Я постарался отделаться от этой не слишком тактичной дамы.
      Почему она упрекает меня, а вот не этого человека, занявшего лицо у Эмиля Золя? Или вот этого гражданина с подбородком и насмешливыми глазами Вольтера? Им можно, а мне нельзя? Да и, кроме того, это получилось непроизвольно. Промелькнул человек с лицом Обидина. Видно, кто-то занял у него внешность. Я окликнул его:
      — Всеволод Николаевич?
      Но он посмотрел на меня, словно вместо меня было пустое место.
      Затем я остановился возле площадки. Танцевали две пары. Они были окутаны тихой мечтательной музыкой и светом, как в сказке.
      И снова запел голос:
      Оглянись, оглянись,
      Посмотри вперед.
      Здесь она, здесь она,
      Что тебя зовет.
      Я оглянулся и чуть не вскрикнул от изумления.
      Рядом со мной стояла она, Валя, та самая девушка, с которой я простился на улице Лебедева триста лет назад.
      — Очкарик! — сказала она, словно не веря себе.
      Она что-то хотела сказать, как вдруг хлынула толпа масок и оттеснила ее.
      — Очкари-ик! — крикнула она.
      Я попытался прорваться сквозь толпу к ней и не мог. Я всю ночь искал ее в огромном заде, вою ночь, пока не кончился карнавал, но так и не нашел.
      Мне было ужасно грустно. Мне так хотелось вернуться домой, не в гостиницу и не в домик Павла, а по-настоящему домой, в свое время, но это было невозможно даже по физическому закону Раевского—Вайнера. Мое время стало временем прошлого.

28

      Кибернетика-экспериментатора, у которого я гостил, звали Демьян Петрович. Это он и его помощники создали Митю, Женю, Валю, Мишу и Владика.
      Машина быстрого движения доставила нас в Забайкалье, в старинный сибирский городок Баргузин, где когда-то жил в ссылке декабрист Михаил Кюхельбекер.
      Демьян Петрович, по рождению сибиряк, был влюблен в свой край и в его историю. В кабинете его висела репродукция знаменитой картины Сурикова “Взятие снежного городка”. Но прежде всего нужно сказать, что это за репродукция и действительно висела ли она. Нет, она не висела, а была как бы вплетена в ткань самого бытия.
      Новая небывалая техника, воспроизведения картин. Эта техника давала возможность видеть картину в целом и отдельно каждую деталь.
      Вот паренек, подпоясанный красным кушаком, поднявший руку с хворостиной. Вот девушка, похожая на снегурочку. Казалось, сам Суриков был тут же с нами. Он и его удивительное мастерство.
      Город Баргузин был красив, и ярок. Высокие горы, а перед ними дома, легкие и живые среди сосен и кедров, разноцветные дома, пребывающие тут, рядом с вами, и одновременно уносившиеся вдаль, как в песне или лирическом стихотворении.
      Экспериментальная лаборатория стояла в лесу на берегу быстрой горной речки Банной. Старинное название напоминало о банях, к которым был, по-видимому, неравнодушен Демьян Петрович, как ко всякой старине.
      — За ужином нам рассказывала народные русские сказки невидимая старушка ленивым и протяжным голосом няни.
      — Автомат? — спросил я. — Искусственная память, вобравшая в себя эти разноцветные яркие живые слова?
      — Нет, это не искусственный соловей китайского императора, — ответил Демьян Петрович. — Это голос забайкальской сказительницы Алены Ивановны Колмаковой, записанный двести восемьдесят лет назад. Я слишком люблю фольклор, чтобы слушать искусственного соловья.
      Меня удивили эти слова. Ведь говорил их кибернетик, знаменитый конструктор мыслительных и даже чувствующих машин.
      — Как же увязать, — спросил я, — эти ваши слова с вашей специальностью? Слушая вас, можно подумать, что не вы создали Митю, Женю и Владика.
