— Мощность этой экспериментальной установки еще очень мала. Поэтому я смогу перенестись в прошлое не далее чем на несколько месяцев. Я сделаю это сейчас. Когда я исчезну, то попрошу всех оставаться на местах. И уж ни в коем случае не вставать на то место, где сейчас стоит установка… Я скоро вернусь.
      Зал не дышал. А я подошел к распределительному стенду и подключил установку. Как в полусне, я надел на лоб хрустальный обруч, снял пиджак, засучил рукава и приложил к рукам медные контакты.
      Потом я нажал кнопку. Последнее, что я увидел, — это был раскрытый рот профессора Валентинова.
      В руках профессор держал записную книжку в затейливом кожаном переплете, которую он купил в Южной Америке.
      В зале было холодно и сумрачно. Я снял обруч, поставил лимб на нуль и выключил установку. Потом я огляделся. На стенах росли сказочные морозные листья. Они светились опаловым блеском. Мутные блики застыли на пустых скамьях. Высокий потолок утопал во мраке. Я подошел к дверям и потянул их на себя. Они были заперты. Вот невезение!
      Это могло испортить все дело. Поднимать шум бесполезно, даже рискованно. Все комнаты на ночь опечатываются. Ждать до утра? Но будут ли ждать меня те, кого я оставил… в будущем?
      Интересно, сколько сейчас времени? Где-то вверху над доской должны быть часы. Мне казалось, что я различаю слабый отблеск их круглого стекла. Я начал вспоминать, где расположен выключатель. Как странно! Сколько раз я бывал в этом зале и днем и вечером, но ни разу не обратил внимания, где находится выключатель.
      Я подошел к стене, прижался к ней и, вытянув руки, начал обходить зал по периметру. Наконец я нашарил выключатель. Он оказался возле самой двери. И как это я раньше не сообразил?!
      Вспыхнул свет. Часы показывали двадцать семь минут пятого. До начала рабочего дня оставалось четыре часа. Если только я случайно не угодил в воскресенье. И я решил подождать. Я выключил свет, прошел в глубину зала и улегся на задней скамье.
      Когда утром сюда придет уборщица, она меня не заметит. Сколько раз я спал здесь!
      Но тогда все было по-иному. На кафедре что-то бубнил преподаватель, вокруг были студенты. Одни записывали лекцию, другие играли в балду, третьи шептались. А я спал.
      Я долго вертелся на жесткой скамье. Вот досада!
      И почему только я не взял с собой пиджак! На мне была одна только нейлоновая рубашка с засученными рукавами. Я опустил рукава, обнял себя за плечи и попытался уснуть. Но мысли гнали сон.
      Как только отопрут зал, мне нужно будет незаметно проскользнуть в лабораторию. До прихода товарищей и, главное, его. Я постараюсь переодеться в старый лыжный костюм, в котором обычно провожу эксперименты. Он висит в моем шкафчике, рядом с белым халатом. Хорошо еще, что бумажник с деньгами был не в пиджаке, а в брюках! Мне уже сейчас хочется есть, а что будет утром… Действительно, что будет утром?
      Все случилось, как я и предполагал. Ползая под столами, мне удалось обмануть бдительность тети Кати, которая ворчала под нос, посыпая пол мокрыми опилками, и проскользнуть в коридор. За установку я не волновался. Студентов у нас приучили ничего руками не трогать, а научные сотрудники не станут вертеть незнакомый прибор. Особенно если на кожухе сделана предупредительная надпись.
      Переодевшись, я стремглав понесся по лестницам вниз. Я решил перебежать, на химфак. Там’ у меня меньше знакомых, и мне легче будет обдумать свое положение. Пробегая по коридору второго этажа, я заглянул в приоткрытую дверь читальни. Там никого не было. Я тихо прошел по ковру к подоконнику, заставленному горшками с кактусами и агавами. За окном шумел утренний город. Окутанные дымками трубы, мосты с пробегающими троллейбусами, спешащие на работу люди. И это была реальность, такая же объективная реальность, как и я сам.
      Все столы в читальне были заняты. Преподаватели и аспиранты оставили свои портфели, папки, тетради, исписанные листы бумаги, авторучки. Через несколько минут они придут сюда и вернутся к прерванной работе. За одним из профессорских столов я заметил предмет, который заставил меня насторожиться. Это была записная книжка профессора Валентинова. Желтый кожаный переплет украшали цветные иероглифы древних ацтеков. В эту книжку профессор записывает все, что ему предстоит сделать назавтра. Я быстро пролистал исписанные страницы. Последняя запись была сделана одиннадцатого декабря. “Значит, сегодня одиннадцатое, а запись сделана вчера”, — решил я, потому что под датой было написано:
      1. Позвонить Ник. Андр. по поводу Астанговой.
