Увидели мы друг друга через стекло. Я вошел, но остался у гардероба. Она тотчас вышла из зала мне навстречу.
      - Ты был в командировке? - спросила Валерия.
      - Да, - рассеянно ответил я, прислушиваясь к тому, что происходило в зале.
      - Сегодня день рождения у мсье Леграна, - сказала она, повернувшись так, что виден был ее волнующий нежный профиль; блики света очерчивали линии лица, намного более выразительные, чем запечатлевшиеся в памяти.
      - Тот француз, с которым ты познакомилась?..
      - Он самый...
      А за столом, угол которого был мне виден, оживленно заговорили об аристократах духа и об искусстве, да так громко, что все было слышно.
      Две незнакомые девушки выпорхнули на улицу. В широкую щель между гардинами стал виден зал, два сдвинутых стола, кое-кто из сидящих. Мсье Легран под интимно-задумчивый аккомпанемент гитары пел о том, что невысокого светловолосого человека из Назарета казнили традиционным римским способом, а фэры (фарисеи) и садики (саддукеи) бессмертны.
      - Где отец? - спросил я.
      - В городе, - ответила Валерия. - Он сказал, что не сердится на тебя.
      - Я тоже.
      - Что - тоже?
      - Не сержусь. Старик мне всегда нравился.
      - Он спрашивает о тебе.
      - Что ты ему отвечаешь?
      - Что ты пропадаешь где-то. Забыл его и меня.
      - Мне кажется, сейчас за нами наблюдают пять пар глаз.
      - Ну и что...
      У нее была узкая у запястья ладонь, длинные, сужающиеся к концам пальцы. Я понимал, что она все еще остается загадкой для меня. Может быть, и для себя самой тоже. Странно, что мысль о прошлом не отталкивает меня от Валерии. Даже наоборот... все это не так просто объяснить.
      - ...Мне известно спорное высказывание Флетчера, - рассуждали там, среди разномастной публики, наблюдавшей мир сквозь цветные стекла фужеров. - Этот англичанин еще в шестнадцатом веке побывал при московском дворе и писал буквально следующее: мужчины питают пристрастие к бане и питью, а женщины - к румянам и краске для ресниц, и после двухчасовых занятий своим хобби те и другие перестают узнавать друг друга. Но положение, друзья мои, коренным образом изменил Петр Первый, который вменил все сие в круг постоянных обязанностей.
      - Да, мсье, это так. Печально, что вы еще не успели побывать в русской бане! - раздался чей-то радостный визг; обладатель этого жизнерадостного голоса готов был, судя по всему, ползать на животе по столу.
      - Я знала, что ты уехал... Без тебя было плохо. (Валерия откинула голову так, что волосы ее упали с плеч в тень за ее спиной, и очень ясно обозначилась линия подбородка.) И знала, что тебя долго не будет.
      - Это преувеличение. Я был во Владивостоке, потом отдыхал в Хосте, под Сочи. Вот и все.
      Мы забрались с ней в самый угол, за дверь, за темные шторы. Все же было не по себе. Роль не для меня. Я не знал, что заставило нас стоять здесь. Иногда я просто не мог узнать ее и себя, порывался куда-то уйти.
      - Да стой же, никого здесь нет, кроме нас, - горячо и зло выдохнула она; темная зелень ее жакета, юбки с разрезом отгораживали от дневного света, точно вдруг поднялись горы с пологими округлыми вершинами.
      На ней были гольфы цвета асфальта с оранжевой тесьмой под коленом, на которой сбоку покачивались легкие гроздья рябины. На ногах - зеленые полусапожки из тонкой замши с темными шнурками и перламутровыми плоскими пуговицами у тонкой щиколотки.
      - Я многое знаю...
      - Ничего ты не знаешь, - жарко и сердито выдохнула Валерия. - За тот месяц, что тебя со мной не было, ничего нигде не произошло.
      - Я виноват...
      - Не спеши брать на себя вину, если ничего не знаешь...
      - Я знаю.
      - Ну и знай!