      — Не отпираюсь. Я. Я создал их и несу на себе всю ответственность. Но, создавая Митю, Женю и Владика, я как раз боролся с односторонностью кибернетики. Соловей китайского императора из андерсеновской сказки был бесчувственным, как все эти думающие машины. Я сделал попытку создать машину чувствующую, переживающую, не предполагая, как далеко заведет меня моя попытка. Еще в молодости, занимаясь кибернетикой, я понял, что эта наука близка к искусству. Ведь она моделирует человеческий мозг, из всех технических наук она ближе всего к человеку, к его сущности. Как раз в те годы шло освоение Венеры. На ней поселили группу думающих машин, сообщавших нам все необходимые сведения. Эти сведения были безличны, абстрактны. Машины мыслили формулами. Вот тогда-то мне и пришла в голову идея создать эмоционального робота, робота не математика и не техника, а художника. Эта идея уже была подготовлена развитием физиологии и биофизики. Ученые уже умели найти объяснение так называемым таинственным явлениям психики. Была разгадана физическая природа эмоционального поля, связывающего людей невидимой, но тем не менее прочной связью. После шести лет непрерывных поисков и экспериментов мне и моим помощникам удалось создать первого робота-эмоционала Васю. Вася не только мыслил, но и чувствовал. У него была тонкая, восприимчивая душа лирического поэта. И вот Вася был отправлен на Венеру вместе с безэмоциональными роботами-приборами. И случилось то, что должно было случиться… Вася заболел ностальгией. Он стал тосковать по коллективу, создавшему его. Какие глубокие и грустные письма посылал он мне, описывая чувства, которые испытывал… Его пришлось вернуть на Землю. Вскоре он заболел и умер.
      — И после всего этого вы все-таки продолжали работать в том же направлении?
      — Продолжал. И создал Митю, Женю, Валю, Мишу и Владика.
      — А что же вы будете делать сейчас, когда Академия наук и общество философов сочли, что ваши эксперименты пришли в противоречие с этикой, с нравственной природой человека?
      Демьян Петрович словно не слышал моего вопроса. Ответил он не сразу, вероятно, не столько мне, сколько самому себе.
      — Не знаю! Не знаю! И не знаю! Этой идеей, идеей создания эмоциональной сферы, я жил много лет.

29

      Из Баргузина, с берегов прозрачного Байкала я попал на новую, только что построенную космическую станцию. Меня пригласили туда строители (термоядерники и астрономы-инженеры), создавшие в этой части солнечной системы небольшую искусственную звезду из плазмы.
      Я с удовольствием принял их приглашение. Дело было, разумеется, не в тщеславии, не в желании быть в центре внимания людей, все еще не привыкших ко мне и смотревших на меня, как на своего рода феномен. Нет, причины, заставившие меня лететь из Баргузииа на строительство искусственной звезды в космос, были связаны с искренним желанием занять самого себя, увидеть новое и отвлечься от дум. Ведь я уже ждал возвращения фотонного корабля с Ольгой и ее спутниками. Каких-нибудь семь—восемь месяцев оставалось до этой встречи, и надо было найти средство, как сделать короче и незаметнее этот срок. Известие пришло, когда я сидел вместе с Демьяном Петровичем в старинной пахнущей соленым омулем лодке и смотрел в зеленые воды Байкала.
      Мой спутник включил квант-приемник, и мы услышали голос диктора с космической станции “Балашове”:
      — Внимание! Только что получена квант-телеграмма. Фотонный корабль, отправившийся в экспедицию триста лет назад, сообщил о своих координатах. Затем связь была прервана, но ее постараются восстановить…
      Мы стали грести к берегу, но старинная лодка двигалась поистине c черепашьей медлительностью.
      Я спешил попасть на берег, словно это могло сократить срок и приблизить меня к Ольге.
      Связь с фотонным кораблем, замедлявшим свое движение, удалось восстановить. Через полгода он должен появиться…
      Я лихорадочно считал часы.
      Провожавшие предупреждали меня, что на космической станции, очень возможно, мне доведется встретиться со своими потомками. Я не удивился этому.