      2. 11.30–13.20 — лекция на III курсе.
      3. В 14.00 — Ученый совет.
      4. В 17.00 — аспиранты.
      Да, сегодня одиннадцатое декабря… Больше семи месяцев…
      И тут мне в голову пришла великолепная мысль.
      Я оглянулся, не стоит ли кто в дверях, и, быстро положив записную книжку в карман, выбежал из читальни.
      На химфаке царила экзаменационная суета.
      Все были озабочены, торопливы, нервны. С лестниц скатывались смеющиеся орды счастливцев. Даже вахтерши были захвачены общим настроением.
      — Тот и сдает, кто учит, — говорила одна из них, разматывая клубок шерсти, — моя вон и книжки на ночь под подушку кладет, и в туфельку пятачок прячет, а коли не учит, то и ничего…
      Передо мной, шипя, раскрылись двери лифта, и я все никак не мог сообразить, что мне делать. Двери с шумом захлопнулись. Прозвенел зуммер, и лифт, повинуясь вызову откуда-то сверху, ушел без меня. Я решил подождать начала рабочего дня и позвонить ему. А то уйдет на химфак или еще куда-нибудь.
      Монета с лязгом провалилась в стальную глотку автомата. Кокетливый женский голос пропел:
      — Алло-у?
      Я проглотил чуть не сорвавшуюся с языка фразу: “Приветик, Раечка, это я, Виктор”.
      — Алло-у?!
      — Виктора Аркадьевича, пожалуйста, — сказал я, облизывая пересохшие губы.
      Трубку положили на стекло письменного стола.
      Я слышал характерный звук. И вообще я знаю, куда они кладут трубку. Стало тихо. Лишь время от времени доносились приглушенные расстоянием разговоры. Но вот послышались шаги. Мужчина шел широко и уверенно. Мне было приятно узнать, что у него такой шаг. Дуэтом, немного не поспевая за мужчиной, семенили каблучки-гвоздики. Я напряг слух.
      — Если бы я не знала, что вы здесь, Виктор Аркадьевич, — откуда-то издалека, с другой планеты долетало Раечкино сопрано, — я бы решила, что меня разыгрывают. Ну в точности ваш голос!
      — Я слушаю, — трубку взял мужчина.
      Вот те и на!
      Голос его мне был незнаком и неприятен. Но я вспомнил, как звучит мой собственный голос в магнитофонной записи, и успокоился. Свой голос трудно узнать. К нему нужно долго привыкать.
      — Виктор Аркадьевич, — сказал я в трубку, стараясь дышать глубоко и спокойно, — не перебивайте меня и старайтесь отвечать короче. Главное, не удивляйтесь и не возмущайтесь… У меня очень важное дело, и никто, кроме нас с вами, не должен об этом знать. Вы меня понимаете?
      — Нет. Кто это говорит?
      — Виктор Аркадьевич, вы планируете эксперимент по движению микросистемы против вектора времени? — Я пошел ва-банк.
      — Кто это говорит?!
      — Успокойтесь, пожалуйста. Нам нужно встретиться, и вы все поймете. Я вам все объясню…
      Наверное, он принимает меня за шантажиста или шпиона.
      — Почему вы не хотите назвать себя? — В его голосе звучало нескрываемое раздражение.
      — Вы меня не знаете. Совсем не знаете! Я случайно проведал о ваших планах… совершенно случайно. Я работаю над той же проблемой, что и вы. Но… я попал в беду. У меня неудача. Мне нужна ваша помощь.
      Дыхание в трубке участилось. Я мысленно ликовал. Кажется, клюнуло! Впрочем, я действовал наверняка. Ведь я знал его, как… можно знать себя.
      — Вы не находите, что все это несколько странно? — наконец сказал он.
      — Ничуть. Все абсолютно нормально. Я прошу вас только о встрече. Ни о чем больше. Будь вы девушкой, наш разговор был бы естествен: он просит, она ломается… Но вы не девушка и не можете мне отказать. Не имеете права наконец!
      — Почему вы так думаете?
      Я не ожидал от него такого дурацкого вопроса.
      — Почему я так думаю? — переспросил я. — Да хотя бы потому, что я знал ее, как можно знать себя, я ждал ее, как можно ждать любя”. Это я о вас!
