захарович стряхнул внезапную боль и заметил комара. Хотел сказать «черт», но на полпути сдержался, и получилось вполне цивильное «чшшш…», как будто он требовал у города и его проказливой фауны немножечко тишины. Комар же оказался удивительно крупным, рыжеватым, с жалом в пол-иглы, с алеющим под крылышками пузцом. Все-таки успел, подлец! Или это не его кровь?.. Евгений Захарович нахмурился. И ведь какой огромный! Не комар, а целый шмель!.. Вот и остерегайся венерических заболеваний, — такие что угодно перенесут.

К комару присоединилась компания приятелей. Возможно, они намеревались запугать присевшего на скамейку обывателя количественным превосходством, но так или иначе вызов Евгений Захарович принял, правда принял как-то вяло без настроения. Расслабляющая покойная лень настолько овладела им, что, отмахиваясь от гундосых мушкетеров, он только заводил их. Движения были лишены злости, и целехонькие гурманы кружили над человеком, обмениваясь впечатлениями знатоков. Войны не получилось, и Евгений Захарович в очередной раз вспомнил изречение Сенеки насчет доброты. Мысленно внес поправку: наверное, чтобы быть добрым, достаточно не хотеть быть злым. А активное добро — вещь сомнительная, и тот же Сенека умудрился воспитать наиболее кровавого из Цезарей. Вот вам и наглядный пример! Ответ на вопрос, что сильнее — гены или воспитание. Во всяком случае знаменитый убийца Британика, наверняка, понимал добро как-то очень уж по-своему. И эксперимента, проводимого на институтском чердаке еще с бериевских времен он, вероятно бы, не оценил. Тиран минувшего жил сегодняшним днем. Будущее его интересовало лишь собственным возможным участием в таковом. И никак иначе. Вероятно, поэтому за каждым из таких деспотов тянется кармический шлейф неблагополучия. Увернувшийся от беды — на деле лишь переваливает ее на плечи наследников. Ибо миром правит железный принцип: от каждого по его хитрости и каждому по труду. Пережить несчастье — значит потрудиться, а подобные вещи мало кто любит. Даже из седобровых и мудрых…

В очередной раз вспугнув неутомимую эскадрилью, Евгений Захарович с удивлением отметил, что голова его просветлела. Тишина скверика, осмысленность происходящего излечили его. И более всего, пожалуй, подействовало второе. Он был свободен и принадлежал самому себе, в полной мере сознавая волю своих поступков! Он сидел, потому что хотел сидеть, желал покойной недвижности и не говорил лишнего. Ему не надо было улыбаться и изображать вежливую заинтересованность. Лицо, мысли, ноги и руки — все принадлежало ему! Эта безраздельная власть над собственным телом, должно быть, и произвела могучий эффект исцеления.

Память Евгения Захаровича услужливо преподнесла картину далекого дня, когда, собравшись в кружок, активисты лаборатории принялись рассуждать об отгулах и командировках. И тот же безжалостный Паша стал доказывать тогда, что на каждой из поездок можно выгадать два-три дня. «Представляешь, старик? Три дня — и твои! Это ж рай персидский, сказка!.. Что хочешь, то и твори! Рыбалка, книги, грибы…» Пашку прямо-таки распирало от волшебной возможности выкраивать из командировочных расписаний денек-другой для личных хлопот, и только сейчас Евгений Захарович ужаснулся открывшейся перед ним картиной. Эти самые два-три дня Паша выкраивал не из чьей-нибудь, а из своей собственной жизни. Для себя…

По телу Евгения Захаровича прошла дрожь. Он был просто оглушен. Но как же так?.. Выходит, они воруют жизнь кусочками — у обстоятельств и времени, как воруют собственное наследство у скуповатых опекунов?.. Но отчего же с такой легкостью они уверовали в предлагаемую несвободу, в законность купли-продажи месячных отрезков в конторах и кассах, рассеянных по всему миру? Или иной жизни они себе никогда не рисовали? А та же рыбалка, те же грибы и книги?..

Внезапная атака отвлекла Евгения Захаровича. Огромный комар, приземлившись прямо на лоб, без промедления пустил в ход свою шпагу. Излишняя жадность подвела летуна. Евгений Захарович звонко хлопнул себя по лбу, убив комара на месте преступления. На соседней скамье сдержанно захихикали. Скосив глаза, Евгений Захарович отметил, что замеченный им курносик нет-нет да и поглядывает в его сторону. Чем-то он все-таки заинтересовал девиц. Возможно, неумелой войной с комарами, а может быть, просто возрастом. Как ни крути, годы — это опыт, а опыт в некотором смысле — вещь тоже привлекательная. Во всяком случае — столь же привлекательная, сколь и отталкивающая…

Сменив положение ног, он сменил и направление мыслей. Раздумья о проданном и утерянном времени отступили вдаль, за холмы, ожидая своего часа. Удобно облокотившись о деревянную спинку, Евгений Захарович склонил голову набок. С содержимым полиэтиленового кулька девицы, судя по всему, покончили. Отгоняя сигаретками комаров, они обсуждали какую-то общую тему. Возможно, какого-нибудь очередного Аркадия, а возможно, и его самого, сидящего неподалеку. Воистину тема «сволочей-Аркадиев» неисчерпаема. По крайней мере в эмоциональном плане. И завтра, разумеется, будут повторены те же фразы, и те же имена в дополнении к нелестным эпитетам будут мелькать в нескончаемых монологах молодых обвинительниц.