      Мой сын Коля оставил четырех детей, а дети его детей, мои внуки, в свою очередь, тоже имели потомство. И вот случилось нечто такое, к чему не подготовлено было мое возбужденное сознание. Кого же, вы думаете, я увидел среди строителей искусственной звезды, пришедших на космический вокзал меня встретить? Жену свою Ольгу. Она стояла, как будто ничего не произошло с того дня, как мы с ней расстались. На лице ее играла спокойная улыбка.
      Как? Почему? Уж не прилетел ли фотонный корабль раньше срока?
      — Ольга! — крикнул я, нет, не я, а все мое существо, рванувшееся к ней. — Оля!
      Но она стояла, словно не узнавая меня.
      — Ольга!
      Она подошла и сказала:
      — Я не Ольга. Вы ошиблись. Я — Наташа. А вы… — она замялась, подыскивая нужное слово, и, по-видимому, не сумела найти его. — Мой предок. Нет, не то. Дедушка. Можно вас так называть? — Она улыбнулась. — Извините. Вы так молодо выглядите, почти как мой ровесник.
      Она отрицала, что она была Ольга. Категорически отрицала. Но мои чувства пока еще не могли, не хотели признать этот холодный, бессердечный, объективный факт. Как же могла Ольга передать свои глаза, свой рот, свой нос, свои брови, свои руки и свои ноги кому-то, появившемуся почти через триста лет? И логика тоже не хотела согласиться.
      Девушка стояла тут рядом. Я смотрел на нее, рассматривая дорогие долгожданные черты. И все-таки это была Ольга.
      Но если это Ольга, то зачем же она стала бы выдавать себя за Наташу?
      Генетика. Законы наследственности. Нуклеиновые кислоты с их удивительной “памятью” и умением передавать информацию для химических реакций в убегающем времени. Так, значит, нуклеиновым кислотам обязан я этому обману, этому маскараду плоти?
      Я стоял разочарованный, обиженный, почти возмущенный.
      “Где же неповторимая индивидуальность, — думал я, — о которой столько распространялись философы и лирические поэты? Неужели индивидуальность Может повториться, если этого “пожелают” нуклеиновые кислоты?”
      — Дедушка, — сказала Наташа милым и бесконечно знакомым мне голосом Ольги. — Все-таки дедушка. Разрешите мне так называть вас, хотя вы выглядите совсем молодо. Дедушка, идите, вас ждут строители новой звезды, нового солнца. Я вас должна познакомить со своими друзьями.

30

      Я привожу почти без изменения этот диалог, записанный роботом-секретарем. Этого автоматического секретаря подарили мне как дорогую и, в сущности, не очень-то нужную игрушку физики-термоядерники и астрономы-инженеры.
      Ни одна живая стенографистка не смогла бы так поспевать за убегающей мыслью, за капризным словом, как этот бесстрастный и тихий секретарь.
      Наташа. Вы утомились, дедушка? Столико людей расспрашивало вас. Столько новых лиц, новых впечатлений. Устали?
      Я. Дедушка! Ты называешь так меня, чтобы не произносить это страшноватое и парадоксальное слово “предок”? Да?
      Наташа (смущенно). Нет. Я называю вас дедушкой потому… потому…
      Я. Не будем вдаваться в тонкости этого сложного и пока еще не разрешенного жизнью вопроса. Оставим это тем, кто любит словесные тонкости и оттенки. Так ты говоришь, что у тебя две, профессии?
      Наташа. Две. И обе нравятся мне. Я работаю техником в ремонтной мастерской, ремонтирую автоматы и роботы, но, кроме того, я занимаюсь философией и психологией, изучаю, как действует космическая среда на внутренний мир человека.
      Я. В ремонтной мастерской? Ну что ж. Даже Спиноза и тот шлифовал линзы. Это ему не помешало стать великим философом.
      Наташа. Спиноза? Да, вы не могли быть знакомы лично. Вы жили гораздо позже…
      Я. Жил? А разве я не живу, не продолжаю жить? Сколько тебе лет, Наташа?
      Наташа. Тридцать два.