      — Хорошо! Давайте встретимся, где вам удобно… Как мы узнаем друг друга?
      — О, не беспокойтесь! Мы узнаем друг друга в любой толпе в первую же секунду.
      Я тут же осекся. Незачем переигрывать. Он этого не любит. Но было уже поздно.
      — Что вы хотите этим сказать? — опять в его голосе появилось недоверие.
      Есть синий вечер, он напомнит,
      Не даст забыть, не даст уйти.
      Вот так рабу в каменоломне
      Цепь ограничила пути.
      Я процитировал строфу стихотворения, которое он написал еще студентом и никогда никому не показывал.
      Трубка молчала.
      — Итак, где и во сколько? — наконец спросил он.
      Вот молодчина! А я и не знал, что он такой молодчина… Он сейчас очень волнуется, я это знаю, но какой спокойный голос! Какой бесстрастный!
      — Вечер у вас свободен?
      — Только до семи часов.
      Интересно, куда он собирается?.. Наверное, что-нибудь важное. Иначе он бы забросил для меня все дела. Я-то знаю! Он любопытен до невозможности.
      — А если сразу же после работы? У вас дома… Мама куда-нибудь уходит?
      Я хотел сказать “ваша мама”, но не смог и сказал просто: “мама”.
      — Приходите в пять часов. Вы, надеюсь, знаете, где я живу?
      — Да, знаю.
      — Я почему-то так и подумал. Итак, в пять?
      — Да, в пять. Спасибо. До свидания! Вы молодчина!
      Мы оба, он и я, все еще не можем прийти в себя.
      Я смотрю на свою квартиру, оглядываю каждую вещь. Все здесь интересует меня. Обои и картины, которые написаны мной, мои книги и скульптура, выполненная моим другом. Как на величайшее чудо, смотрю я на мамину швейную машину, накрытую кружевной салфеткой, и на телевизор, на котором развалился, закрыв экран пушистым хвостом, мой старый рыжий кот. Я почти не нахожу здесь перемен.
      Может быть, потому, что я покинул эту квартиру только вчера? Но ведь вчера она была на семь месяцев старше, чем та, в которой я очутился сегодня!
      Ничто не поразило меня больше, чем моя квартира. Может быть, потому, что в ней был он? Он?
      Я говорю “он”, как будто бы это другой отдельный от меня человек… Впрочем, действительно другой и отдельный! Кто же из нас более реален, более на своем месте: он или я?
      — Боюсь, что мы сейчас думаем с вами об одном и том же, — говорит он, как-то вымученно улыбаясь.
      — Да, вероятно… Кстати, почему мы говорим друг другу “вы”? Ведь мы… Во всяком случае, мы ближе, чем самые кровные близнецы.
      — Да, черт возьми! Я никак не сформулирую…
      Вертится на языке и не дается! Минуточку… Мы с вами… Мы с тобой одно и то же лицо при условии движения во времени. Но одновременно мы можем существовать лишь раздельно! Улавливаешь суть?
      — И это ты говоришь мне? Яйца собираются учить курицу?
      — Та-та-та! Мы, кажется, хорохоримся? — В его глазах плещутся веселые чертики. — Идею о переносе в прошлое разработал я, а ты ее только претворил в жизнь.
      Я даже сел от такой наглости. Но, подумав хорошенько, я нашел в его мысли известный резон. Более того, я даже придумал, как обратить против него его же оружие. Он хотел еще что-то сказать, но я опередил его:
      — Стоп, старина! Стоп! Так не годится. — Я подавил рождающуюся у него во рту фразу. — Нужно стрелять по очереди… — Я принимаю ваш выстрел, поручик. Будем считать, что пуля сорвала мой эполет.
      Теперь мой черед. Да знаете ли вы, самовлюбленный мальчишка, что идея принадлежит не вам? Да, да, не машите руками! Я принимаю ваши возражения без прений. Она не моя, согласен, но и не ваша! Она пришла в голову тому, кто младше вас на год и младше меня на девятнадцать месяцев… Что, съел? Один ноль в мою пользу! Вы убиты, поручик. Прими, господи, его душу; хороший был человек.
      Он рассмеялся. Ну разве он не молодчина? Я просто влюбляюсь в него. Эх, если бы можно было навсегда остаться так, вдвоем. Я так мечтал о брате!
      Но он мне не брат…
      — Старость еще не очень потрепала тебя. Сметка есть! — Он похлопал меня по плечу. — Великолепная мысль! Не худо бы ее развить… Где осталась установка?