Более всего Евгения Захаровича удивляла неиссякаемость человеческого любопытства. Однажды он вдруг открыл для себя, что таблицу умножения можно изучать вечно — изо дня в день, на работе и дома. В сущности ответы мало кого занимали. Наверное, потому, что не приносили удовлетворения. Люди спорили и говорили об одном и том же, обсуждали вчерашнее и прошлогоднее, ругаясь до хриплого исступления, превращаясь в злейших врагов, глотая пустырник, валидол и нитроглицерин. Аналогичным образом крепли приятельские союзы. Покладистый человек обрастал собеседниками, как мухомор пятнами. Он был всюду желаем, ему с удовольствием жали руку, встречали приветственными возгласами, а провожали с искренним сожалением. И если сегодня от него слышали «да», то завтра услышать такое же «да» хотелось во сто крат сильнее. Это превращалось в хроническое заболевание, в какую-то неутолимую страсть.

Уже не раз Евгению Захаровичу приходило на ум, что главным стимулом к возобновлению пройденных тем является тот самый нулевой результат. Именно в нем нуждались спорящие, ибо менять себя они вовсе не собирались. Редкий человек доволен своей судьбой, но редкий человек недоволен самим собой, и результат «пшика» крайне выгоден, позволяя затевать все заново, не истребляя детского любопытства к тайнам, которые не хочется познавать. Не доедая, люди оставались вечно голодными, и их не очень беспокоило, что голод исподволь подводит кое-кого к настоящей дистрофии. Мир дистрофиков может и не ощущать собственной неполноценности. Здоровье, как и другие вещи, — понятие относительное, и мир вправе считать себя здоровым, потому что заблуждение — это тоже один из признаков здоровья.

Оглядевшись, Евгений Захарович неожиданно подумал, что он по-прежнему, как в далеком детстве, боится этой жизни, рассматривая ее с некого безопасного расстояния, но не изнутри, принимая наличие в ней своего тела за чудовищную ошибку. В этом большом загадочном мире он существовал на положении диверсанта, мастерски подражая окружающим, играя по правилам, которые представлялись ему стопроцентно чужими. Он подчинялся общепринятым канонам, как подчиняется ребенок, которого заставляют глотать и глотать невкусную пищу. В свои неполные тридцать лет он чувствовал себя объевшимся. Более того, его мутило. Может, оттого и приходила столь быстро ежедневная усталость. Иногда прямо с утра, тотчас по пробуждению…

Лениво приподняв ладонь, Евгений Захарович хлопнул себя по колену и, конечно, промазал. Зудливо насмешничая, комар отлетел в сторону, спиралью понесся вверх, спеша поделиться с коллегами пережитыми ощущениями. Провожая его глазами, Евгений Захарович улыбался улыбкой кота Леопольда. Мультфильм этот ему не нравился, но затюканного всеми кота он в чем-то понимал.

Скверик вдохнул в него силы. Вернувшись на работу, он взглянул на проспект почти весело.

— И никто-то тебя, брат, не прочтет и не перелистает. Недоношенный ты мой… — он погладил пухлую папку и отодвинул от себя подальше.

Кто-то, впрочем, рассказывал ему, что доверчивых чехов все-таки сговорили на покупку расхваливаемой в проспекте аппаратуры, и где-то в недрах института спешно настраивался экспортный комплект, способный работать энное время без вмешательства специалистов. Евгений Захарович не слишком этому верил. Аппаратура — аппаратурой, но он представить себе не мог, во что превратится безмозглый труд после перевода на чешский язык. Как говорится, наши беды — непереводимы. Но если все-таки безумцы-чехи решились на покупку, то доброго им, бедолагам, пути!..

Взяв чистый лист, он принялся рисовать рожицы. Просто так, мимоходом — носы и носища, лбы, переходящие в лысины, выпуклые глаза, бакенбарды. Было в этом занятии что-то успокаивающее, радующее душу. Он рисовал, не задумываясь, по наитию, и очень удивился, когда из-под мелькающего карандаша внезапно материализовался Пашка. Отточенный носик грифеля испуганно замер. Он и сам не понимал, как это у него вышло. С нарастающим любопытством Евгений Захарович поднял перед собой правую руку, медленно сжал и разжал пальцы. Вот и не верь после этого в чудеса!.. Он попробовал нарисовать кого-нибудь еще, но ничего не вышло. Чудо блеснуло одним-единственным лучом и померкло. Волшебной энергии хватило только на одного Пашку. Подумав, Евгений Захарович аккуратно вырезал портретик из зачерканного листа и, вволю налюбовавшись, отправился в лабораторию.