      Я. Для философа ты, пожалуй, очень молода. Ну, а как влияет космическая среда на человеческую душу?
      Наташа. Не знаю.
      Я (удивленно). А кто же знает? Ведь ты же занимаешься этой проблемой.
      Наташа. Именно потому я и не знаю.
      Я. Ты шутишь, конечно?
      Наташа. Нет, не шучу. Вся сложность этой проблемы открывается только тому, кто ею занимается. Ведь возник совершенно новый аспект. Все философы, начиная с античности, не умели отделить человека от той среды, в которой он жил. Человек жил на Земле, даже если его уподобляли богу. Но вот Земля отделилась от наших чувств и привычек. Казалось, человек познал необходимость и обрел свободу. Но ведь он встретился с другой необходимостью, с другим детерминизмом. Вы слушаете меня, дед?
      Я. Дед? Спасибо тебе за это. Это слово согревает меня, оно роднит меня с твоим миром, с твоими друзьями, с тобой.
      Наташа. Правда, вы не в том возрасте, чтобы называться дедом. Вам удалось сделать прыжок через время. Вы жили в эпоху, когда над людьми еще довлели привычки. Мы же свободны от власти всякой рутины.
      Я (растерянно). Да, да. Свободны.
      Наташа. Что вы так смотрите на меня? О чем вы сейчас думаете?
      Я. О тебе. И о том что в тебе, не твое, что принадлежит не тебе.
      Наташа (с интересом). Вы нашли, дедушка, что я повторяю чужие мысли?
      Я. Чужие мысли? Нет, не чужие мысли ты повторяешь.
      Наташа. А что?
      Я. Ты повторяешь чужое лицо, чужие руки, чужие глаза. Я поймал сейчас тебя на том, что ты сделала чужой жест, характерный жест, который перенес меня в прошлое.
      Наташа. Повторяю? Нет, это не повторение.
      Я. Если это не повторение, то что же это?
      Наташа. И, кроме того, повторяю не я, это повторяет природа.
      Я. Природа? Да, это дна. Биологи сказали бы, она да еще нуклеиновые кислоты.
      Наташа (почти весело). И с чего им это вздумалось. Я ведь их не просила. И до встречи с вами, дедушка, я воображала, что я неповторима. От вас я узнала, что я похожа на свою пра-пра-пра-прабабушку. Возможно, что нас будут путать с ней, когда она вернется на Землю из своего рейса. Я бы этого не хотела.
      Я. Лучше поговорим о чем-нибудь другом.
      Наташа. О чем? Вам понравились мои друзья?.
      Я. Да.
      Наташа. Они создают звезду, новое солнце из плазмы. В ваше время, дедушка, люди еще этого не умели.
      Я. Они были еще только людьми. А вы стали почти богами.
      Наташа. Вы не правы, дедушка. Они не стали богами, а остались людьми. Ничто человеческое не чуждо им. Они любят, страдают, ревнуют, ошибаются.
      Я. И, наверно, не любят признавать свои ошибки?
      Наташа. Они люди, а не думающие машины. Они создают новую звезду, новое солнце…
      Я. Оли. И вместе с ними ты.
      Наташа. Я ремонтирую роботов. И, кроме того, я пишу гносеологическую статью.
      Я. Ты скучаешь по Земле?
      Наташа. По рекам, по озерам. Их, как вы, наверно, уже заметили, здесь нет. Нет. И не может быть. Для них здесь нет места. Им негде течь.
      Я. А вода? Откуда же ее берут? Неужели доставляют с Земля?
      Наташа. Разумеется, нет. Ее создают здесь из водорода и кислорода. Но я не люблю эту воду. Это не настоящая живая вода, а Н2О.
      Я (смеясь). Но я же пил сегодня утром не формулу, а отличный кофе.
      Наташа. В кофе это менее заметно. В формулу прибавляют кофеин и сгущенное молоко. Но ради новой звезды которую создают из плазмы, я готова всю жизнь пить эту неживую воду. А ведь на Земле я ежедневно купалась в горной реке.
      Я. Мне непонятно. Научились создавать звезды и не научились приготовлять воду?