      В коротких перерывах между репликами мы целовались.
      - Ты, при чем тут ты...
      - Кто поможет тебе и отцу? - спрашивала она.
      - Нужно ли помогать мне?
      - Да.

      С площади Курского вокзала - налево. И еще раз налево, к Яузе, желтой ленте среди улиц, к самой медленной реке. Сначала виден Костомаровский переулок и мост. За мостом на взгорье - церковь Сергия в Рогожской поднимает зеленые купола и колокольню. Ее видно как на ладони. Под белыми ее стенами, ниже холма, летом - таинственно-тревожная зелень, осенью крутые обнажившиеся яузские откосы. Это самое таинственное место в Москве. Если подняться к Андроникову монастырю, над головой вырастут зеленые навершия и флюгеры, серая древняя стена, и вдали, в зеленовато-золотом от солнца просвете, между новыми домами видны кремлевские башни, а справа Строгановский дворец.
      После наступления темноты лучше не бродить по знакомым улицам, где высятся груды битого кирпича и голые стены, а сквозь пустые оконные проемы видны ребра балок. Уцелевшие дома на Тулинской и Школьной кажутся островами среди первозданного хаоса. Однажды, когда я прошел под аркой своего тридцатого дома на Школьной, чуть ли не на голову мне упал изрядный кусок деревянного бруса с террасы. Эта терраса выходила во двор, теперь же она обветшала, стекла ее высыпались, деревянная лестница на второй этаж обвалилась. Там, на втором этаже, уже никто не живет. Заборы снесли, и двор стал открытым. Две акации вытянулись так, что их не узнать. Темный гребень кирпичной стены, некогда возвышавшийся над окрестностью, исчез.
      Я отказался от попыток осмотреть весь дом. В другой раз я позвонил своему давнему приятелю, который до сих пор каким-то чудом сохраняет за собой две комнаты на другой стороне улицы моего детства.
      Под окнами у него шумят пять высоченных лип, и весь двор зелен от травы, от густого мха, покрывающего отмостки и каменное крыльцо, и от древесных крон погожими днями гуляют по траве зеленые тени. Зовут его Терентий Климов. Вижу я его не чаще раза в год, как это водится у хороших знакомых, занятых по горло маленькими и большими делами. Я позвонил ему. Долго никто не снимал трубку. Потом раздался его голос, и я тут же согласился приехать. Шел я к нему от Таганки.
      Что-там, в Таганском парке?.. Строительная лихорадка, визжит подъемный кран, на месте танцверанды с деревянным полом, с навесом от дождя - безликие кирпичные стены. Срыты и веранда, и вековые липы, укрывавшие ее, а Верочка-билетерша ныне готовит студентам и школьникам пунш в дискотеке под неестественно оживленные ритмы эпохи ориньянского человека.
      Шел я по моей стороне улицы, которая уже была огорожена. Некоторые дома начали реставрировать: это единственная в Москве ямщичья слобода, которая до сего дня уцелела и сохранила свой облик. Не удержался и заглянул в пустое окно нашего дома: там на стене остались обои и выступал из стены железный массивный прут - остаток старинной коновязи.
      Под высокой обувной мастерской просеменила знакомая старушка, тетя Фима; перешла улицу. Увидел, как она вошла в ворота. Ускорил шаг; следом за ней оказался во дворе, напротив старого деревянного флигеля. Ее не было.
      Я взбежал по деревянной лестнице на террасу двухэтажного дома, позвонил у входной двери. Услышал, как неровно, захлебываясь, прозвенел в коридоре звонок. За дверью, обитой черным дерматином, раздались шаги. Щелкнул замок. Звякнула цепочка. Открыл дверь, вошел. Полутьма в коридоре, пыльная газовая плита видна в открытую на кухню деревянную дверь. Все так, как было много лет назад. Никого. Позвал:
      - Терентий?
      И женский голос откликнулся ласково:
      - Да заходи же, Володя!
      Тогда я, не глядя, проскочил коридор, толкнул дверь в комнату, вошел. И тут же раздался чей-то вскрик. Но было поздно.
