Деревья с хрустом валились в стороны. Я оставлял за собой обагренную кровью просеку. Хриплое дыхание оглушало, раны не позволяли бежать. Хорошо, что ещё действовал хвост. Особо докучливых я сбивал с лошадей, давил в кровавые лепешки. И все равно люди шли за мной след в след. Самые шустрые, обгоняя меня, карабкались по стволам и, прячась в лиственных кронах, целили из арбалетов по глазам. Поэтому видел я совсем скверно. Из правой, облепленной стрелами глазницы потоком струился кровавый гной, левый глаз приходилось прикрывать лапой,
      Как же им хотелось меня добить!.. Прямо в пасть лезли. И гибли глупее глупого. Каждый надеялся, что именно его удар окажется последним роковым. Что, интересно, наобещал им тот князек за мою голову? Половину княжества с красавицей дочкой? Или вечную славу с помещением праха в каменную кладку дворцовых хором?.. Так или иначе, но что-то, видно, пообещал. Иначе давно бы оставили меня в покое. А может, чувствовали, что не просто так бреду? Что есть у меня логово, и надо успеть - завалить и растерзать до того, как доберусь до места. Тем более, что спасение действительно было близко.
      Предприняв очередной маневр, я повернул прямо на закат. Теперь двигаться приходилось в гору, зато и лес пошел пожиже. Тут и там на поверхность земли крутыми каменными лбами выглядывали гранитные валуны, а далеко-далеко впереди показались иссиня-черные горы. Я чуточку взбодрился. Все! Начинались мои владения. Еще немного усилий, и людям меня не достать. Не умереть, выдержать последний бросок, а там можно будет залечь в пещерке, опустить пылающие конечности в прохладные подземные воды. Туда уж точно никто не сунется. А если даже найдутся такие храбрецы, то и тогда драконьего сердца им на огне не жарить. Нырну в озеро, отлежусь на глубине. Не было бы этого жуткого копья в груди, сумел бы вовсе уплыть глубинным ходом к морю. Но лаз узок, с копьем не протиснуться. Да и дыхания может не хватить. Не близок путь к морю. Очень не близок…
      Меня шатнуло, я снова чуть было не упал. Будь проклято человечье семя! Впрочем, оно и без того проклято, хотя даже не догадывается об этом. Живет и терпит, не понимая, что от проклятий следует избавляться. Жестко и без колебаний. Хотя… Если одним из проклятий считать меня, то временами кое-что у людей получается.
      Я пыхнул горловым жаром, подпалив ближайшие деревья. Отчаянные вопли возвестили о том, что незадачливые стрелки получили свое. На землю полетели объятые пламенем тела. Однако и мне стало худо. От одного-единственного боевого выдоха. Багровая пелена плотно укутала видимый мир, несколько секунд я продолжал двигаться совершенно вслепую.
      Наверное, о чем-то они все же стали догадываться. Наспех выстроившись в конную лаву, ринулись наперерез. С сотню обряженных в доспехи рыцарей, а за ними с пращами и луками пешее войско. Я приостановился. В черное болото бы вас всех!.. И хвост уже даже нет сил поднять. Жаром бы дохнуть, но дохни-ка с такой занозой в груди! Хуже нет зверя, чем дракон-астматик, а мне сейчас и до астматика далече. Потому и боя принимать нельзя. Уходить! Вверх, пока ещё есть силы. Авось, дотяну до пещерки, не свалят по пути.
      С гиканьем и криками отряд налетел, заклацал сталью по чешуе. Прикрывая единственный глаз, я упрямо брел вперед, давя неосторожных, когтями пронзая трепещущих врагов. Меня раскачивало, как сосенку под ураганным ветром. Рухнуть я мог в любой момент…
      Огненные черви ползали и шевелились меж чернеющих дров. Точно брачующиеся змеи, они сплетались и танцевали под треск невидимого бубна, игрой своих тел перетирая в золу жухнущие поленья. Где-то среди них всплескивали искристыми всполохами зверьки поменьше - должно быть, мифические саламандры. Эти существа пламени и жару только радовались, - грелись, пострелята, зная, что огненные забавы недолги. А я глядел на камин и видел лицо собственной супруги. Будто она, а не Надюха сидела у меня на коленях, и её рука, а не рука этой соплюшки, гладила меня сейчас по голове. И убил старушку, и преступил… О, женщины чужих мужчин! Лакомство из разряда запретных, а потому вдвойне притягательное! Зачем вы есть, когда вы чужие?..