      Наташа. Вода самое странное и капризное вещество. Формула Н2О это еще не вся истина, а только ее часть. Я не биофизик, чтобы разъяснить вам все тонкости, смущающие специалистов. Вода прихотливо меняет свою молекулярную структуру. Мы научились создавать новые звезды, но еще не знаем, как создать ту воду, которая звенит в горном ручье, быструю воду, где плавают форели. Потому мы и не боги, дедушка. Мы еще не все умеем.
      Я. Научитесь.
      Наташа. Конечно, научимся. Земная вода отличается от космической. К формуле Н2О Земля добавляет еще что-то. И это “еще что-то” и есть самое важное и незаменимое. Иногда, дедушка, мне снится лесной ручей. Я слышу, как звенит вода, прозрачная, чуть тронутая утренней синью вода. И в эти минуты мне хочется домой на Землю, в земные леса и поля…
      Я. Вы создаете искусственную звезду, новое, дополнительное солнце и вернетесь на Землю, в земные леса, где звенят ручьи и свистят иволги. Но мне, увы, уже никогда не удастся вернуться гуда, откуда я прибыл к своим современникам.
      Наташа. Наш мир прекрасен. Можно ли, живя в нем, скучать по прошлому?
      Я. Оно ведь не было прошлым. Оно стало для меня прошлым вдруг, внезапно. В гот день, когда я подвергся дискретизации (дискретно — от слова “прерывно”). Профессору Обидину очень нравился этот термин, это странное и сложное словечко. Когда меня подвергли эксперименту, вокруг, за стенами лаборатории, шумела жизнь. И вот толчок, и она оказалась позади. Я еще и сейчас полностью не могу осознать всего, что со мной случилось. Со всей остротой я, наверное, почувствую это, когда вернется Ольга и ее спутники. Я любил своих современников, свою эпоху. И только теперь понял всю силу привязанности человека к своему времени.
      Наташа. Я это понимаю. Я понимаю, что человек и время неразрывны.
      Я. И разрыв противоречит естеству?
      Наташа. Естеству? Но человек все время меняет среду и себя. Мы, строящие новое солнце, вышли за пределы земной биосферы. И что ж! В этом нет ничего такого, что бы не соответствовало человеческой сущности, человеческой природе, нравственному началу.
      Я. Значит, ты считаешь это естественным?
      Наташа. Я как раз об этом пишу статью. Я считаю, что в космическую эру меняется сущность человека.
      Я. А единство его с временем и пространством?
      Наташа. Оно становится другим. Раньше человек подчинялся времени и пространству. Сейчас он подчинил их себе.
      Я. Но ты же все-таки скучаешь по лесному ручью, по свисту иволги, по запаху хвои. Тебе противно лить вместо живой воды Н2О, синтезированную на ваших космических велозаводах. И, значит, ты несчастлива.
      Наташа. Дедушка, вы не повяли меня. Совершенно не поняли. Я люблю Землю и тоскую по ней, но я побеждаю свою тоску, я борюсь c собой и побеждаю себя, чтобы вместе со своими друзьями строить новое солнце. И в этой победа над своей слабостью и рождается настоящее счастье.

31

      Я снова на Земле.
      Мой друг тиомец Бом идет рядом. И тут же мой потомок и тезка Павел Погодин и Демьян Петрович, создатель Мити, Жени, Вали, Миши и Владика. Они пришли встретить меня.
      И вот, наконец, все разошлись, и мы остались вдвоем с Бомом в номере гостиницы. Мне дорого было это разумное существо, этот человек (если не человек, то кто же?) с другой планеты. Я успел привыкнуть к нему, а он ко мне.
      Тиомец Бом расспрашивал меня о космической станции. У него была жажда знаний писателя, помноженная на любознательность жителя Тиомы, где знание ценилось еще выше, чем на Земле.
      Я рассказал Бому обо всем, что видел на космической станции у строителей искусственной звезды, я рассказал о Наташе, в чьем облике и даже характере повторились черты моей Ольги. Тиомца Бома это заинтересовало.