      Мгновение невесомости - и я увидел зашторенное окно, цветок бегонии в глиняном горшке, полуприкрытый шторой, серую пыль в широком луче сумеречного света.
      ...Резкая боль в левом плече, провал в сознании. Когда пришел в себя, то не услышал сначала ничего, кроме собственного дыхания. Даже с улицы не доносилось ни голосов, ни шума машин. Я полулежал на бетонном полу, по самые плечи в воде. Пахло краской, сыростью, плесенью, словно меня перенесли в другое пространство.
      Я боялся пошевелить рукой. Лежал с открытыми глазами и ловил сумеречные пятна света надо мной. Едва-едва стал доноситься далекий шум улиц. Это успокаивало. Наконец я решился. Шевельнул правой рукой, потом левой - ничего, все в порядке, кости целы. Медленно поднялся на ноги. Зазвонил телефон. Сообразил, что это рядом. Отряхнулся. Куртка, брюки, рубашка были мокрыми, липкими.
      Нащупал в бетоне углубления, похожие на ступени. Стал подниматься наверх, а телефон все звонил. Выбрался на балку, потом - на деревянный пол в коридоре. В черное зияющее отверстие в стене, которую начали, видно, ломать, были видны далекие вечерние огни. Подошел к телефону.
      - Тереша, ты? - раздалось в трубке.
      - Нет. Его нет. Он переехал.
      - Куда?
      - Не знаю.
      - Кто это?
      - Домоуправ. - И я повесил трубку.
      Увидел в углу кухни газовую плиту. И снова коробок спичек с желтой этикеткой оказался под рукой. Я разжег газ, все четыре конфорки. Закрыл дверь в комнату без пола. Стало тепло. Снял одежду, развесил ее на чудом уцелевшей бельевой веревке, привязанной к вешалке и гвоздю в стене. Снова зазвонил телефон. Подошел. Спросил:
      - Вам кого?
      - Вас.
      - То есть?..
      - У подъезда вас ждет машина.
      - Спасибо. Ах, это вы... узнал вас по голосу.
      - Да, это я. Водитель из Хосты. Жду вас.
      - Я немного обсохну...
      - Поторопитесь.
      - Ладно, ладно...
      Я сразу нашел его. Машина стояла у бывшей обувной мастерской. Дернул предупредительно распахнутую дверцу. Мы сорвались с места.
      - Вас оштрафуют, - сказал я.
      - О, нет, - ответил он, улыбнувшись. - Прибор покажет только шестьдесят, ни километром больше.
      - Чему вы улыбаетесь?
      - Приятно, что с вами ничего не произошло... плохого.
      - Если случившееся означает, что со мной ничего не произошло, то, представляю себе, что меня могло ожидать... или ожидает. Вы можете ответить на этот единственный вопрос?
      - Нет, не могу. Я простой водитель.
      - Не совсем так. Вы как раз не простой водитель, как я уже имел случай убедиться.
      - Не будем на эту тему распространяться. Главное, вы живы.
      - Жив. С моей точки зрения, это неплохо.
      - С моей тоже.
      - Вы так и не скажете мне, что меня могло здесь ожидать?
      - Вам не надо здесь бывать. По крайней мере, до зимы. Это опасный для вас район. Вас подстерегают здесь неприятности.
      - Вы меня ждете только, когда меня предостерегают неприятности?
      - Я только выполняю распоряжения.
      - Чьи?
      - Снова вопросы. Все, что надо, вы знаете и без меня.
      - Ладно, ладно... знаю. Может, даже больше, чем полагается. Давайте-ка направо, к мосту, потом к Садовому кольцу и уж потом на Ленинградский проспект. Если нет возражений, конечно...
      Возражений не было.
      - Ну а как насчет "Чайки"? - спросил я.
      - Что, что? - не понял он.
      - Когда мне вместо "Волги" будут подавать "Чайку"? Разве все это не дает оснований просить другой мотор?
      - Вам не нравится моя машина? - обиделся он, приняв слова мои всерьез. - Не нравится, да?