      — В зале, на факультете. А что?
      — Я мыслил ее с углом инверсии в четыре сотых секунды. Как ты ее сделал?
      — У меня, то есть у тебя, в расчеты вкралась ошибка. Не совсем точно раскрыта неопределенность — бесконечность на бесконечность.
      — Почему не точно? По правилу Лопиталя!
      — Оно здесь неприменимо. Я использовал метод Ферштмана. Получился угол в пятьдесят две тысячных.
      — Но это все равно… установка на одного человека. Жаль!
      — Что жаль?
      — Если бы мы могли отправиться на год назад вдвоем… Мы попали бы в тот момент, когда ко мне, то есть к нему, вернее ко всем нам, — пришла эта идея! Каково?
      — Здорово! Великолепная мысль. Нас бы стало трое! Три мушкетера!
      — Вернее: бог-сын, бог-отец и бог-дух святой! Трое в одном лице.
      — А с тобой неплохо работать! — Я жадно всматривался в его лицо, пытался уловить те необратимые изменения, которые принесло мне время.
      — С тобой тоже хорошо, — в его голосе я почувствовал нотку нежности. Он тоже пристально рассматривал меня. Еще бы! Ему предстояло стать таким через семь месяцев. Кому не интересно?..
      Мы замолчали. Я не думал, что эта встреча так потрясет меня. Я представлял себе все совершенно иначе. Мне казалось, что я буду сверкающим послом из будущего, мудрым и блестящим, как фосфорическая женщина. Буду поучать, советовать, а “он” будет ахать и восхищаться, закатывать глаза и падать в обморок. А он вот какой! И это только естественно, только естественно. Действительность, как всегда, оказалась самой простой и самой ошеломляющей. Мудра, старушка природа, мудра! Что ей наши гипотезы?
      — Послушай, старина, а не поесть ли нам? — Он первым нарушил молчание.
      — Впервые за все время я слышу от тебя разумные слова. Что у тебя сегодня на обед, Лукулл?
      — Суп с фасолью, заправленный жареной мукой с луком… Отбивная с кровью, я жарю в кипящем масле — три минуты с одной стороны и три минуты с другой. Твои вкусы, надеюсь, не изменились?
      Он замолчал, как видно, припоминая.
      Я проглотил слюну. Мне чертовски захотелось поесть.
      — Да! — продолжал он. — Компот из сухофруктов, и я купил еще баночку морского гребешка.
      — Мускул морского гребешка?! В каком соусе?! — вскричал я.
      — В укропном, — несколько удивленно ответил он.
      — Ты когда-нибудь уже покупал эти консервы?
      — Нет. Сегодня первый раз купил в университете, чтобы попробовать. А что?
      — Так… Ничего.
      Я вспомнил тот день, когда впервые купил эту баночку. Я принес ее домой. Как и сейчас, мама куда-то ушла. Я обедал в одиночестве. Торопясь на свидание, я раскрывал консервы на весу. Нож соскочил, банка выпала, и белый укропный соус оказался на моих брюках.
      Я искоса взглянул на его брюки — они были как новенькие, и стрелка что надо! ’Мои за эти семь месяцев уже немножко износились, а над левым коленом можно было разглядеть слабое пятно от консервов.
      “Ничего, сейчас у него будет такое же, — подумал я злорадно. — Кажется, он тоже собирается вскрыть баночку на весу”.
      И тут я подумал: может быть, имеет смысл активно вмешаться в человеческую историю и хоть в чем-то улучшить ее? Но, по зрелому размышлению, я решил, что, пожалуй, не стоит. Это был бы весьма безответственный акт, допустимый лишь в научно-фантастическом романе. Нельзя вмешиваться в процесс, если последствия такого вмешательства тебе неизвестны.
      По сему быть пятну на штанах у чистюли!
      — У! Вот собака! — прошептал он, ловя на коленях раскрытую банку с нежным, имеющим вкус крабов мускулом морского гребешка.
      Кажется, я тогда выругался так же.
      Кот раскрыл левый глаз, но, не обнаружив собаки, вновь превратил его в косую щелочку.
      Мы все-таки попробовали гребешок. Он съел свою долю перед супом, а я вместе с гарниром, после того как уничтожил отбивную. Потом мы разложили диван-кровать и растянулись во всю его ширь, не снимая ботинок, чтобы всласть покурить. Привычки у нас были одинаковые. Оказывается, я не меняюсь.
      Я с наслаждением пускал кольца. Мы молчали.