      — Сходство? И большое, поразительное сходство? Это я могу понять. Но повторение… Нет, время и природа не повторяют и не повторяются. Вы просто очень давно не видели жену, и расстояние помешало вам заметить различие. Вы видели только сходство, и ваши обостренные чувства преувеличивали его. Я в этом уверен.
      — Я попытался тоже разуверить себя. Но сходство велико. И от этого я очень страдал. В этом есть что-то обидное. Эти нуклеиновые кислоты. Сознание, что их “памяти” и цепи случайностей я обязан этим маскарадом, меня буквально оскорбляло.
      — Оскорбляло? На этот раз я не понимаю вас, мой друг. Что же тут оскорбительного? Я считаю самым удивительным в природе эту “память” нуклеиновых кислот, их способность пронести сквозь время нечто связывающее индивиды в единство рода. Но мы немножко ушли в сторону. Вы говорили о том сильном впечатлении, которое произвело на вас строительство искусственной звезды. И когда вы говорили об этом, я вспомнил своего отца. Он посадил дерево в космосе. И дождался, когда дерево расцвело. И на ветку весной сел соловей, привезенный с Тиомы…
      Он сделал паузу.
      — Свист соловья, увидевшего новое, созданное людьми, солнце. Вот я о чем подумал, когда вы рассказывали о плазме, о термоядерных реакциях и о гигантских магнитных полях, о девушках и юношах, воздвигающих в вакууме, в пустоте, в ничто нечто живое и прекрасное. Я подумал о дереве и поющем соловье.
      — Разве на Тиоме тоже есть соловьи?
      — Не соловьи, а другие маленькие птицы, у которых в горле целый мир. Свист, цоканье, чудо звуков. Каких только птиц нет на Тиоме. Вы не очень устали, Павел Дмитриевич?
      — Нисколько.
      — Тогда отправимся в лес. В самый густой лес на Земле. Туда, где поют соловьи и свистят иволги.

32

      Космическое общество имени К.Э.Циолковского выбрало меня своим почетным членом. Я был очень польщен этим и вместе с тем несколько смущен.
      Ведь, в сущности, у меня не было никаких особых заслуг перед наукой. А в Космическом обществе состояли членами крупнейшие ученые, инженеры, астронавигаторы, астрономы, астрофизики и астробиологи.
      Председатель общества академик Катаев прислал мне оптико-звуковое экстрписьмо — новинку. Робот принес его мне в номер. Я вскрыл конверт, отнюдь не подозревая, что вместе с письмом увижу и того, кто его писал. Да, в весьма изящном конверте нашлось место не только для десятка любезных фраз, но и для самого их автора. Я распознал это не сразу.
      Сначала возникли фразы, а затем на листе, похожем на экран в миниатюре, появилось изображение академика Катаева, председателя общества. Изображение? Нет, пожалуй, не только и не просто изображение. Передо мной был сам Катаев, своей собственной персоной, по-видимому нисколько не пострадавший от пребывания в узком изящном конверте.
      Катаев улыбнулся мне, поклонился и не спеша начал разговор:
      “Дорогой Павел Дмитриевич!
      Сообщаю Вам, что наше общество имени К.Э.Циолковского на пленарном заседании от 2 июня сего года единогласно избрало Вас почетным членом…
      Сообразуясь с задачами, стоящими перед наукой, изучающей космос, а следовательно пространство и время, мы шлем привет Вам, человеку, чьим существованием была положена живая связь между двумя эпохами — прошлым и настоящим (будущим)…”
      Слушая эти слова, звучащие чуточку торжественно и, пожалуй, даже риторично (типичные слова и выражения официального письма), я думал о том, что уважаемый академик, председатель Космического общества, мог бы со мной разговаривать и не прибегая к риторике, если учесть то, что вместе с письмом он прислал мне и самого себя. Он был здесь, рядом, а разговаривал так, словно нас разделяло порядочное расстояние и словно свои мысли он вверял посреднику листу (чуть не сказал: бумаги), листу письма, забыв о том, что среди этих фраз появится он самолично, улыбающийся так близко, ближе и нельзя. Затем я вспомнил, что оптико-звуковое экстрписьмо было новинкой и в поведении уважаемого академика не скрывается ничего двусмысленного. Просто он, пожилой, рассеянный человек, еще не освоил как следует новинку и, возможно, даже забыл о том, что вместо марки он наклеил самого себя, дав возможность своему незнакомому корреспонденту познакомиться не только со своим несколько старомодным эпистолярным стилем, но и с тем, что бесконечно конкретнее и живее всяких фраз и слов.