      - Да ничего. Не обращайте на меня внимания, старина, не обижайтесь. Черт бы побрал всю вашу неразговорчивую этрусскую братию...

      Разговор с Валерией по телефону:
      - Профессор Чиров в Москве?
      - Нет. Профессор Чиров собрал приличные рубашки, взял два лучших костюма и махнул на юг.
      - Куда именно?
      - Под Сочи.
      - Любопытно. Ты говоришь, под Сочи?.. А куда именно?
      - Никуда. В гостиницу. Знакомые заказали ему номер.
      - В какую гостиницу? Кто заказал номер?
      - Это так важно?
      - Это интересно. Он же никогда не ездил к морю...
      - Ну и что? Взял и поехал. Прислал письмо.
      - Написал, где остановился? Адрес есть на конверте? Я приеду!
      * * *
      - Адрес... - Она задумалась, прикрыла веки, рассматривая носки своих туфель, повернулась, оглядывая задумчиво свой профиль в зеркале. В волосах ее тускло блестела серебряная заколка с янтарной ягодой. Я живо вспомнил о таких вот иглах, которые давно используют некие представители загадочных цивилизаций здесь, на Земле. Но, всмотревшись, решил, что это простая заколка.
      - Адрес... - продолжала она, повернувшись ко мне. - Не помню точно. Город Сочи. Гостиница "Турист". А может быть, я путаю...
      - Гостиница "Привал", - подсказал я.
      - Не уверена.
      - Кто заказал ему номер?
      - Аспирант из института... - Она замялась.
      Я мельком увидел знакомый кабинет, просторный стол со светильниками, коллекцию редкостей на полках, книги под стеклом. Дверь была приоткрыта, но мне казалось, что профессор лишь вышел на минуту и должен вот-вот вернуться.
      Мы прошли в светлую просторную комнату Валерии, комнату в два света, как говаривали в старину. На стенах были развешаны натюрморты с китайскими пиалами, японскими вазами, утварью, которую можно увидеть в чайхане или на восточном базаре. На журнальном столике лежало письмо. Я сразу приметил его, но не мог прочесть адрес.
      - Хочешь кофе? - спросила она и вышла на кухню, когда я молча кивнул.
      За несколько минут, пока она колдовала на кухне с медной посудиной для кофе - джазве, - я успел прочесть письмо от первой строки до последней. Ничего особенного. Вода уже прохладная, градусов семнадцать, вечерами дуют ветры с гор. Остановился в гостинице. По утрам делает зарядку на пляже. Обедает в ресторане, ужин заказывает в номер. Названия гостиницы не было. На конверте значился обратный адрес, но край был оторван, и нужного мне слова разобрать было нельзя. Не исключено, что он остановился именно в "Привале". Уж не лучше ли перепоручить мои заботы тем, чьим прошлым профессор так пристально интересовался?
      Я обдумывал две гипотезы. Первая: его поездка нужна атлантам. Вторая: она нужна этрускам. Я приводил все новые доводы в пользу каждого из этих предположений и был мрачен. Валерии последнее не нравилось.
      А я представлял себе профессора на шаролете, нырнувшем в морскую глубь. Будто бы Чиров с важным видом консультировал хороших моих знакомых по части художественной ценности древней бронзы, мрамора, амфор, этрусского золота. Потом я представлял его близ шестерки золотых коней, которая украшала некогда храм в столице атлантов.
      Замечание Валерии и телефон прервали мои размышления. Она поднялась, вышла в прихожую; я слышал отдельные реплики:
      - Светка, да ты же вчера была у меня в гостях, ты что, забыла? Какие мушки?.. Шкаф?.. Не помню.
      Если Чиров оказался там по воле атлантов, то услуги, которые от него потребуют, могут оказаться совсем иного рода. Хотя, впрочем, его поездка ни для кого не секрет. В общем, за него лично можно быть спокойным...
      - Ты что? - воскликнула Валерия, вернувшись из прихожей. - Ты, по-моему, болен!