      Я вспоминал Елену той поры, когда она ещё дружила с другим парнем. Вот были деньки настоящего безумства! Во всяком случае - более сильного и чистого вожделения я никогда не испытывал. Потому и смял соперника, словно дырявый абонемент. Потому и двинул в атаку с преогромным букетом роз. Паренек оказался понятливым, сам отступил в сторону, не стал дожидаться, пока отшвырнут. А Елена, чуточку понедоумевав, легко и просто свыклась с изменившимися обстоятельствами. Возможно, это был момент, когда женщины распахиваются цветочными бутонами, давая согласие приютить любую пчелку, любого шмеля. А сядет муха, не отвергнут и её. Подобное бывает, вероятно, у всех, хотя и крайне непродолжительное время. Жизнь быстро учит смыкать лепестки, перед грозой и холодом запирать окна и форточки. Закутываясь точно в шерстяной плед, женщина создает кокон настороженного целомудрия. Появляется скептический прищур, а бронированное состояние постепенно становится привычным. С Еленой, впрочем, вышел иной расклад. Ее я, думаю, покорил именно в те предгрозовые дни. Вдохнув сладкого бремени тюменской красавицы, ещё не испортившись и не обжегшись, она находилась в состоянии улыбчивого ожидания. Уверен, с тем парнем она запросто могла бы создать семью. Но не вышло. Только потому, что на горизонте возник Ящер.
      И убил старушку, и преступил…
      Наверное, я её не любил, и все же абсолютной пустоты не было. Не было, поскольку имело место ослепление, помноженное на ревность. Какое-то время она была чьей-то, и это подхлестывало мой интерес. А потом я, вероятно, научился болеть её любовью, сопереживать её чувствами, зеркально отражая то состояние, в котором пребывала она, и оттого казалось, что я тоже как будто влюблен. Я оставался у неё ночами, а на утро, опухшие и помятые после бессонных часов мы выходили из дома, держась за руки, как дети. Прохожие провожали нас понимающими ухмылками, и удивительно!,- мне не хотелось набрасываться на них с кулаками, - я все прощал, потому что пребывал в наркотическом опьянении. И конечно, в конце концов последовало похмелье, а позднее - и трезвое осознание того, что женатая жизнь - вовсе не рай и не ад, - просто ещё одна из возможных форм прозябания наших телесных оболочек. И скверно, когда прозябание тяготит, а оно откровенно тяготило, ибо все нехитрые секреты своей супруги я очень скоро выведал,, все клеточки немудреных ребусов успел заполнить положенными ответами. Наступила пора охлаждения.
      И убил старушку, и преступил… Была ли она красива? Да, безусловно. Но красота женская - блеф. Всего-навсего пестрота бабочки, эффект, смазываемый каждым совместно прожитым днем. Белокожая и рыжая, она от рождения завидовала всем смуглым и черноволосым, героически вылезая на пляжи в июньские дни, сгорала до кровавых пузырей. Это было глупо, это было смешно, но это не злило. Просто к женщинам быстро привыкаешь. Как к квартире, как к собственному лимузину. Таких же, чтоб радовали и удивляли вечно, - мало. Впрочем, надо отдать должное Елене, крылась и в ней некая неподконтрольная энергия, выливающаяся порой в приступы буйного веселья или столь же буйной ярости. Но и это меня уже не забавляло. Мы были одновременно похожи и непохожи. Так же, как и я, она одно время посещала музыкальную школу, так же, как и я, знала, что такое вуз. Она была умной и начитанной, но, странно, всего этого оказалось недостаточно, чтобы быть другом и собеседником Ящеру. Она так и не стала моей, хотя и страстно желала в таковую превратиться. Я и сам не понимал, какого рожна мне ещё нужно. Все вроде было при ней, но от всего этого я с легкостью мог отказаться в любой день и час. Появись тогда сколь-нибудь серьезная альтернатива - даже в образе той же вульгарно прямодушной Надюхи, я не размышлял бы ни секунды. Но девочки вроде Сильвы в подруги жизни не годились, и гнать от себя Елену казалось не слишком разумным. По крайней мере - тогда. Сейчас обстоятельства изменились. Время хозяйски расставило все по своим местам. Елена исчезла, уступив место другой, а я прислушивался к себе, не находя сколь-нибудь ясного ответа, что же все-таки приключилось в моей жизни - зло или благо.