      Не без растерянности я спрятал в конверт это письмо с таким чувством, что не прячу ли я туда и самого академика Катаева?
      Через два дня после того я встретился с Катаевым, и уже не таким причудливым образом, а просто и почти обыкновенно в одной из гостиных Дома Космического общества. Академик Катаев был простой, скромный и очень симпатичный человек. Догадался я об этом не сразу. Мешало первое впечатление, когда этот человек, находясь рядом, на листе письма, разговаривал со мной языком официального документа.
      Я ему сказал об этом. Он рассмеялся.
      — Новинка. Еще не привык. Я большой любитель старинного эпистолярного жанра. А какой же тут эпистолярный жанр, когда вы сами в наличии? Да, надо излагать мысли проще.
      Мы долго и оживленно беседовали. Потом Катаев взглянул на часы.
      — Идемте в зал заседаний, послушаем доклад о мировоззрении Циолковского. Я познакомлю вас с докладчиком.
      В большом зале уже собрались почти все члены Космического общества. Я едва успевал пожимать протянутые руки.
      — Астронавигатор Венцент-Хозе-Мария-Хуан Карпов, — познакомил меня Катаев с седым высоким человеком. — Проложил трассу за пределы солнечной системы. Знакомьтесь.
      — Астрогеолог Альфред Ланц. Открыл залежи урана на Венере.
      — Астросадовод и космоботаник Васильева. Создала фруктовый сад на космической станции в окрестностях Марса.
      — Астрофилолог и космолингвист Алексей Дрин, — сказал Катаев, показав мне на молодого человека с грустным и задумчивым выражением лица.
      — Астрофилолог? Разве такое возможно?
      — А как же. Не только возможно, но и необходимо. Дрин изучает диалекты, возникшие у переселенцев и старожилов космических станций. А также вопрос, как влияет изменение среды на язык.
      — Аетроневропатолог и физиолог Аронсон.
      — Специалист в области изучения космической энтомологии Валерий Поэтов.
      — Вахрамеева. Знакомьтесь. Исследование вопроса “Лирика и космос”. Старший научный сотрудник Института литературы солнечной системы.
      — Художник-пейзажист Матисс-Тициан-Модильяни Коломейцев. Космические пейзажи. Большой знаток живописи Ван-Гога и Сапрыгина-младшего, зачинателя космической живописи.
      — Луи-Степан Севастьянов. Астромикробиолог. Уполномоченный нашего общества на Луне.
      — Архипов. Межпланетный пропагандист и лектор.
      — Гримильтис. Жан-Жак-Пьер. Крупный специалист в области изучения и применения гравитационных сил.
      — Судьбин. Эстетика и астрофизика.
      — Платон Петров. Генетика и нуклеиновые кислоты.
      — Ламлай. Автор памятников Вернадскому и Циолковскому на Марсе.
      — Цапкина.
      Катаев на этот раз ограничился только тем, что назвал фамилию, не перечисляя заслуг названной ИУГ особы. По-видимому, эти заслуги не нуждались в перечислении и сами говорили за себя. В голосе академика послышались нотки почтительного уважения.
      Я хотел рассмотреть Цапкину, но она не совсем вежливо отвернулась.
      Наконец Катаев подвел меня к докладчику.
      — Константин Балашов. Философ и инженер. Строитель космической станции “Балашове”.
      Я едва успел обменяться двумя—тремя фразами с оказавшимся рядом со мной жизнерадостным Матиссом-Тицианом-Модильяни Коломейцевым. Началось заседание общества.