      Жестокое замечание. Если бы она знала, что на этот раз ее предвидение сбудется! Я спросил:
      - Когда уезжает этот француз из Бордо?
      - Он совсем не из Бордо! Почему ты так решил?
      - Потому что...
      - Ты мне не нравишься.
      - Ничего не могу поделать. Еще письма от отца были?
      - Нет. Он звонил. Все нормально. Скоро приедет.
      - Ты сейчас разговаривала с подругой?
      - Да... а что? Спрашивает какую-то глупость. Есть ли у меня мушки, которые кусаются и похожи на комаров. И еще сказала, что ее шкаф выше моего и она его выбросит.
      Мы вышли на кухню. Пол здесь был деревянный, дощатый, деревянными были стены, шкафы. В широкое окно полыхнуло красным огнем низкое солнце. Я уселся в низкое кресло с узорами на обшивке. Ноги ее были алыми, когда она попадала в сноп света, но тотчас становились лунно-серебристыми, если тонули в дымчатых тенях от стола или шкафа. Она сполоснула кофеварку холодной водой, и у колена ее зажглась капля, висевшая, казалось, в воздухе сама по себе. В тени ее не было видно. Потом она снова наполнялась светом, как звезда, мерцавшая над деревом. Все алое или жемчужно-яркое у ее узкого, тонкого колена меркло: там были складки черненого серебра, тонкого, гибкого, и свет касался лишь гребешков этих полузастывших волн. Капля наконец сорвалась и поползла по налитой ярким светом и мерцанием критской амфоре высотой до спинки стула.
      Легкий теплый ветер, что ли, прошелся между нами... мы не смотрели друг другу в глаза. Платье, ремешки, завязки, накладные кружева с тусклыми лепестками были рубиновыми от огней и холодными как лед. Только теплый ветер едва слышно овевал неподвижные преувеличенно большие контуры заштрихованного поперек серебра, сверкавшего над штрихами золотыми звездами, шарами планет, вспышками блесток на сиренево-лиловом, белом, фиолетово-черном фоне с округлыми линиями широт и меридианов, вдруг ставших вещественными, подвижными, как вязаная сеть для отлова сайгаков.
      Непроницаемая крона дерева мира, ясеня Иггдрасиль, держала на себе сиренево-лиловые облака, укрывшие источник Урд.
      И крона дерева, медная от лучей, проросла сквозь лиловый шелк облаков, прорвала закатно-алые кружева тумана. Как в ветреную погоду, шуршало, глаз солнца мигал, его отражения от сиреневых и лилово-анилиновых складок слепили. Но свет не в силах был угнаться за открывавшимися воплощениями мифа, и все резче перечеркивали тусклое серебро критских ваз полосы черни, все гуще становились тени затемнявших друг друга шаров и колец.

      Мелькали сообщения о пирамидах и каменных дорогах, оказавшихся на дне океана близ латиноамериканского побережья. А на поверку оказывалось, что все это перепечатки из старых журналов - и ни одного снимка. В то же самое время исчезли упоминания о полете над Атлантикой двух бразильских летчиков в сорок втором, когда им удалось увидеть город под водой. Тогда была удивительно ясная тихая погода и морская поверхность напоминала зеркало. Там же, помнится, приводился подсчет; такое состояние атмосферы может повторяться не чаще одного раза в двадцать пять лет. Известен парадокс: чем выше летишь, тем лучше видно дно. Со спутников, например, виден шельф, иногда морское дно до глубин в сотни метров. Космические полеты, таким образом, косвенно подтверждали версию о бразильском самолете.