      Я заметил, что он несколько раз украдкой смотрит на часы.
      — Ты сказал, что свободен только до семи, куда ты идешь? Если не секрет, конечно.
      — Секрет? От тебя?
      — Ты не учитываешь памяти. Человеку свойственно забывать. Забыть же все равно, что не знать. Поэтому, если секрет…
      — Ерунда! У меня свидание с Ирой. На Калужской, возле автомата.
      — С Ирой?!
      — Ты разве с ней незнаком? Это было бы оригинально… Ну, как она там… в будущем, не подурнела? Или вы с ней…
      За его деланной шуткой чувствовалось беспокойство. Оно-то и помогло мне окончательно вспомнить, какой сегодня день.
      И числовая абстракция — одиннадцатое декабря, наполнилась для меня грустным смыслом памяти сердца.
      Я ждал тогда Иру около автоматов. Люди входили в кабины и выходили. Назначали друг другу свидания, смеялись, уговаривали, просили. Пар от дыхания, пронизанный светом фонарей, был рыжим и чуть-чуть радужным. Большим янтарным глазом, не мигая, смотрел на меня циферблат. Она опаздывала на три минуты. Минутная стрелка долго оставалась недвижимой, потом внезапно прыгала. И в резонанс с ней что-то прыгало в сердце.
      Я увидел ее издали, когда она переходила улицу.
      Она спешила. Вокруг ее меховых ботинок кружились маленькие метели. В глазах ее горели огоньки. Но я не верил им. Она была холодная, как морозная пыль на лисьем воротнике. Высокая и очень красивая.
      Далекая она была, далекая.
      Это-то и подстегнуло меня сказать ей все. Я чувствовал, что она не любит меня, но не хотел, не мог этому верить. Гнал от себя. И торопил события.
      Я нравился ей, она со мной не скучала. Так нужно было и продолжать. Шутить и не бледнеть от любви. Будь я к ней более холоден, более небрежен, как знать, что могло тогда выйти. Она привыкла ко всеобщему преклонению и шла от одной победы к другой. Любопытная и неразбуженная.
      А ей хотелось не властвовать, а почувствовать чужую власть, испытать нежную покорность перед чужим спокойствием и уверенной силой.
      Я понимал это, но ничего не мог сделать. Я был влюблен и потому безоружен. Она не могла не победить. Это была неравная битва.
      Тот день был моим Ватерлоо.
      Я сказал ей все.
      Что она могла мне ответить? Что предложить?
      Дружбу?
      Она понимала, что я не из таких, кто склоняется перед победителем и становится его рабом. Может быть, ей и хотелось удержать меня около себя на роли отвергнутого вздыхателя, но она понимала, что из этого ничего не выйдет.
      Она не предложила мне дружбу, не сказала, что “не знает” своих чувств ко мне, что ей нужно “разобраться”. Она была молодец.
      Вызов брошен, и на него нужно отвечать. Может быть, она и сожалела, что я поторопился. Не знаю.
      Только она сказала:
      — Нет.
      — Я всегда рада буду тебя видеть, всегда, — еще сказала она.
      Я понял, что все кончено. Я не приходил к ней больше и не звонил. И она не звонила.
      Расстались мы у Крымского моста.
      И теперь, через какой-нибудь час все это предстояло пережить ему. Всё! Начиная от ее опоздания на пять минут до “нет” у Крымского моста. И мне до боли стало жаль его, до слез. Только сейчас я ощутил, что он это я, но еще чего-то не знающий, чего-то не понявший, не совершивший какой-то ошибки. Мне очень захотелось оградить его от предстоящей боли, предостеречь его, вооружить моим опытом.
      Это было очень сложное чувство.
      И еще мне очень хотелось встретиться с ней, с прежней, не осознавшей крушения наших встреч.
      Сейчас бы я выиграл битву. Все было бы совершенно иначе. Она бы мучилась ревностью и сомнением, она бы обвиняла меня в бесчувствии. Я бы заставил ее полюбить.
      А может быть, все это мне только казалось?
      Может быть, не в моей власти было что-то изменить?
      — Я пойду на свидание вместо тебя!
      — Зачем? — Лицо его померкло и стало холодным.
      — Ты же не знаешь, что тебе предстоит сегодня! Ты не знаешь ни ее, ни себя! Пусти меня! Только сегодня… И я исчезну. Ты будешь мне благодарен. Пусть у тебя все будет иначе! Не как у меня!
      — Нет. Я не хочу знать, как было у тебя.