      В сущности, я сдал жену, скормил кровавому Молоху. И те, кто знал об этом, тоже исчезли. Всех сжевала черная и холодная Пустота. Глупо, что я этим терзался, тем более что действо представлялось самым обычным. Елизавета Алексеевна, супруга Александра Первого, забеременев от красавца штабс-ротмистра, честно призналась во всем царю. Решила, дурочка, отомстить за связь муженька с Марией Нарышкиной. Властитель «слабый и лукавый», в прошлом запросто переступивший труп отца, отреагировал должным образом. Внебрачная дочка умерла при странных обстоятельствах, а вскоре зарезали и красавца штабс-ротмистра. Действительно, дело-то житейское!.. По-житейски действовали и герои революции - те, на кого ещё совсем недавно равнялась вся страна. Жены Поскребышева и Калинина ушли с этапами в зоны, а Молотов проглотил арест красавицы Полины. И в дни следствия, и позднее продолжал служить верой и правдой человеку, отдавшему приказ об аресте. Бдительный Ежов собственную супружницу отравил самолично, вовремя заподозрив в шпионаже. Легендарный Буденный, узнав о готовящемся аресте, посадил свою половину в автомобиль и, не мешкая, отвез на Лубянку. Так сказать, оформил сдачу с повинной. Что и говорить, дисциплинированный был командарм! Да и вожди, надо признать, не отставали от своих подчиненных, подавали достойный пример. Отдал на съедение свою жену хозяин Югославии Броз Тито, а грозный Иосиф Виссарионович подвел под расстрел влюбленную в него Машу Сванидзе. Железное было племя! Не нам чета! С друзьями и родными расставались, не моргнув глазом. А вот я что-то расклеился, таращился на камин и чувствовал несомненную грусть. Надюха жалела меня, а я понятия не имел, стоило ли меня жалеть. Если рассуждать логически, все вышло как нельзя лучше, и возможно, следовало не плакаться в жилетку, а водружать на стол шампанское и расстреливать потолок пластмассовыми пробками. То есть, наверное, так было бы честнее. Но Надюхе хотелось меня жалеть, и я позволял ей это делать. Обывателю не все полагается знать. Жизнь президентов должна откладываться в народных умах героическим эпосом, красивыми сказками и легендами. В противном случае президентами они просто перестанут быть…
      Это тоже было данью окружающим, своего рода обманом. Классическое определение свободы, как осознанной необходимости. Я осознал и подчинился.
      В полдень от Серафима переслали сочувственную записку, клянущую убийц жены, а часом позже поспешил лично засвидетельствовать гнев и скорбь полковник Сережа. Знаки внимания я принимал с печальной благосклонностью, однако империя сжалась и притихла в ожидании бури. Они были правы. Я не мог промолчать и отсидеться. Иначе Ящер не был бы Ящером. Я просто не мог их разочаровывать. А потоку уже к вечеру, вылакав бутыль коньяка и нокаутировав бедного Каротина, в лице коего хотелось наказать всех адвокатов разом, я натянул на себя широкополую шляпу и объявил о начале крестового похода. Обойтись без рейда возмездия было просто невозможно. Дин проголосовал за, утюг - против, Гонтарь по долгу службы осторожно воздержался. Но вылазке войск, так или иначе, суждено было состояться. Я дал отмашку, и экипажи бросились занимать места по расписанию. Рассевшись по машинам и образовав подобие правительственной колонны (только что без облаченных в кожу мотоциклистов), мы двинули по злачным местам нашей каменной урбанизированной цивилизации.