      — Ван-Гог, — успел все же сказать мне жизнерадостный Матисс-Тициан-Модильяни Коломейцев, — был первый в мире художник, который фоном для своих портретов брал бесконечность, космическую среду. Он писал, словно живя среди звезд…
      Балашов уже стоял на трибуне.
      Я с интересом смотрел на философа, построившего самую большую космическую станцию солнечной системы. Он говорил спокойно, медленно, словно размышляя вслух:
      — Вот уже в течение многих лет я пытаюсь мысленно восстановить далекое время. Я стараюсь представить себе во всей живой конкретности образ человека, прожившего большую часть жизни в захолустном городке царской России, в центре провинциального и конечного и увидевшего из окна своего домика бесконечность. Меня интересует биография Циолковского, обыденные факты его сверхобыденной жизни; но еще больше меня привлекает мышление этого необыкновенного человека, его способ видеть мир. Мы делим время на три отрезка: прошедшее, настоящее, будущее. Это деление возникло давно, когда человек впервые почувствовал, как бьется пульс бытия и как скользит мгновение, которому не прикажешь: остановись! Для Циолковского время делилось иначе: сначала будущее, потом будущее и будущее сейчас. Он держал пульс бытия в своей чуткой руке, и мгновение не скользило мимо его дома и мимо его сердца, он умел, когда нужно, задержать его и слить с вечностью. Он как бы жил в будущем и оттуда смотрел на настоящее. “Почти вся энергия солнца, — огорчался он, — пропадает в наше время для человечества”… Энергия солнца! А рядом жили люди, которые про солнце знали только то, что “оно всходит и заходит”. По ночам он вычислял. Он мечтал о том, как мгновение, закованное в металл, мгновение, внутри которого расположились завоеватели пространств, понесет человеческую радость, человеческие знания и человеческую дерзость и человеческую грусть за пределы земной биосферы в бесконечность.
      Он жил в своем времени, но одновременно пребывал и среди нас. Он занимал свои идеи у тех, кто еще не родился. И родившиеся позже узнавали свои мысли и свои мечты, читая труды этого слившего себя с будущим человека. В Циолковском, в этом рано оглохшем скромном провинциальном учителе, мне открылась истинная сущность человека, переступившего порог вселенной и доказавшего, что Земля это только человеческая колыбель.
      Я не буду своими словами пересказывать весь доклад о мировоззрении Циолковского. Да это и трудно сделать…
      Во время короткой паузы, которую сделал докладчик, я оглянулся. Позади сидела Цапкина. Но мне не удалось разглядеть ее лицо. Она отвернулась.
      Почему? Случайно или не случайно? Она делала это уже второй раз, словно не желая, чтобы я видел ее лицо.
      Теперь я уже без прежнего внимания слушал инженера и философа Балашова. Я невольно думал о Цапкиной. Из всех присутствующих в зале членов общества я ничего не знал только о ней. Кто она?
      Что у нее за специальность? Почему, когда академик Катаев назвал ее, в интонации его голоса и в выражении его лица появилось почтительное уважение?
      Я выждал десять минут и снова оглянулся. И она, словно бы следя за мной, успела так быстро отвернуться, что я снова увидел только ее спину.
      После того как кончился доклад и был объявлен перерыв, я спросил любезного и жизнерадостного Матисса-Тициана-Модильяни Коломейцева:
      — Вы знакомы с Цапкиной?
      На лице космического пейзажиста появилась загадочная и чуточку растерянная улыбка.
      — Знаком ли? Как вам сказать? И да и нет, — он замялся.
      — Что вы знаете о ней?
      Я сам почувствовал, что вопрос был поставлен слишком прямо и неделикатно.
      — Знаю, что все. Не больше. Гений терпения. Та, что умеет ждать. Нечто античное. Древнегреческое. Я бы сказал, представительница вечности, если бы это слово не звучало пошло и не отдавало метафизикой. Простите, меня зовут… — Он показал рукой в тот конец зала, где стояла группа членов общества.