      — Ты же не знаешь, ничего не знаешь! Сегодняшняя встреча непоправима… Я знаю и скажу тебе.
      — Нет, не нужно!
      — Ты не понял меня! Я не пойду вместо тебя, ладно. Но ты должен вести себя по-другому, не так, как я тогда. Лучше не ходи совсем. Подожди, пока она сама тебе позвонит. Она позвонит.
      — Я не хочу тебя слушать! Понимаешь? Не хочу!
      — Но почему? Я же хочу открыть тебе глаза. Не ради себя, ради тебя!
      — Не нужно! — глухо сказал он.
      Я заглянул в его глаза и понял: он знал все и все понимал озарением любящего сердца, как и я когда-то. Знал, но не хотел верить, как и я когда-то.
      И ничего не мог изменить, как и я когда-то. Од пойдет на свидание и скажет ей все. Я понял это. Когдато такой мысленный диалог был у меня с самим собой. Он сейчас говорит об этом со мной. Какая разница?
      С детской колыбели человек хочет все делать сам.
      Делать и испытывать, ошибаться и вставать, потирая синяки. И это хорошо.
      — Пожалуй, мне лучше будет вернуться?
      — Да, пожалуй… Мы еще встретимся?
      Я засмеялся.
      — Ты всегда будешь во мне. А я… я всегда буду ускользать от тебя. Твоя жизнь — это погоня за мной. Мы сдвинуты по фазе.
      — Я исчезну, когда ты вернешься в свое время?
      — Нет, мы просто сольемся в неуловимом миге, имя которому настоящее. Оно скользящая точка на прямой из прошлого в будущее. Попрощаемся?
      — Я провожу тебя. До университета.
      — Хорошо.
      Я не отпускаю его руку и долго смотрю ему в глаза. Наше прошлое помогает нам узнать себя. Это очень важно.
      — Ну, прощай? — говорю я.
      — До свидания, — улыбается он, — ты всегда будешь возвращаться ко мне. Мы обязательно встретимся, когда ты снова полюбишь.
      — До свидания, — соглашаюсь я.
      Мне грустно. Я нагибаюсь, собираю руками нежный рассыпчатый снег, крепко сжимаю его пальцами в плотный льдистый комок. Я собираюсь запустить снежок в него. Но глаза мои почему-то туманятся, и я только машу рукой.
      Он тихо улыбается.
      Я поворачиваюсь и отворяю массивную дверь.
      Я открываю глаза и трогаю хрустальный обруч.
      Я оглядываю зал. Здесь ничего не изменилось! Профессор Валентинов даже не успел закрыть рта. В янтарных глазах девушки испуг и восхищение. Шеф бледен и страшен. Немая сцена. Сейчас откроется дверь, и кто-то в шлеме пожарника скажет:
      — “К вам едет ревизор!”
      — Ну? — наконец выдавливает Валентинов.
      Я, не понимая, смотрю на него.
      — Мы ждем… Пожалуйста, — говорит он.
      — Простите, я не совсем понимаю вас, — я еще не пришел в себя и действительно не понимаю, что он от меня хочет.
      — Вы обещали нам исчезнуть…
      Он улыбается. Морщины его разглаживаются.
      Он приходит в чувство и снова становится кавалером ордена Подвязки.
      — А разве я не… Разве я не отсутствовал здесь несколько часов?
      — Да нет же! — это, кажется, кричит девушка.
      В ее крике столько душевной боли. Боли за меня и еще за что-то.
      — Так я не исчезал?
      — Нет! — улыбается Лорд. И лучики-морщинки вокруг его глаз говорят: “Ну, пошутил и будет. Эххе-хе, молодо-зелено”.
      — Не исчезал?.. — Я снял обруч и выключил рубильник.
      Потом я подошел к Валентинову и протянул ему желтую записную книжку с ацтекским орнаментом.
      В руках профессора была точно такая же.
      — Сравните эти две книжки, профессор. Они должны быть совершенно одинаковыми. С одной лишь разницей: последняя запись в книжке, которую я держу в руках, сделана одиннадцатого декабря прошлого года. А сейчас июль, — и я указал на окно, где в густой синеве летал тополиный пух Все почему-то тоже посмотрели в окно точно вдруг засомневались, а действительно ли сейчас июль, а не декабрь.
      — Кроме того, вот! — Я достал из кармана крепкий, смерзшийся снежок и с удовольствием запустил. Снежок попал точно в середину и прилип.

Р. ЯРОВ
ДО СВИДАНИЯ, МАРСИАНИН!