      Город был крут и многозуб, как старая акула. Говорят, у морских хищниц зубы растут из глубины пасти, рядами смещаясь к краю, выворачиваясь на губах наружу, по морде сползая до самого хвоста. Потому такая и жесткая у них шкура. Да и как иначе, если вместо чешуи - натуральные зубы! Вывернутая наизнанку пасть - куда как удобнее! Почти как вывернутый наизнанку желудок. И сколь умно! Из малого последний враз превращается в необъятный, угрожая всему миру и этот самый мир в принципе имея внутри себя. В зависимости от того - как смотреть и откуда. Бот и город у меня вызывал аналогичные ассоциации. Уличные кишочки, желчные загаженные протоки автострад - все вместе это парило, дышало и беспрестанно испражнялось. Прогорклый туман над крышами внушал отвращение, журчание под люками канализационных тоннелей вызывало рвотные спазмы. Город был мерзок и город был страшен. Его сложно было брать приступом, - проще было разрушить.
      Кое-какой план намеченной операции у меня, конечно же, имелся. Лучше многих других я знал, какие из городских проспектов отданы на попечение нарко-торговцев, а на каких правит её величество проституция. В катранах и казино, барах и ресторанах ежевечерне сидели сотни и тысячи существ, коих называть горожанами и гражданами представлялось абсолютной ересью. Этих людей я и собирался сегодня обидеть. Не уничтожить - нет, попросту немного покусать. И если не всех, то хотя бы малую толику.
      «Белые жилетки» за роскошными столами в окружении загорелых дам лениво посасывали французские вина, лучась превосходством, свысока толковали о последней политике премьеров. Крутые парни с воловьими загривками толклись в прокуренных бильярдных, с азартом просчитывая очередное кидалово, на калькуляторах сбрасывая проценты на общак и друзей. В евросаунах и массажных салонах, похрюкивая в ваннах-джакузи, с русалками в обнимку возлежали пузатые генералы. Скрытные камеры снимали их в профиль и в фас, лежа и стоя, однако пузатых вояк это нимало не беспокоило. Резвились сытыми жеребчиками, наверстывали упущенное в молодые офицерские годы. Эти ребята вообще не желали ничего просчитывать, потому как нельзя объять необъятное, а войной, их первейшим хлебом, мир не переставал жить ни на мгновение. Кто хотел, имел все, - и счастье, что убогонькие их претензии не простирались выше известных пределов. Они пили, ели и похмелялись, глотали кубометрами никотин и ежесекундно совокуплялись. Каждый считал себя князьком и феодалом, у каждого имелась своя уютная вотчина. В богатых ресторанах пыжились над тарелками клерки и юристы, по соседству надирались вельможные слуги гордумы, горсовета и прочих «горов». Их было до головокружения много, и множество это яснее ясного объясняло, отчего трещат по швам всевозможные бюджеты. Воровали всегда и с размахом, но сейчас не воровали, а хапали, распахнув ручищи, забрасывая не сачки, а целые неводы. Аналогичным образом хапали, должно быть, только в войну четырнадцатого года под носом у горе-царя, под крылышком милейшего Распутина. Так или иначе, но обидеть хотелось многих, и потому парни Дина-Гамбургера вооружились вполне серьезными машинками, охрана, набранная Гонтарем, запаслась бамбуковыми палочками, битами и клюшками. Растягивая жирные губы в вульгарной улыбке, город дышал мне в лицо, я собирался ответить пощечиной.
      Начали же мы с центрального дансинга. Нет, разумеется, помешанные на африканских ритмах тинэйджеры нас не интересовали.