      Я приобрел у букиниста книгу, в которой было фото отца и которую хорошо знала сестра. Увы, я не нашел там снимка. Даже в описании буддийского монастыря и дворца нет ничего общего с прежним. На соответствующих страницах повествуется о хамбо-ламе, изображениях тигров, украшающих его дворец, субурганах - небольших башенках, которые буквально нанизаны на стены постройки и играют в буддийской религии ту же роль, что и кресты в христианской (ранее о них не было упоминаний). Квадратная основа субургана символизирует землю, купол над ней - воду, тринадцать колец над куполом - огонь и в то же время тринадцать степеней посвящения. Еще выше раскинулся зонт - знак воздуха, увенчанный солнцем и луной - тоже условными, буддийскими. Дальнейшее описание привожу полностью:
      "У входа можно увидеть также две скульптуры, одна из которых изображает Гомбогурема, Стражника юрты. Он преграждает путь злым духам и теням врагов. Рядом высится скульптура Лхамо, богини, сидящей на муле. Спина мула покрыта кожей сына богини. Мать содрала ее с собственного сына за то, что тот отступился от веры. В одной руке Лхамо держит чашу с кровью сына, в другой - змею вместо узды. Внутри храма развешаны скальпы, связки человеческих глаз, нанизанные на проволоку языки, отрубленные ноги, руки. Но это скорее символы мучений злых духов, к верующим это не относится".
      Только на свою память я мог полагаться.
      ...Все чаще я видел себя с отцом у костра.
      Предсумеречный час.
      Я стою рядом с отцом. Перед нами жаркий костер. Пламя уже гаснет, но тем лучше проступают желтые и красные угли. Они окаймлены широким кольцом золы и пепла. Лес вокруг нас светел. Редкие лиственницы будто подошли к огню погреться. Их темно-зеленые мягкие ветви опущены вниз. Деревья кажутся легкими шатрами с острыми вершинами. У подножия их - кочки с седеющей травой.
      Наверное, близилась осень. У отца за плечом охотничье ружье. Дуло его смотрит вниз, на вороненой стали - багровые отблески живого света.
      На отце куртка, резиновые сапоги с отворотами, патронташ. Небо темнеет на глазах. Пробегает ветер над самой землей. Его дыхание заставляет пламя биться из последних сил. Шуршит осока. Качнулись ветки. Порыв убежал вдаль, и вот уже где-то шепчутся розовые березняки. Ясно видно, как пламя умаляется. Голубоватые языки его отрываются от углей и как бабочки порхают над ними. Я смотрю на отца. Потом тяну его за руку. Он не понимает меня. Показываю рукой на угасающий костер. Угли покрываются серым тончайшим налетом. Это пугает меня. Я боюсь, что станет темно, боюсь, что умрут светлые летучие языки огня.
      Первая в жизни минута страха, отчаяния. Я сжимаю руку отца до боли, плачу. Он берет меня на руки, касается моих волос. Мы уходим с этого места. Он широко шагает по кочкам, и меня укачивает. Я успокаиваюсь. Волшебство, которое сменилось тревогой и страхом, осталось со мной на всю жизнь. В тот миг, когда я понял, что костер умирает, пробудилось мое самосознание. Закрыв глаза, я вижу одно и то же: лицо отца, блики на ружье, руки, которые поднимают меня, трепетное пламя.
      Стоило мне представить светоносное пламя, и становилось тепло, легко по-весеннему. Точно солнце выходило на небосклон, чтобы обогреть меня. Первое воспоминание детства и всей жизни говорило мне теперь слишком много. Ночью снились самоцветные угли среди брусничной поляны, за которой вставали высокие сизые травы.
      Но вот огонь мерк, и я вскрикивал, тяжесть наваливалась на грудь. В холодном поту я сжимал руками голову, стараясь удержать мгновения... Но вспыхивали уже прощальные искры, и бежали летучие синеватые языки по головешкам, а тонкий налет пепла закрывал сияние. Минута уходила; в отчаянии я шептал странные заклинания, но все кончалось: я не видел больше отца, не видел нашего костра.
      Так повторялось несколько ночей кряду.
      Трещали сухие ветви лиственницы, брызгали искрами, я протягивал к ним озябшую руку, другой держался за отца. Пролетала неповторимая минута - и я с трепетом и страхом замечал, как тускнели самоцветы углей. Вскрикивал - и все повторялось. Я просыпался от звука собственного голоса, от жалкого бормотания, от странных слов.