Увы, Пашки на месте не оказалось, и рисунок Евгений Захарович попросту положил на Пашкин стол. Спохватившись, вернулся и поставил в уголке размашистую роспись. А позади него уже стоял и перетаптывался пунцовый от смущения Костик. Что-то он снова собирался попросить. Он даже сделал почтительный шажок вперед и снова назад, неуклюже шаркнув ножкой. Он просчитал ситуацию до мелочей и не сомневался в успехе, но в эту самую секунду обвально загрохотали башмаки, кроссовки и босоножки, одна за другой захлопали тяжелые двери, и не сразу до них дошло, что наступил конец рабочего дня.

Девушка в остроносых туфельках, с сумочкой через плечо, стояла у самой бровки, корпусом отклонившись назад, не двигаясь и странно скосив глаза. Была в ее позе напряженность и вместе с тем какая-то неясная нега. Только приглядевшись, Евгений Захарович догадался, что она загорает, повернув лицо профилем к солнцу и одновременно стараясь следить за дорогой. Автобус мог появиться в любой момент, а желающих ехать набиралось прилично. Картина показалась ему забавной, и чтобы не рассмеяться, Евгений Захарович отвернулся. В эту минуту мимо остановки прошла пышногрудая блондинка, в мини-юбке, с распущенными по плечам волосами. И даже не прошла, а продефилировала. Такой походки не встретить у спешащих на рынок или в магазины. Длинные загорелые ноги знали себе цену, остренькие каблучки двигались неспешно и ритмично. Чуть поотстав от блондинки, смешно покручивая на крючковатых пальцах брелковые цепочки, небрежно, но почему-то в ногу шествовали два нарочито невозмутимых кавказца. Агатовые их глаза смотрели чуть поверх девушки, лица отражали загадочное спокойствие.

Как и добрая половина мужчин на остановке Евгений Захарович проводил троицу любопытствующим взглядом. Ему неожиданно подумалось, что есть в этих кавказцах что-то от старорусских щеголей — в цилиндрах, в белых перчатках, с тростями в руках…

Он не успел довести мысль до конца. Его подхватило и понесло людским течением. Автобусов не было так долго, что теперь их подошло сразу три — огромных пузатых короба с туманными окнами и заспанными водителями. Люди хлынули к дверям, а Евгений Захарович неожиданно для себя рванулся назад. И стоило ему воспротивиться, как человеческий поток тотчас обрел мускулы. Нечто единое, сочлененное из множества тел, судорожными рывками продвигало его к машинам. Он не в силах был противостоять этому чудовищу, однако, продолжал рваться, и в конце концов его просто вышвырнуло в пустоту, как выбрасывает щепку на берег бурной реки. Хрипло дыша, оправляя измятый костюм, он наблюдал, как с гвалтом люди вбегают в автобусы, плюхаются на места, занимают кожаные пятачки на себя и на «того парня». Ехать ему окончательно расхотелось. От одной мысли, что надо возвращаться в эту толчею, становилось тошно. Развернувшись, Евгений Захарович стремительно зашагал. У ворот в парк споткнулся.

Черт побери, ведь он никуда не торопился! К чему эта скорость?!.. Почти насильно он заставил себя перейти на прогулочный шаг. Вот так — степенно и раздумчиво… Перебирать землю ногами лениво и неспешно тоже надо было учиться. Почти с нуля. С усмешкой он припомнил недавних кавказцев.

Парк встретил его тишиной и прохладой. Маленький оазис в душном прокаленном городе. Оказавшись в тени аллеи, Евгений Захарович неожиданно ощутил грусть. Он вспомнил, что именно сюда много лет назад их приводили школьные преподаватели. Так начиналось знакомство детей с природой. Кстати сказать, кое-что из природы в те времена здесь действительно присутствовало. В высоких ветвях сновали белки, мелькали красные маковки дятлов и маленькими снарядами прошивали листву тут и там тяжелые шишки. Парк был неухожен и дик. Вместо тротуаров вились тропки, а вместо невзрачных тополей шелестели сосны и ели. Заросли разлапистой акации окаймляли уютные поляны, и диковинными вертолетами перелетали с дерева на дерево длиннохвостые сороки. Должно быть, кого-то здорово раздражал этот зеленый островок, его бесконтрольные заросли и мачтовой высоты сосны. С тех пор парк тщательно проредили, он стал прозрачным и беззащитным. Гипсовых жизнерадостных трубачей убрали, деревянные скамейки исчезли сами собой.

Евгений Захарович поднял голову. В ветвях угадывались лохмато-неряшливые гнезда ворон. Черные крупные птицы смотрели на него настороженно, готовые в любой момент захлопать крыльями, взорвать тишину хриплым карканьем. Вот она нынешняя природа — напуганная и притаившаяся, покрытая серым нездоровым налетом, принимающая человека таким, каков он есть в действительности!..